Текст книги "Дважды рожденный"

Автор книги: Федор Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Дальше профессор был несказанно удивлен, увидев перед зданием толпу теи: они сновали от «общественного дома» к какому-то сооружению около него, нагружали вагонетки тюками, которые бесшумно исчезали в подвальном этаже дома.

– Это идет разгрузка одного из воздушных судов, что мы недавно видели, – объяснял Эйс, когда они вышли из дома. – Суда прибыли с Экваториальной Энергетической станции с грузом одежды, заряженных аккумуляторов, радиоприборов и машинных частей. Вон выгружают несколько десятков маленьких «метеоров». На одном из них мы могли бы улететь.

– Что за «метеоры»?

– Я же говорил уже: маленькие одно-, двух– или трехместные воздушные аппараты, делающие до 2000 километров в час. Сейчас они в разобранном виде. За быстроту их зовут «метеорами».

Лицо профессора делалось все более жалким, непонимающим, и все большее изумление светилось в его глазах. Ему казалось, что он вот-вот откроет подобно ребенку рот и так и останется стоять, изображая всем своим существом одно: крайнее удивление и немой восторг.

– В общественном доме склад всего необходимого, – монотонно объяснял Эйс. – Ты хоть и просил меня молчать, но я вижу, что ты не понимаешь, и вынужден тебе рассказать.

– Да, да, я ничего не понимаю.

– Отсюда теи получают все необходимое. Пойдем и мы оденемся, наконец, по-человечески.

Изумительно! Профессор и Эйс действительно получили по комплекту белья и верхней одежды, удивительно удобной, мягкой и красивой. Так же удобна была и обувь. Каждый из них в довершение был снабжен еще небольшим аппаратом со слуховой трубкой, который складывался и легко влезал в карман, Единственно, что в этом приборе было понятно профессору, так это – хронометр. Но оказалось, что он одновременно – барометр, определяет насыщенность атмосферы электричеством, излучает зажигательные лучи, является подзорной трубой и радиоприемником. Так рассказал Эйс, и все это он, профессор, нашел в действительности.

И за все это с них ничего не спросили, даже не заставили расписаться в получении, просто сделав какую-то отметку в книге!

Общественный дом был окружен садом, засаженным каким-то низкорослым деревом, теперь сплошь усеянным продолговатыми плодами. Плоды казались издали блестящими от покрывающего их масла. Сад занимал в общем около десяти квадратных километров.

– Что за странный сад? – скорей подумал, чем спросил профессор.

– Здесь растет пища теи: плоды из этого сада дают необходимые для жителей треугольника жиры, которые на три четверти составляют химическую пищу.

Профессору захотелось посмотреть крайнюю пристроечку к общественному дому. Там они нашли старого человека, углубившегося в созерцание каких-то записей в книге. В комнате была масса растений под стекляными колпаками и бесконечно много солнца, вливавшегося сюда через громадные окна в стенах и крыше.

– Представьте себе, – нисколько не удивившись, обратился старик к вошедшим, – завтра ровно сто лет, как я взялся смотреть за деревом жира здесь, а, меж тем, это дерево мало изменилось за это время, несмотря на все мои старания.

– Сто лет? – удивился профессор. – Но я бы не дал тебе больше пятидесяти.

– Хе-хе! Пятьдесят! Мне двести с лишним. Я уже пять лет не пользуюсь благами омоложения и не сегодня-завтра уступлю свое место более достойному теи. Мозг мой работает уже значительно медленнее, чем раньше, да и ясность его не та. Правда, эти чудаки, все мои друзья, хотят подновить меня по случаю моего юбилея, но я-то сам не желаю. Придет же в голову такая мысль: обновлять старую развалину!

– Значит, стоит, если твои сограждане этого желают, – возразил Эйс.

– Гм!.. Правда, уверяют, что урожайность нашего сада за последнее столетие поднялась больше чем вдвое, но ведь это говорят, это надо бы проверить. Вот здесь, посмотрите, результат моих последних опытов. Вот это новое растеньице дает орехи, где жиров на восемь процентов больше, чем в плодах нашего сада. Этого я действительно добился, это я знаю наверное. И ведь как просто! Еще пять лет назад...

И словоохотливый садовод начал рассказывать, как он добился успеха за эти пять лет в быстроте выращивания растения и в повышении количества жиров в его плодах, при этом он сыпал химическими формулами, специальными терминами из физики, света и т. д., что профессор едва понимал основную суть.

Вдруг речь хозяина была прервана мелодичным звоном. Садовод или, вернее, ученый, как определил его профессор, поспешно подошел к аппарату у окна со словами:

– Ну-ка, послушаем, что нового сегодня на нашей планете.

И тотчас находившиеся в комнате услышали голос, отчетливо выходивший из трубы, вероятно, радиоприемника:

– Алло! Алло! Говорит Экваториальная станция. Интересная новость! Вчера вечером, в девять часов ровно, вблизи берега в Провальном заливе в Первом секторе Северной гемисферы был замечен силуэт морского судна, какие ходили не меньше полутора периода назад. Ученые историки-этнологи полагают, что это – старая субмарина подводных жителей, вышедших на поверхность, возможно, с враждебными намерениями. Это тем более возможно, что еще недавно один общественный дом был ограблен подводными бандитами. На том берегу на утро видели двух субъектов в одежде гоми, то-есть, подводных жителей. Береговым жителям надо быть осторожными, а береговой охране – особо бдительной. Приняты меры к выяснению личностей двух неизвестных. Для сведения всех: выглядят они так...

И к несказанному изумлению и ужасу профессор на маленьком экране около аппарата увидел шагающим себя самого и рядом – Эйса. Чорт возьми! Кто же их снял и успел передать на какую-то Экваториальную станцию?

– Ничего не понимаю! – с горечью воскликнул профессор.

Старик-садовод оторвался от экрана на этот возглас и посмотрел на профессора и потом на Эйса, затем опять на экран. Он, повидимому, начал подозревать что-то.

– Дело в том, – начал он медленно, – что эти гоми часто проявляют крайнюю враждебность по отношению к теи, и нередко приходится прибегать к крайним мерам вплоть до разрушения машин и их жилищ... И вы, конечно, сами понимаете, что...

– Конечно, – успокоил его Эйс с улыбкой, – мы те самые двое, о которых только что говорила станция. Но мы вовсе не гоми, побережье Провального залива может быть спокойным...

– В отношении тебя я спокоен, но вот твой спутник... У него какой-то большой живот, не совсем пропорционально развитые челюсти...

Старик остановился, но Эйс понял то, что он не досказал:

– Это какой-то троглодит.

– Нет, за него я тоже ручаюсь, – сказал Эйс. – Соединимся с Экваториальной станцией, и я передам туда еще более интересную новость.

Старше увел своих гостей в радиокомнату.

И не более полчаса спустя после этого та же Экваториальная станция, уже явно захлебываясь, кричала:

– Алло! Алло! Тайна катастрофы в Провальном заливе разъяснена! Как мы сообщали, два-три месяца назад в указанном заливе разбилась одна из воздушных машин во время бури. Оказывается, было столкновение, при котором погибло пять теи. Один из них, молодой Эйс из Второго сектора, отважный боец на ледяном фронте, оказался жив. Все это время он провел в плену у гоми. Замеченная субмарина...

И далее подробно была описана жизнь Эйса и профессора в плену у гоми.

– Ничего не понимаю, – бормотал профессор, выйдя из комнаты садовода. – Все делается с головокружительной быстротой. Давай посмотрим, как живут теи в своей домашней обстановке.

– Давай. Только для чего бы смотреть? Все это мы видели и перевидели уже много раз.

– Эйс! – серьезно воскликнул профессор. – Или я ненормальный человек, или, верь мне, я всего этого никогда не видел и не слышал. В моей памяти запечатлен иной мир. Понимаешь: иной мир!

Эйс покачал головой и загадочно посмотрел на профессора.

– Друг мой, – продолжал последний, – с этого момента не зови меня больше профессором: я щенок перед простым садоводом, а не профессор. Зови меня как хочешь.

– Хорошо, моя сестра придумает для тебя имя...

– А что этот садовод говорил про мой живот? – перебил его профессор.

– Удивлялся его величине. У теи он маленький, а у тебя несоразмерно большой. Когда-то на земле во множестве жили существа о четырех ногах, с большим животом...

– Видишь, Эйс, это новое доказательство... Я представляю себе, почему у теи небольшой живот. Для того, чтобы переварить небольшое количество шариков, не нужно ни большого желудка, ни кишек, ни печени... Все эти органы должны быть миниатюрными.

– А ты разве не той же пищей питаешься?

– Да, я... действительно... Не понимаю.

Тихо разговаривая, они посетили не меньше двух десятков белых домиков. Профессор заметил их особенность: обилие в них солнца и воздуха. Окна были всюду, чуть не со всех сторон, и во всякое время дня солнце заглядывало в дом.

– Теи, должно быть, не расстаются с солнцем никогда, – резюмировал он свое впечатление.

– Только ночью, и то только потому, что они не властны подчинить себе это светило, а, наоборот, сами подчинены ему.

Профессору показалось, что Эйс при этом вздохнул.

В каждом доме жило человек по пяти. Но это не были близкие родственники: чаще всего совместно жили люди, не связанные друг с другом родственными чувствами. Родители и дети, братья и сестры, муж и жена часто жили далеко друг от друга. Только дети грудного возраста жили с матерью.

– Для совместного житья, – объяснил Эйс недоумение профессора, – лучше подобрать людей с одинаковыми характерами. У родственников же чаще всего несходные характеры, поэтому они для совместной жизни не годятся. Но найдешь и такие дома, где живут одни родственники.

Солнце уже давно перевалило за полдень. Профессор прикинул в уме пройденное расстояние: не меньше пятнадцати километров, а впереди и кругом все еще дома и дома, через каждые 40-50 метров. Вдруг он заметил, что Эйс приложил к уху свой аппарат. Он сделал то же самое и услышал голос на полуслове:

«...рит Северная станция Второго сектора. Сестра и мать приветствуют возвращение Эйса. Справляются о состоянии руки»...

– Да, рука моя – дрянь, – со смехом сказал он. – Надо будет серьезно заняться ею.

– Разве она болит?

– Нет, но не полагаешь ли ты, что мне этот обрубок полезен?

– Значит, ты хочешь отрезать ее совсем?

– Не понимаю, зачем резать, когда ее можно подвергнуть регенерации. Я уже говорил об этом.

– Регенерации?!

– Ну, да, хирурги и химики займутся мной, и в год я буду иметь цельную руку, с пальцами и со всем прочим.

– Эйс! Не смейся надо мной! И... довольно с меня! Вези меня к себе домой: я устал от чудес. Еще немного – и я окончательно потеряю свой рассудок. Давай сюда свой «метеор»!

– Давно бы так! Но нам нужно пройти еще около пяти километров до ближайшего общественного дома, где мы только и можем достать «метеор».

Они пошли. Профессор повторял уже в тысячный раз сегодня:

– Ничего не понимаю.

Но он чувствовал, что в глубине его сознания зарождается мысль, которая, может быть, сразу сделает все понятным, но ему нужны были еще доказательства.

Одно время ему хотелось остаться здесь, чтобы посмотреть, как на другой день будут чествовать знакомого ученого садовода, но затем он махнул рукой; на первый раз у него и без того слишком много впечатлений.

Не только земля, но и небо выглядит иначе

Профессор жил в доме Эйса уже несколько месяцев.

Самого Эйса профессор видел мало и еще меньше говорил с ним: тот все дни проводил или в бюро по разработке плана борьбы на каком-то таинственном ледяном фронте во Втором секторе, или в «институте регенерации», где производились тоже не менее таинственные манипуляции с его изуродованной рукой.

Кроме Эйса в доме жили еще его мать и сестра Ли. Четыре дня Ли проводила дома, а на три улетала для занятия археологией и древнейшей историей.

Мать Эйса была свежей и красивой женщиной, которой тем не менее было уже свыше восьмидесяти лет. Когда профессор узнал об этом впервые, он не нашелся, что сказать. Изумление его было столь велико, что все рассмеялись.

–А я полагал, что ты сестра Ли, а не мать, – нашелся он только сказать.

– Нет, милый профессор, я уже два раза была в «институте регенерации». Два раза подновляли мою печень и один раз почки.

Профессор сделал жалобную рожу и сказал:

– Я надеюсь, что когда-нибудь пойму все это, но теперь...

С двухлетнего возраста начиналось развитие каждого теи – развитие физическое и интеллектуальное. И так продолжалось приблизительно до 17 лет, пока теи не усваивал минимум знаний.

С 17 лет все теи обоих полов начинали проводить какую-нибудь общеполезную работу: работали где-нибудь на фабрике, на заводе, на складе и т. д. Но работа эта сводилась, главным образом, к наблюдению за машинами, и желающих работать было так много, что устанавливалась очередь. Продолжительность этой работы не превышала 2-3-х часов в неделю, все же остальное время являло собой досуг. Одни использовывали свой досуг для чистого спорта, другие – для научных работ, исследований, третьи – для занятия музыкой, живописью, скульптурой, писательством, четвертые путешествовали и т. д. Особые экспериментальные институты еще с малых лет начинали следить за теи и к 17 годам верно и точно определяли, к чему больше всего способен данный субъект, где он больше всего может преуспеть. Поэтому каждый человек был на месте.

Профессор вскоре заметил, что поэзия, как, форма искусства, совершенно исчезла, но это, вероятно, отчасти потому, что и прозаическая речь теи была полна ритма и музыки.

– Поэзия была уместна при младенческом состоянии человечества, – думал он, – она являла собой символ его юности и... глупости. Но теперь она была бы анахронизмом, столь же смешным, как смешон был бы троглодит среди ботов. В роде, например, я...

Профессор целые часы просиживал с Ли, постепенно осваиваясь с мелодичным языком теи. Он много рассказывал ей из далекого прошлого, описывал картины городов, полей, пустынь, непроходимых лесов, полных зверей, общественных отношений и т. д., сам едва веря тому, что рассказывал.

– Эйс на моем месте сказал бы, что из тебя вышел бы великолепный писатель, – часто говорила профессору Ли во время этих бесед, – но у меня к этому какое-то другое отношение.

Рассказал он также свою жизнь у гоми, странную влюбленность в него Нифе, которую он тем не менее покинул без сожаления...

Беседы эти постепенно сблизили обоих.

– Теи спят всего два часа! – поражался всегда профессор.

К этому последнему обстоятельству он никак не мог привыкнуть и не раз задумывался над ним. Сам он добился того, что мог удовлетворяться пятичасовым сном, но никак не меньше. В самом деле, что такое сон? Это – отдых от усталости. А что такое усталость? Болезнь, от которой организм должен излечиться, результат жизнедеятельности его перед этим. Откуда же берется этот яд, который парализует надолго работу нервной системы, вызывает чувство усталости? Несомненно, из крови, которая питает мозг, а кровь зависит от рода пищи. Химические шарики теи таковы, что они, повидимому, не содержат в себе никаких ядовитых веществ, кровь теи чище, питание нервной системы совершеннее... Ясно, что и сон должен быть короче.

Но тогда чем же объяснить, что вот он, профессор, питается теми же шариками, что и теи, а все-таки спит пять часов?

Так часто раздумывал профессор над этим обстоятельством и всегда в конце у него возникал этот неизменный вопрос.

Беседы с Ли постепенно знакомили его с целым рядом совершенно непонятных ему сначала вещей. Ум ее отличался острой наблюдательностью, и профессор часто спрашивал себя, почему она не натуралист, не исследователь, а археолог, где, казалось, требуются прежде всего вдумчивость и осторожность, а не простое наблюдение.

– Ничего не поделаешь, – со смехом ответила однажды Ли на недоумение профессора, – такую специальность посоветовал мне Институт Экспериментальной психологии, и я послушалась его совета. Я не испытываю разочарований пока и весьма довольна своей работой. Могу уверить тебя также, что и мнение высоко ученых теи о моей работе благоприятно для меня.

Дом Эйса стоял на берегу широкой реки, которая спокойно катила свои воды в нескольких десятках шагов от окон комнаты профессора, но никогда, ни в одну пору дня не видел профессор, чтобы из воды вдруг выпрыгнула речная рыба, сверкая серебром чешуи, и не слышал характерного рыбьего плеска. Река была спокойна, только ветер иногда поднимал на ее поверхности рябь и волнение, сопровождавшиеся шумом.

Зато над рекой часто кружились «метеоры» и другие воздушные суда, наполненные людьми до-отказа. Особенного оживления достигал воздух над рекой вечером, тотчас после заката солнца. Профессор часто слышал пение, музыку, которые в одинаковой степени были мелодичны, но часто непонятны и чужды ему. Одно понимал профессор: в звуках пения и музыки над всем неизменно доминировал ясный призыв к жизни, радость и упоение жизнью. Иногда слышал он призыв к борьбе, но без трагизма, и никогда не слышал он унылых тягучих звуков.

– Похоже, – часто думал профессор, – что здесь не знают горя, страданий. Недаром они зовут себя богами. И в самом деле, я все больше и больше убеждаюсь в их могуществе.

– А что, – спросил он однажды Ли, – в реке так-таки действительно ничего нет? Уж очень она пустынна.

– Я полагаю, ты имеешь в виду нечто живое... Нет, зачем же, в речной воде много микроскопических организмов и многие из них не совсем безвредны. Есть еще много такого около нас, с чем надо вести неустанную борьбу за совершенство человеческой расы. В частности именно реки – наиболее тяжелое место для борьбы, ибо часто человеческое могущество становится бессильным здесь.

– Нот, я имею в виду не микроорганизмы, а существ более крупных: рыб.

Ли сначала не поняла, о чем он говорит, но когда тот в одном старинном альбоме показал ей изображение рыбы, она сказала:

– О! Эти несчастные существа давно исчезли на континентах.

– Как исчезли?! Ты хочешь сказать, что ни в одной реке...

– Не только реки, но даже океаны пусты, свободны от них, за исключением, конечно, больших глубин.

– О населении моря мне рассказывали кое-что гоми, но они сами едва ли знают истинное положение вещей. А тут оказывается...

Он помолчал, потом вдруг, точно озаренный какой-то мыслью, посмотрел на Ли.

– Скажи мне, Ли, – начал он. – Я долго бродил там... Здесь изъездил весь край... Меня посетила странная мысль, сомнение... Дело в том, что я нигде не видел – ни на берегу моря, ни в горах, ни здесь, у вас, – не видел ни одного животного. Неужели их тоже нет, как нет рыб в речных водах?

– Увы! Это очень печально, но неизбежно: они сыграли свою роль. Только в зоологических парках остались некоторые экземпляры. На земле тесно, слишком тесно. Даже людям. Каждый клок на поверхности на счету. Долины, верхушки и склоны гор, малодоступные скалы заселены. Обе гемисферы до границы оледенения заселены. Животные уступили свое место людям.

Тут профессор вспомнил многочисленные дома, которые он видел по пути от моря сюда... Нигде действительно не видел он пустого места: все было занято под солнцем!

– Теперь я понимаю, – задумчиво сказал он, – почему вы употребляете при изготовлении пищи не животные, а растительные жиры...

– А разве ты видел когда-нибудь, чтобы люди действительно пожирали животных? По-моему, это отвратительно!

И на лице ее действительно появилось брезгливое выражение.

– Я не знаю, – смутился профессор. – Я видел... Нет, мне кажется, я сам употреблял животных в пищу... Только не понимаю... Все это, конечно... Потом видел, как пожирали акулу...

– Я считала тебя существом более высокого порядка, чем гоми... Какое отвратительное занятие!

– Ли, извини меня... Я не знаю, что говорю. Если хочешь, я тебе все расскажу... Ибо у меня голова кружится от всего, что я узнал. У меня постоянно другой мир в голове, я ничего не понимаю из того, что вижу и слышу. Мне нужна помощь, чтобы во всем разобраться... Или я погибну: мой рассудок не выдержит такого напряжения мысли.

Но в это время как раз пришел Эйс с крепко забинтованной рукой и принес с собой сверток.

В свертке оказалась великолепная географическая карта, которая сейчас же была водворена на стену. Эйс тут же отметил крестом место на берегу голубой извилистой ленты – реки.

– Здесь мы живем, – добавил он.

Профессор воззрился на карту, но она была ему мало знакома, за исключением некоторых рек, которые вызвали в его памяти исчезнувшие картины.

– А вот запив Провальный, – продолжал Эйс, – где мы с тобой покинули субмарину гоми. Это Первый сектор. Мы живем несколько восточнее – во Втором секторе.

– Эйс, не можешь ты мне сказать, что означает вот эта странная ломанная линия, которая проходит здесь, приблизительно на высоте 62-63 параллели?

– Это крайняя граница оледенения.

– Оледенения?

– Ну, да, льды спустились из полярных областей, и Великое Ледяное Поле покрыло весь север 22 секторов.

– Подожди-ка, Эйс. Ведь оледенение было давно. Я помню... Это был момент появления человека на земле. Он пережил это леденящее дыхание смерти и дал начало выносливой человеческой расе, впоследствии завладевшей всем земным шаром. Но ведь это было десятки тысяч лет тому назад, и человек тогда жил в пещере, по ледяным полям шествовал мамонт и олень...

– Это всего только новая катастрофа, постигшая теи.

– Так...

Профессор растерянно смотрел на собеседников. Ли тронула его за руку со словами:

– Не печалься, пещерный житель, скоро все объяснится.

– Дети, пришел ужин, – торжественно заявила мать Эйса, которую звали Диа-ма.

Частицу «ма» прибавляли к своему имени все замужние женщины теи; ма обозначало «мама». Ни у кого из теи не было вообще фамильных имен, все довольствовались только собственным коротким именем. Только за пределами своей общины теи прибавляли к своему имени: «из такого-то треугольника», а за пределами своего сектора – N сектора.

Ужин был извлечен из пневматической трубы и водружен на стол. От шариков и небольших бокалов с розовой жидкостью шел восхитительный аромат. Ужин был подан в миниатюрном количестве.

В нем, казалось, не было ни одного лишнего атома – лишь ровно столько, сколько нужно для питания взрослого организма.

Но профессор уже привык к этому и всегда в этих случаях не без презрения посматривал на свой большой живот. Какой он урод в самом деле в сравнении с этими теи! Недоставало еще, чтобы он как-нибудь объелся.

Пока шел ужин, откуда-то, вероятно по радио, доносилась мелодичная музыка.

– А есть у вас общественные столовые? – спросил профессор.

– Когда-то они были, но теперь их нет, – ответил Эйс. – Ведь чувство голода – чувство низшего порядка, и еда – грубое, неэстетическое занятие. Лучше уединиться с этим грубым занятием. Есть много теи, которые стараются кушать в совершенном уединении.

Миниатюрная посуда после ужина была поставлена на старое место и ушла по пневматической трубе обратно: там ее вымоют машины-рабы и не водой, а химическим способом.

Профессор за ужином был рассеян и почти не отвечал на обращенные к нему вопросы: у него не выходило из головы оледенение.

Затем все вышли на веранду, уставленную мягкими кушетками.

Был уже поздний вечер.

Профессор рассуждал над тем, что ему до сих пор пришлось узнать. Неведомое и великое налегло на него, придавило его, словно он впервые посмотрел в телескоп и потерялся перед бесконечными далями мироздания, осознав все свое ничтожество.

Но вдруг внимание его было отвлечено вещью, еще менее понятной и допустимой, чем странная география Эйса: он увидел, что созвездие Б. Медведицы претерпело исключительные изменения. Может ли это быть? Какие небесные катастрофы изменили соотношение звезд этого созвездия, которым профессор любовался в детстве не менее, чем ярким созвездием Сириуса? Что все это значит?

– Эйс, смотри, – оказал он, – по этому направлению. Это Б. Медведица?

– Да, совершенно верно. Но что за вопрос?

– Что же случилось с этим созвездием, раз это Б. Медведица?

– Ничего особенного не случилось.

– По-твоему ничего? Чорт возьми меня тогда, если я что-нибудь понимаю! А, по-моему, это уже не «ковш», а чорт знает что такое! Я говорю про Б. Медведицу.

– Мне не совсем понятны твои реплики.

– Непонятны? Я и сам не понимаю. Вообще и небеса стали не менее странными, чем земля. Во-первых, друг, смотри: по какому праву три звезды, ограничивавшие «кастрюлю» со дна и внешней стороны, вытянулись чуть не в одну линию? Во-вторых, отчего это крайняя звезда ручки «ковша» почему-то свалилась вниз, а две другие сместились? Получилась какая-то мешанина, в которой я признаю Б. Медведицу только потому, что она, по-моему, в это время года и в этот час должна быть именно в этом месте. Ба! Чорт возьми! Я не узнаю знакомых созвездий, небо для меня незнакомо. Что произошло? Я ничего не понимаю... Это... это непостижимо. Повидимому, я на другой планете.

– Ты в самом деле не понимаешь этого?

– Отдайте меня Моргану, если я понимаю.

– Но ведь это же просто: все эти изменения в созвездии происходят по определенным законам. Я удивляюсь, почему ты не знаешь той простой вещи, что все в мире находится в движении. Не будет же созвездие Б. Медведицы покоиться, чтобы составить ненужное исключение из общего правила: звезды его тоже имеют собственное движение и притом в разных направлениях.

– Я ничуть не обижаюсь твоему замечанию, потому что этот закон мирового движения известен и мне. Но для того, чтобы звезды так далеко ушли от своего первоначального местоположения, нужны тысячелетия, десятки тысяч лет.

– Да, десятки тысяч лет.

– Ну?

– Что ну?

– Но ведь я знаю созвездие Б. Медведицы в ином очертании!

– Я тоже могу нарисовать себе, как оно выглядело тысячи лет назад и как оно будет выглядеть через тысячи лет. Оно даже может совсем исчезнуть: солнечная система умчится к созвездию Геркулеса, а созвездие Б. Медведицы уйдет еще куда-нибудь, вернее, члены его разойдутся в разные стороны по небу.

– Ты меня не понимаешь: одно дело нарисовать, как были расположены звезды раньше, а другое дело – видеть это в природе.

– Я согласен, что здесь есть разница.

– Вот я-то как раз и видел, что звезды были расположены совсем иначе. Дай я тебе нарисую, как я видел Б. Медведицу раньше.

Через три минуты общий контур созвездия был готов, при этом звезды были обозначены греческими буквами. Эйс внимательно рассмотрел чертеж, имевший вид «ковша».

– Да, я припоминаю, что я в какой-то книге по астрономии видел подобный рисунок Б. Медведицы, – заметил он.

– Да не в книге, чорт возьми, а я собственными глазами видел подобное расположение звезд Б. Медведицы на небе!

Эйс посмотрел на профессора сначала удивленно, но, подумав, сказал:

– Я по всему вижу, что ты не совсем похож на нас, наземных жителей земли, и еще меньше похож на гоми. Но тем не менее мое крепкое убеждение – ты сегодня не выспался. Я заметил, что тебе надо спать не менее 7-8 часов, чтобы вновь приобрести ясность мышления и свободу мускульного движения. Мне для этого достаточно двух часов, ты же сегодня...

– Я не хочу спать! – заорал профессор. – Я выспался так же, как и ты. Но какая катастрофа, скажи мне, случилась в небесах, что вдруг были нарушены пути звезд?

– Какая катастрофа? Никакой катастрофы не было, по крайней мере в нашей части вселенной.

– Ну, тогда я ничего не понимаю.

– Я и говорю: тебе нужен дополнительный отдых.

– Не надо шуток: мне надо знать правду.

– Я правду говорю, ибо, уверяю тебя, твои подозрения относительно небесных катастроф неосновательны. Небесные тела не остаются вечно на одном и том же месте, они понемногу меняют свое положение относительно земли. Ты посмотри внимательно: и другие звезды на небе должны были изменить свое положение в небе, очертания созвездий нарушились и продолжают нарушаться...

– Что ты мне читаешь урок по космографии? Я и сам это знаю. Но для того, чтобы подобные изменения могли быть заметны с земли, нужны многие тысячелетия.

– Верно.

– Но в моей памяти встает несколько иная картина неба, чем теперь; я убежден, что я видел ночное звездное небо иным.

– Ты сейчас в несколько экзальтированном настроении. Просто ты в детстве читал книгу, где была изображена картина неба давно минувших веков, и эта картина врезалась тебе в память. Болезнь или потрясения временно лишили тебя памяти, может быть, даже у тебя на время прекратились вообще всякие мыслительные процессы. А теперь вот тебе кажется, что ты видел в природе созвездие Б. Медведицы иным, чем теперь. На самом же деле ты видел его не в природе, а в книге. Ибо не может же быть, чтобы ты жил тысячелетия назад, как цельный индивидуум.

– Повидимому, твои рассуждения правильны, но какое-то внутреннее убеждение говорит мне, что это не так. Рассудок, конечно, отказывается признать возможным существование отдельного человека в течение тысячелетий, но там, под водой, я склонен был не доверять рассудку. Некоторые факты... Я тебе когда-нибудь расскажу о них. И то, что ты мне рассказал до сих пор...

– Ложись, профессор, вновь на кушетку и отдыхай: поговорим как-нибудь потом об этом.

Но тут в разговор вмешалась Ли, внимательно рассматривавшая чертеж Б. Медведицы, сделанный профессором:

– Нет, Эйс, тут что-то не так. Я давно заметила, что наш друг – существо иного порядка. Есть ли человек на земле, который бы не знал нашего языка? А он ведь не знал его, должен был изучать. Он не знал также и языка подводных тварей. Его странные вопросы об исчезнувшем, удивление перед тем, что он видит, абсолютное незнание условий жизни теи... Нет, что хочешь, а профессор являет собой пример... пример...

– Ну, чего пример?

– Он особенный, совсем особенный. У меня такое впечатление, что он явился к нам из тьмы прошлого.

– Уж не думаешь ли ты, что он – один из тех, которые улетели период тому назад на Венеру?

– Не смейся, Эйс. Я больше вижу, чем ты. Расскажи нам, профессор, еще раз о всей твоей жизни под водой.

– Я уже просил не называть меня профессором, – возразил профессор с горечью.

– Хорошо, мы потом, может быть, придумаем имя для тебя. Пока же рассказывай.

И профессор подробно рассказал все, начиная от своего первого ощущения в Зеленом дворце, все свои разговоры с Чоном, свои собственные подозрения и сомнения, про свою странную болезнь, про двойственность сознания... Затем он подробно начал описывать тот мир, который удержался в его памяти: большие города, железные дороги, шумные бурливые реки, песчаные пустыни, непроходимые леса, разных животных... Конечно, все это было описано сбивчиво, неполно, но все-таки картина получилась в достаточной степени яркая.

Слушатели, затаив дыхание, внимали профессору все с большим и большим интересом. Это было столь интересно, что они даже не заметили, как прошла ночь. Рассказ профессора походил в значительной степени на сказку, но ни Эйс, ни Ли не сомневались, что профессор был искренен, когда говорил: