Текст книги "Ставленник"

Автор книги: Федор Решетников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Каждый трезвый, а кто с похмелья, тот жует ладан или корку от лимона.

– Вы зачем? – спрашивает один робко другого.

– Перепрашиваюсь.

– В первый раз?

– Нет, уж в третий. А вы?

– Тоже перепрашиваюсь. В прошлый раз хотел перевести, да на это место пятеро подали.

В приемную впускают келейные за десять копеек каждого. Деньги эти идут в их пользу.

В приемной все стоят чинно. Говорят шепотом, на ушко, прикрыв рот правой или левой рукой. Братство тут славное. Все ждут владыку, у всех мысли одни и те же, всякий боится позабыть заученные им слова, какие он должен сказать. Один шепчет: «Ваше высокопреосвященство, по крайней бедности, позвольте перевестись». У одного дьячка так на ногтях написано чернилами, что говорить. Большая половина читают в двадцатый раз свои прошения, складывают их, вытирают бумагу, что-то шепчут про себя и постоянно вытирают платками свои щеки и лбы…

Егор Иваныч тут же стоит. Он надел сюртук Троицкого, который был поновее, белую манишку и белый галстук. В руке у него проповедь, на боку которой написано ректором: читал и одобряю, ректор архимандрит такой-то. Большая часть трущихся в приемной знают, что Попову назначено место и что в руке у него проповедь. Все завидуют.

Наконец вышел владыка. Все подошли под благословение. Начались просьбы.

– Кто ты такой?

– Дьякон Крестовоздвиженского села, Иоанн Лепосимов.

– Об чем просишь?

Тот робко объясняет.

– Подай прошение.

Очередь дошла до Егора Иваныча, на которого владыка с самого начала взглядывал.

– Ты кто такой?

– Кончивший курс семинарии, диаконский сын, Егор Попов.

– Об месте просишь?

– Отец ректор ходатайствовал у вас за меня.

– Так это ты Попов?

– Точно так, ваше высокопреосвященство.

– Хорошо. Ступай туда, – и владыка указал Егору Иванычу на дверь в залу.

Зала убрана как в богатом барском доме, с тою только разницею, что в ней на стенах висели большие картины духовного содержания в позолоченных рамках.

Через четверть часа владыка пришел в зал вместе со своим письмоводителем.

– Где прошение кончившего курс семинарии Попова? – спросил он у письмоводителя.

– У меня-с, ваше высокопреосвященство!

– Принеси сюда.

Письмоводитель ушел.

– На какое место ты желаешь?

– На священническое.

– Отец ректор просил меня. Я справлялся. Место тебе будет в Столешинске.

Егор Иваныч низко-пренизко поклонился.

– Нынешний год я туда не поеду. Поэтому после свадьбы ты должен ехать сюда.

Егор Иваныч опять поклонился и проговорил:

– Ваше высокопреосвященство! я еще не нашел невесты.

– Сходи к эконому, он знает. Вчера я ему две просьбы передал от духовных вдов.

Егор Иваныч поклонился.

– Написал ты проповедь?

– Написал, ваше высокопреосвященство.

И Егор Иваныч подал рукопись. Владыка, увидав засвидетельствование ректора, не стал ее читать. Письмоводитель принес прошение Егора Иваныча. Владыка написал на прошении: «Назначается в столешинскую Знаменскую церковь во иереи. Пострижение в октябре месяце…», а на проповеди: «Благословляю, смиренный…».

– Позвольте завтра сказать, в ваше служение.

– Можешь.

Егор Иваныч подошел под благословение.

– Послезавтра я уезжаю; можешь и ты ехать за женой.

Егор Иваныч опять подошел под благословение и ушел из залы.

Архиерейский эконом посоветовал Егору Иванычу ехать в Столешинск и жениться лучше там на дочери какого-нибудь священника или дьякона.

Вечером Егор Иваныч стоял в крестовой церкви, а после службы ее подходил под благословение владыки, который стоял в алтаре.

Ночь провел очень худо. Не спится, а если уснет, то ему представляется народ, и народ этот хохочет, семинаристы ему неприличные кривляния делают руками.

Утром проповедь была прочитана Егором Иванычем раз семь про себя и два раза вслух. Троицкий боялся за своего товарища, чтобы он не струсил на кафедре, не сделал бы худого выражения на лице. В церковь его проводили шесть семинаристов. Архиерей служил в кафедральном соборе. Егор Иваныч стал в алтарь. Перед концом службы Егор Иваныч надел стихарь и подошел под благословение владыки. Но вот Егору Иванычу нужно идти, а он дрожит, ноги подсекаются. «Иди!» – говорит протодьякон. Егор Иваныч пошел, запнулся за что-то… Вышел в левые двери; певчие ему с хор рожи строят, а костыльник его за стихарь дернул. Кое-как Егор Иваныч дошел до налоя; робко вытащил из кармана рукопись, перекрестился и сказал чуть не шепотом: «Во имя отца» – и стал…. Потом кашлянул, посмотрел на рукопись – буквы вверх ногами стоят… Однако он начал читать; но читал очень тихо – «под свой нос», как выражалась его хозяйка; читал бессознательно, думая: «Ах бы скорее промахать…» Большая половина публики вышла из церкви, а остальная ничего не слышала, потому что Егор Иваныч читал, запинаясь за каждое слово, пропуская где строчку, где две; где не разберет – от себя выдумает и читает, как дьячок часы читает… Промахал он так скоро, что певчие его ругнули, потому что нужно было петь запричастный, а половина их разбежалась курить папиросы. В алтаре удивились, что так скоро Попов кончил проповедь, а ректор строго на него взглянул, когда он подошел под благословение владыки. Когда владыка стал уходить из церкви, то сказал ему, чтобы он зашел к нему.

Бывшие в церкви семинаристы окружили Егора Иваныча.

– Ну, брат, и проповедник! Знаешь, тебе где надо проповеди сказывать?..

– Тебе бы дьячком быть!

– Неловко, господа, ведь в первый раз, – сказал Егор Иваныч.

– Ты куда?

– Да архиерей звал.

– Уж не обедать ли?

К ним подошел посвященный в этот день в священники и отвел в сторону Егора Иваныча.

– Пожалуйте ко мне на поздравку. Я закусочку устроил сегодня.

– Покорно благодарю.

– Непременно приходите. Отец протодиакон будет, кафедральные дьяконы будут, певчие.

– Мне надо к владыке сходить.

– Так после.

Владыка оказал Егору Иванычу, чтобы он ехал жениться, что он получит из консистории свидетельство на вступление в брак и что в консисторию же он передал его прошение для исполнения.

Егор Иваныч пришел с двумя певчими-богословами к новопосвященному во священники. Там сидели протодьякон, два кафедральных дьякона, один приезжий священник и еще один городской дьякон. При протодьяконе все вели себя скромно.

– А! вот и молодой проповедник! – сказал протодьякон и пожал руку Егору Иванычу. – Однако вы дурно сказали проповедь, – прибавил протодьякон.

– Даже очень скоро, – прибавил певчий дьякон.

– В первый раз, отец протодьякон! – оправдывался Егор Иваныч.

– Ну-ка, выпей водочки, поди, пересохло в горле-то, – сказал протодьякон и налил Егору Иванычу рюмку, Егор Иваныч должен был выпить.

– А скоро будешь посвящаться? – спросил протодьякон уже по-приятельски.

– Как женюсь.

– А!.. А нашел невесту?

– В том-то и горе, что нет.

– Я тебе вот что скажу, Егор Иваныч. В Столешинске я хорошо знаком с благочинным, знаю там невест и напишу ему письмо. Письмо это ты сам свезешь.

– Да ведь вы завтра едете?

– Тьфу ты! Совсем забыл.

Протодьякон плюнул.

– Ну, так я по почте пошлю.

Через два часа протодьякон ушел с кафедральными и городскими певчими, дьяконами, отзываясь тем, что завтра в шесть часов им ехать надо… По уходе их начались песни, и дело дошло до буйства… Егор Иваныч убежал, но пришел домой «выпивши» до того, что разругался с Троицким и чуть не прибил его.

– Эк те разобрало! Вот славный выйдет поп! – заметил Троицкий.

– Знать тебя не знаю. Поищи-ка теперь службы, а я нашел, да еще как!..

С этим словом Егор Иваныч повалился на кровать и тотчас же уснул.

Через неделю Егор Иваныч, получивши свидетельство на вступление в брак с девицею духовного звания и справку, что он назначен священником в такое-то место, распростился с приятелями и покатил на обозах с двумя бедными семинаристами к своему отцу.

ГЛАВА ВТОРАЯ
У родителей

Егор Иваныч Попов поехал к своему отцу в село Ивановское Петровского уезда. Так как это село находится от губернского города в двухстах верстах, то он ехал на обозах целую неделю. Ехать на обозах не то, что на почтовых, на перекладных и с попутчиками. Всякому известно, что обозами называется кладь, и на этой-то клади сидит, точно на какой-то горке, дремлющий ямщик – или хозяин лошади, или просто работник-извозчик. Любитель путешествий, богатый человек, никак не поедет на обозах, он не найдет никакого удобства на обозе. Мужик-крестьянин не стыдится сесть как-нибудь и где-нибудь – лишь бы сесть; не боится дождя и грязи, не боится стужи и вьюги, жары и духоты, потому что ему разбирать вкусы не к чему: во всякую пору и непогоду он пойдет и поедет для хлеба, потому что об нем никто не позаботится, а всякий называет его неучем, да еще требует кое-какой дани… Семинаристы не гнушаются крестьян-извозчиков. Извозчиков они любят потому, что те берут с них дешево, да притом извозчики народ славный, хотя и плуты подчас; но кто же не плут? Семинаристу хочется домой к родным, домой в родное село, нужно ехать куда-нибудь, – хоть невесту искать, а денег нету, пешком идти далеко; поневоле поедет на обозе. Крестьяне знают, что семинаристы народ хороший, мужика не обидят, ничего не украдут, а попросят они семинаристов покараулить обоз и лошадку, когда сами отправятся куда-нибудь, по нужде или в кабак, семинаристы не откажутся; да и как-то веселее с «ребятками»: «калякают они больно толково да весело так…» Кроме этого, крестьянин еще и уважает «ребяток» по любви их к вере и почету к духовенству. «Не всяк может попом быть. Штука-то важная…» – рассуждает каждый крестьянин.

Сидит Егор Иваныч на обозе, свесивши ноги. Очень неудобно сидеть, а прилечь негде. Ноги болтаются; самого «взбулындывает» полегонечку, а в ином месте так тряхнет, что невольно скажешь: да будь оно проклято! С непривычки ехать неловко, а крестьянину ничего, он уже привык; спит себе полдороги на обозе с витнем в руке, только шапка нависла на нос. Оно и лучше – солнышко не жжет. Скука страшная, потому что лошадь везет чуть-чуть; на местность любоваться не стоит, таккак Егор Иваныч проезжает по этой дороге не в первый раз, все места знакомые, да и видов-то хороших нет: где лес, где пальник, где покос, где пашни; деревеньки незавидные, люди бедные, проезжающих мало. Извозчик оказался несловоохотливый… Егор Иваныч всячески старался сблизиться с крестьянином по-нынешнему, как он в книгах вычитал. Прежде он как-то весело ехал, а теперь у него в голове засела мысль, что – «я кончил курс, я много знаю, а крестьянин ничего не знает…» Однако он начал говорить с крестьянином по-нынешнему:

– Слышь, дядя?

– Ну?

– Как те зовут?

– Зовут меня Митрий.

– А величают?

– Величают Егорыч.

– Значит, ты Митрий Егорыч?

– Знамо, так.

– А хлеб-то у вас каков ноне?

– Нешто.

– А как?

– Да так.

Молчание.

– Што бог даст, то и ладно… – начал крестьянин. – Вот ныне, што есть, с обозами мало ходим… Времена такие тяжелые… А хлеба в прошлом году не было, потому, значит, земля у нас не такая, как в Прогарине или хоша у соседей. Те, значит, зажиточные, подарили с началу кого должно, и наделили их: значит, старые места дали.

– А ты какой: государственный или крепостной?

– Кабы государственный – не то бы было. Никитинской… Барин Иван Лексеич.

– Худой человек?

– А кто ево знат… не наше крестьянское дело судить… На то божья воля да милость царская…

Крестьянин замолчал. Об чем еще говорить Егору Иванычу с крестьянином? Положим, предметов много, но крестьянин не поймет всех этих предметов. О хлебопашестве говорить не стоит, потому что крестьянину досадно даже говорить о неурожае: неурожай и разные неудачи поедом едят его. А неудача есть у каждого человека, не только что у крестьянина; у крестьянина больше всех неудач, и эти неудачи никем из прочих сословий не замечаются, и если замечаются, то так себе; и если вырвется у кого-нибудь сочувствие, так это редкость, большею частию для хвастовства: что-де и мы любим крестьян, и мы им благодетель хотим сделать. Егору Иванычу хотелось кое-что объяснить крестьянину, но он не мог выбрать такого предмета, который бы крестьянин понял. Он знает, что крестьяне не очень долюбливают тех господ, которые, встретясь с ними в первый раз, начинают говорить им о таких предметах, которых или они не понимают, или предметы эти не интересуют их. Крестьяне даже боятся тех людей не их сословия, одетых прилично барскому сословию, которые с ними говорят ласково, выспрашивают все больше о господах, говорят такие слова против старших, которых крестьяне привыкли уважать и бояться с детства… Крестьянину, – от рождения привыкшему работать на потребу других всю жизнь, забитому, у которого развитие остановилось на приобретении денег различными способами, – странны кажутся такие слова. Егор Иваныч знал все это; сам слыхал хвастовство товарищей об отрицании, и ему это казалось глупо. «Такой наукой, – думал он, – нельзя выучить народ добру. Да и Троицкий, человек отрицающий, говорит, что народ насчет этого не нужно трогать. Сам со временем поймет». Егор Иваныч знает и то, что крестьянину ничего не нужно от человека прилично одетого, кроме денег за работу или возку и на водку. Крестьянин знает, что ему не нужно быть барином: он захохочет, если представит себя барином, в сюртуке и в светлых сапогах, и свою жену в шляпке. Будет много денег – тогда можно торговлей заняться, дом хороший состроить, а куда уж в баре лезть: «Мы люди такие, те люди иные». От этого-то у него является недоверие к барину: «Говорит-то он хитро да ласково, а бог его знает, что у него на уме-то? мягко стелет, да жестко спать будет…» Положим, барин и предложение хорошее сделает, так и тут крестьянин не иначе согласится, как прежде посоветовавшись с товарищами.

Товарищи Егора Иваныча – Павел Игнатьевич Корольков, философ, и Максим Игнатьевич Корольков же, словесник, ехали на другом обозе. Они ехали весело и смешили ямщика. Они рассказывали ямщику разные городские – губернские анекдоты и сплетни вроде следующего:

– Ты, дядя, знаешь бульвар?

– А!? – Крестьянин захохотал. Этим словом он выразил то, что выражается словами: эво, еще бы, уж будто не знаем-ста.

– Так вот, видишь ли, какая там штука забористая вышла. Гуляло народу много; знати всякой и не перечтешь… А дамы, слышь, нарядные такие – прелесть. В деревнях таких не найдешь… Ну, и ладно. Вот сидят это много на скамейках против музыкантов, которые потешают их на разные манеры… Сидят они смирно, все смотрят на музыкантов, – в чувство входят; а мимо их на площадке разные франты ходят. Значит, ищут девиц на тово-оно… Вдруг, что бы ты думал, вышло? Одна передняя скамейка и грохнулась, – ножки с одного конца фальшивые были, – ну, дамы и кувырк – кто вверх ногами, кто просто на посрамление, а молодые-то люди, франты, любуются…

Крестьянин хохочет во все горло; хохочет с четверть часа.

– Вот дак любо! А я бы – знаешь как?.. – Крестьянин хохочет.

– А как?

Крестьянин хохочет и говорит свое мнение. Потом рассказывает о казусах, бывших в селе с какой-нибудь девкой.

– А вот что, дядя, как по-твоему: которые из девок лучше, городские или сельские?

– Городские, брат, штуки! Напялено на нее – страсть; ходит как индейский петух: только поглядишь в щелочку на нее, страх возьмет… Да что – не по нам.

– В селах-то, брат, лучше знать?

– Эво! Возьмешь кою девку и не нарядную – славно! Здоровая такая… – Крестьянин хохочет.

– И женишься, – славная жена будет.

– Уж на этот счет не беспокойся. Все приладит; заботу об ребятах знает, чужому не поддастся. Вот моя жена так ревмя ревет, коли мне что не посчастливится, а пьяный напьешься – драться лезет… Славная баба, бой-баба!.. А здорова, собака! На тысячу рублей не променяю свою бабу. Золото баба!

– А ты по любви женился?

– Пондравилась: красивая была девка, да и вместе малолетками игрывали… Ну, достатку-то у них нет, да все однако – жениться надо. Ну, и женился.

– Не перечила?

– Да что ей перечить? Меня знает. «Я, говорит, за тебя пойду замуж, коли ты меня обижать не будешь, коли, говорит, будешь мужик хороший».

– Так. А городские не нравятся?

– Да что и толковать! Ну их!.. Хорошо яблоко спереди, да внутри-то горько.

– Ты бы в Питере пожил, не то бы сказал.

– Ну, не знаем, поди-кось!.. Вон лонись оттоль Кирьяк Савич приезжал, – извозчиком там был. Такая, говорит, там жизнь извозчикам – беда! Плутом, говорит, надо быть… С виду-то, говорит, куды-те расфранченная, ужасти!.. А скажешь такое любезное слово – и готово!.. Только Кирьяшко-то, знать, прихвастывает на эфтот счет. Поди-ткость, так и поверят! А у самого, у пса, жена здесь с детьми живет.

– Ну там-то это так.

– А ты бывал там?

– Не был, а в книгах пишут.

– Ну и врут, коли пишут… Эдак жить, по-нашему выходит, грех… Стыд на весь мир… А все бы самому лучше поглядеть.

Егор Иваныч злится, слушая эти разговоры. Он думал: «Что это они толкуют дичь? Ну, для чего? Будто о другом не о чем рассуждать…» Но взглянув на спину своего дремлющего ямщика, он думает: «Как только буду я священником, я прямо начну говорить проповеди об этом предмете. Я все эти гадости объясню им… Эх, какая пошлость! До чего люди доходят! Подобные примеры я видел и в губернском; надо вразумить прихожан, изобличить их в поступках, происходящих от безнравственности…» При этом он представил себе, что он едет жениться, но на ком? Сердце забилось, словно боль какая-то чувствуется. Потянулся он, зевнул, стал тянуть поочередно пальцы; пальцы захрустели… «Какая-то моя невеста? Господи, дай мне хорошую жену, не развратницу. Слыхал я, что какой-то священник от развратницы жены спился и под суд попал, теперь по кабакам трется в крестьянском звании. Нет! дай мне хорошую жену…» И при мысли об жене, об детях опять чувствуется боль и радостное щекотание в сердце.

Почти во всю дорогу Егор Иваныч думал об своей будущей невесте и трепетал. Невесты он не видал. Кто ее знает, какая она. Другое дело, если бы Степанида Федоровна… При этом Егору Иванычу чего-то жалко стало, зло его взяло… «Да ну ее к чертям!» – подумал он. И опять ему представляется невеста в образе красивенькой девицы, девицы набожной, отец которой – богатый человек, дает ему свой дом или купит в городе дом в четыре комнаты. Но ведь невесты еще нет. Нужно найти ее… У отца Василья, сказывают, есть дочь Наталья девятнадцати лет… Как, поди, красива! А впрочем, кто ее знает, какая она. Может, она уже помолвлена с кем-нибудь… Все бы хорошо иметь тестя в той же церкви: доходов бы можно много нажить. Но как подступить к нему? Как жениться в такой короткий срок на незнакомой девушке? Надо с отцом посоветоваться…

С товарищами, семинаристами Корольковыми, Егор Иваныч обращался как кончивший курс с учениками. По его понятию, это были мальчишки, только что начинающие смыслить, теперь еще глупые ребята. Корольковы были из Столешинского уезда и кае-что знали о духовенстве тамошнем.

– Вы в Столешинск?

– Да.

– Ну, невест там много. Мы слышали: вы у отца Василия Будрина хотите сватать.

– Еще не знаю.

– Полноте притворяться! Во всем губернском знают.

– А у Василья Григорьича славная дочка! Я бы не прочь жениться на ней. Только приданого-то мало, потому что прихожан у этой церкви мало, и прихожане народ всё бедный, всё рабочие.

– Зато священник.

Егору Иванычу не нравится это, более потому, что мальчишки толкуют не в его пользу.

– Вы бы, господин Попов, у чиновников или у купцов посватались!

– Знаю и без вас.

– Ну, это еще не резон.

– Почему?

– Потому что отец Василий и не отдаст за вас.

– По-че-му?

– Потому что вы очень неказисты с виду.

«Подлецы!» – ворчит про себя Егор Иваныч и думает: «Во что бы то ни стало, а женюсь-таки я на Будриной дочери».

– А может, она и с брюхом! – подзадоривают семинаристы.

– Господа! вам какое дело до меня и моей невесты? – говорит Егор Иваныч, думая, что семинаристы испугаются его, как кончившего курс и облагодетельствованного начальством.

– То дело, что она не пойдет за вас замуж, потому что у вас шишки на носу…

– Я… я ректору на вас пожалуюсь!

– Вот и спасибо… Да ну его к черту!

– Ей-богу, пожалуюсь.

– Вот что, господин Попов: вы будете служить в уездном городе, и вас будут теснить благочинные, если у вас не будет денег. А мы будем учиться и в попы не поступим. Нас хоть сейчас гони, нам все равно. В другое место пойдем учиться.

Егор Иваныч на это ничего не отвечал и всю дорогу отмалчивался. Пойдут Корольковы в кабак с крестьянином, Егор Иваныч думает: погибшие люди. Заговорят с крестьянами так, что крестьяне рады их слушать, хохочут и соглашаются и еще просят рассказать, – Егор Иваныч думает: уж я доберусь до них, только бы жениться!.. Корольковы смеялись над Поповым, крестьяне отмалчивались от него, говоря: уж больно он важничает. Корольковы ехали весело, так что крестьяне говорили им на прощанье: жалко, что вы, ребятки, маловато ехали: и не заметили, как время-то весело прошло. Егор Иваныч скучал. Крестьяне говорили про него: одет-то он неказисто, а больно хитер. И не хитер, а смыслу такого нет, чтобы ублаготворить нашева брата…

* * *

С Корольковыми Егор Иваныч расстался в деревне Ершовке, которая от Ивановского села находится в десяти верстах. А так как ершовцы прихожане Ивановской церкви, то Егора Иваныча довез до села ершовский крестьянин Макар даром.

Егора Иваныча по въезде в село одно только радовало: увидеться с отцом, и с ним же ехать в Столешинск. Иные радости бывали прежде, когда он приезжал домой еще уездником. Теперь он возмужал, окреп, сделался чем-то выше крестьян и даже своего отца. Ему не время было вглядываться в сельскую обстановку, да и не для чего, потому что село как в прошлом году стояло, так и теперь оно в таком же виде. У церкви в прошлом году еще на одном окне вверху стекло было разбито, так и теперь это стекло разбитым остается. Все дома такие же, черные, с высокими крышами да кое-где с палисадниками перед окнами; этот дом Марка, тот Пантелея, этот старосты, а тот станового. Люди тоже не изменились. Ходят себе в рубахах да в штанах, ребятишки играют, скачут; все говорят чисто по-деревенски; скот по-старому свободно разгуливает по улицам… Все одно и то же, только вон налево две крестьянские избы сгорели.

Егор Иваныч думал, что его встретят как дорогого гостя. В воротах его встретила корова буренка. Во дворе чисто. Но на крылечке настоящая деревенщина. Егор Иваныч вошел в кухню, никого нет. Один только кот забился на шесток и оплетает поросенка, оставленного без призора в латке. Егор Иваныч стащил кота за ухо. В комнате тоже никого нет, в отцовском чулане тоже.

– Вот она, деревня-то! Оставь-ко так дом у нас, в губернском, без заперта!.. Впрочем, и взять-то у них нечего, – проговорил про себя Егор Иваныч.

Зная, что он здесь хозяин, так как дом отцовский, Егор Иваныч втащил в отцовскую комнатку сундучок, в котором заключались книги и одежда, тулуп, войлок, одеяло и подушку. Умывшись и закусивши поросенком, он улегся спать. Но через четверть часа услыхал голос сестры Анны.

– Чтой-то, девка, за напасть! Гли, поросенок-то… Кто же это слопал?

– Да брат, поди, – отозвался женский голос.

– Ах, мои матушки, и не догадаюсь! Где же он, голубчик? – И Анна вбежала в отцовскую комнатку. Брат и сестра поцеловались. Сестра долго любовалась на брата и выспрашивала разные губернские новости.

– А где же отец?

– По грибы, Егорушко, ушел. Чай, поди, сичас придет. А ты поешь, голубчик.

– Ты, сестра, извини, что я слопал поросенка.

– Ой! ой! побойся ты бога, брат.

– Отчего ты мне дозволяешь есть, а других ругаешь? готова глаза выцарапать.

– Ну, ну, учен больно!.. Ты мне брат, а те чужие, каждый волен свое съесть, а на чужой каравай рот не разевай. Поешь, право.

– Молочка разве.

– Изволь. Я те малинки еще принесу… Какой нынче урожай этой малины, беда! Вот Пашка у меня вчера обтрескался малины-то, все брюхо вспучило; к знахарке ходила… Теперь прошло, с отцом побежал в лес.

Сестра принесла кринку молока и бурак малины. Егор Иваныч налил молока в чашку, накрошил булки, наклал малины и стал есть.

– Где же Петр Матвеич?

– А будь он проклят! и не говори…

– Что?

– Да просто житья от фармазона нет.

– Что же он, по-старому?

– Ох, Егорушко, и не говори! Насобирали мы ноне в праздник мучки пудов с двадцать, продали десять пудов, а остальную в сусек положили, да денег пять рублей насобирали; он, будь он проклят, все пропил да девке Марье ссовал… Ах, убей ты его, царица небесная!

– Зачем желать зла, сестра! Бог знает, что с ним сделать.

– Так оно… И смерти-то на него, анафемского, нет никакой… Хоть бы с вина сгорел, окаянная сила!..

– Опять-таки я тебе скажу, сестра, смерти желать никому не следует, потому что так господь велит, да и твой рассудок так говорит, что без мужа тебе плохо будет. Ведь у тебя трое детей?

– Ой, и не говори!.. Уж такой злосчастной, верно, на роду бог написал быть.

– Жалко, сестричка, мне тебя!..

– Ни одного дня такого нет… Совсем каторжная жизнь… – Сестра заплакала.

– Не тужи, сестра. Бог поможет. Надейся на него: все будет легче; стерпится, слюбится, говорит пословица.

– Так оно. Да все тяжело: на бога надейся, а сам не плошай. Вон попрекает меня новым дьяконом: ты, говорит, с ним дела имеешь… А у тово дьякона, голубчика, жена злющая-презлющая, так и бьет ево…

– Может быть, ты с ним дружбу ведешь?

– Эх, Егорушко, с кем же мне и вести дружбу, как не с хорошим человеком? Что я стану с своим-то мужем делать, коли он жалости никакой ко мне не имеет!

– Какая же твоя дружба с дьяконом? то есть, что ты с ним делаешь?

– И не говори! Славный человек!.. Дай бог ему доброго здоровья. – Сестра перекрестилась.

– Поди, целуешься?

Сестра захохотала и убежала в кухню, вероятно от стыда или от чего-нибудь другого.

К Егору Иванычу пришел Саша, мальчик пяти лет; бойкий мальчик.

– А, Саша! здравствуй!

Саша, как маленький мальчик-ребенок, видавший дядю через два года и через год, – считал дядю за чужого; а известно, что дети не скоро льнут к чужим, несмотря даже на особенные ласки и выражение лица. Егор

Иваныч не очень долюбливал детей и потому, сказав несколько слов мальчику, стал смотреть в окно. Пришла сестра с двухгодовой девочкой.

– А вот и Степка! поганая девчонка!.. – представила сестра брату свою дочь.

– Какая ты грубая, сестра! Разве можно так говорить при детях!

– Бить их, падин, надо!

– Сестра! Неужели у тебя нет жалости к своим детям?

– И не говори, братчик! Ты не знаешь, сколько я терпела через них, пострелят.

– Зачем же ты замуж вышла?

– Весь век, что ли, в девках сидеть? – Сестра обиделась.

– Лучше бы было. Ты по своей красоте нашла бы хорошего жениха.

– Именно нашла бы.

Егору Иванычу сестра показалась слишком невежливой женщиной и развратницей. Он никак не предполагал, чтобы сестра его, богомольная смиренная девушка до замужества и хорошая жена назад тому два года, дошла до того, что имеет дружбу с дьяконом и пренебрегает своими детьми. Он догадался, что вся причина этого зла происходит от мужа ее.

– А что твой муж, каков с отцом?

– И не говори! Третьево дни обозвал его всячески. Прибить хотел.

Это разозлило Егора Иваныча, и он решился, во что бы то ни стало, урезонить его, обратить на хорошую жизнь.

– Паша учится?

– Ой, и не говори! Просто такая сорва, ножовое вострее да и только! Ты знаешь отца-то, нюня такая – просто беда… Ничем не хочет заняться.

– Ты об отце не говори так.

– Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье… Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю…

– Учить нужно лаской.

– Ой, и не говори! Самого-то как учили!

В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.

– Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! – ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.

– Плут – парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!

– Не боюсь, не боюсь! – кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.

– Дедушка! – дядя! – сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.

– А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? – сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.

– Здоровы ли вы, тятенька?

– Плоховато, Егорушко, плоховато… Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило… Спина ноет, знать-то дождик будет… Ну, как ты, кончил термин?

– Кончил.

– Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.

Вошли в избу.

– Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што… Неряха! – ворчит старик на свою дочь.

– Уж опять пришел ворчать-то! – говорит дочь.

– Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу… Гадина.

– Полноте, тятенька, – увещевает сын,

– Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.

– Просто житья мне в этом дому нет! – завыла Анна… – И бранят и бьют; поедом съели…

– Молчи! – крикнул Иван Иваныч. – Пошлю из дому к паршивику.

– Тятенька, полноте!.. – просит сын.

– Я те как начну хлестать вот этой дубиной… Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет… Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?

– Да уж получил место.

– Ну, слава тебе господи! – и Иван Иваныч перекрестился. – Во священники?

– Да, в Столешинск.

– Слава богу! слава богу… A ты спал ли?

– Дорогой спал,

– Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?

– И накрою, подождешь.

– Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?

Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.

Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.

– Што же ты, Ёгорушко, не ешь?

– Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки… Да и мы там очень мало едим.

– А ты опять бегала? – спросил строго Иван Иваныч свою дочь.

Опять брань.