Текст книги "Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы"

Автор книги: Феликс Чуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

В 1941 году состоялось первое присуждение Сталинских премий. В области литературы премии Первой степени были удостоены три писателя: Сергеев-Ценский – за «Севастопольскую страду», Алексей

Толстой – за «Хождение по мукам» и Шолохов – за «Тихий Дон». Вот это уровень! А сегодня пишут, что тогда не было литературы…

…В тот день Шолохов много рассказывал о встречах с Иосифом Виссарионовичем.

В 1942 году Сталин спросил меня: «Сколько времени Ремарк писал "На Западном фронте без перемен"»?

Три года, – ответил я.

Вот и вам за три года надо бы написать роман о победе советского народа в Великой Отечественной войне.

То ли случайно он назвал такой срок,– продолжал Шолохов,– то ли прозорливо угадал время окончания войны. Но в 1945 году я закончил первый вариант романа. Потом встретился с генералом Лукиным. Беседы с ним заставили меня многое пересмотреть. Хочу поговорить с Георгием Константиновичем Жуковым…

Насколько мне известно, эта встреча не состоялась– помешала болезнь Жукова… Шолохов долго трудился над романом «Они сражались за Родину». Рабочие «Ростсельмаша» пригласили его выступить. Он собрался познакомить их с новой главой. Перед отъездом стал перечитывать написанное. «Как плохо я пишу!» – сказал и забросил рукопись за шкаф. А секретаря попросил позвонить и извиниться, что не сможет приехать.

Писать всю жизнь на прежней высоте почти невозможно, а ниже он не хотел…

Один из своих дней рождения он отмечал в московском ресторане «Националь». Подошел метрдотель, пригласил к телефону.

Да ну их, кто-то поздравляет, не пойду,– ответил Шолохов.

– Михаил Александрович, Сталин. Пришлось подойти к телефону.

Смотрю я на календарь,– говорит Сталин,– «родился выдающийся советский писатель М. А. Шолохов». Что же получается? Если друзья не приглаша-

ют к себе на день рождения, дай, думаю, я приглашу, – может, я тоже когда-нибудь стану знаменитым!

«Сидели со Сталиным всю ночь, – вспоминал Михаил Александрович.– С Хрущевым я пил водку, вино, все подряд. А со Сталиным пил только коньяк… Хрущев очень хотел, чтоб я написал о нем, прилетал ко мне сюда, но я хитрый старик…»

…Чтобы нас встретить и угостить, Шолохову дал денег совхоз «Тихий Дон». Своих средств на это у него не было, так что все разговоры о его личном самолете, открытом счете– досужие байки. В последние годы печатался он мало– откуда деньги? Я работал в издательстве «Советская Россия» и помню, как в начале 80-х мы решили материально поддержать Михаила Александровича, переиздав «Они сражались за Родину». Получили от Шолохова экземпляр издательского договора с его подписью. Расписался шариковой ручкой, и, видимо, на середине фамилии кончилась паста в стержне, и окончание подписи не получилось.

Давно ручку не держал,– шутили в издательстве.

В это же время из Ленинграда его попросили написать что-нибудь для книги воспоминаний о Всеволоде Кочетове, к которому он хорошо относился. Позвонил редактор книги:

Михаил Александрович, мы составим текст, пришлем к вам своего сотрудника, а вы прочитаете и подпишете.

Между прочим, я и сам умею писать, – ответил Шолохов.

Додумались!

После войны по указанию Сталина Шолохову вместо разрушенного немцами дома построили новый. А через годы потребовали выплатить стоимость строительства. Сохранилась телеграмма Шолохова:

«Должен, не скрою. Отдам не скоро».

Свои премии – Сталинские, Ленинскую – он передавал землякам на строительство дорог, школы… Нобелевскую взял себе– решил поездить по белому

свету. Когда ему ее вручали («за «Тихий Дон» и другие произведения»), король Швеции сказал, что эта премия пришла к Шолохову поздно, но не слишком поздно, чтобы вручить ее величайшему писателю двадцатого столетия…

Согласно ритуалу, Шолохов должен был поклониться монарху, но он улыбнулся и сказал:

Ваше Величество! Донские казаки даже своему государю-императору не кланялись!

Но кто помнит, скажем, как звали короля Испании при Сервантесе, а «Дон-Кихот» знают. Так же будут знать и «Тихий Дон»…

Его юмор незабываем. Приезжал к нему за интервью сотрудник журнала «Сельская молодежь».

Как живешь, Петя? – спросил его Шолохов.

Да вот женился,– ответил он.

А сколько ж тебе годков?

Да сорок с небольшим.

Знаешь, Петя, жениться надо в двадцать с большим,– ответил Михаил Александрович.

Он размышлял: «Надо же – у Льва Толстого в 80 лет дети рождались. Потому и писал! Пока и пишется…»

…В тот же день 14 июня 1967 года мы ездили в хутор Кружилинский – хозяин повез нас на свою родину. Он сел за стол рядом с писателем Вадимом Кожевниковым. Тот говорил с Шолоховым на равных, вмешивался, добавлял. Это несколько удивляло… Что ж, он, как и Шолохов, тогда был секретарем правления Союза писателей СССР по работе с молодыми авторами…

Михаил Алексеев, создатель «Карюхи» и «Вишневого омута», рассказывал мне, как спросил у Шолохова:

Михаил Александрович, а не кажется ли вам странным, что вы полковник и я полковник…

Шолохов ответил вопросом на вопрос:

А тебе, Миша, не кажется странным, что я лауреат, и ты лауреат, я депутат и ты депутат, я секретарь и ты секретарь, я Герой и ты Герой?

…В Кружилинском поэты снова читали стихи, и Шолохов принял в казаки Олега Алексеева, а потом

и меня, когда я прочитал стихотворение о старом русском солдате «Дедушка»…

Закончился второй день с Шолоховым, и было жаль, что он никогда не повторится, хотя я знал, что и не забудется…

А через месяц я получил большой синий пакет с коротким обратным адресом: «Станица Вешенская, М. А. Шолохов». В пакете рядом с сопроводительным письмом секретаря Шолохова М. Чукарина была фотография: я стою рядом с Шолоховым под дубом Григория и Аксиньи. На обороте – теплая дарственная надпись Михаила Александровича. Это была огромная поддержка для меня, ибо в Москве мое «дело» еще не закончилось, и в июле меня обсуждали в Союзе писателей. Четыре часа обсуждали, а верней, осуждали, обвиняя вплоть до китаизма.

Был и вопрос:

А кому из писателей вы читали это стихотворение?

Шолохову,– ответил я.

Ну и какова его оценка?

Прямо противоположная вашей.

Шолохова не надо вносить в протокол, – сказал председательствующий Ярослав Смеляков.

В конце концов, не добившись покаяния, обязали меня написать свое отношение к неопубликованному стихотворению. Я пришел посоветоваться в журнал «Октябрь» к В. А. Кочетову. Он сказал:

Напиши так, чтоб тебе не было стыдно через двадцать лет.

Я написал полстранички, за которые мне и сейчас, через тридцать лет, не стыдно…

А через два года мне снова посчастливилось встретиться с Шолоховым – в Ростове. Я туда попал с делегацией советско-болгарского клуба творческой молодежи… Говорили о творчестве и, конечно, о Шолохове. Когда мне дали слово, я сказал, что ценю «Поднятую целину» не ниже «Тихого Дона», но о ней почему-то говорят поменьше… О выступлении Шолохова на другой день появилась информация, что он говорил об ответственности писателя. И все. Да, говорил:

У меня была очень крепкая глава в «Поднятой целине», где я сочинил текст белогвардейской присяги.

Но прежде чем печатать, решил почитать друзьям-партийцам. Они мне посоветовали: не стоит публиковать, потому что это может принести вред нашей партии. Я так и сделал.

А еще запомнилось^ как Шолохов сказал, глядя на Ларису Васильеву:

Над ней в прошлую нашу встречу распускал свои крылья Юрий Гагарин…– И добавил:– Впрочем, женщина для меня – терра инкогнито.

Для него-то, создавшего Аксинью, Дарью, Лушку… Хочется произнести по памяти: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяным придорожным цветет поздняя бабья любовь. С лугового покоса переродилась Аксинья…».

Напишите так, господа-ненавистники Шолохова!

И еще запомнилось: когда кто-то заявил, что писателей-патриотов обвиняют в антисемитизме, Шолохов воскликнул:

– Не такие уж мы антисемиты, как они русофобы! Когда встреча закончилась, он, проходя, обнял меня и сказал:

Вот и поговорить некогда…

Больше я не видел Шолохова. Но несколько раз звонил ему, когда он был в Москве.

Можно Михаила Александровича? Это Чуев.

Я, Феликс, я,– слышу в трубке. По телефону голос его казался жестче.– Болею, старческое все. Ноги болят. А ты как?

Тоже плохо, Михаил Александрович.

А ты-то чего?

– Голова болит, вчера выпил… Он засмеялся, почувствовав родное.

Пописываешь?– обычный его вопрос.– Ну, желаю всего найкрашчего!

В 1971 году в одном из телефонных разговоров он спросил:

Когда выйдут полностью мемуары Голованова? Что вы так долго тянете?

Я помогал Главному маршалу авиации А. Е. Голованову в работе над книгой его воспоминаний «Дальняя бомбардировочная». Главы ее печатались в журнале «Октябрь», но проходили с великим трудом через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову.

– А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне,– ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова…

Вот и все мое общение с великим.

Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией…

Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые – каждый хотел показать, что он выше, лучше… Как будто так принято у нас – не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым – вот кому хорошо живется! Ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России– убьешь самого себя.

Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?

С книгами Шолохова другое дело. Они.полюбились сразу, потому что в них была правда, может, даже правдивее той, что владела жизнью, несуразной, жестокой, неправедной.

И все же именно потому, что мы такие и так живем, у нас есть Шолохов. Мы, русские, лучшие из нас, можем все, что никто не сможет. Врач Демехов в 1947 году осуществил пересадку органов, пришил вторую голову собаке, которая действовала, как и первая, а мы

его заклеймили. Весь мир пользуется сейчас его фантастическими открытиями, а он живет у нас в забвении… Изобрели спутник, космический корабль, скафандр, но какой космонавт, в какой стране выйдет в открытый космос в порезанном скафандре, который ему сунул в корабль кто-то из отечественных балбесов? А Владимир Ляхов вышел. Закрутил бинтом и липкой лентой отрезанную ногу скафандра и работал в открытом космосе…

Шолохов вынес жизнь и умер, как говорится, своей смертью. Мучился болью последние дни. Стал весить 46 килограммов. Посадили на стул – сползает, спина не держит. Привезли самолетное кресло с Ту-154 – то же самое. Пришли бабки станичные, подруги Марьи Петровны, насыпали в наволочку проса и усадили его. «Стал я просорушкой,– сказал,– от «рушить просо» стало быть». Попросил сигарету, закурил. Ночью отошел…

…Дороги перекрыли, паром через Дон не работал, билеты на поезда до Ростова и Миллерова не продавали. А люди шли и ехали на машинах из четырнадцати областей… Гений…

Я нашел запись в своем дневнике 21 февраля 1984 года:

«Сегодня проснулся с мыслью удивительной и странной: если умрет Шолохов, как назовут его – выдающийся или великий? Ему почти 79».

Есть какая-то космическая связь: я еще не знал, что в эту ночь он умер.

В звуке «Шолохов» шепчутся маки, и волна догоняет волну, и летят дончаки, аргамаки, натянув горизонта струну.

О как больно летят, задевая окончания нервов земли! Плачь, родная земля золотая, плачьте белым венком, ковыли.

Не затихнут о нем разговоры новых листьев под ветром донским, потому что, конечно, не скоро кто-то в слове сравняется с ним.

КРИТЕРИЙ СМЕЛЯКОВА

…Меня давно просят написать о Ярославе Васильевиче Смелякове. Но что я могу сказать о нем? То, что знал его лично, встречался с ним, то, что он несколько раз произносил свои слова обо мне и моих стихах и кое-что было напечатано, то, что он стал моим «крестным» в поэзии, но кому это теперь нужно?

В моей жизни сбылось загаданное. Каждый день в утренних сумерках кишиневского предместья Рыш-кановка, шагая в школу, я переходил железнодорожную насыпь – ив этот момент, начиная с девятого класса, обязательно загадывал, что, во-первых, получу золотую медаль, а во-вторых, попаду на поэтический вечер, где прочту свои стихи и их высоко оценит знаменитый поэт не ниже Твардовского…

Сбылось, очень скоро сбылось. Школу я закончил с золотой медалью, ибо за все десять лет учебы не получил ни по одному предмету ни одной четверки за год и даже в четвертях. Мне семнадцать лет, я учусь на первом курсе физического отделения Кишиневского университета, и в наш студенческий клуб приехали московские писатели, среди них поэт Ярослав Смеляков. Ему в президиум передали несколько моих стихотворений. А я уже собрался уходить и стоял у дверей. Сейчас все это кажется сном, но было, было… Меня приглашают на сцену. 2 ноября 1958 года. Теплая молдавская осень. Я в светлой парусиновой курточке, в старых ботинках покойного отца поднимаюсь и вижу перед собой бородатого Вершигору – того, что «Люди с чистой совестью», кого-то еще и рядом с ними Смелякова. Великий улыбался, что было не столь характерно для него, как узнаю после. Четырнадцать лет еще впереди…

Смеляков, держа в руке мои стихи, указал на одно из них:

Это читай всем!

Волнуясь перед залом, я во весь голос стал, как теперь говорят, озвучивать это стихотворение – слабенькое, как понимаю сейчас, но в нем были строки, которые понравились Мастеру, и он, перервав меня, воскликнул:

Черт возьми, я б тоже так написал! Это мне-то, семнадцатилетнему…

Конечно, студенческая аудитория восторженно приняла и его слова, и меня. Авторитеты были авторитетами.

Смеляков дал мне свой домашний адрес и в блокноте написал то, что берегу и по сей день:

«Дорогому товарищу Феликсу Чуеву– братский привет. Я надеюсь, что он будет большим, настоящим советским поэтом».

Это был, может, самый радостный день в моей жизни. Я прибежал в общежитие и прямо в ботинках лег на кровать на спину, счастливо глядя в потолок…

Через год я перевелся в Московский энергетический институт. Есть у меня такие стихи:

Я приехал в Москву,

я пошел к Смелякову,

он сидел в кабинете

в осеннем пальто, он стихи перелистывал,

как участковый,

и свирепо милел,

если нравилось что.

Я принес ему в редакцию журнала «Дружба народов» тоненькую пачку стихотворений, он выбрал три и на обороте одного написал: «Коля! Направляю Вам студента Ф. Чуева с тремя стихотворениями, которые (после некоторой правки) можно дать у Вас в журнале. Я его знаю по Кишиневу, по 1958 году, с тех пор он вырос и посерьезнел, сейчас он учится в Москве. Яр. Смеляков».

Другие стихи ему, видать, не понравились, и он их сбросил со стола на пол. Из гордости я не стал поднимать их и пошел, но женщина, сидевшая в одной

комнате со Смеляковым, помню, ее фамилия была Дмитриева, догнала меня с этими стихами: «Что вы, ведь он так хорошо к вам относится!»

А Смеляков направил меня в журнал «Юность»– редакция помещалась в том же дворе Союза писателей СССР– к заведующему отделом поэзии Николаю Старшинову. В те годы «Юность» была очень популярна, и, пожалуй, все стихотворцы, и юные, и не очень, мечтали напечататься в этом журнале. К Старшинову стояла очередь страждущих, ненамного меньшая, чем за водкой в годы перестройки. Начиналась она во дворе и по коридору извивалась до кабинета. Часа два я простоял, Николай Константинович пробежал глазами мои стихи, прочитал еще раз, сказал несколько добрых слов и добавил, что предложит эти стихи начальству, но ждать придется довольно долго. Перевернув последнюю страницу, он увидел смеляковский почерк: «Коля!..» и так далее.

Это Ярослав Васильевич написал? Что же вы сразу не сказали! Пусть тогда напишет врезку к вашим стихам – он редко кого хвалит!

Смеляков написал. И довольно быстро, всего через год, в октябре 1960 года в журнале «Юность» появилась страничка с двумя моими стихотворениями, фотографией и смеляковским напутствием. В ту пору событие не только для меня. Первая публикация в столице.

Потом мы встречались не раз. Был я у него и дома на Ломоносовском проспекте, привозил стихи. Смеляков больше ругал, чем хвалил, но зато это о н ругал и хвалил. Он поддержал мой ранний прием в Союз писателей и даже написал предисловие к книжке в серии «Библиотека избранной лирики».

Последний раз я видел его осенью 1972 года у буфетной стойки Центрального Дома литераторов. Подошел к нему, поздоровался, а он громко сказал:

Скоро меня снесут на Ваганьково, и Чуев напишет обо мне статью!

Я стал успокаивать его, но очень скоро он оказался не прав только в одном: не Ваганьково, а все-таки Новодевичье…

Гроб его стоял в дубовом зале ресторана Дома литераторов, где иной раз, бывало, сидели с ним… Из

всех выступавших на панихиде помню, как сказал Симонов:

– Он был самым талантливым из всех нас. Стали поднимать гроб. Слева от меня был Евтушенко. Один из нас сказал другому:

Вот что нас объединило!

Как и предвидел Смеляков, я написал о нем в журнале «Дружба народов», где он много лет проработал, и, кажется, впервые в печати назвал его великим русским советским поэтом.

У меня висит его большой портрет. Я часто вспоминаю Ярослава Васильевича.

ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

В 1959 году Смеляков дал мне пригласительный билет на свой творческий вечер в Центральный Дом работников искусств. В президиуме он сидел рядом с Твардовским, и я слышал от него, что он придает этому большое значение.

После вечера к нему подошел его давний знакомый, с которым где-то вместе работали и не виделись не один десяток лет. Смеляков не проявил к нему никакого интереса – не то чтобы показывал свое величие и превосходство, а просто неинтересно, и все.

Выпивал он часто и крепко, но относился к тем редким в нашем Отечестве людям, которые, сколько б ни выпили, не теряли мысли и ясности головы. В таком состоянии он мог спокойно вести вечер поэзии, представляя своих коллег и глазами отыскивая в зале знакомых.

А что, Михаила Аркадьевича уже увели? – спросил как-то у присутствующих, имея в виду дремавшего в зале Светлова.

Помню, стали просить почитать стихи его самого:

«Любку»!

«Кладбище паровозов»!

«Если я заболею…»!

Ну хорошо, – грубым, как всегда, голосом сказал Ярослав Васильевич и, как всегда, облизав губы, начал: – Если я заболею, к врачам обращаться не стану… Товарищи, уберите фотографа, он мне мешает!.. Обращусь я к друзьям… Я сказал, уберите фотогра

фа, что я вам Эдита Пьеха, что ли!.. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду… Да сколько же можно снимать! Ну, знаете, я в таких условиях читать не могу! Все выступление.

СМЕНИЛ ОБСТАНОВКУ

Смеляков несколько раз был в заключении. На одном из судов он сказал: «Я говорю как со дна океана…»

Когда у него спросили, почему он не пишет вторую часть замечательной своей поэмы «Строгая любовь», он ответил:

Обстановку переменил – не пишется. Первую часть он написал за колючей проволокой.

КРИТЕРИЙ СМЕЛЯКОВА

Смелякова боялись. Среди поэтов существовал как бы «критерий Смелякова», поэтическая планка высоты, что ли.

Молодой поэт Алексей Заурих принес ему в редакцию свою подборку. Смеляков пролистал стихи и сбросил со стола, кратко отрецензировав;

В ж…у!

А с поэмой другого, уже известного поэта он поступил несколько иначе: подошел к окну, открыл форточку, сложил поэму трубкой и на глазах растерявшегося автора выбросил ее на тротуар улицы Воровского.

НА РЫБАЛКЕ

Николай Константинович Старшинов рассказывал мне, как он и его молодая жена пригласили Смелякова порыбалить. Сам Николай заядлый рыбак, а жена его впервые взяла удочку в руку, но, как часто бывает, новичкам везет, и она вытаскивала одну рыбешку за другой. Смелякова это злило:

– Черт знает что! Я, большой советский поэт, не могу поймать ни одной рыбки, а какая-то … без конца ловит!

ПРИНИМАЛИ ЗАЙЦА

На заседании московской секции поэтов принимали в члены Союза писателей Анатолия Зайца. Было это в конце шестидесятых. Дрожал Заяц. Смел яков сидел на председательском месте и, облизав губы, спросил у секретаря секции поэтов Германа Флорова:

Ну что у нас там еще?

Последний вопрос. Прием в члены Союза писателей Анатолия Зайца.

Ну, тут, по-моему, вопрос ясен,– сказал Сме-ляков.– Двух мнений быть не может. У нас же было решение: Зайца в члены Союза писателей не принимать!

Не было такого решения, Ярослав Васильевич! – возразил Флоров.

Герман, ты ничего не помнишь, потому что не ведешь протоколы, а я помню, что у нас черным по белому было записано: Зайца в члены Союза писателей не принимать. Все ясно.

Я тоже не припомню такого решения,– заметил Константин Ваншенкин.

Да не было этого! – воскликнул Владимир Тур-кин.

Не было, не было,– заворчал Смеляков,– я же помню, что было! У Зайца вышла всего одна книжка, и мы не можем по ней его принять. Мне Егор Исаев на днях сказал, что у Зайца в этом году в «Советском писателе» выходит «суперпрекрасная книжка». Узнаете стиль? Так вот, подождем ее выхода и тогда будем решать.

Да нет же, Ярослав Васильевич, у него вышло уже три книжки! – сказал Туркин, а бедный Заяц стал робко подвигать сборники по столу по направлению к Смелякову. Тот взял одну книжку– «Марш на рассвете»:

Ну что это за книга – «Марш на рассвете»? «Ты на рассвете», «Я на рассвете»… К тому же они вышли у него где-то в Виннице…

Не в Виннице, а в Москве, Ярослав Васильевич! – подал голос Заяц.

Смеляков уткнулся в титульные листы сборников: да, Москва.

Так о чем речь, товарищи, я не понимаю? Меня ввели в заблуждение,– прорычал он. И обратился к Флорову: – Это ты, Герман, виноват, не ведешь протоколы! Хорошо, Заяц, читайте нам одно свое самое лучшее стихотворение. Но чтоб было не хуже «Любки Фейгельман», которую я читал даже в Московском горкоме партии! – почему-то сказал Смеля-ков и засмеялся.

Заяц стал читать длинное стихотворение, кажется, о друзьях. Я наблюдал за Смеляковым. Он уже сидел в полудреме, видимо, до заседания успел побывать в буфете. Похоже, стал засыпать. В это время Заяц с пафосом произнес очередную строку, что-то вроде: «поднять стакан вина с друзьями…» Смеляков встрепенулся:

Неплохая строка! Поднять стакан вина с друзьями… Так о чем речь, товарищи? По-моему, вопрос ясен. Кто за то, чтобы принять Анатолия Зайца в члены Союза писателей? – И поднял руку.

Приняли единогласно. Поздравляя Зайца, я в этот день ему не завидовал.

ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЫ…

На одном обсуждении Смеляков сказал:

Мне надели эти Евгении Онегины с партийными билетами!

ГОНОРАР

Как-то он выбирался из сугроба возле Дома литераторов, а выбравшись, сказал с сожалением:

Вчера получил гонорар, хотел от Таньки спрятать и засунул в такси под сиденье…

СТИХИЙНЫЙ МИТИНГ

У американского посольства готовят трибуну и стягивают милицию,– сказал он,– сейчас будет стихийный митинг протеста…

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Прочитав стихи юной симпатичной поэтессы, Сме-ляков сказал:

Девочка, ты, может, и пробьешься, но ведь тебя за… бут!

Похоже, так и вышло.

ПОЗДРАВИЛ

Мне рассказывали, что в день свадьбы Евтушенко с Ахмадулиной в «Правде» вышла разгромная статья о Евтушенко. В то время это много значило. Молодожены решили зайти к Смелякову, чтобы тот их поздравил. Они предстали перед ним, и юная Белла сказала:

Ярослав Васильевич, мы с Женей сегодня расписались и вот пришли к вам…

Это мне напоминает свадьбу Гитлера и Евы Браун,– мрачно сказал Смеляков.

Он прочитал статью…

ПОЧЕМУ?

Ярослав Васильевич рассказывал, как был в гостях у Евтушенко:

Вошел в прихожую. Смотрю: за дверью картина, сапоги видны. Неужели Сталин? Оказалось – рыбак. А я подумал, Сталин. Это у Чуева бог – Сталин. А у меня Ленин. – Подумав, добавил: – А может, даже и Маркс. Дальше еще комната, там спит его эта Галя… Он достал из холодильника сухое вино, а я вообще не пью эту кислятину. Вышел на балкон, плюнул вниз, попал на его машину. Стою и думаю: «Почему я всю жизнь пишу за Советскую власть, и у меня двухкомнатная квартира, а Евтушенко пишет против Советской власти, и у него сто квадратных метров?»

(Что-то было в этих словах. Один из руководителей Союза писателей, помнится, сказал мне с улыбкой: «Хочешь получить квартиру – напиши заявление против ввода наших войск в Чехословакию, сразу дадут!»

Такой уже стала Советская власть.)

КОММУНИЗМ

Смеляков однажды заметил:

– У всех разное представление о коммунизме. Евтушенко, например, представляет себе коммунизм так, что рабочие всего мира каждый день в определенное время будут ему аплодировать стоя.

РАЗБИРАЛИ, ПРОБИРАЛИ…

В 1967 году меня пробирали четыре часа на бюро секции поэтов за стихи о Сталине. Смеляков председательствовал и сказал в заключение:

Мне надоело возиться с молодыми: Чуева вести от сталинизма, а Евтушенко к коммунизму!

Осенью того же года меня неожиданно наградили медалью, и Смеляков сказал:

Знаете, Феликс, мы ваше дело решили положить под сукно.

ПОСЛЕ НАГРАЖДЕНИЯ

В Кремле писателям вручали правительственные награды. Мне и Олегу Дмитриеву дали по медали «За трудовое отличие». Обмывали в ЦДЛ. Олег проходит мимо столика, где сидит Смеляков с женщинами, обмывающий свой «трудовик» – орден Трудового Красного Знамени. Ярослав Васильевич снисходительно поздравляет Олега:

Ну, медалька, это тоже ничего… Ироничный Дмитриев отвечает ему:

А вы знаете, Ярослав Васильевич, сколько человек сегодня получили «трудовика»?

Ну, сколько?

Шестьдесят семь,– говорит Олег, не моргнув глазом, разумеется, совершенно «от фонаря».

Ну и что? – недоумевает Смеляков.

А то, что медалью наградили только двоих – меня и Чуева. Вот и делайте выводы! – сказал Олег, быстро отошел в сторону, и весь смеляковский мат достался женщинам за столом.

Помню, Олег прочитал мне такую эпиграмму:

Яр. Смеляков, большой поэт, в лесу столкнулся с россомахой. Ее он испугался? Нет. Он ей сказал: «Пошла ты на…!»

А Смирнов С. В. напечатал эпиграмму, где были такие строки:

Ярослав, маститый дядя, громко буркнул, грудь горой: – В поэтической плеяде первый я, а ты – второй!

Это о Смелякове и Твардовском.

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРЕМИЯ

В 1968 году премию Ленинского комсомола присудили трем поэтам: В. Маяковскому (посмертно), Я. Смелякову и В. Фирсову.

Смеляков сказал:

Конечно, рядом с Маяковским я говно, но и Фи? рсов рядом со мной тоже говно!

ФЛАЖОК

Сидим за столом в ресторане ЦДЛ – Ярослав Васильевич, донской поэт Борис Куликов и я, обедаем. Смеляков полез в карман, говорит мне:

Что смотришь, думаешь, я оттуда орден Ленина достану?

У него орден Ленина стал пунктиком: трижды ему давали «трудовика» и ни разу– Ленина. Вынул из кармана только что вышедшую свою книжку «День России»:

Этот Шиферович совсем ох…л: хочет, чтоб я ему посвятил стихотворение «Русский язык»!

Заговорили о том, кто под каким знаменем идет. Ради нелепости я сказал:

А я иду под знаменем Алигер!

Смеляков от неожиданности даже уронил вилку в тарелку:

А что, у Алигер есть какое-то знамя? – И сам же ответил: – По-моему, это не знамя, а свернутый флажок, с которым стоят на переезде, когда поезд уже прошел…

ВИНОКУРОВ

Женя, я тебя выдвину на Государственную премию,– говорит Смеляков поэту Евгению Винокурову,– тебе ее, конечно, не дадут, но пошумишь ты здорово!

АВИАЦИЯ

Узнав, что я пошел работать в авиационный научно-исследовательский институт и участвую в испытаниях самолетов, Смеляков заметил:

Там дерьма не держут.

НЕ ПОМОЖЕТ

Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала «Дружба народов», когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем:

А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов?

Мы можем их напечатать,– ответил Смеляков,– но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом.

У ПАРИКМАХЕРА

Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов «День России». Указывая на медаль, он говорит:

– А знаешь, Моисей, она золотая!

Ах, ах! Что вы говорите! – восхищается парикмахер.

Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? – развивает мысль Смеляков.

Интересно – что, Ярослав Васильевич?

Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото.

Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал:

Вы знаете, кто это был? – И сам ответил: – Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист!

НОВЫЙ цикл

Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден…

Из Кремля не вылезаю, – гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он еще более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом:

Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!

Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек:

А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!

Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил:

Да, против двух «трудовиков» и госпремии Ар-кашка не попрет!

И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал:

На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. – И тут же добавил: – Но и до этого он был точно таким!

На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал:

Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов!

Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да еще сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать.

Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика: