Текст книги "Ставленник"
Автор книги: Федор Решетников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Девушка знакома с обществом своего пола. Она знает, что в селе каких-нибудь пять человек из мужчин не пьют водку. Ее мучат сцены матери с отцом, она понимает, что это гадко, и думает: неужели и муж мой будет пьяница? Она плачет… Плачет потому, что знает, что ей непременно следует выйти замуж.
Что такое любовь, – девушка понимает так, как ее научили понимать любовь: выйти замуж по закону, жить с мужем, угождать мужу, родить детей, воспитывать детей… Жена знает, что она у мужа нахлебница, что она без мужа ничего не сделает, потому что ей прав никаких не дано, да она и сама считает себя рабой мужа, как ее научили по священному писанию.
В вакации, в зимние каникулы в село приезжают семинаристы и ученики духовных уездных училищ, дети священников, дьяконов и дьячков. Мальчики и юноши ведут себя смирно, застенчиво. При встрече с девушкой смотрят в землю, краснеют, девушка тоже. Семинарист о любви не знает, он только знает: «она красивая». Он знает еще и то, что ему еще долго учиться, и бог знает, что тогда будет, и о женском поле он не мечтает, благо и кроме женского пола много удовольствий, как то: рыболовство, лазанье по деревьям, грибы, ягоды, спанье на свежем воздухе, еда всласть. Приглашают семинаристов и в те дома, где есть взрослые девицы, приглашают ради новостей губернских, поят чаем и красной водочкой; но приглашают в отсутствие девиц, зная вероятно, что он еще ученик и ему еще много учиться, да и при девицах семинарист ведет себя застенчиво: смотрит в пол, или на отца-священника, или на матушку, а девица смотрит на него и думает: «Мой муж должен на тятеньку походить…» А тятенька-то весь бородой оброс. Вот она, любовь-то семинарская!..
Встречаются иногда юноши и девицы в лесу, когда собирают грибы и ягоды, но девицы бежат прочь, а юноши стыдятся того, что встретились с девицами. Семинарист знает, что девица их звания выйдет замуж за духовного, но теперь он боится с ней говорить, зная, что он вовсе не жених, так как ему до окончания курса еще пять лет, да у него и худой мысли нет. «Нельзя, – думает он: – грех…» Девица держится под страхом родителей. По приезде семинаристов – «слышишь, девка, – говорит ей мать: – как встретишь ты шалопаев, беги от них. Иначе всю шкуру тебе сдеру!» – и девушка боится преступить этот закон. Девушка знает, что ей с пономарским сыном знакомиться не следует, и дьяконские дочки с пономарскими сынками видятся только из окна в окно…
Городские дочери немного развитее. Но там отцы еще стороже, и гости-семинаристы бывают реже. Там ждут женихов, что называется, хороших, то есть академистов, лиц, у которых отцы имеют вес в губернском городе.
Свадьбы бывают так. Семинарист, узнавши, что там-то есть невеста богатая, приезжает в село к дьякону или пономарю. В селе все вмиг узнали, зачем приехал студент, и знает, конечно, невеста. К матери невесты посылается сваха, которая выпрашивает приданое. Через день смотрины. Девица никогда не видала этого мужчину, он ей не нравится, но она должна согласиться выйти замуж за него, потому что он будет дьячком или священником, и родители приказывают. Через день обрученье, а через неделю и свадьба. Коротко и ясно… Впрочем, на свадьбах весело, но только не невесте. Ну, а там пойдет и весело и скучно…
* * *
Получивши письмо и деньги, Егор Иваныч в конторе же прочитал письмо. Вот что писал отец его:
Дражайший мой сын Егорушка!
Письмо твое, от 18 июня сего года, мною полученное 3 июля; я прочел с полнейшею радостию и исполнился неописанного радостию. Слава создателю, царю небесному! что благополучно все обошлось и ты кончил сей термин. Ничего, Егорушка, не дремли… Терпение и труд все перетрут, – пословица говорится. Поступишь на место, возблагодаришь творца и мне спасибо скажешь; не дураком, мол, меня отец сделал… Глаза на старости лет, как стану умирать, закроешь… Ах, Егорушка! Старость не радость, здоровье слабо. Хочешь сходить к заутрени в храм божий, немочь дьявольская претит, добро бы каждый день заутрени были, а то в две недели раз бывают, а всенощные редко. Ты знаешь. Скука, Егорушка. Жду не дождусь, когда ты в священники посвятишься.
Посылаю тебе, Егорушка, мое родительское благословение. Делай ты, Егорушка, по закону божию; бойся со страхом и трепетом царя небесного! Им же вся быша, и без него ничего же есть.
Местов у нас нет, а тебе, знаю, в город хочется. Дай бог, дай бог, Егорушка. Хлопочи. Я ужо продам домишко, сам приеду к тебе да Петруху захвачу с его женой, пусть порадуются на красного сокола. Какую же ты рясу-то сошьешь? Чай поди еще волосы не отросли. А ты послушай меня, старика, волосы-то деревянным маслом мажь – скорее отрастут. Не мешает и подбородок брить. Знаешь, благообразнее как-то.
Отец Федор тебе кланяется и тоже неописанно радуется. Стефанида Феодоровна кланяется. Она 2-го числа июля сочеталась законным браком с нашим становым приставом Максимом Васильевичем Антроповым. Старенек он, 56 годков, да ничего, богат больно.
Прощай, Егорушка. А невесту будешь искать, ищи богатую. А как найдешь, напиши мне, и я старые кости к тебе привезу. Буди на тя благословение мое от ныне и до века.
Твой отец Иоанн Попова
Письмо это поставило в тупик Егора Иваныча. Дело в том, что он последние два года надеялся жениться на Степаниде Федоровне. Она ему очень нравилась, хотя разговоров между ними было очень мало, а о любви и заиканья не было. Досадно сделалось, что его воображаемая невеста замуж вышла за старика, станового пристава.
Старику отцу в селе делать было нечего. Служил он в церкви по охоте, пенсион получал небольшой, с пашни и покосу тоже мало приходилось. Жена умерла назад тому два года; сын Петр дьяконом за сто верст, дочь Анна тоже замужем, в этом же селе за пономарем, от которого ему житья нет, потому что пономарь пьет и ворует у него деньги. Делать положительно нечего. Зимой весь день или лежит, или возится с детьми дочери, поет ирмосы и разные каноны и ребят заставляет петь. Летом весь день на улице. Встанет в пятом часу (а он спит в сарае), пойдет на двор, подметет, приберет кое-что и выйдет на лужайку, – греется против солнышка. Долго сидит старик, мурлыча охриплым старческим голосом песни, глядя куда-то вдаль и изредка понюхивая табак. Убаюкает старика солнышко, согреет, и заснет старик, растянувшись по мягкой траве. Подойдет к нему корова, лизнет его лицо или руку, высунувшуюся из-за халата, накинутого на плечи, лизнет своим жестким, как терка, языком, проснется старина, приподнимется, перекрестится и скажет! тпрука! тпрука! тпруконька! э, матонька!.. Погладит рукой по ноге корову и опять ляжет. Увидев крестьянина, крестьянку, или мальчика, или девушку, он непременно подзовет их к себе и начнет калякать. В особенности он ребят любил, до того, что в бабки с ними игрывал, почему все с ним обращались запросто и от семилетнего до сорокапятилетнего все называли «дедушкой». Увидят ребята, что на завалинке стародьяконовского дома нет старого дьякона, и говорят: дедушка нездоров, – и бегут наведаться к нему, но их гоняет со двора муж Анны или сама Анна, Увидят дедушку на завалинке и кричат:
– Дедушка! дедушка! хоть в бабки?
– Не могу, ребятки, спину разломило.
– А по грузди пойдем?
– Ноженьки болят.
– Пойдем, дедушка! Пойдем.
И обступят его человек двадцать молодого поколения. Дедушка никогда не отказывался от путешествия по грибы и ягоды. Ходит, бывало, с ребятами целый день, ничего не насобирает по слепоте. Ребята смеются над ним и насобирают ему наберуху и дотащат эту наберуху до села, Но главное удовольствие старика было – игра в шашки. В шашки умели играть: волостной писарь, сборщик податей, голова и двое богатых крестьян. Игра производилась с четвертого часа пополудни на улице, перед домами, и продолжалась до темноты. За игрой старик весь оживал, делался боек, разговорчив, смеялся, передразнивал.
– Я те, собаку, запру в гнилушку – и не выскочишь. Матрену позовешь – и та никоим образом не вытащит, хоть сто вервей иностранных подай.
Бахвалится старик, а прочим любо. Играющих обступали женщины, мужчины и дети.
– Не застуй! не застуй! – ворчит старик: – при свете-то ему стыднее в гнилушку попасть.
Все смеются.
Если противник его попадается в гнилушку, старик хохочет во все горло:
– Что? каково? На-ткось скушай! Чем пахнет?.. А я, погоди, тебе задам двенадцать с кисточкой.
Если его самого запрут, старик сердится и ругает глазеющих:
– Это все от вас божеское напущение!.. Одна курва между вами есть, сглазила.
Все хохочут. Голова или противник тоже дразнится. Старик еще хуже; стыдно ему, а оправдаться нечем. «Ничего, – говорит он: – это я так, для развлеченья. Теперь я задам…»
Но однообразие сельской жизни надоело старику; ему хотелось ехать в другое место, и он ждал только случая жить с Егорушком, которого он очень любил. Петруха был пьяница, и жена его капризливая, поэтому он не мог жить у них более двух недель.
Егору Иванычу ничего не оставалось больше делать, как искать невесту где-нибудь. Но от кого он узнает, где невеста? На товарищей надеяться нечего: они сами себе ищут невест. Осталось одно – прибегнуть к совету ректора.
В первом часу Егор Иваныч отправился к ректору.
– Ну, Попов, много ты мне наделал хлопот. Его высокопреосвященство долго не соглашался заместить тебя на священническое место, однако я уговорил его.
– Покорнейше благодарю вас, ваше высокопреподобие.
– Прошение твое он оставил у себя и обещался назначить тебя в город Столешинск, в Знаменскую церковь.
Егор Иваныч, сияя от радости, низко поклонился ректору.
– Город, говорят, бедный, но ты будешь все-таки священник и притом городской, нужно только быть добродетельным, настоящим пастырем своих заблудших овец.
– Постараюсь, ваше высокопреподобие.
– Это еще не все. Его высокопреосвященство велел передать тебе, что ты не иначе удостоишься священнического сана, пока не скажешь слова во время его службы.
– Очень хорошо-с.
– Если ты хорошо напишешь и понравится его высокопреосвященству слово, он посвятит тебя, а если напишешь дурно, посвятит в диаконы.
– Очень хорошо-с. На какую тему прикажете-с?
– Владыке хочется, чтобы ты сказал слово о блудном сыне. В этом слове ты проведи нашу жизнь, уподобляющуюся жизни блудного сына, выскажи, что сам бог печется о нас, в особенности о детях; раскаявшимся кров дает. При этом изобрази и то, что бдительное начальство всеми благими мерами заботится об юношестве, как господь о детях, а нераскаявшимся обещает геенну огненную. Закончи так: «О христиане! близок час, в онь же сын человеческий приидет со славою судити живых и умерших. Что мы речем ему, грешнии?» Потом воззвание ко Христу спасителю: «Ты, Христе, спасаешь раскаявшихся; обрати и нас ко свету заповедей твоих и приими нас во царствие твое, яко блудного сына…» Понял?
– Понял.
– Теперь иди. Когда напишешь, принеси мне. Да постарайся принести через день. Напиши больше и везде вставляй места из евангелистов и апостолов; хорошо сделаешь, если приведешь цитаты из Василия Великого, Иоанна Златоустого и прочих вселенских учителей.
– Очень хорошо.
– Ну, теперь иди с богом.
Придя домой, Егор Иваныч увидел на столе, в комнате Троицкого, две бутылки с простой водкой, узел с калачами и сверток бумаги. В этом свертке он увидел новую книжку журнала.
«Ну, – подумал Егор Иваныч, – затевают что-то». Троицкого не было дома. Егор Иваныч любил читать только беллетристику, но прочие статьи читать у него не было терпения, короче сказать, он не понимал их.
Пришел Троицкий с двумя бумажными узелками, в одном из которых была колбаса и печенка, а в другом чай и сахар.
– А, Павел Иваныч! – сказал Попов и поздоровался, то есть пожал руку Троицкого.
– Какой и тон-то! Ну, что? Бар или ек?
– Бар.
– Вот как! Какими судьбами?
– Ректор…
При этом слове Троицкий строго взглянул на Попова, – не врет ли он, или каким образом ректор мог помочь делу.
– Не врешь?
– Еще бы! Слушай, что было.
– На папироску, и рассказывай, только без прикрас.
Попов начал рассказывать похождения двух дней.
– Ну что же, хорошо, – сказал Троицкий по окончании рассказа Попова. – В сорочке родился… А я, брат, учиться! Тебе это не по нутру. Радуюсь, что место получил, только слово? Сумеешь сочинить?
– Только не мешайте, пожалуйста. Ведь одни сутки остались.
– Не беспокойся. Мы тебя не введем во искушение. Егор Иваныч! Егорушка! товарищ… Ведь нам всем жалко тебя, больно… Э, да что толковать!.. Ну, твои дела, значит, что называется, в шляпе. Поп, брат, ты. Благослови, отче.
– Бога бы ты постыдился…
. . . .
– Егор Иваныч, вот что: а жена?
– Найдем!..
– А?
– Не спросим вашего брата.
– Однако жена… Ты пойми: что такое мужчина и женщина? Что такое, по-твоему, мужчина и женщина?
Егор Иваныч сначала подумал, что говорить с Троицким не стоит, потому что он переспорит его, а все его резоны «ровно ни к чему не ведут». Однако он сказал:
– Да что с тобой толковать! Ты человек светский, я – духовный. По-нашему, жена должна быть помощницей мне, должна уважать меня… повиноваться мне.
– Та женщина, которую ты теперь не знаешь?
– Женщина против нас ничто.
– Что?!
– Плевок.
– Подлец ты, Попов!
Егор Иваныча зло взяло…
– Говорить я с тобой не хочу… Убирайся вон, иначе ректору окажу.
– На это господин Попов, я вам скажу вот что: во-первых, я не уйду, потому что квартиру я снимаю не у вас; во-вторых, я ректора не боюсь, так как подал в отставку из вашего сословия.
Попов молчит и ходит по своей комнате.
– Егор Иваныч, на что вы сердитесь-то?
Молчание… Троицкий вошел в его комнату. Попов не смотрит на Троицкого.
– Егорушко! а двенадцать лет дружбы?..
Это тронуло Попова.
– Ты мне теперь не можешь быть товарищем.
– Знаю, почему; но головы на отсечение не дам. Егор Иваныч, к чему эти ссоры? Ведь мы ссорились раньше за идеи и мирились, но не так, как теперь. Вероятно, ты потому сердишься, что скоро получишь место; но, брат, у тебя еще задача – слово. Подумай!
– Не тронь меня, Троицкий.
– Не буду трогать. Дай лапочку!
Друзья поцеловались.
– Славный ты, Егор, будешь поп. Дай бог тебе успеха, да брюхо растить, ребят меньше. Только вот тебе просьба: не трогай нас, твоих товарищей; не говори проповеди на воздух. Ты лучше печатай что-нибудь в «Духе христианина» или «Православном обозрении», тогда тебя будут читать и семинаристы и отцы разные. Пиши дело, настоящее, говори прямо, а на старинные идеи не упирайся.
– Знаем, как делать.
– А знаете, так и знайте…
* * *
Начали собираться товарищи. Собралось человек восемь, выпили по рюмочке водочки, закусили.
– Давайте читать.
Начинается чтение. Все слушают и молча смотрят то на Троицкого, то на книгу. Если что кому-нибудь не понравится и кто-нибудь не поймет чего-нибудь, следует остановка:
– Стой! он врет.
– Нет, не врет!..
– Объясни!
Следует объяснение.
– Прочитай снова!
После чтения опять спор. Каждый критикует по-своему, под конец соглашаются:
– Ужели и с нами то же будет?
– Ну, брат, мы не такие люди. Мы им утрем нос.
– Чем?
– Утрем!
– Эх, господа!. . . . . .
– Я думаю, нам легко будет учиться в университете. Заучивать трудно. Теперь вот мы читаем и разъясняем сами, потому что разъяснить здесь некому, а там умные-то люди налицо, своими ушами будем их слушать. А ведь мы, братцы, в течение двух лет читанья мало еще поняли.
– Надо допонять.
– Едем!
– Кто едет?
Пять человек сказали: «Я». Это были: Спекторский, Бирюков, Троицкий и двое Кротковых.
– А вы? – спросил Троицкий у остальных.
– Мы служить будем. Губернатор уже обещался дать места, – сказал Клеванов.
– Куда же, господа, ехать? – спросил Петр Кротков, красивый юноша двадцати лет.
– Да ты куда думаешь?
– Батюшка советует в духовную академию, а мне хочется в медицинскую. Я в медицине-то смыслю кое-что…
– Ишь каналья! Любит форму: здесь иподиаконом был, архиерея одевал, а там хочешь форму носить, чтобы порисоваться в губернском городе и перед своим батюшкой. Знаем мы вас, протопопские сынки!
– Давайте лучше вот что решать: как ехать? Есть ли еще деньги-то?
– Кротковы богаты.
– Наш отец на днях будет сюда, вероятно даст, – сказал Алексей Кротков.
– Мой отец хотел прислать малую толику. Он не препятствует тому, что я еду в университет, даже радуется, – сказал Троицкий.
– А вот мой не то: что, говорит, тебе за наука? Выпороть, говорит, тебя надо за вольнодумство. И если ты бросишь меня на старости лет, не заступишь мое место, прокляну тебя, – сказал Бирюков.
– Что за дубина!
– Что ни говорите, а я удеру в университет… Добро бы, я один был сын у него, а то один уже священником, а другой в философии. На брата, конечно, нечего надеяться. Скверно, денег нет.
– Я отцу ничего не говорил о поездке, нынче написал ему такое письмо, что, надеюсь, старик расчувствуется. Впрочем, я у него одно детище мужского колена, а место у него такое, что называется – на веретено стрясти: село дрянь, народ бедный, благочинный теснит… – сказал Спекторский.
– Так как, господа?
– Не знаем. Призанять бы у кого-нибудь на дорогу.
– У кого займешь?
– Мы вот что сделаем, господа, – сказал Троицкий: – все мы друзья и, стало быть, в крайних случаях должны помогать друг другу, как помогали в семинарии и как выручали друг друга из бед. Если мой отец пришлет много, я половину разделю на Спекторского и Бирюкова.
– У меня всего два рубля. Книги разве продать! – сказал Бирюков.
– А у меня всего-то пятьдесят копеек, – сказал Спекторский.
– Господа Кротковы, к вам взываю о благотворительности, – сказал Троицкий Кротковым.
– Мы не знаем, как отцы.
– Если не дадите, мы вам не товарищи.
– Я попрошу батюшку об этом, – сказал Алексей Кротков.
Разговоры продолжались до четвертого часу утра. Попову очень надоели товарищи, но ему совестно было гнать их.
– Попов, давай другую книгу.
Попов дал.
– Ну, читай, Елтонский.
– Господа, мне надо проповедь писать, – сказал Егор Иваныч, теряя всякое терпение.
– Пойдемте к нам, – сказал Петр Кротков.
– Лучше за реку поплывем. Там хорошо.
– Марш!
– Смотри, Егор Иваныч, умненько сочиняй. Мы послушаем твою проповедь в церкви, – сказал Алексей Кротков.
Товарищи поцеловали Егора Иваныча и пошли к реке.
Когда ушли товарищи, Егор Иваныч достал из сундучка четыре листа серой бумаги, сделал их тетрадкой в четвертую долю листа, сшил, разрезал, перегнул на половине, очинил перо, попробовал, поправил перо, опять попробовал, ладно – и стал думать. Целый час Егор Иваныч продумал.
«Задача трудная, – рассуждает Егор Иваныч: – дело в том, что придется говорить в губернском городе, в архиерейскую службу… Троицкий прав. Другое дело, если бы сочинить просто для архиерея, а то для народа. Товарищи будут слушать, шептаться, смеяться, как и я смеялся над выговором священников… Судить станут… Ничего бы, если бы всё чужие, а то своих много, не все разъехались… А певчие – зубоскалы, вслух шикают… И к чему он задал мне… Ну, что я напишу?..» Опять Егор Иваныч стал обдумывать сюжет проповеди. Ничего не выдумывается.
– Дай умоюсь, – сказал Егор Иваныч вслух и умылся.
«Уж сочиню же я тебе! Сочиню». Зло взяло Егора Иваныча. Ругаться он стал. Попробовал перо, озаглавил текстом священного писания свое сочинение и начал приступ. Полчаса он писал сплеча, потом вдруг остановился.
«А дальше?.. Он велел текстов больше… На! наворочаю же я тебе».
Зазвонили к заутрене.
Крепко и хлестко стал писать Егор Иваныч. Мысль была, только тексты трудно подбирались. Зазвонили к ранней обедне, Егор Иваныч все пишет. Вошла хозяйка.
– Здравствуйте, Егор Иваныч, – сказала она.
– Здравствуйте.
– Чайку попьете?
– Некогда.
Хозяйка, как хозяйка дома, села около стола, возле Егора Иваныча.
– Что вы это пишите? И ночь-ту, кажись, не спали…
– Проповедь пишу.
– Ах, мои мнечиньки! Проповедь?
– Да. – Егор Иваныч бросил перо, потому что теперь все мысли его сочинения исчезли.
– Где же вы ее сказывать будете?
– В кафедральном соборе.
– Ой! ой!.. при самом архирее?
– Да.
– Вот что значит ученье-то!.. Уж я послушаю, непременно послушаю. Только вы поскладнее пишите да понятливее, погромче сказывайте… Вот у нас говорят проповеди-то, всё под свой нос говорят… А вы как, в ризе будете сказывать-то?
– Нет. Стихарь надену.
– Так, так… А в ризе-то лучше бы… А вы в попы-то скоро постригетесь?
– Скоро. Только проповедь надо сказать.
– Дай бог, Егор Иваныч, дай бог!.. Чайку не хотите ли, Егор Иваныч?
– Да нет чаю.
– Экие вы какие! Ну что бы мне сказать!.. Сейчас поставлю самоварчик, напою.
– Покорно благодарю.
– Полно, Егор Иваныч. Вы у меня такой были постоялец, что мне и не найти таких… Как красная девушка, жили всё тихо, и кашлю, что есть, не слышно… Не то что Павел Иваныч, денег не платит, приятелей водит, содом просто! – Немного помолчав, хозяйка, поправив на голове платок, сказала очень любезно Егору Иванычу: – а я ведь к вам по делу, Егор Иваныч. Денег бы надо, больно надо…
– Вам сколько следует?
– Да за комнатку два рубля, за десять фунтов гречневой крупы – помните, велели купить? пять фунтов говядины, молочнице за шестнадцать бураков, всего три рубля восемь гривен без трех копеек.
Егор Иваныч дал ей пять рублей.
– Ах, я и забыла, ономедни у вас гости были, стакан разбили, двадцать копеек стоит.
– Да ведь он от воды лопнул!
– Знаю, что сам лопнул, только теперича, уж если он у вас был, значит, вы за него и отвечаете.
– Так вы и двадцать копеек исключите из пяти рублей.
– Хотелось бы мне еще попросить вас… да совестно.
– Говорите.
– Ономедни стекло разбили вот в этом окне.
– Да ведь оно разбито было!
– Полноте, Егор Иваныч… Вы коли живете здесь, значит, за комнату и отвечаете… Ну, да бог с вами… Вот еще надо бы за картинку вычесть… Больно уж ваши-то приятели хериков много на лице наделали… хорошему человеку и посмотреть-то страм… Стул таперича сломали.
– Послушайте, Авдотья Кириловна, ведь я в том не виноват; не я же ведь все это сделал.
– Знаю, что не вы, – вы такой умница! Дай вам царица небесная невесту хорошую. – Хозяйка встала. – Вы пожалуйте ко мне в комнатку; я вас пирожками говяжьими попотчую.
– Покорно благодарю.
– Сделайте милость.
Егор Иваныч пошел за хозяйкой в ее комнатку. Муж хозяйки сапоги починивал, а дочь, лет четырнадцати, принесла две тарелки жареных пирожков и чашку свежего молока. Егор Иваныч стал кушать.
– Вот, Егор Иваныч, что значит ученье: ученье свет, а неученье тьма. Если бы я теперича был грамотный, я бы теперича кто был? поди, и дом у меня был бы каменный, и вашей братьи в нем жило бы много, – сказал хозяин.
– Уж Егор Иваныч, одно слово, прозвитер! – сказала хозяйка, радуясь, что ее постоялец будет говорить проповедь и скоро будет священником. – Мы худых людей не держим, – прибавила она.
– Егор Иваныч, не напишете ли вы мне письмо к брату?
– Очень хорошо.
– Я вам сапожки заштопаю. Покажите.
Егор Иваныч показал сапоги.
– У-у какие! Снимите-ка, – сказал хозяин. Егор Иваныч снял сапоги, и так как у него других сапогов не было, то он и остался босиком, а хозяин принялся починивать. Наевшись пирогов, Егор Иваныч написал хозяину письмо, на что и употребил целый час. После этого его приглашали обедать, но он отказался.
Хозяева все и всегда любезны с богословами. Они гордятся, что у них живут умные люди, которые меньше буянят и ломают вещи, нежели уездники и словесники. Им очень жалко расставаться с ними, и они перед отъездом особенно любезны, надеясь на то, что квартирант их, посвятившись в священники или дьяконы, непременно подарит им рубль или три рубля за ласку хозяйскую и ихнее хорошее расположение.
После этого проповедь плохо сочинялась, мысли положительно не лезли в голову. Во втором часу пришло двое кончивших курс в семинарии, Ермилов и Гонимедов.
– Проздравляем! – сказали они, входя. – Вы уж знаете?
– Троицкий сказал. Молодец! Ну, а проповедь?
– Да пишу.
– Ну-ко, прочитай.
– Не кончил еще. Текстов много надо.
– Ну, ничего. Мы подсобим.
Егор Иваныч стал читать, а приятели поправляли его. Чтение, марание, приписывание продолжалось до самого вечера. Проповедь была кончена. Пришел еще богослов. Опять началось чтение и поправки.
– Кажется, ладно?
– Еще бы!
– А как да не понравится ректору?
– Чего еще ему надо! Постой! Егор Иваныч, размалюем про начальство.
– Да, господа, послушайте: ведь хвалить начальство следует в семинарии при выпуске, а не в церкви.
– Да ведь он велел!
– Я думаю вот что: может, ректор сам хочет сказать проповедь по этой тетрадке.
– Пожалуй, – это бывает.
– А может быть и то, что он покажет архиерею, тот прочитает и скажет: хорошо, но сказывать запретит.
Между тем хозяйка принесла Егору Иванычу чаю, сахару и булок. Началось чаепитие и излияния дружбы.
– Я слышал, – говорил Ермилов: – что в Столешинске у отца Василия есть две дочери: одной – Наталье – девятнадцатый год, сватались чиновники, да отец Василий не выдал. Не худо бы тебе попросить ректора, чтобы он написал письмо тамошнему благочинному.
– Возьмется ли он за это дело? Как-то неловко.
– Попробуй.
– Пожалуй, наведи справки, нет ли там невест других, и поезжай туда жениться, а оттуда сюда на посвящение.
– Пожалуй.
* * *
На другой день к двенадцатому часу проповедь была окончена. Егор Иваныч шел с трепетом к ректору и молился в душе: господи помоги!
Ректор удивился, что Попов принес проповедь скоро.
– Сам ли ты сочинил?
– Сам. – Егору Иванычу обидно сделалось.
– Хорошо, я прочитаю. Завтра приходи за ответом в это же время.
От ректора Егор Иваныч пошел в консисторию, к столоначальнику.
– Ну, что-с? – спросил Егора Иваныча столоначальник.
– Я к вам за справкой
– Да ведь вы уже назначены, с вас магарыч надо.
– Как назначен?
– Да так. Сами вы просили ректора, а ректор снес вашу просьбу его высокопреосвященству, а тот и назначил.
– И бумага здесь?
– Ну, этого я вам не скажу – секрет.
– Какой же тут секрет?
– Ну уж, нельзя.
– Да ведь вы сами сказали, что я назначен!
– Ну это еще сорока на двое сказала. Я могу отписать на справке, что место ваше занято.
– А его-то высокопреосвященство?
– Что вы, жаловаться хотите? Знаете, чем эти жалобы-то пахнут?
– Чем?
– Мне, господин Попов, некогда с вами калякать.
– Я, Яким Савич, пришел к вам не потому, чтобы место просить, а об невестах хочу справиться.
– Я вам сказал, что мне некогда.
Егора Иваныча зло взяло. Он вышел в коридор. За ним вышел писец.
– Что дадите? – пристал он к Егору Иванычу.
В консистории если и сторож важное лицо, то писцы там уж очень важные лица для ищущих и хлопочущих. Это знают все. Даже сторож за полтинник может выведать от писцов, а писцы – помощники столоначальников по делам поборов.
– За что?
– Экой вы чудак. Давайте три рубля, все сделаем.
– Да денег нет.
Их окружил синклит подрясниковых и в рясах. Все смотрят как-то с удивлением, сожалением; какое-то заискивание видится, плутовское намерение…
– В чем дело? – спрашивает храбрый господин в рясе, держа голову набок, разведя ноги на аршин одна от другой и утирая ситцевым платком бороду, на которой присохла скорлупа от яйца.
– Право, не знаю, – ответил Егор Иваныч.
– За что вы просите-то?
– Это не ваше дело, – сказал писец.
Половина разошлась по своим местам. Господин в рясе и с скорлупой на бороде рьяно вступился за Егора Иваныча.
– Вы объясните причину!
– Не ваше дело.
– А владыку знаешь?
– Сторож, выгони этова пьянова, – закричал писец и ушел в канцелярию.
– Что он сказал? что сказал? – спросили человек шесть. Обруганный заступник ворвался было в канцелярию, но его вытолкали оттуда.
– Что, отец дьякон, с носом!
– В чужой монастырь со своим уставом не ходи.
– Еще говорите спасибо, что за шиворот не выгнали на улицу, – говорят, хохоча, остальные.
– Это все из-за вас, господин семинарист, – обратился дьякон к Егору Иванычу и сию же минуту отошел от него.
Два священника подошли к Егору Иванычу.
– В чем дело?
Егор Иваныч рассказал.
– Вам надо бы денег дать.
– Если бы были, дал.
– Вы лучше к нему на дом сходите. Дайте рубль – и дело в шляпе.
– Нет, всего лучше к эконому.
– Эво! к эконому. Ведь вам, разумеется, невесту не голую надо, а с придачею; так лучше справиться у столоначальника.
– Я к нему не пойду.
– Как знаете. – Разговор пошел об другом: каков нынче ректор. Потом оба священника и приставшие трое диаконов пожелали послушать проповедь молодого проповедника.
В углу, налево, один дьячок схватил за нос пономаря; пономарь вскричал и в свою очередь ударил дьячка под микитки, что вызвало всеобщий смех. В другом углу, направо, один подрясниковый уснул на диване.
– Братцы, смотрите!
– Ах, он, пес!
Все хохочут.
– Наденьте на него бумажный колпак.
Один причетник подошел к спящему и привязал к волосам его свою косоплетку, а к ней бросовый конверт.
– Нехорошо. Лучше разбудить, – советует половина глазеющих на спящего.
– Что он, пьян?
– Лунатик, должно быть…
– В беспечности пребывает…
Один разудалый дьячок потащил со спящего сапоги, тот проснулся. Его стали стыдить. В одном месте идут одолжения.
– Павел Гаврилович! одолжи рублик.
– У самого мало…
– Одолжи… как приду домой – отдам.
– Олонись я тоже дал так-то, да каналья, Патрушев, надул.
– Вот те Христос, отдам.
Павел Гаврилович дает рублик. Какой-то священник одолжил другому священнику пять рублей.
Егор Иваныч ушел домой, ни с кем не простившись. Троицкий сказал, что его все еще не уволили и он ходил даже к владыке, но до владыки его не допустили.
Хозяйка предлагала Егору Иванычу свои услуги найти невесту в городе, но Егор Иваныч отложил вопрос о женитьбе до завтрашнего дня.
На другой день ректор сказал ему:
– Очень плохо составлено твое слово… Удивляюсь, почему вы болванами выходите?.. Ну как можно сказать такую проповедь? Никакого смысла нет.
– Я, ваше высокопреподобие, очень торопился.
– У вас вечно отговорки… Ну какой ты священник, когда и таких пустяков не в состоянии составить?
– Мне, ваше высокопреподобие, времени не было вовсе. Мешали Троицкий и прочие исключающиеся.
– Этому я верю. Поэтому я поправил. Возьми. – Ректор подал рукопись. – Сегодня у нас пятница, завтра принеси мне переписанную тетрадку, да смотри – на почтовой бумаге напиши.
– Очень хорошо-с.
– Ступай.
Егор Иваныч переступает с ноги на ногу.
– Чего еще тебе нужно?
– Ваше высокопреподобие, осмелюсь вас еще попросить насчет…
– Ну, говори. Денег, что ли, надо? Все издержал, что ли?..
– Нет, ваше высокопреподобие.
– Так что же?
– Не можете ли вы помочь мне насчет невесты.
– Это не мое дело. Мое дело выучить вас; а что касается до места, то я из любви христианской помог тебе.
Егору Иванычу ничего больше не оставалось делать, как только подойти под ректорское благословение и уйти домой.
* * *
Архиерей принимал с десяти до двенадцати часов. Приемная его – небольшая комната с двумя круглыми столами, мягким диваном и двумя стульями. Стены разрисованы. Духовные лица сначала толкутся на лестнице. На лице каждого и в голосе заметны испуг и робость.
