Текст книги "Ставленник"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Да отделывать-то надо фактами, опытом.

– Уж вы лучше молчите.

– А я вам скажу вот что, например: наша Екатерина Вторая кто была?

– Женщина.

– Стало быть, она имела же право управлять целым царством… Королева Виктория тоже женщина…

– Эк вы куда хватили? Разве можно равнять царей о людьми?

– Я не хочу этого сказать, но доказываю, что женщина должна быть равна мужчине. Это у нас уже, вводится. В Петербурге я знаю многих магазинщиц – женщин, занимающихся мастерством и торговлей без помощи мужчин: они совершенно не зависимы от мужчин и из своих заработков платят разные повинности.

– Ну, это еще не доказано.

– Как не доказано! Какое же вам еще доказательство, когда это все существует?

– Может быть, это только в вашем Петербурге, а здесь не то. Там все люди не такие.

– И духовные не такие?

Хозяин замолчал. Он обиделся.

Чиновники стали рассуждать о равенстве крестьян с чиновниками и прочею людскою братиею.

– Крестьяне должны быть равны, – спорил Александр Алексеич.

– Да, – подтвердил один приезжий чиновник.

– Нет, врете. Я чиновника не променяю на крестьянина и руки ему не дам, – спорит пристав.

– А староста разве не крестьянин?

Староста обиделся.

– Вы мою честь изволите задевать?

– Чести вашей мы не тронем, а только говорим, что вы такой же крестьянин, как и другой – бедняк.

– Эк куда заехали! Умны больно! А что сказано в писании: всяка душа властей предержащим да повинуется, – сказал хозяин.

– Если палочку я поставлю, то я могу сказать крестьянину: «Кланяйся, каналья», и поклонится! – прибавил становой.

– Не та пора, батюшка, ныне. За обиду крестьянину вы, по закону, сами должны будете в ноги кланяться ему, – сказал мировой посредник.

– А вот что, батюшка, отчего это крестьяне на вас жалуются? А? это отчего? – спросил мирового хозяин.

– А вам какое дело?

– Я пастырь, я должен защитить их.

– Вероятно, они жалуются на то, что им не нравится надел, хотя я их наделил даром.

– А! дали им землю такую, которая никогда не даст хлеба, а себе хорошую взяли?

– И на вас, Федор Терентьич, жалуются крестьяне, что вы даром не крестите ребят. – Начался спор, ругань, и если бы тут были люди равные, непременно дошло бы до рукопашного боя.

– Что такое священник?

– Пастырь народа.

– Священник должен быть равен всем.

– Дудки.

– Господин ставленник, потрудитесь объяснить. Moжет быть, у вас поновее науки были.

– По наукам нас малому выучили, но я с вами согласен. – Я хочу быть священником именно таким, каких еще не бывало.

Начался гвалт. Чиновники хвалили Егора Иваныча, прочие все остервенились на него. Однако мировой уладил все дело.

– Господа, не будемте говорить серьезно. Будемте праздновать именины дружески.

– Образованные люди не должны сердиться из-за убеждений, – сказал один чиновник.

– Господа, сыграемте в карты! – сказал становой.

– Нам некогда, Максим Васильич: у нас комиссия, – сказал один из чиновников.

– Успеете еще. Пойдемте в сад.

Гости согласились сыграть в стуколку. Ушли в сад. В саду были поставлены два стола: один с винами и закуской, а другой для играющих. Сели играть два губернаторских чиновника, становой, хозяин и Василий Гаврилыч. Александр Алексеич ходил по саду со Степанидой Федоровной, Иван Иваныч прикурнул в саду, а Егор Иваныч сидел с детьми.

Во дворе пировали крестьяне с женами. Федор Терентьич, по заведенному порядку, созвал несколько хороших крестьян с женами и детьми, выставил им ведро водки, два ведра пива и выдал из кухни два пирога с рыбой и две латки с двумя поросенками. Крестьяне напились: одни запели песни, другие кричали:

– Ай да отец Федор!

– Угостил, голубчик!

– Дай ему бог много лет здравствовать!

– Эй, Терентьич! скличь-ко матушку.

– Уж мы поблагодарим ее… Зови ее, Анну-то Митревну!

Терентьич ушел и воротился:

– Анна-то Митревна спать изволит.

– Умаялась, голубушка! Дай бог ей здоровья! – вопят бабы и крестятся.

Трое крестьян борются, прочие хохочут.

– Эй ты, Егорко! ногой-то его, ногой! Вот так!

– Да вы вдвоем лучше.

– А что, братцы, кто лучше: отец Федор али отец Василей?

– Ништо. Отец Федор лучше.

– Нет, по-моему, отец Василей лучше.

– Всё однако. А што, ребя! водки-то маловато… вали еще! Митюха, сбегай-ко в кабак за четвертной!

– Будет вам, лешие! Налопались и так! – кричат бабы.

– Ну вас к лешим! пошли домой!

– А кто это там в саду-то?

– Да следственники, бают, по монеткам приехали.

– Братцы, подем домой… Они, знаешь, штука!

– Подем. Поди, Митюха, зови отца Федора.

К крестьянам подошел Егор Иваныч.

– А, Егор Иваныч! Наше вам-с! Как поживаете, Егор Иваныч?

– Слава богу.

– Присядьте, Егор Иваныч, с нами.

– Не трог! Што беспокоишь?..

Егор Иваныч сел.

– Ну как, братцы, поживаете?

– Ништо. Вашими молитвами, слава те господи.

– А што, Егор Иваныч, бают, опять бытьто б набор; бают, пятнадцать человек с тысячи?

– Не слыхал.

– Бают, война такая ли начнется – ужасти!

– Не знаю.

– Полно, Егор Иваныч! Вы ведь, бают, в священники скоро приделитесь. Уж вам эфти дела все известны, на то что нам.

– А война будет!

– Уж это так, без войны нельзя, потому, значит, отец Федор так баял.

– Ономедни в церкви читал, читал…

– Когда?

– А ономедни, помнишь, как ты ошшо прикурнул. Сколь смеху-то было!

Крестьяне захохотали; началась свалка: прикурнувшего в церкви крестьянина один дружески ударил по голове, другой щелкнул по носу, прикурнувший сдачи дал; пристали прочие. Егор Иваныч ушел в сад. За ним ушел и один крестьянин, старик Петр Егорыч. Он пользовался в селе всеобщим почетом и потому пошел от крестьян благодарить хозяина на угощении.

– Что, Егорыч? – спросил его хозяин.

Петр Егорыч поклонился и сказал:

– Покорно благодарим, батюшко, на вашем на угощении. Славно напились и наелись.

– Спасибо. Наелись ли ребятки-то? Сыты ли?

– Оченно благодарны остаемся.

– Ну, спасибо. Да скажи им, чтобы они завтра мою траву скосили.

– Оченно хорошо-с.

Петр Егорыч стоит.

– Ну, что тебе еще?

– Мне бы, батюшко, поговорить с вами надобно.

– Теперь некогда.

Петр Егорыч все стоит.

– Убирайся, каналья! тебе сказано, что некогда! – закричал становой.

Петр Егорыч, почесав затылок, ушел.

– Егор Иваныч, потрудитесь спросить, что ему надо, – сказал отец Федор Егору Иванычу.

Егор Иваныч ушел, Петр Егорыч пришел к крестьянам во двор.

– Ну, что, Петр Егорыч?

– Ништо. Некогда, бает.

– А, дуй те горой. Подем все! Вали!

– Да, некогда! Дела, вишь ты, в карты играют!

– Ну их к лешим!..

Крестьяне пошли на улицу.

– Отец Федор велел мне спросить тебя, Петр Егорыч, что вам надо? – спросил Егор Иваныч.

– Уж эфто дело мы сами знаем. Уж ему и скажем, а тебе нет.

Егор Иваныч ушел назад.

Высшее сельское общество только после ужина разошлось по домам.

– Ну, Егорушко, насмотрелись мы на людей. Говорят – просто уши вянут. Это, по-моему, оттого, что зазнались больно, заважничались, – говорил Иван Иваныч, возвращаясь домой и пошатываясь.

– Нет, тятенька, это не от барства, а оттого, что они светские люди.

– Бойся ты этих людей. Ради бога, бойся… A я, Егорушко, пьян! О, э-э, как пьян!.. А я, брат, хошь и пьян, а знаю, что у меня лошадка не поена стоит. Анна, дура, не напоит. Я хоть и пьян, Егорушко, а позови меня на требу – все сделаю… А позови Федора Терентьича или Василия Гаврилыча – не пойдут, ей-богу не пойдут…

«Экая скука!» – думает Егор Иваныч.

– А ты, Егорушко, не пьян?

– Голова болит.

– А ты, Егорушко, много пил. Грешно… Стыдно, Егорчик… Ты еще молодой, пример должен другим показывать… Уж больно мне не понравилось, как ты там с мировым в слово сказал. Они люди такие скверные… Ну, как можно обижать отца Федора?

– Я его не боюсь. Ведь я сам буду священником, да еще городским.

– У! ты моя чечечка! золото ты мое! – Иван Иваныч обнял сына и поцеловал пять раз. – Голубчик ты мой… – Иван Иваныч захныкал.

– Полно, отец.

– Сыночек ты мой!

– Будет, завтра ехать надо.

Старик очнулся.

– А что, разве я не поеду? Я, брат, такую пляску задам! Всех удивлю.

– Надо бы сюртучок сшить.

Старик задумался.

– Ну, Егорушко, не тужи, все справим.

Рано утром Поповы закусили, запрягли лошадь в повозку, наклали в нее необходимые туалетные принадлежности, хлеба, пирогов и стали прощаться с Анной и ее мужем.

– Смотри, Анна, живи скромненько да домишко береги, – наставляет отец.

– Все, тятенька, исполню. Ты, тятенька, скорее приезжай.

– Ну уж, не знаю. Вы меня здесь совсем измучили. Живите скромненько. А ты, Петр Матвеич, смотри, не бей Анну: бог тебя накажет.

Петр Матвеич молчит. Ему, как видно, жалко расстаться с стариком. Анна плачет. На прощаньях всегда как-то на человека грусть находит. Каков бы человек ни был: зол ли он, капризен ли, или просто дурак, но с которым живешь несколько лет, так оно грустно делается в то время, когда он уезжает. Поповы поцеловались со своими родными, те заплакали, заплакал и Иван Иваныч, хотя ему не следовало бы плакать; вероятно, он оттого заплакал, что ему представилось то, как Петрушка будет тиранить свою жену. Крестьяне и мальчишки хотя и не плакали, но им было жалко своего дедушки.

– Иван Иваныч, смотри, скорей приезжай.

– Как женишь своего сына, так и приезжай.

– Прощайте, ребятки! – Старик со всеми поцеловался.

– Прощайте, братцы! – сказал Егор Иваныч.

Поповы тронулись. Крестьяне долго глядели на них, а встречные шапки скидывали и говорили: прощайте. Они поехали мимо дома отца Федора. Он уже встал и сидел в рубахе у окна, с папироской во рту.

– Прощайте, Федор Терентьич! – сказал Иван Иваныч.

– Прощайте! С богом!

Старик погнал лошадь, и лошадь припустила шагу.

– В которую же сторону дорога идет в Столешинск? – спросил отца Егор Иваныч,

– А вот выедем, спросим.

– Куда это, Иван Иваныч? – спросил старика попавшийся письмоводитель станового пристава, шедший с пруда с удилишком.

– В Столешинск, сына женить.

– Какое им, тятенька, дело, куда мы едем? Как глуп этот сельский народ!

– Экой ты глупый, Егорушко!.. Уж обычай такой. А вот ты женись-ко да посвятись – проходу не дадут, всё будут спрашивать… Пустяки, пустяки, а тоже накось, попробуй, женись да посвятись!.. Раскуси-ко!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Невеста

Столешинск город старый. Построен он между двумя горами и разделяется маленькой речкой, которая в июле месяце делается ручейком. Иной завод лучше выглядит, чем Столешинск. Он только и славится, что пятью каменными церквами архитектуры XVII и XVIII столетий. В нем только два частных каменных дома: один городничего, вышедшего назад тому десять лет в отставку, и благочинного Тюленева; остальные дома, за исключением казенных, все старые, построенные назад тому, может быть, сорок, шестьдесят лет. Тротуары существуют только около здания присутственных мест, здания, вмещающего в себе, за исключением духовного правления и почтовой конторы, все присутственные места, в том числе и тюрьму, называемую попросту острогом. Фонарей и извозчиков не имеется, нет также ни одного бульвара или места для гулянья, кроме кладбища да леса, которого очень много около гор и дальше за городом, между горами; нет фотографии, типографии, театра, даже нет ни одного фортепьяно или рояля, и аристократия увеселяет себя органом городничего и шарманкой земского исправника. Все необходимые вещи для живота и наружного украшения получаются: первые – раз в неделю, именно в понедельник, а последние – каждый день или раз в месяц на Здвиженской площади и в гостином дворе, состоящем из деревянного амбара с двенадцатью лавками с двух боков, из которых торгуют только в пяти, а в последних, говорят, торговать нельзя, потому будто, что эти лавки устроились не на пригожем месте. Самая местность города до того, говорят, непривлекательна, что город надо бы построить не внизу, а на которой-нибудь горе, потому, говорят горожане, что весной и осенью грязь бедовая: «вода непроходимая, и такая-то ли неприятность происходит по ночам от воров и разных ссыльных, что ужасти…» Уж если говорят так старые жители, никуда невыезжающие из города, то, должно быть, Столешинск незавидный город. Говорят, что кто-то из купцов хотел перевести город на другое место, именно на одну из гор, да жители не согласились: побранили того, кто первый выдумал строиться тут, посудили, что эти домишки денег стоят, а там опять стройся, да и камешек на одном месте обрастает, так и бросили вопрос о перенесении города на другое место и об улучшении этого города, решив, что ладно и так: жили же люди до нас, и мы прожили много лет… Нечего!

Столешинские жители люди бедные, а бедные люди только при больших деньгах, полученных неожиданно, разбирают вкусы и проявляют барские замашки. Столешинск от губернского города в трехстах верстах, и от него до губернского города идет одна дорога, летом грязная и до того трясучая, что каждый проезжий проклянет ее не один раз, а зимой по ней ездят гусем и вываливаются в ухабах, от станции до станции, раз по пяти. Эту дорогу поправляют крестьяне только тогда, когда губернатору вздумается проехать в Столешинск для своего удовольствия. Торговля тут очень плохая. Мука привозится только зимой, потому что ее приплавляют летом в губернский город из других смежных губерний, и потому мука дорога; спросу на работы мало; сбыту различных материалов еще меньше. Город населяют две тысячи мужчин и женщин. Мужчины – народ почти весь занятой; женщины, которых больше мужчин, или – народ, работающий на мужчин и на разные семейства, или – народ праздный. В число этих классов дети до восьмилетнего возраста не входят. Мужчины состоят из чиновников, служащих в разных присутственных местах, отставных и подсудимых, купцов, мещан, из которых тридцать человек портные и сапожники, четырнадцати крестьян, занимающихся постройкой и починкой домов, кладкой и перекладкой печей и прочим мастерством, инвалидной команды и нищей братии. В число мужчин входят также и духовные. Всех духовных в Столешинске полагается двадцать семь человек, но их бывает только двадцать один. Из женщин работают мещанки и чиновницы – на свои семейства и на мужей; прачки, стряпки – большею частию жёны солдат и крестьянские вдовы.

Люди в Столешинске – большею частью получившие образование в Столешинске. Приезжие из губернского города не много их подвигают, потому что они едут не для просвещения и прочей пользы, а для денег и разных удовольствий; сначала скучают и смеются над городом, а потом сами привыкают к Столешинску. Столешинцы только и переняли от приезжих и бывалых людей, что научились, и то в аристократическом кругу, говорить свысока или, проще сказать, говорить на а, например: пажалуста, сделайте адалжение, пакорнейше прашу и т. п., – и дамы теперь уже щеголяют в преогромных кринолинах.

В Столешинске для образования детей существуют два училища: духовное и уездное (светское), для мальчиков. Какой-то судебный следователь предлагал было жителям открыть училище для девочек и проект свой представил губернатору, да губернатора перевели и перевели также на другое место судебного следователя; жители решили, что образовать детей можно и дома, а по-училищному образовывать стоит много денег. Так и бросили толковать о женском училище… При таких-то условиях жители умеют попеть две или три песни, как, например: «Не белы снеги», «Выйду ль я на реченьку», «Среди долины ровныя», поплясать две-три кадрили, поиграть в карты на разные лады, посплетничать, передразнить кого-нибудь, погоревать и посмеяться; умеют лицемерить и угодить своим начальникам, но умственность ихняя стоит с двадцатилетнего возраста нетронутою. Конечно, они могут сочинять отношения и разные канцелярские бумаги, но спросите вы их о предмете, касающемся их домашней жизни, они вам наговорят такую нелепость, что вы их дураками назовете. Там только и понимается «Сын отечества», «Северная почта» и «Биржевые ведомости», которые читаются нарасхват, да и то понимаются с трудом, и каждый каждые новости судит, как он понимает. Надо заметить, что эти люди головоломных статей не могут понять: их только и занимают – политика, разные новости и разные происшествия. Статьи по вопросам, помещаемые в этих газетах, даже в «Сыне отечества», они не читают. Из журналов там выписывают один экземпляр «Модного магазина», два «Иллюстрированной газеты», три «Библиотеки для чтения» и два «Отечественных записок». И в этих-то журналах они читают только беллетристику, а остальные статьи остаются неразрезанными, да и беллетристику они любят не серьезную, а смешную. Попадись им смешной или глупый роман, или глупая повесть, хотя старых лет, они ее станут читать раза по четыре в год. Одни только учителя там люди образованные, но они светского училища, а не духовного, и так как их немного, то общество их не любит, потому что их почему-то назвали вредными людьми, и они завели свой кружок. Этих учителей там не любит даже сам смотритель, человек уже старый. Хотели они открыть воскресную школу, но им не дозволил городничий.

Внешнюю обстановку Егор Иваныч увидал, и ему город, после губернского, показался деревней. Присевший к ним с полдороги учитель уездного училища, Алексей Петрович Мазуров, рассказал то, что мы уже знаем. Егору Иванычу до образования дела мало было. У него только одно было в голове – жениться, а там, может быть, и хорошо будет.

Егор Иваныч еще вот что узнал от Мазурова.

– А что, Алексей Петрович, каков этот господин Бурдин? – спросил он Мазурова.

– Будрин-то?.. – вы смотрите не позабудьте, что он Будрин… – кажется, что он человек так себе. Только я знаю, что он деспот.

– Не может быть?

– Свою жену и детей он бьет, как мужик бьет свою лошадь.

– Ну, а дочь какова?

– Дочь ничего. Девушка такая забитая, что кажется, она сама не рада своей жизни. Впрочем, она, поди, замужем.

Егора Иваныча дрожь пробрала,

– Неужели? – спросил он.

– Впрочем, не могу сказать, вышла она или нет. Видите ли, я отправился из города девятнадцатого июля, когда у нас публичный экзамен кончился. В это время за нее сватался заседатель уездного суда Удинцов. У него отец тоже священником в Крюкове. Не знаете ли?

– Нет.

– Ну, он человек хороший; кончил курс в семинарии, был секретарем в губернском правлении… Я думаю, что Будрин отдаст.

– Уж конечно. То заседатель, человек, поди, богатый, а мы что… – сказал Иван Иваныч.

– Вот этот Удинцов и сватался… Будрин было не соглашался, а потом, говорят, что согласился.

– Экая досада! – сказал Иван Иваныч.

– И давно сватался? – спросил Егор Иваныч.

– Да в мае месяце еще говорили. Тут, видите ли, дело не просто: Удинцов-то живет рядом с домом Будрина… Ну, стало быть, его проняло и ее проняло.

– Ой? – спросил Иван Иваныч, так что у него витень выпал из рук.

– Очень понятно. В эдаком городе вы не найдете хороших невест.

– Что ты?

– Напрасно едете.

– Ей-богу?

– Видите ли, отец дьякон, народ у нас глупый.

– Полно!

– Право… Но, конечно, народ нетронутый.

– Значит, благочестивый?

– Не то я хочу сказать. Ум их нетронут.

– Ну его к богу, с умом-то!.. Была бы невеста хорошая, – все бы было хорошо… Так как, Егорушко?

– Плохо, тятенька.

– Дела как сажа бела. – Старик головой покачал и запечалился. – Не послать ли нам сватов? – сказал он немного погодя…

– А если она замужем?

– Тьфу ты, грех! Совсем сбился с панталыку… – Старик плюнул. – Так как, Егорушко? Ты ведь курс кончил, придумай. У тебя ведь голова-то, поди, не сеном набита.

– Право, не знаю. А вы, Алексей Петрович, не знаете на примете невест?

– Я всего-то пять месяцев живу в городе. Здесь ни с кем не знаком, да и не стоит знакомиться.

– А вы женаты?

– Я со стряпкой живу.

– Полно? Вы-то? учитель-то? – проговорил Иван Иваныч, хохоча.

– Что же вы тут худого находите, отец дьякон?

– Тяжкий грех………………….

Они остановились против квартиры учителя.

– Я бы вас, отец дьякон, к себе пригласил, да квартира у меня небольшая, к тому же сестра с братом и матерью живут.

Егор Иваныч подумал, не жениться ли ему на сестре учителя.

– А она замужем, Алексей Петрович? – спросил он учителя.

– Вдова; с двоими детьми живет.

«Ну уж, не пара», – подумал Егор Иваныч.

– А ей сколько годочков от рождения? – спросил Иван Иваныч.

– Сорок шестой. Ничего, женщина добрая.

После прощаний и разных благодарностей учитель ушел в свой дом; Поповы остались на улице и поехали дальше.

– Где же мы, тятенька, остановимся?

– Ну, где-нибудь. Ты лучше придумай, как невесту искать.

– Что же я, тятенька, сделаю!.. Вы вот что скажите, много ли у вас денег.

– А тебе на что?

Егор Иваныч подумал, что он, пожалуй, обидел отца своим вопросом. Он ничего не сказал.

– Да денег-то маловато, Егорушко. На сено да на овес будет; пожалуй, и на квартиру хватит.

– Плохо, тятенька. А если мы да назад воротимся?.

– Не тужи… На бога надейся, все будет ладно.

– Не лучше ли нам, тятенька, на постоялый?..

– Что ты, что ты!.. Нам-то на постоялый?

– Да что же тут худого! Не на улице же нам жить. Да и сами же вы говорили, что остановимся на постоялом,

– Глупый ты, Егорушко… Ну, как же мне, дьякону, с мужиками в кабаке быть?.. Скажут, пьяница горькая, коли по кабакам трется… Да и господу богу ответ дашь.

– А в селе вы разве не ходили в кабак?

– И не говори лучше. Осержусь, уйду. А я, знаешь, что придумал? – сказал он весело.

– Что такое?

– А вот что: поедем мы прямо вот к этой церкви и спросим, кто там дьякон, а потом узнаем, где его дом, и поедем туда.

– Это, тятенька, очень смешно будет.

– Ну, не ври…

– Мы лучше так сделаем: подъедем вот к этому дому и спросим, нет ли там квартиры; а если нет, то там, вероятно, знают, где есть квартиры.

– Пожалуй.

У ворот деревянного дома, покачнувшегося на левый бок, с тремя окнами, отчасти замазанными бумагой, стоял не то мещанин, не то крестьянин. Иван Иваныч подъехал к этому дому,

– Здраствуй, дядя! – сказал Егор Иваныч.

– Здраствуй, – отвечал тот.

– Вот что, дядя, нет ли у тебя лишней комнаты?

– Нету, нету; сами живем, да чиновник один живет,

– Нет ли у кого другого?

– Да право, не знаю. Оно, конешно, можно поискать, да надо обождать маленько.

– Где же ждать-то будем? На постоялый идти неловко…

– Оно, конешно, што неловко. А вы заведите лошадку-то во двор, поживете у меня денек-другой, я ужо схожу.

– А есть ли у тебя место-то? Смотри, чтобы не тесно было.

– Ну, день-другой можно. Там, в горенке, чиновник из суда с женой живет, там можно.

– Надо его спросить; можно ли еще.

– Чего спрашивать! Дом-то, поди-кось, ведь мой?.. А я с вас по пятиалтынничку возьму за день.

– Возьми десять.

За десять копеек хозяин согласился впустить их в горенку. В этом доме были две комнатки и кухня. Кухню и одну комнатку занимали хозяева – отставной солдат с женой, а другую чиновник. Хозяин, Поликарп Федорыч, занимается столярным ремеслом, – он и работает в комнатке днем. От его работы стоит стук, и во всем дому постоянно пахнет или маслом, или махоркой.

– Пожалуйте в мою горенку, – сказал Поликарп Федорыч Поповым, вводя их в комнату. Их встретила хозяйка с ребенком на руках и два бойких мальчика.

– Посидите здесь чуточку, я сейчас распоряжусь. – И солдат ушел.

– Вы из каких мест, батюшка? – спросила Егора Иваныча хозяйка.

– Из Ивановского села, Петровского уезда.

– Далеконько. К родне, чай, приехали?

– Нет, по делам разным, хозяюшка. Меня сюда назначили во священники, – сказал Егор Иваныч.

– Слышали давиче… Так-тось!.. А мы к Знаменской церкви принадлежим. Отец Василий такой, бог с ним, привередник.

– А что?

– Да как же.=.. Горд больно, уж так-то ли важен, спаси бог.

Между тем хозяин ругается с своим постояльцем.

– А коли так, – долой с моей квартиры!

– Ну, и уйду! Эк выдумал: жена скоро родит, я плачу полтора рубля, а он еще жильцов в мою комнату хочет пустить!

– Тебе говорят; я хозяин-то, а не ты. Сичас вон!

– И уйду.

– Экой гад! Два с половиной месяца живет всего-то, а за кватеру заплатил только за один месяц. Я, говорит, жалованья получаю три рубля… Мука просто с этими жильцами!

– Вы, хозяин, не беспокойтесь, пожалуйста: мы в другом месте поищем квартиры, – сказал Егор Иваныч.

– Уж вы не сомлевайтесь, я вам сама поищу квартиру-то; а теперь вы и в эвтой комнате поживите день-другой.

Поповы расположились в мастерской солдата.

– А у вас, отец дьякон, есть билет? – спросил хозяин.

– На что?

– Без билетов мы никого не держим, потому, значит, начальство строго, а люди-то всякие бывают. Вот недавно какого-то беглого монаха поймали, все с книжкой ходил да деньги сбирал.

Иван Иваныч струсил. Он свои бумаги в селе оставил,

– Да у меня бумаги-то в селе… Позабыл, Поликарп Федорыч.

– А без паспорта я вас держать не стану.

Егор Иваныч подал хозяину свои бумаги,

– Уж я их к себе возьму, – сказал хозяин, посмотрев бумаги.

– Зачем?

– Уж так у нас в обычае.

– Да они мне нужны всегда.

Дело уладилось за водкой, которую купил Иван Иваныч и которою угостил хозяина с женой. За ужином говорили про дело.

– А кто здесь благочинный?

– Бог его знает. Говорят, самый старший здесь протопоп Антон в Преображенском соборе.

– Что он, женат?

– Женат. Говорят, детки есть.

– А дочери есть?

– Есть и дочери. Старшей годов семнадцать будет, а младшей годков восемь. Старшая-то модница такая, – ужас!

– Вот, Егорушко, и невеста. Махни-ко!..

– Да как подступиться-то?

– То-то вот и есть. Протопоп, да еще и благочинный… А мы вот что сделаем: пойдем завтра в этот собор и расспросим хорошенько, как и что.

– Это будет всего лучше, – сказал хозяин.

Когда Поповы легли спать, они долго рассуждали о своем деле.

– Плоховато, Егорушко. Надо бы нам, Егорушко, где-нибудь поближе сыскать невесту-то. А то заехали… ишь ты, куда заехали, и уехать-то назад не с чем будет.

– Мы попробуем у протопопа посвататься.

– Легко посвататься-то? На-ткось, протопоп, да еще благочинный, так и отдаст! Знаю я этих благочинных-то. А впрочем, Егорушко, не тужи, авось обладим.

– Скверно, что у меня сюртук-то худой.

– Ничего. Скверно, что у меня вот денег-то маловато!.. Петру дьякону написать, – не пришлет, скажет: нужно на пято-десято самому. Лошадку продать – жалко.

– Я думаю, тятенька, если мне не посчастливится жениться, я в губернский поеду.

– Зачем?

– Буду проситься в академию на казенный счет.

– Не тужи, Егорушко: все перемелется – мука будет, Уж куда тебе в твои годы учиться?

– И в тридцать лет люди учатся.

– Ну уж, не езди… Поживи со мной; утешь меня, старика… А ты вот что сделай: поди завтра к благочинному…

– Что я буду делать у него?

– Покажи ему указ. На то он и дан, чтобы тебе поскорее жениться на ком хошь. А жалко, Егорушко, что Будрина-то дочка замуж вышла… Поди, хозяин-то врет, что он нехороший человек.

– Завтра мы всё узнаем.

Утром рано их разбудил хозяин своей стукотней. Напившись чаю, они пошли по городу. Навстречу им попался дьячок. Дьячок снял шапку.

– Зачем изволили приехать, отец дьякон?

– По делам.

– По невесту приехали?

– А вы как знаете?

– Помилуйте, весь город знает, что вы приехали с сыном и женить сына. Мы уже знаем, что вы назначены священником в Знаменскую церковь, – прибавил он, обращаясь к Егору Иванычу. – Зайдите ко мне на минуточку.

Поповы пошли.

– Вы какой церкви?

– Преображенского собора.

– Стихарь имеете?

– Точно так. А у нас, я вам скажу, у отца благочинного есть дочка, Надежда Антоновна. Посватайтесь-ко.

– Он, поди, ждет из академистов.

– Ну уж, в эдакую-то даль академисты не поедут.

Дьячок накормил их говяжьими пирожками и посоветовал сходить Егору Иванычу к отцу Антону.

Они отправились по церквам. Дорогой дьячок рассказывал Поповым, что отец Антон сначала был дьяконом в губернском городе, потом его сделали священником в Столешинске, где он прослужил пятнадцать лет в соборе, и так как был учителем в духовном уездном училище, то его, за старание к воспитанию детей и по засвидетельствованию начальства о беспорочной службе, произвели в протопопы и назначили благочинным в собор. Отцу Антону осталось служить до отставки только год, и он имеет в городе каменный двухэтажный дом. Должность его такая: он заведует всеми церквами города и уезда, состоит смотрителем духовного уездного училища и миссионером по делам раскольников, и поэтому его боятся как старшие, так и дети мужского пола. Служит он в церкви сколько ему угодно, делами занимается так же, в училище, помещенное в его же доме, ходит каждый день и каждый день делает там расправу посредством розог. Говорят, что в престольные праздники он сказывает проповеди, но проповеди эти идут одного и того же содержания вот уже десять лет. Если придется сказывать проповедь при владыке, то он просит сочинить своего зятя, священника Благовещенской церкви. В Знаменской церкви полагается два священника, один дьякон, дьячок и, пономарь. Приход этой церкви небольшой, хотя к ней приписаны три деревни с одним селом, в которых церковь еще пока строится; жалованье небольшое, и то выдается по третям. Казенных квартир ни для одного церковнослужителя в Столешинске нет. Поповы узнали также, что невесты есть еще у одного столешинского священника, одного дьякона и двух дьячков. Стало быть, горевать не о чем.

– Так-так-тось, Егорушко! – сказал весело Иван Иваныч сыну. – Невест много, хоть любую бери.

– Все это хорошо. Надо еще смотр им сделать да стороной узнать, каковы они.

– Всё они, кажется, ничего. Можно… Только у отца Петра дочка немножко рябовата. Да это что!..

Дьячок привел их опять в свой дом и купил водки. К нему пришел соборный дьякон, отец Андрей Соловьев. Отец Андрей был еще молодой дьякон, получивший место назад тому полгода, человек веселый и очень беспокойный в пьяном состоянии. За буйство его два раза исключали из архиерейских певчих и только за хороший голос и большие способности его сделали сперва дьячком в кафедральном соборе, а потом и дьяконом в Столешинске. Он был знаком Егору Иванычу. Явилась водка; началось угощенье.

– Уж я, Егор Иваныч, так-то покучу на свадьбе – любо! А апостол так отчитаю, что рамы будут трещать, или так, чтобы венцы у вас попадали с головы.

– Зачем венцы?.. Если венцы спадут – плохо, – заметил Иван Иваныч.

– Верьте вы им! – сказал Егор Иваныч.

– Да как же! – ершится Иван Иваныч: – уж такая примета давно у нас. Каждый ребенок знает, что если венец упадет, то этот человек прежде умрет обручающегося с ним.

– Ох вы, старые люди! Знаешь ли, дядька, куда тебя надо?.. Ну, да не скажу.

Этот дьякон, отец Андрей Филимоныч, пригласил к себе Поповых, угостил их там и дал одну комнатку для жительства их. Они уговорились так, что за квартиру Поповы платить не станут, а будут платить только за хлебы, и то или после свадьбы, или тогда, когда Егор Иваныч будет священником.

На другой день Егор Иваныч, вымывшись утром в бане, отправился к отцу Антону Иванычу Тюленеву. Протопоп помещается во втором этаже. В прихожей Егора Иваныча принял пономарь, исправляющий должность лакея и подчас кучера самого Тюленева и его семейства. Комнаты чисто барские: из них пахнет мускусом.