Текст книги "Ставленник"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Попов подошел к ним, снял фуражку и проговорил:

– Здравствуйте. Вы откуда?

– Здравствуйте, – сказали собеседники, и оба сняли шапки.

Ряса подвинулась и проговорила:

– Просим покорно. Вы семинарист, если не ошибаюсь?

– Кончивший курс.

– Очень приятно. Что, же, место получили?

– Нет еще. Даже не знаю, где вакансии есть.

– Ну, это плохо. Я тоже кончил курс назад тому годов семь, два года ходил в консисторию да в архиерейскую канцелярию: едва нашел. А позвольте ваше имя и отчество?

– Егор Иваныч Попов.

– Очень приятно. Очень приятно!.. Я диакон единоверческой церкви в Крестовоздвиженском селе!

Следуют расспросы об единоверцах и рассказы об них.

– Житья нет. Поэтому хочу перепроситься в православные, хоть бы на причетнический оклад.

По духовному ведомству священник выше дьякона, дьякон выше дьячка, носящего стихарь, дьячок ниже пономаря, носящего стихарь и т. д. Есть священники, отправляющие службу по сану, но получающие доходы наравне с дьяконом, это значит – священник на дьяконском окладе.

– Я, Егор Иваныч, вот уже вторую неделю трусь здесь, сколько денег рассовал, служу я дьячком, надо стихарь. Всего-навсего осталось два рубля да тринадцать копеек, – проговорил подрясник.

Дьякон захохотал.

– Подумаешь, и дело-то пустое: стихарь надо. Сколько в службе?

– Одиннадцатый год.

Дьякон мотнул головой в знак удивления и впился глазами в Егора Иваныча.

– Каково?

– Плохо. А вы где обучались?

– Из причетнического класса исключен.

Дьякон угостил собеседников нюхательным табаком, который Егор Иваныч нюхивал изредка.

– А вот что, Егор Иваныч, поезжайте в Милютинск, там, знаете ли, женский монастырь есть и при нем воспитанницы.

– Знаю.

– Ну, вы сначала к владыке сходите, чтобы он разрешил вам вступить в законный брак с воспитанницей и послал туда указ. А там настоятельница сама изберет вам невесту и место даст.

– Я письмо от отца жду.

– А ваш батюшка кто?

– Заштатный дьякон.

– Что же, невесты там есть?

– У священника дочь годов восьмнадцати.

– Вот и дело. Значит, дело за местом.

– А я бы из монастыря взял, – сказал дьячок.

– А вы женаты, Павел Максимыч? – спросил дьячка дьякон.

– Женат, семеро детей, мал мала меньше…

– У меня тройка… Из монастыря оно, конечно, хорошо, можно в городе место получить, а городское житье не в пример лучше сельского; в особенности в таком городе, как Милютинск.

– Я, пожалуй, не прочь, только бы состояние имела.

– Ну там, я вам скажу, дадут вам приданое да сто рублей денег, и больше ничего. Да и девица-то, сказывают, того-с… ненадежная…

– Это плохо.

– А ваша невеста, позвольте спросить, богатая?

– У меня еще нет невесты.

– Полноте шутить! Давече оказали, что у священника вашего дочка есть.

– Да ведь кто же ее знает?

– Делов не имели? – Дьякон захохотал.

– Да как вам сказать: прежде игрывали вместе, но дел никаких не было, в прошлое лето она гостила у тетки, а в третьем годе я здесь в больнице пролежал всю вакацию.

– Больше у священника нет деток женского пола?

– Есть две дочери: одной тринадцать лет, а другой седьмой.

– Недоростки!

Молчание. Дьякон вдруг обращается к Егору Иванычу:

– Знаете ли что?

– Что?

– Вчерась я был в консистории. Смотрю, сторож газету читает. Каково? сторож газету читает и хохочет… Мне показалось больно смешно, грех те заешь!.. Подхожу к нему и спрашиваю: что, Никифор Иваныч, из Москвы пишут; усмирили ли врагов? Он и говорит: да ничего, так, уж больно занятно… Дайте, говорю, Никифор Иваныч, газетки почитать. Нельзя, говорит. Я ему дал двугривенничек, уступил и показал на одно место: вот, говорит, жениха вызывают, и хохочет… Я думаю, что же тут? Ну, надел очки и читаю, и что же, Егор Петрович…

– Егор Иваныч… – подсказал дьячок.

– Извините, Егор Иваныч… Ну-с… На чем, бишь, я остановился?.. Ну, читаю… В Воронежской губернии, знаете ли, в каком-то уезде (я было записал уезд-от, да потерял либо на папироски сжег спьяна), дьякон умер, а у вдовы осталось четыре дочери. Вот она и подала просьбу консистории. Должно быть, консистория не нашла женихов и напечатала цыдулку или указ, как там по светскому – не знаю, что-де кто девицу Анну двадцати двух лет, то есть сестру старшую, возьмет замуж, за тем и место останется… Каково? Благая мысль. Вот мы живем в захолустье и ничего не слышим, а здесь все можно узнать. Благая мысль. Махните-ко! А?

– Далеко.

– А сколько верст?

– Да верст тысячи две.

– У-у! Экая даль, господи помилуй!

– Я мекаю, поди, теперь туда много женихов-то наехало, – заметил дьячок.

– В экую-то даль?

– А своя-то губерния?

– Точно, точно… Ваша правда, Павел Максимыч.

* * *

Чтобы удостовериться в том, как скоро знакомятся духовные между собою, духовные, не видавшие друг друга никогда и живущие друг от друга на расстоянии двухсот – пятисот верст, нужно зайти в крестовую церковь или кафедральный собор во всенощную или к обедне, когда служит архиерей. Тут собраны лица духовного ведомства почти со всей губернии. Тут вы увидите протоиерея в камилавке и с наперсным крестом, монаха, снимающих свои камилавки, скуфьи и клобуки во время главных молитв, славословий и священнодействий, священников (которых можно отличить по крестам 1853–1856 годов), дьяконов, или, проще, лиц личного дворянства духовного ведомства, и подрясниковых – дьячков, пономарей и причетников. В церкви их человек двадцать. Они знакомятся так.

Подходит священник к протопопу и становится рядом. Священнику хочется свести знакомство с протопопом для того, чтобы прозреть, каковы там места. Но как заговорить с протопопом?.. Священник вынимает табакерку, щелкает пальцами по крышке и крякнет… Знай, мол, наших!.. Протопоп оглядывается в сторону священника. Священник раскрывает табакерку и говорит: не желаете ли-с?

– Пожалуй! – Протопоп берет в два пальца табаку и нюхает. Знакомство началось.

– Вы откуда? – спрашивает протопоп. Следует ответ. – Зачем, почему, ну как? – И дальше приглашение прийти на квартиру.

Если протопоп брезгует табаконюханьем, то священник начинает атаку иначе. Он слегка толкнет протопопа, будто нечаянно, потом скажет: извините-с! Посмотрит на протопопа и скажет заискивающим голосом:

– Вы, отец протопоп, давно здесь? – После ответа следует опять вопрос: – зачем? и – ну, а как дела? – После ответа: «как сажа, бела», – следует приглашение.

У священников, дьяконов, дьячков и прочих обращение иное. Священник боится подойти к протопопу; кто его знает, кто он такой, а одноряоники обращаются запросто, потому что священника трудно различить от дьякона, если он не имеет знака отличия. Тут знакомство начинается так:

– Мое почтение!

(Следует дерганье за рясу.).

– Мое вам…

– Издалече?

И прочее… У дьячков и прочих придаточных еще проще: «Ты откуда?» – «Оттуда». – «Перепрашиваться?» – «Да». – «А стихарь хочу получить». – «Шиш получишь». Приезжий сразу видит своего брата приезжего, знает, что как он сам, так и собрат его приехал по нужде и церемониться нечего, во-первых, потому, что душу отведешь с сельскими людьми, а во-вторых, что от них можно узнать: нет ли где хорошего места.

В церкви много толковать нельзя. В церкви хотя и знакомятся, но знакомство это ни к чему не ведет, хотя и обещаются с обеих сторон угощения. Знакомство в консистории и в архиерейской прихожей доходит даже до дружбы, до одолжения деньгами. Чтобы потолковать, приезжие толкуют где попало, а больше на квартирах, где непременно угощаются чаем и в особенности водкой.

Егор Иваныч с дьяконом и дьячком пошли в консисторию. Там, в прихожей, называемой коридором, что называется содом и гомор. Человек двадцать разнокалиберных лиц, в разнокалиберных костюмах, с палками и без палок, с разноцветными кушаками, поясами и просто «опоясками». Говор непомерный – и басы, и теноры, и дискаитики, и прочие неописанные, но натуральные голоса переливаются в прихожей вместе с кашлем, кряканьем, которым редкий из духовных не одержим, начиная с словестности, и сморканьем. Сторож в военной форме сидит на диване и, посматривая то на того, то на другого, ухмыляется. Он дестевой [2]2
  Дестевым называется казенная посылка – книги или бумага – в два-пять фунтов, зашитые в холст. (Прим. автора.)


[Закрыть]зашивает.

– Верно, мы с носом? – говорит протопоп протопопу, сидя на диване.

– Я жаловаться стану.

– Ну, наши жалобы ко вреду нашему последуют.

– Это досадно, целый час члена нет. На ваших который?

– Да двенадцатый, поди… – Протопоп вынул часы из-за пазухи, посмотрел и сказал: – без двенадцати двенадцатый.

– Как подошло-то?

– Аккуратно. – Оба смеются.

– Владыка ничего?

– Ты, говорит, не печалься. Сына твоего знаю, говорит… А вам?

– Отчего, говорит, ты тут не живешь? Я и говорю! ваше высокопреосвященство, народ ныне тут хуже стал, никакая речь не действует, даже с крестом не стали принимать…

– Поди-кось!.. Это правда, отец протопоп. Народ нынче совсем развратился, развратился так… Жалко! – и говоривший это сделал такую гримасу, что, несмотря на бороду и небольшую не заросшую волосами часть лица с носом и глазами, слушавший их бедный дьячок подумал, что протопопа или владыка пугнул, или у него только живот крепко болит. – Ну-с, а владыка на это как рек? – сказал протопоп.

– Ну, я и говорю ему: не могу я жить в этом городе, лучше, говорю, в губернский переводите. Он и говорит: об этом я подумаю…

– Я слышал, вас представили к наперсному?..

– От кого изволили слышать?

– Слухом земля полнится, отец протопоп. Говорят, будто скоро надевать его на вас станут.

– Ой, вздор! ох, неправда! Вот что значит: какие у меня недоброжелатели!

Протопоп протопопу или священник протопопу и наоборот ни за что не скажут правду: зачем они приехали в город. Зачем приехали – знают члены и секретарь консистории, эконом архиерейский и сам владыка; хотя же и знают семинаристы-богословы, и приезжие священники, и прочая мелюзга, – так разве хозяева, у которых они остановились, подслушав разговоры их с секретарем, «разгласили», – и сами приезжие на воле с своими детьми калякают, рассказывают им. Говорят люди, что они таят причины приезда до поры до времени, по личным причинам, по зависти.

Дьяконы и дьячки кричат:

– Ну-ка, отец дьякон, дай-кось табачку понюхать!

– Маловато.

– Ну, ну, нечего отнекиваться-то! У тебя, я знаю, хорошее ведь место.

– Вот за это слово я тебе и не дам. Шиш получишь! – И дьякон отходит прочь.

– Да что это, господи помилуй, как долго? – говорят человек шесть.

– Эй, сторож, впусти! – просит сторожа священник.

– Пущать не велено.

– Как не велено?

– Не велено, и все тут.

Протопопы ушли в канцелярию. За ними пошли и священники. Сторож вмиг подбежал к дверям и стал посереди их.

– Отчего ты не пускаешь?

– Не велено.

– Почему?

– Говорят, много всяких шляется. Отцом Антоном не приказано… Вон тут надпись была приклеена, да из вашей братьи кто-то оборвал.

– Ты нам кого-нибудь пошли оттуда.

– Кого я пошлю! Вон столоначальник-то, Гаврилов, трои сутки без просыпу пьет и дома, что есть, не живет, ищи его, – с семи собаками не сыщешь…

– Ты писца пошли али помощника.

– Есть когда мне посылать. У меня делов-то и без вас вон сколько! – Сторож указал на угол, в котором лежали книги.

Один священник дал сторожу двадцать копеек.

– Как ваша фамилия?

– Документов.

Сторож ушел в канцелярию и чрез две минуты воротился, сказав, чтобы священник шел за ним.

Столоначальник в это время был в консистории; не пускать к нему не в известное время – был каприз и сторожа и самого столоначальника. За десять и двадцать копеек просители были вводимы в канцелярию, или к ним выходили писцы и удовлетворяли их. Выходившие шептались со стоявшими у дверей в канцелярию.

– Ну что?

– Десять человек на одно место.

– Врешь?

– Вот-те бог!

– А я было хотел на это же место проситься.

– Дак куда теперь думаешь?

– Не знаю. Спрашивал места, завтра велел прийти, записал фамилию.

– Сколько дали?

– Три рублика.

– Экая прорва! Ведь эдак ему сколько надают! А у секретаря не были?

– Нет… Там член сидит да протопопы.

– А я указ получил… Вот он! – говорит весело выходящий дьякон.

– Поздравляем.

– Покорно благодарю. Пожалуйте ко мне на закуску.

– А где ваша квартирка?

– Вместе пойдемте… Вот он, указ-то. Думаете, дешево стал? Двадцать четыре целковика… Зато место, говорят, такое хлебное…

– Ну, и слава те господи!

Сторож подходит к дьякону с указом и поздравляет. Дьякон дает двадцать копеек. Половина тершихся в коридоре уходят за дьяконом.

Егор Иваныч вошел в канцелярию и подошел к столоначальнику.

– Что скажете?

– Позвольте вас побеспокоить…

– Ну-с… Вы кто такой?

– Я только что кончил курс богословия по первому разряду.

– В священники или диаконы хотите?

– В священники.

– Священнические места все заняты.

– Я слышал, что в Куракинском уезде много мест священнических.

– Надо справиться…

– Пожалуйста… Отец у меня бедный, я тоже бедный.

– Теперь мне некогда.

– Когда прикажете прийти?

– Через недельку.

– Мне не на что жить здесь.

– Вы вот что сделайте, – оказал другой столоначальник: – подайте просьбу владыке, он напишет резолюцию, чтобы мы представили ему справку, а между тем понаведывайтесь.

– Очень хорошо. Только я не знаю, как составить просьбу.

Через четверть часа Егору Иванычу дали лоскуток бумаги, на которой была написана форма просьбы. За это сочинение с него попросили денег, Егор Иваныч отдал последние двадцать копеек. Зато он пришел домой очень обрадованный. Дома никого не было. Поэтому Егор Иваныч отправился к богословам – Клеванову, Попову, Панкратьеву, живущим на одной квартире. У тех кутеж.

– А! Егор Иваныч! – приветствовали Егора Иваныча товарищи.

– Это, отец Семен, наш однокурсник, первого разряда.

– Очень приятно! Имею честь рекомендоваться, Патрушинского уезда Егорьевской церкви священник Семен Павлович Мухин. – Священник подал руку Егору Иванычу.

– Давно изволили приехать, отец Семен?

– Сейчас, сию минуточку.

– А зачем приехали?

– Антиминс надо получить. Указ получил из консистории.

– Ну вы, отец Семен, не скоро отделаетесь от консистории, – сказал Панкратьев.

– Как-нибудь. Пожалуйте, Егор Иванович, водочки.

– Я не пью-с.

– Ну-ну. Надо привыкать-кавыкать [3]3
  Слово кавыкать, вероятно, взято от грамматического значка – «кавычка». Оно произносится навеселе, как слово хитрое – эк ты накавыкался, то есть напился. Оно больше произносится при слове привыкать. Если кому в жизни не везет, то он говорит: э, уж. не впервые привыкать-кавыкать. Стерплю, мол, еще. (Прим. автора.).


[Закрыть].

– Он у нас фаля какая-то. Все учил да учил лекции.

– Похвально. А ничего, попробуйте! – Священник выпил свою рюмку.

Егор Иваныч выпил и закусил. Стали обедать. За обедом шел разговор об домашних священниках Мухина, о местах и невестах.

– Как вам сказать… В нашем уезде мест таки много есть. В Знаменском селе дьякон переведен, и место еще не занято.

– Да мы в дьякона не пойдем, – отозвались кончившие курс семинарии.

– И не стоит. Священнику лучше житье. Вот бы, к слову, я. Я теперь старший в селе, а служу всего-то четыре года и бороды еще не отрастил. Ну, сначала под началом был, да как того перевели в другое место, я и стал старшим, потому что другой-то священник кончил курс по второму разряду и восемь лет служил дьяконом. Жить можно. Умей только с приходом обращаться. Теперь училище я тоже к себе забрал, по пятнадцати рублей в месяц получаю.

– Так у вас нет поближе к вам местов?

– Как нет. В городе две священнические вакансии, в Моховском заводе священник на этой неделе умер; в Тимофеевском, говорят, под суд попался.

– Вот и дело. Значит, на всех четверых места есть.

– Надо только, господа, не зевать. Завтра же пишите прошения и подавайте владыке.

– А мне обещались сказать, где есть место, – сказал Егор Иваныч.

– Ну, на них вы не надейтесь. Ведь они знают, что вы человек бедный, и скажут такое село, где кроме жалованья вы ничего не получите. А у нашего брата расходов пропасть. Благочинному надо дать; за метрики надо в консистории двадцать пять рублей каждые полгода, а как власть приедет?.. Беда.

– Которые же из этих лучше?

– В Моховском лучше всех. Да туда мой тесть хочет перепрашиваться, чуть ли уж и прошение не послал.

– А ваше село каково?

– Ничего. Народ, знаете, только бедный.

– Ну, а насчет невест не знаете?

– Да у отца Петра Колотушинского, в Крестовоздви-хженском, две дочери.

– Стары?

– Одной двадцать четыре, а другой девятнадцатый год. Он ничего, зажиточный.

– Отчего же они засиделись?

– Видите ли, дело в чем. Он уже выдал двух дочерей; та, которой двадцать четыре года, больно некрасивая и к тому же хромая; а у этой бельмо на одном глазу. И рад бы спихать – никто не берет.

– Да кой черт эдаких калек возьмет?

– Ну-с, у моего тестя есть дочка, Глафира Сидоровна. Ничего, красивая. Годов шестнадцать.

– Никто не сватается?

– Приказчик заводский сватался, да не отдает.

Всем захотелось, каждому особо, жениться на Глафире Сидоровне.

– Так как, отец Семен? – спросил Кдеванов.

– Что?

– Насчет невесты-то?

– Хотите, сосватаю?

– Куды ему с его рылом соваться! – сказал Попов-второй: – лучше мне сосватайте.

– Вы, господа, лучше прежде всего места найдите, а за невестами дело не станет. Не нашедши места нельзя жениться.

– Хоть бы старуху какую, только бы место получить sa ней, – сказал Клеванов.

– Плохой вы знаток в этом случае. Вот здесь, поди, сколько невест-то!

– Невест много, да и развратниц не мало, – сказал Егор Иваныч: – мещанку брать не стоит, потому что не образована и бедна, из военного сословия брать не дозволено, купчиха не пойдет, а чиновницы – франтихи, заважничают скоро.

– Да, плоховато. А ведь, я думаю, у владыки есть просьбы от вдов?

– Как, поди, нет.

Долго Егор Иваныч сидел у приятелей, и беседа шла все в этом же роде. Дома Павел Иваныч отдал ему почтовую повестку, в которой значилось, что Егору Иванычу следует получить восемь рублей серебром.

– Ты, Егор, наперед получи письмо, а потом уж и подавай прошение, – сказал вечером Троицкий своему товарищу. – А я – брат, уже подал прошение вместе с десятью человеками, которых ты знаешь. Я, Илюшка Спекторский, Иван Бирюков, двое Кротковы едем в университет, впрочем, Бирюков в медицинскую академию хочет, Петрушка Кротков не знает, куда. Ему, видишь ты, хочется и в духовную академию, вероятно в архиереи метит. Я, говорит, жениться не буду.

Егору Иванычу жалко стало Троицкого.

– Ты, Паша, не езди…

– Нельзя. Век нянчиться с тобой невозможно. А если я и буду жить с тобой, то я не хочу, чтобы ты в метриках писал… Ты, пожалуй, сердиться после будешь на меня… Нет уж, бог с тобой, не стану тревожить твои мозги; живи себе на потребу и на пользу людям… Ты будешь приносить пользу обществу легким трудом, я также буду приносить пользу, только мой труд, может быть, тяжелее твоего будет…

– Не хвастайся.

Троицкому обидно сделалось, но он смолчал и ушел из дому на всю ночь. Егор Иваныч всю ночь не спал. Ему хотелось скорее получить письмо, узнать, что пишет отец про его невесту, Степаниду Федоровну, жениться, получить место, посвятиться… И при всем этом переборе мыслей, при представлении всего этого по частям и вообще, сердце стучало, чувствовалась какая-то радость и какой-то трепет.

– Помоги мне, господи! – шепчет Егор Иваныч, глядя в угол и на небо, и чувствует в это время, что он весь предался этой молитве, точно голову его приподняло кверху, душа куда-то возносится с словами: господи, помоги! – Буду я тебе верный слуга и добрый пастырь. – Но тут же Егору Иванычу опять представляется настоящее положение, консистория, женитьба, дети, и прокрадываются какие-то нехорошие мысли…

* * *

Почтовые конторы выдают деньги семинаристам не иначе, как по сделанным на повестках удостоверениям семинарского начальства, как то: подписи ректора мли инспектора и скрепы письмоводителя, и с приложением печати семинарского правления. Утром Егор Иваныч отправился в семинарское правление. Василий Кондратьич, письмоводитель правления, был дружен с Поповым и не задержал повестку. Он даже сам снес ее к ректору для подписи, но скоро воротился.

– Ступай, тебя ректор зовет.

– Зачем?

– Не знаю. Только смотри не робей, да замолви об месте: он любит, чтобы его просили.

Егор Иваныч пошел к ректору. Ректор пил чай с ромом. Егор Иваныч подошел под благословение к ректору и отошел к дверям, дрожа всем телом.

– Ну, Попов, что скажешь? – спросил ректор, лукаво и строго глядя на Егора Иваныча.

Егор Иваныч не знал, что сказать на такой вопрос, и переминался с ноги на ногу, поправляя то галстук, то засовывая левую руку за глухо застегнутый сюртук.

– Не хочешь ли и ты сделаться скотом бессмысленным, подобно тем десяти болванам?

– Никак нет-с, ваше высокопреподобие.

– Никак нет-с… Что же? я держать не стану. Худая трава из поля вон.

– Я никогда не думал выходить из духовного звания, ваше высокопреподобие.

– Отчего же бы и не выйти? Жизнь веселая, разгул, разврат. А там что?

– Там ад.

– Что же, и хорошо! Мы вас учили, все старания употребляли на то, чтобы вы были истинными, достойными сынами нашей церкви, подготовляли вас к пастырской обязанности; а вы за все это злом нам отплачиваете… О, злые плевелы! Будете каяться да после смерти несть покаяния.

– Ваше высокопреподобие, я никогда не увлекался этими людьми, хотя они и старались всячески совратить меня.

– А Троицкий?

– Он только жил со мной на квартире; и вот вам доказательства, что я вышел вторым по первому разряду и, не слушая его советов оставить духовное звание, с нетерпением жажду получить сан священника.

– Я забирал о тебе, Попов, сведения частным образом, и мне говорили о тебе в последнее время, что ты исправляешься. Дай бог! Это доказывают твои задачки. Можешь ли ты быть священником?

– Могу.

– Я бы попросил владыку послать тебя в духовную академию вместе с Кротковыми, но Кротковы исключаются по прошению их отцов; за это им будет выговор от владыки, яко за совращение юношей. Тебя же я боюсь послать, потому что закружишься в большом городе, совратишься и уйдешь туда же, куда уходят и прочие болваны.

– Я, ваше высокопреподобие, не желаю учиться.

– Конечно, если бы ты по окончании курса получил магистра, ты в духовном звании мог бы быть и епископом.

Ректор отдал Егору Иванычу повестку, уже подписанную им.

– У тебя отец богатый?

– Нет-с. Он заштатный дьякон.

– Стало быть, и надо призрить отца. Может быть, и у тебя будут дети, тогда сам узнаешь, каково это бремя.

– Я батюшку никогда не забуду. – Егор Иваныч подумал: что это он сегодня размазывает?

– Ваше высокопреподобие! – приступил Егор Иваныч к ректору. – позвольте побеспокоить вас насчет места.

– В этом деле я едва ли могу быть ходатаем.

– Я справлялся в консистории, но там ничего мне не сказали, а на эти восемь рублей я ничего не сделаю.

– Терпение, сын мой.

– Ваше высокопреподобие, мне надо за квартиру платить, есть нужно.

– Позанимайся в консистории.

– Не могу.

– Почему?

– Там даже сторож берет с бедных причетников– за то, чтобы он вызвал столоначальника или писца.

– Об этом судить не твое дело. Впрочем, я подумаю.

– Когда я могу надеяться получить милостивый ответ вашего высокопреподобия?

– Зайди ко мне часу в первом. В двенадцатом я пойду к владыке и переговорю с ним.

– Прошения подавать не прикажете?

– Ах да! Поди в правление, напиши и отдай мне. Только послушай, Попов: я тебе делаю великую милость, единственно из любви христианской. Если ты будешь замечен в чем-нибудь, тогда ты не сердись на меня… Иди.

Егор Иваныч бегом пустился по коридору в семинарское правление, крестясь и говоря: «Слава богу! слава богу! Ну, теперь пошла!.. Экое счастье!..»

Действительно, Егору Иванычу повезло, и повезло оттого, во-первых, что из двадцати трех богословов, кончивших курс, десять подали просьбу об увольнении из духовного звания, что слишком взбесило и ректора и высшую власть, а не уволить их не было никакой возможности, так как богословы могли или жаловаться губернатору, или – чего доброго – прибегнуть к гласности, и во-вторых, ректор любил Попова за скромность и в это утро именно думал об нем: что-то будет с этим лицемером? если он уйдет, то и все уйдут в светские… Ректор даже дошел до того: что, если все семинаристы каждый год будут выходить в светские? кто же будет священниками и диаконами? Не будь эдаких мыслей и того, что надо бы всех скрутить да определить на места, Егор Иваныч прождал бы места года два и, пожалуй бы, вышел в светские, что случалось и случается теперь. Егор Иваныч – исключение; но духовное начальство по крайней мере так должно бы поступать: если кончившие курс богословия желают получить места священника или диакона, то в тот же месяц и посвящать их в эти должности, а то начальству никакого нет дела до кончивших курс. Сам студент ходит в консисторию, выпрашивает места, тратит деньги, голодая без занятий, просит архиерея; но у архиерея просьб много, на одно место бывает пять-десять просителей, большею частию перепрашиванья дьяконов во священники, дьячков во дьяконы, и на этих господ больше обращается внимания консисторией, куда сдаются их прошения, и они скорее получают места, потому что каждый день трутся то в консистории, то в прихожей у власти, и имея деньги, получают места и звания те, кто больше даст письмоводителю, эконому, секретарю консистории, столоначальникам, – тогда как студенты, не имея денег, за диаконским местом ходят по консистории год, а прежде и пять лет ходили.

Теперь другой вопрос. Священник и дьякон не могут быть холостыми. Этот закон установлен, вероятно, потому, чтобы размножить духовное сословие. Благодаря этому закону и праздной жизни этого сословия детей действительно много размножилось. У редкого священника или дьякона нет детей мужского и женского пола. Кроме священников и дьяконов, есть еще пономари, причетники и дьячки, большая половина которых тоже женатые, и у редкого из женатых нет детей. Плодовитость этого сословия всякому известна; редкий из белого духовенства не жалуется, что у него куча ребят, и эта-то куча ребят поедом ест бедного отца. В каждой семинарии, положим, средним числом, учится пятьсот человек юношей, да в духовных уездных училищах и в уездных городах до трехсот мальчиков в каждом училище, да в домах еще есть один или два ребенка мужеского пола. Вдовец, дьякон или священник, снова жениться не могут, хотя бы и желали иметь жену для детей, прижитых от первой жены. Вдовец или должен идти в монахи, или жить тише воды, ниже травы вдовцом на старом месте, или же выйти в светские. В первом случае дети призреваются начальством, или остаются на попечении родственников, или, в особенности девицы, когда нет родственников, поступают в монастырь, оттуда редкие выходят замуж только за духовных, а большая часть (если не убегают из монастыря) остаются монахинями… Стало быть, самое главное для ставленника – это женитьба. Егор Иваныч прав, сказавши, что из городских очень трудно выбирать невест.

Искать невест в губернии – дело довольно трудное. Сыну городского церковнослужителя легче найти невесту в городе, у своего же брата или у чиновника, а не то у сельских. Сельские часто переходят с места на место, то есть уезжают, и дочери выдаются замуж почти что за первого попавшегося жениха из духовного звания, смотря по тому, стоит ли жених невесты: пономарская дочь выходит за пономаря, дьячка и дьякона, дьяконская – за дьякона и священника, протопопа; если бедная, то и за дьячка или за светского чиновника, а таких девиц, с которыми бы семинарист рос, очень мало, потому что отцы не всегда уживаются на одном месте, да и семинаристу нужно богатую невесту.

Положение женщины в этом сословии незавидное. Каждую девицу уже с восьми лет называют невестой, копят на нее приданое, то есть пух на перину и подушки, белье, холст, деньги. Сама девица тоже знает, что она должна будет выйти замуж за священника или дьякона, и в этих летах бессознательно готовится к этой участи. Жена сельского священника или дьякона, взятая из села же, прежде готовилась к хозяйничанью, к воспитанию детей. Первый год супружества идет хорошо, она, что называется, как сыр в масле катается: муж ее ласкает, крестьяне и крестьянки любят и называют ее матушкой, хлеба много, прислуга есть. Ходит она всегда довольная, румяная, здоровая. Рождается ребенок. Вся забота матери заключается теперь на ребенке: она сама кормит его грудью, сама качает зыбку с ребенком, моет его, а хозяйственные обязанности предоставляются мужу, или свекрови, или матери, смотря по тому, кто из старших родных живет с ней. Через год опять ребенок. Первый ребенок идет на руки к родным женщинам матери, а сама мать нянчится с другим ребенком. Через год опять ребенок. Первый ребенок уже бегает, кричит тятя, мама, бука и прочие слова, усвоенные им от частых произношений родителями и родными. Мать начинает тяготиться детьми, то есть она уже охладела к ним, ей нет покоя от них ни днем, ни ночью, они кричат, ревут, капризничают, и так все идет три года и будет идти еще, может быть, долго. Ее ужасает эта обуза, но она все-таки нянчится с последним ребенком, предоставляя первых на произвол родни. Мать этой матери, старушка, всегда бывает добра и нежна с детьми. Она их любит потому, что представляет себе их такими же, какою была ее дочь, теперь мать их. Поэтому дети всегда любят бабушку и перенимают от нее ее понятия. Но всегда оказывается, что у бабушки очень немудреные понятия. Она только хорошо знает, как щи сварить, как посмотреть за огородом, где кринка с молоком на погребе стоит, да с крестьянина Максима надо бы получить долгу: малёнку [4]4
  Малёнкой называется дуплянка (то есть выдолбленное сосновое или липовое дерево наподобие кадки), в которую входит пуда три или четверик муки, овса или крупы. (Прим. автора.).


[Закрыть]овса, лукошко яиц. Но бабушка большею частью хозяйничает, бегает по селу; а как бабушки не везде бывают, то ребенок растет также под влиянием тетушек, сестричек, которые его бьют, ругают, ставят на колени и подвергают различным искусам. Шести– и семилетних девушек отец или мать учат читать по церковной азбуке, писать. Наука заканчивается тем, что девушка умеет шить, приучается стряпать, знает, как нянчиться с детьми, умеет читать церковную и гражданскую печати, плоховато писать – крупными каракулями. Светские книги не водятся у родителей, они запрещены самими родителями, да и в селе негде взять книг. Девушка воспитывается в страхе божием: боится родителей, делает все, что они прикажут, ходит в церковь и сидит дома, потому что гулять по селу не в моде, в гости ходить, кроме священника, дьякона, станового (если он есть) да волостного головы, не к кому. Двенадцатилетняя девушка выглядывает пятнадцатилетней. Она помогает стряпать, возиться с ребятами, редко играет в куклы и плетки, присматривает за хозяйством, шьет, моет и становится почти что полуработницей, и полухозяйкой в дому, и полуженщиной. Все ее удовольствие заключается в том, что она может с подругами попеть светские песни, получить похвалу от родителей за то, что при гостях вела себя не очень застенчиво, сходить с подругами и сестрами в лес по ягоды и по грибы, покосить траву на покосе. Ей хочется простору, но ее тяготит домашняя обстановка, обязанности не по силам, буйный характер отца. Всякий знает, что духовенство любит выпивать, даже в монашеском быту. Редкий семинарист не пьет в кругу товарищей. Отчего же не пить и после? Наш народ любит выпивать, крестьяне большею частью сближаются с священниками посредством водки. Непьющий священник может угодить крестьянам в таком только случае, когда он угостит их на славу, так, что все село сразу полюбит священника. Если священник, положим непьющий, не угостит крестьян ни разу в год, крестьяне станут оказывать ему уважение снятием шапок, принесением долга натурой, но в душе будут бояться его; у них явится недоверие к нему; они будут тяготиться им и назовут гордым, кроме того всячески будут следить за его домашнею жизнью. Хороший священник непременно угощает крестьян и волей-неволей должен пить с ними. – Положим, священник не пьет год. На другой год ему скучно, он не знает, что бы ему делать? Читать светские книги он не может, потому что их негде взять, да он, пожалуй, и читать их не станет. Он начинает входить в апатию; ему надоедают и жена и дети. Он привыкает пить водку перед обедом и ужином, после которых спит. Водка ему идет на пользу, и он усиливает порции…