Текст книги "Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы"

Автор книги: Феликс Чуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Борис Сергеевич, так обидно, все шло хорошо, и вдруг свечи…

Что же вы печалитесь, – усмехнулся Стечкин, – теперь это уже похоже на настоящий двигатель, коль свечи горят!

Справились и с этим недостатком, и появилась надежда, что двигатель и вправду получится, хотя и с большими, чем ожидалось, трудностями. Группа получила данные, заинтересовавшие самолетчиков. Приезжал заместитель командующего ВВС генерал-лейтенант Иван Федорович Петров, и на него двигатель произвел впечатление. Двигатель назвали «УС» – «Ускоритель Стечкина».

«УС» предполагали ставить на самолеты Туполева и Петлякова. Представьте себе тяжелый, перегруженный бомбардировщик, пытающийся взлететь с короткого полевого аэродрома. Своих движков ему не хватит. Включается «УС». Короткая пробежка, взлет. Теперь ускоритель не нужен. Пилот его выключает и продолжает полет на обычных поршневых двигателях. Но вот надо быстро подойти к цели или уйти от нее, а тут истребители противника! Снова выручит ускоритель Стечкина. Летевший с привычной, давно изученной скоростью советский бомбардировщик вдруг перед самым носом мгновенно исчезает…

На самолет ставили 12 ускорителей– по 6 в каждом крыле. Горючее в них подавалось дизельной топливной аппаратурой – насосами и форсунками.

Стечкина только очень огорчало, что не удалось получить ожидаемого высокого значения КПД двигателя. Конечно, его нужно было еще доводить, но и достигнутое можно полезно реализовать. Однако случилось непредвиденное: в марте 1943 года Стечкина неожиданно вызвали в Москву и освободили. И тут не было добра без худа: работы, которые он вел в Казани, остались без хозяина. Стечкин пытался в Москве вытащить, освободить всю группу, но это ему не удалось. Человек он был, как говорят, «непробивной», а других, заинтересованных в «УСе», не оказалось.

Вроде, были более насущные дела, но в 1944 году стало известно, что немцы оснащают свои самолеты-снаряды «ФАУ-1» подобными двигателями и бомбят Англию через Ла-Манш. Когда наши инженеры воспроизвели трофейный двигатель, выяснилось, что он был аналогичным «УСу», только более доведенным. Но Стечкин сделал свой ускоритель раньше, в более короткий срок и в каких условиях!

В настоящее время «УС» представляет собой историю и, скажем, в музее авиации занял был достойное место – реактивный двигатель, сделанный в военные годы, в заключении, в кустарной мастерской, где был один-единственный станок. Сейчас двигатель показался бы слишком элементарным, но на нем Стечкин получил первые экспериментальные данные, ставшие

основой для многих трудов о воздушно-реактивных двигателях, что позволило вывести нашу авиацию на сверхзвук.

В 50-е годы в Институте двигателей Академии наук, директором которого был академик Б. С. Стечкин, этим ускорителем продолжал заниматься молодой инженер Константин Евграфов, а Стечкин был руководителем его кандидатской диссертации. Когда на защите Евграфов сделал сообщение, профессор Квасников сказал своему соседу:

– Ну вот, сейчас выступит Борис Сергеевич, все объяснит, поставит на свои места, и мы поймем, в чем суть.

Этим хочется не умалить значение работы К. Г. Евграфова, а, напротив, подчеркнуть ее сложность. Одно то, что она выполнена по идее Стечкина, говорит о многом.

Академик В. П. Глушко отмечал «УС» как одну из выдающихся работ Стечкина. Он так рассказывал мне об этом периоде:

«В Казани у Бориса Сергеевича была небольшая, но самостоятельная группа, которая проводила теоретические и экспериментальные исследования, в частности, над воздушно-реактивным двигателем. Вот там я его и увидел снова – умного, спокойного, уравновешенного, трезвого в суждениях и очень приятного в общении. С ним всем было радостно работать. От него я узнал, что он не раз страдал на этих наших кампаниях по арестам, так что опыт у него был больший, чем у нас – для нас все это было неожиданно, даже как-то непонятно, зачем такие нелепости делаются в массовом масштабе. Вместе с С. П. Королевым я работал в Москве, в Реактивном научно-исследовательском институте, там он ведал разработкой летательных аппаратов, а я – двигателей для них. Арестовали четверых– директора института, его заместителя, потом Королева и меня. Враги народа. Хотели свергнуть Советскую власть. Продавали республики за границу. На следствии колотили: пиши, что ты враг народа. Не подписывал– забивали насмерть. Свинцовыми такими проводами… Что я, калекой хотел быть, что ли? Ну, а потом ОСО – Особое совещание. Там подмахивали списки. Так, по решению ОСО, безо

всякого суда я получил заочно 8 лет, но это решение большого значения не имело, так как отсидевшего срок нередко все равно не выпускали.

Я просидел шесть с половиной лет и был освобожден в 1944 году, когда мы делали разработки ракетного двигателя для боевых самолетов. Испытания мы провели досрочно, и нашей группе сократили срок. Освободили со снятием судимости. Простили.

Когда меня только посадили, я молодой был, думал, что окружен врагами народа. Мысли не было, что все иначе и сложнее. Тем, кто все понимал, наверно, было труднее. Борис Сергеевич дважды ни за что страдал. Еще раз могу добавить, что это был чудесный товарищ. Слишком смело его называть своим товарищем– он был старше и опытнее, но товарищеское отношение его к людям подкупало. Непосредственно вместе с ним мне поработать так и не пришлось, он трудился в своих группах, я в других. У нас были встречи, контакты, но каждый работал над своей темой. Воздушно-реактивные двигатели никогда не входили в круг моих интересов, а жидкостные ракетные двигатели всегда были интересной, но сторонней темой для Бориса Сергеевича. Однако новую технику он не только понимал, но и сам постоянно занимался ею, поэтому постановка новых проблем, если он видел в них перспективу, постоянно встречала его поддержку. С ним всегда было приятно и полезно посоветоваться».

На Казанском заводе не только строились установки и конструкции, там были и лаборатории. Каждый шел в свою лабораторию в разные концы завода. Чаромский занимался дизелями, Ро был главным конструктором поршневых двигателей, потом его сменил Добротворский. Стечкин со своей группой занимался новыми теоретическими разработками и их воплощением, ОКБ Глушко работало над жидкостными ракетными двигателями.

«Мне это ОКБ предложили организовать в НКВД в начале 1938 года,– говорит Валентин Петрович Глушко. – Когда у меня дело стало развиваться, я по договоренности с начальством написал заявление о необходимости расширения работ. Для этого я попросил вызвать из лагерей арестованных специалистов по ракетной технике. Так мы снова стали работать с Коро

левым. Он был арестован через несколько месяцев после меня. Его, бедолагу, отправили на Колыму…»

(Я приезжал в поселок Ягодное Магаданской области, и мне показали место, где отбывал заключение С. П. Королев. – Ф. Ч.)

Ядро, костяк каждой группы в Казани составляли заключенные, а весь аппарат – конструкторы, технологи, чертежники, копировщики, рядовой обслуживающий персонал – был вольнонаемным. Заключенных не хватало, но они составляли мозг, руководство каждой группы человек по 12, а вольнонаемных были сотни. Построили самолет с ракетным двигателем. Когда Сергею Павловичу рассказали об этой идее (а он только прибыл в Казань), показали лаборатории, оборудование, он пришел в восторг:

– Ребята, вы не представляете, какое вы большое дело делаете! – И стал самым активным участником этой работы.

Сначала этот ракетный двигатель был задуман как автономный, самостоятельный, трехкамерный, но потом решили сделать его однокамерным и поставить в качестве вспомогательного мотора на пикирующий бомбардировщик, а потом и на два-три типа истребителей. Ракетный двигатель установили в хвосте двухмоторного Пе-2, а к поршневому мотору М-105 разработали новый редуктор с приводом, установили насосную систему для питания ракетного двигателя азотной кислотой и керосином. Двигатель в полете работал всего десять минут, но в то время и это было немало. Каждому из создателей хотелось испытать его в воздухе. Королев, который сам был летчиком, добился разрешения участвовать в полетах. В качестве экспериментатора разрешили летать и Д. Д. Севруку.

«Я, наверно, был одним из немногих в стране, а может, и в мире, летающим арестантом, – вспоминает профессор Д. Д. Севрук. – Самолет трехместный, летали мы в такой компании: летчик А. Г. Васильчен-ко, место штурмана занимал ведущий инженер Боку-нов, а я, как ведущий по двигателю, командовал парадом и сидел в хвосте на месте стрелка-радиста».

В хвосте оборудовали щиток управления двигателем и измерительную систему. На земле барокамеры не было, и пришлось все отрабатывать непосредственно в полете. Помучились с системой зажигания – на

земле одни условия, а в воздухе другие. Провели пятьдесят полетов.

Однажды, когда проверяли скороподъемность при запуске двигателя, с земли Пе2? приняли за немецкий самолет. Пожалуй, за всю войну это была единственная боевая тревога, и все, что могло стрелять, било по самолету. Разрывы поднимались все выше, но зенитчики-то не знали, какой двигатель стоит на этом самолете, и не рассчитывали на такую скороподъемность. Однако велик был риск гробануть единственный самолет с ракетным двигателем, да еще построенный людьми, для которых он – надежда на освобождение. Радиосвязи не было, но ракетный двигатель вытянул самолет на 8 тысяч метров, и лишь тогда его выключили. «И тут я почувствовал слабость,– говорил мне Д. Д. Севрук. – Оказывается, с полутора до восьми километров я летел без кислородного прибора».

Отвернули на восток, где было поменьше зениток, а потом перешли на бреющий полет и сели на свой аэродром – уже в темноте. Первым их встретил начальник ОТБ полковник госбезопасности Бекетов. Подбежал бледный:

– Живы? Это я забыл предупредить. Виноват перед вами.

Вольнонаемные да и начальство уже стали хорошо относиться к заключенным.

Талантливому человеку нужно создать условия для работы, и он будет работать. Стечкин много сделал в эти непростые годы, а работы все прибавлялось. А когда начали испытывать готовые конструкции на земле и в небе, свободного времени почти не стало. Но если оно появлялось, все собирались в общих комнатах своего «общежития» и вместе отдыхали.

«Стойко и мужественно переносил он все, что было связано с этими годами,– говорил А. Д. Чаром-ский. – Без тени раздражения, с философским спокойствием иногда повторял он слова вольтеровского мудреца, что все к лучшему в этом лучшем из миров».

В Казани их было человек шестьдесят, многие работали вместе в Тушино, да и раньше знали друг друга. Жили дружно. В одном доме работали, ели и отдыхали. Кровати Стечкина, Королева и Глушко стояли рядом, а всего в комнате было человек двадцать. Нужна была какая-то разрядка, и друзья начина-

ли бороться меж собой. Больше всех доставалось Королеву. Крепкий, коренастый, он начинал бороться сразу с двумя, и худющие Стечкин и Глушко обязательно заталкивали его под кровать…

Сами создали у себя ресторан под названием «Лиссабон». Там устраивали чае– и кофепитие– единственное удовольствие, которое позволялось. В годы войны в Казани почему-то оказалось много дешевого кофе, купить его можно было свободно. У того, кто не съедал свой хлебный паек, за несколько дней скапливалась буханка, ее отдавали вольнаемным для продажи на базаре и на эти деньги покупали кофе в зернах. Его жарили в одной из лабораторий, и после ужина, часа через два после работы,– рабочий день длился формально 10 часов, а практически был неограниченным,– собирались в одной из больших комнат, где стояло несколько столов. Разливали кофе, заваривали черный крепкий чай. Каждый вечер приходили человек десять-двенадцать завсегдатаев– Королев, Глушко, Чаромский, Рудский, Севрук… Стечкин был одним из наиболее аккуратных посетителей «Лиссабона». Приходили не только те, кто работал в этом же здании этажном выше, в КБ, но и с завода – отдохнуть, поговорить. Борис Сергеевич, как самый бывалый, рассказывал много интересного, шутил, и все, разумеется, это настроение поддерживали. Вспоминали эпизоды прошлой жизни, может, и не очень веселые с точки зрения сегодняшнего дня, но рассказывали со смехом. Видно, человек так устроен и настолько силен, что проходит время, и он о самом горьком в своей жизни говорит с улыбкой или как о само собой разумеющемся.

Иду, бывало, по снежной равнине и мечтаю: вот бы хлебную корочку сейчас! – говорит Королев.– И вдруг смотрю: на пне лежит буханка хлеба! Закон Севера,

Другой посетитель «Лиссабона» рассказывает:

Вот вы все смеетесь над моим старым кожаным пальто. А нас в Котласе посадили в трюм вместе с уголовниками. Ворье жуткое. А на мне это пальто. Правда, они меня называли из-за бороды батей и пальто не крали– в трюме его некуда было бы деть. Охрана перепилась, пропили все наши дорожные харчи. Иногда бросали в трюм воблу– кто поближе к люку сидел, тот и хватал. Мы смирненько себя ведем, а уголовники – этим ребятам терять нечего – кричат: «Жрать давай! Жаловаться будем!»

В люке показался начальник: «Кто кричал?»

Выдвинулся матерый вор, который сам не крал, а других посылал: «Ну, я кричу. Ну и что. Жрать давай!»

Начальник сдал назад и распорядился насчет еды. Тогда этот тип говорит мне: «Пойдешь со мной в каптерку и, когда нам будут выдавать продукты, распахни свое пальто и прикрывай меня». Я так и сделал. Стою с раскрытым мешком, жду, пока набросают хлеба и рыбы на всю нашу братию. А когда пришли в трюм, вор распахнул свою куртку и как начал вываливать рыбу – больше принес, чем я в мешке. Правда, много ее сразу не съешь, да и воды нам мало давали – ведро спустят, и ладно. Но на всю дорогу едой были обеспечены. Вот у меня какое пальто!

И снова всем почему-то весело: видать, вспомнили, сколько дыр и несусветных заплаток на этом повидавшем разную жизнь пальто…

В свежем номере «Правды» прочитали о награждении общего знакомого – А. А. Микулина. Стечкин сказал о своем родиче:

Да, теперь он имеет все звания и награды, теперь ему осталось только посидеть!

К счастью, судьба оказалась более милостива к Александру Александровичу, и он обошелся без этого отличия.

«Лиссабон» посетил и Туполев. Он работал в Омске, его освободили раньше, и он из Москвы приехал в Казань проведать своих друзей и знакомых. Два дня Стечкин и Королев поили кофием Андрея Николаевича…

О том, как освободили А. Н. Туполева, мне рассказывал Главный маршал авиации А. Е. Голованов:

«Как-то, когда я только что прилетел с одного из фронтов, мне доложили, что приехал Туполев и хочет со мной переговорить.

Пусть заходит. Зачем вы мне предварительно докладываете?

Дело в том, товарищ командующий, что он под охраной… Как его – одного к вам или со свечами?

Конечно одного.

Вошел Андрей Николаевич. Этот великий оптимист, которому доставалось в жизни, улыбаясь, поздоровался. Я предложил ему сесть, чувствуя какую-то неловкость, словно и я виноват в его теперешнем положении. Разговор зашел о фронтовом бомбардировщике и о возможности его применения в авиации дальнего действия.

Несмотря на свои хорошие по тогдашним временам качества, этот самолет был одноместным, то есть рассчитанным на одного летчика, что при длительных полетах нас не устраивало. Туполев сказал, что есть возможность посадить в этот самолет второго летчика.

Вскоре я был у Сталина, доложил о своих делах. А у Сталина всегда было чутье, когда собеседник вроде все ему сказал, но еще что-то хочет высказать…

Что у вас еще? – спросил Сталин.

Я рассказал о разговоре с Туполевым, решили вопрос с бомбардировщиком. Разговор закончен, но я не уходил.

Вы что-то хотите у меня спросить?

Товарищ Сталин, за что сидит Туполев? Вопрос был неожиданным.

Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

Говорят, что он имел отношение к иностранной разведке…– Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.

Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! – прервал я его своим восклицанием.

А ты веришь? – переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.

Нет, не верю, – решительно ответил я.

И я не верю! – сказал Сталин.

Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.

Всего хорошего, – подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен.

Я вышел. Множество недоуменных вопросов вертелось у меня в голове по дороге в штаб, но тогда я еще не мог ответить ни на один из них.

Вскоре я узнал об освобождении Туполева, чему был несказанно рад.

Работая в Ставке, я не раз убеждался: сомневаясь

в чем-то, Сталин искал ответ, и, если он находил этот ответ у людей, с мнением которых считался, вопрос решался мгновенно. Впоследствии я узнал, что добрую роль в жизни ряда товарищей сыграли маршалы С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков. Но к сожалению, мало кто брал на себя такую роль».

Не один год общаясь с Головановым, я узнал, что Александр Евгеньевич таким образом сослужил добрую службу многим невинно осужденным и, более того, добился, что ни один летчик дальней авиации, побывавший в плену, не попадал в бериевские лагеря.

Что же касается Туполева, я спросил Голованова, знает ли Андрей Николаевич, кому обязан своим освобождением?

– Вряд ли,– ответил Голованов.– Я ему никогда об этом не говорил.

Но вернемся к нашим героям…

«Стечкин всегда был впереди,– говорил о нем Туполев. – Ив поршневой авиации, ив рактивной (так говорил.– Ф. Ч,), и в ракетах.

Еду я в 1912 году на конке, смотрю, стоит Стечкин, читает книгу.

Что это у тебя, Борис?

«Термодинамика» Рикардо.

Едем с ним в 1918 году на трамвае, смотрю, у него в кармане книжка торчит. «Термодинамика» Рикардо.

Недавно его встречаю– тот же Рикардо в кармане».

Туполев это говорил в 1951 году, на шестидесятилетии Стечкина, и всех в зале поразило, что он так свободно называл Рикардо – тогда шла борьба с космополитами. Андрей Николаевич уже все прошел, чтоб чего-то еще бояться…

С его завода в Казань привозили красивую фанеру и белый, непрозрачный целлулоид для инкрустации музыкальных инструментов, тоже самодельных. В Тушино смастерили мандолины, гитары, балалайки с прекрасным звучанием. Были мастера– золотые руки, и среди них бывший главный инженер одного из харьковских заводов Лящ, очень музыкальный человек. Он и стал дирижером оркестра в «Лиссабоне». Писал партитуры опер, проводил репетиции. Худож

ники рисовали на ватмане бой быков – оркестр готовил «Кармен». Только петь нельзя– ни арии, ни песни, особенно революционные. Считалось, что здесь могут в них вложить свой, контрреволюционный смысл. И все же по большим праздникам в «Лиссабоне» энтузиасты тихонько пели:

Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе, В царство свободы дорогу Грудью проложим себе!

Иногда ставили пластинку – пел тенор Большого театра:

Жить в стране у нас опасно, Откровенно вам скажу…

Правда, это о другой стране и другом времени…

А стихи читать не возбранялось. Стечкин, в молодости не любивший Маяковского и даже однажды подравшийся с самим поэтом, в Казани проникся симпатией к его творчеству. Чаромский, давний почитатель Маяковского, с удовольствием декламировал наизусть «Облако в штанах»:

Идите, голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом грязненьке! Идите!

Понедельники и вторники окрасим кровью в праздники!

Многие делали успехи в изучении иностранных языков. Известный физик Юрий Борисович Руммер жил рядом с мадьяром и неплохо освоил венгерский язык.

К Стечкину для охраны был приставлен чекист Хакимов. Когда Бориса Сергеевича освободили, Ха-кимов добился увольнения со службы и уехал в Москву. Он окончил академию имени Жуковского, Стечкин устроил его к себе на работу. Они стали близкими друзьями, всегда вместе ездили на охоту. Человек исключительной порядочности, полковник Загит Са-лахович Хакимов был безмерно предан Стечкину до последних дней его жизни. И умер вскоре после Бориса Сергеевича.

В заключении Стечкин ничуть не изменился, был тем же, что и на свободе– обаятельным, добрым, благожелательным. Правда, с администрацией, кураторами он не всегда ладил, ему не прощали прямоты, принципиальности, что доставило ему немало огорчений. Ему пытались хамить, обращаясь в панибратской манере:

Ты, Боря…

Но главное, приходили советоваться по всем вопросам. «Наверно, если б у нас не было поликлиники, к Стечкину бы и за медицинскими советами ходили», – вспоминают те, кто работал с ним в Казани. Решить сложную математическую задачу – к нему, написать методику испытаний– к нему, смонтировать новую установку – тоже к нему. И он не только даст советы по этой установке, но и обязательно какое-нибудь улучшение к ней придумает. Не имея специального образования в области электротехники, он не раз вносил ценные поправки в электрические схемы, обосновывая, почему так, а не иначе. И все, кому он помогал словом и делом, могли заметить одну особенность: он помогал так, как будто вы ему делаете одолжение, а не он вам. И с такой охотой расскажет все, что знает!

Вы уж и позабыли, что обращались к нему, а он напомнит:

Вы меня спрашивали несколько дней назад… Я хочу добавить, я вспомнил, тут надо вот что сделать…

К нему обращались за советом целые организации. Научно-исследовательский институт гражданского воздушного флота в войну находился в Казани, и он тоже пользовался знаниями и опытом Стечкина. Борис Сергеевич не раз приезжал в НИИ ГВФ со своими учениками.

Климовский двигатель М-107 был с несколькими карбюраторами, с очень сложной кинематикой, и на серийной испытательной станции никак не могли добиться синхронной работы всех цилиндров. Отрегулируют карбюраторы на нормальном режиме, цилиндры работают одинаково, но стоит перейти на малый газ, как один цилиндр дает большую мощность, другой вообще не работает. Все по инструкции делается, а никак не регулируются движки, хоть разбейся! Инженеры и военпреды замучились с этими моторами. А они

были серийными, рядом, на соседнем заводе, их горяченькими ставили на самолеты и– на фронт. На станции скопилось много неотрегулированных моторов, и стоят без них скучающие самолеты.

Обратились к Стечкину. Он походил по станции, попросил включить один движок, взялся за сектор управления, подвигал, послушал и ушел, ничего не сказав. Работники станции в отчаянии. Хоть они и верили в Стечкина, но что он придумает после такого беглого осмотра? А он через два дня снова появился на станции и так, между прочим говорит:

Вы знаете, тут надо установить определенный порядок регулировки. Мне кажется, это надо сделать так…– И он написал свое предложение на листочке бумаги.

Оказалось, довольно простая вещь, но ее в инструкции не было, и все удивлялись потом, как сами, столько неглупых голов, не смогли додуматься. А моторы после этого пошли.

Так бывало не раз – то в двигателе давление масла падает, то клапаны летят. И на каком бы заводе это ни случалось, как последняя надежда, звучало на совещаниях: «Есть такой Борис Сергеевич Стечкин…»

Иногда в Казань по делам службы приезжал кто-нибудь из старых знакомых.

«Во время войны я был у них на заводе, – вспоминает профессор МАИ Г. С. Скубачевский. – Встречаю Николая Филина, брата начальника НИИ ВВС Героя Советского Союза А. И. Филина. Николай бросился меня обнимать:

Глеб, здравствуй!

Поймите мое положение: мне не хочется обидеть Колю, оттолкнуть, но, с другой стороны, за нами следят. Я постарался не придать этому значения, спрашиваю:

Как ты?

А вот мы все здесь сидим. – И показывает: – Вот Жирицкий (я слушал его лекции и сразу узнал его), вон Глушко пошел (так я впервые увидел Валентина Петровича)».

Профессор Е. В. Урмин, ездивший со Стечкиным в 1929 году в США, рассказывает: «Однажды меня вызвали на площадь Дзержинского в иностранный отдел для определения ценности материала, добытого

особым порядком. Был там такой Аграновский, идем с ним, ищем свободную комнату. Открываем одну дверь, смотрю – Туполев! Улыбается, руку протягивает, но поговорить нам не дали».

Известно, что Андрей Николаевич не очень-то жаловал своих «сторожей», защищал товарищей, как и Стечкин, добивался необходимых условий работы, чтоб можно было «доказать» свою продукцию. В следующий раз Урмин, главный конструктор авиационного завода, встретился с Андреем Николаевичем в Омске, куда перевели группу Туполева: «Ему нужно было посмотреть наш мотор М-90, последующую модификацию М-88, на котором в свое время погиб Чкалов. Две тысячи сил– первый советский мотор такой мощности – был на стенде. Туполев приехал со своим помощником Сергеем Михайловичем Егером. Сам все потрогал, пробовал мотор, давал газ – очень любопытный человек».

Объясните, почему мне говорят в наркомате, что М-90 мы все равно строить не будем? – спросил Туполев.

Андрей Николаевич, вы были главным инженером в управлении Баранова,– ответил Урмин.– Я конструктор, мне дали задание, я его выполнил. У вас хорошо получается, скажите об этом Щахурину.

А вскоре состоялся известный читателю разговор генерала А. Е. Голованова с И. В. Сталиным, и Туполев был освобожден.

Давайте захватим его с собой, как полетим в Москву! – сказал своим сотрудникам Е. В. Урмин.

Далее он рассказывает: «Прилетели в столицу из Омска на бомбардировщике ильюшинском ДБ-ЗФ – Туполев, Егер, я и генерал из НКВД. Прибыли на Уланский переулок в наш наркомат. Туполев очень волновался: вызовет Сталин или нет? Пошли мы с ним в кино, в «Колизей», на «Большой вальс». Туполев смотрел с восхищением и на следующий день говорит:

Давайте еще раз посмотрим!

Пошли, а там уже другая картина идет. Но он так настойчиво отнесся к этому делу, что нам все-таки прокрутили на узкопленочном аппарате».

Почти на пальцах можно пересчитать всех друзей и знакомых отца, кто не сидел,– говорит дочь

Стечкина Ирина Борисовна. – Архангельский один из немногих.

Александр Александрович Архангельский, многолетний заместитель и правая рука Туполева, сказал мне так:

Я был тогда главным конструктором на 22-м заводе, делал очень актуальную машину, и меня нельзя было трогать. Наверно, это меня и спасло.

Еще не раскрыты все документы того периода, но кое-что, наверно, можно узнать и осмыслить, поговорив с неглупыми людьми.

Лауреат Сталинской премии Первой степени доктор технических наук, профессор, генерал А. Д. Чаромский:

Что инкриминировали? Вам трудно понять. Это была психопатия, сумасшествие, истерика. 37-й год стоил нам нескольких миллионов людей, руководящего состава военной промышленности, науки, конструкторов, значительной части кадрового состава армии. 1937-й год мы в шутку называли «первой победой Гитлера». Поэтому и война в Финляндии так бездарно велась. Может быть, многое было связано с немецкой или английской провокацией. Сталину представляли признания, добытые пятками. В этих признаниях одни готовили террористические акты, другие занимались вредительством, третьи хотели продать Украину капиталистам…

Конструктор мощных ракетных двигателей, установленных на советских ракетах-носителях, летавших в космос, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик В. П. Глушко:

Нелепость и глупость, какие приписывались тогда многим, кого арестовывали… Подготовились к войне с Гитлером так, что сам Гитлер не смог бы столько уничтожить народу, сколько мы своими руками…

Кандидат технических наук К. А. Рудский:

Тухачевский был близок к Рыкову, а тот очень заигрывал с интеллигенцией и учеными. Недаром А. С. Яковлев свой первый самолет назвал АИР – Алексей Иванович Рыков…

Следователь мне говорит: «Ты пиши, главное, пиши! Пиши, что ты – автор «Евгения Онегина» или что хотел убить Сталина. Глупость? Пиши! Без тебя разберутся».

При реабилитации я читал свое дело: я?де такой-то, сидя в своем кабинете (которого у меня, кстати, никогда не было), утверждал акты об авариях самолетов (я никогда по своей должности актов не утверждал), скрывал истинную причину вредительства и покровительствовал врагам.

А ведь после каждой катастрофы при желании можно найти столько виновных! Самолеты научились гонять в хвост и в гриву, не заботясь особо о профилактике, отсюда и столько аварий. А на земле не хватает высококвалифицированных кадров – трудно найти за низкую оплату. И вот в 1937 году мне приписали, что я сознательно покрываю виновных в катастрофах.

Инженер С. М. Млынарж, работавший со Стечки-ным в Тушино и в Казани:

– Мне инкриминировали, что я был участником контрреволюционной организации, которая должна была, ни много ни мало, свергнуть Советскую власть. Никаких подтверждающих фактов, доводов не было. Когда реабилитировали, сказали, что и в деле никаких материалов для обвинения нет. За отсутствием состава преступления решение Особого совещания от такого-то числа отменяется…

Доктор технических наук профессор Д. Д. Севрук: – Посадки – в большей мере реакция цепная, но сволочная, и не случайная, а преднамеренная. Все было согласовано. Нужно было установить диктатуру личности, и репрессии распространили не только на политических деятелей. А в чем мы могли мешать, я до сих пор не понял. Какая-то недодуманная вещь, своеобразный садизм зарвавшихся людей… Очень многих из ЦИАМа арестовали. Каждый вечер стояли у домов черные машины…

Мой следователь мне говорил: «Ты не пытайся даже оправдаться. Мы все хорошо понимаем, что сре

ди вас очень мало виновных, но так надо. И не рыпайся. Выбирай пункт, куда отправиться. НКВД не ошибается», – говорил он с некоторой иронией. Верил ли он сам в это дело, не знаю. Мы с Рудским оказались в разных списках, но я его затащил в наш вагон, и мы попали в строительный лагерь, в Магадан. Копали траншеи, дошли до шестой категории– это когда дают 150 граммов хлеба и отвратительную баланду, которую даже при сильном голоде невозможно есть. Работали на морозе…

Мы там придумали одно усовершенствование автомобильного двигателя, позволяющее экономить горючее до 40 процентов– американцы возили туда горючее. Мы создали первую автомобильную лабораторию на Колыме. За эту работу полагалась мне премия 100 тысяч рублей, но, поскольку я был арестантом, мне предложили 100 рублей. Объявили об этом перед строем, все были недовольны, свистели, улюлюкали. На строй направили оружие. А когда все успокоились, я сказал, что дарю эти 100 рублей начальству на мелкие расходы. Кончилось все благополучно, меня только посадили в карцер. Выручили уголовники, которые почему-то ко мне питали симпатию. Они мне носили в карцер еду, а на ночь выпускали в барак – ключи у них были. Иначе я бы загнулся: карцер напоминал сделанный из кольев курятник, продуваемый всеми ветрами и неотапливаемый, а уже морозы начинались. Потом, когда создали Особое техническое бюро, меня четыре месяца везли до Москвы, потом в Казань, и там в 1941 году я вновь встретился со Стечкиным».