Текст книги "Том 3. Восхождения. Змеиные очи"

Автор книги: Федор Сологуб

«Благословлять губительные стрелы…»

 
Благословлять губительные стрелы
И проклинать живящие лучи, –
Вот страшные и тесные пределы.
К иным путям затеряны ключи.
 
 
В мучительных безумствуя хуленьях,
В бессмысленной безумствуя хвале,
Живи в безвыходных томленьях,
Влачись на бедственной земле.
 
 
Отравленной стрелы вонзилось жало, –
Лобзай её пернатые края:
Она – твоя, она тебя лобзала,
Когда померкло солнце бытия.
 

«Мы скучной дорогою шли…»

 
Мы скучной дорогою шли
  По чахлой равнине.
Уныло звучали шаги
  На высохшей глине,
А рядом печально росли
  Берёзки на кочках.
Природа больная! Солги
  В колосьях, в цветочках.
 
 
Обмана мы жаждем и ждём,
  Мы жаждем обмана.
Мы рвёмся душой к небесам
  Из царства тумана.
Мы скучной дорогой идём
  Вдоль скудного поля.
Томительно грезится нам
  Далёкая воля.
 

«Он не знает, но хочет…»

 
Он не знает, но хочет, –
Оттого возрастает, цветёт,
Ароматные сладости точит,
И покорно умрёт.
Он не знает, но хочет.
 
 
Непреклонная воля
Родилася во тьме.
Только выбрана доля –
Та иль эта – в уме,
Но темна непреклонная воля.
 
 
Умереть или жить,
Расцвести ль, зазвенеть ли,
Завязать ли жемчужную нить,
Разорвать ли лазурные петли,
Всё равно – умереть или жить.
 

«В его устах двусмысленны слова…»

 
В его устах двусмысленны слова,
И на устах двусмысленны улыбки.
Его душа бессильна и мертва,
А помыслы стремительны и зыбки.
 
 
Его любить никто не захотел,
Никто не мог его возненавидеть.
Неузнанным пребыть – его удел, –
Не действовать, не жить, а только видеть.
 

«Касатики качаются…»

 
Касатики качаются
Над тихою водой,
Качаются, прощаются
С недолгою красой.
 
 
Качаются касатики
У зыбкой глубины,
И бедные лунатики
В их прелесть влюблены.
 

«О, забвение! Низойди, обмани!..»

 
О, забвение! Низойди, обмани!
В воспоминаниях тягостны дни.
 
 
Прегрешения выше гор.
В заблуждениях обидный позор.
 
 
Если счастье манило, оно ушло.
Все дары жизнь разбила, как стекло.
 
 
О, забвение! Если бы всё стереть!
Если б всё прошлое могло умереть!
 
 
Но судьба говорит: «Только с тобой.
Умри, и всё прошлое уведи с собой».
 

«Люблю блуждать я над трясиною…»

 
Люблю блуждать я над трясиною
  Дрожащим огоньком,
Люблю за липкой паутиною
  Таиться пауком,
Люблю летать я в поле оводом
  И жалить лошадей,
Люблю быть явным, тайным поводом
  К мучению людей.
Я злой, больной, безумно-мстительный,
  За то томлюсь и сам.
Мой тихий стон, мой вопль медлительный, –
  Укоры небесам.
Судьба дала мне плоть растленную,
  Отравленную кровь.
Я возлюбил мечтою пленною
  Безумную любовь.
Мои порочные томления,
  Всё то, чем я прельщён, –
В могучих чарах наваждения
  Многообразный сон.
Но он томит больной обидою.
  Идти путём одним
Мне тесно. Всем во всём завидую,
  И стать хочу иным.
 

«Нарядней осени и лета…»

 
Нарядней осени и лета,
Улыбкой юною согрета,
И весела и молода,
Вольнолюбивою весною
Она сияла предо мною,
Как незакатная звезда.
 
 
Но странно, – отзвуки печали
В её речах всегда звучали,
Такие горькие слова
Она порой произносила,
Что скорби мстительная сила
Брала мгновенные права.
 
 
Потом опять цвела улыбкой.
Хотелось верить, что ошибкой
Слова упали с милых уст, –
Как иногда шалун-проказник,
В лесу бродя в весёлый праздник,
Посадит гриб на свежий куст.
 

«Для меня ты только семя…»

 
Для меня ты только семя.
Ты умрёшь, – настанет время, –
Жизнерадостную душу
Я стремительно разрушу,
И в могилу брошу тело,
Чтоб оно во тьме истлело.
Из погибшего земного
Созидать я стану снова.
Новый род к тому ж обману
Вызывать я к жизни стану,
Новых образов броженье
Вознесу в осуществленье, –
Но для всех одна кончина.
Всё различно, всё едино.
 

«Когда я в бурном море плавал…»

 
Когда я в бурном море плавал,
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, – я тону.
 
 
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, –
Я власти тёмного порока
Отдам остаток чёрных дней».
 
 
И Дьявол взял меня, и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашёл и пару вёсел,
И серый парус, и скамью.
 
 
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житиё,
Мою отверженную душу
И тело грешное моё.
 
 
И верен я, отец мой, Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал,
И Ты меня из бездны спас.
 
 
Тебя, Отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восставлю,
И соблазняя соблазню.
 

«Истомил меня пасмурный день…»

 
Истомил меня пасмурный день,
Извела одинокая скука.
Неотступна чуть видная тень, –
Повторений томящих порука.
 
 
Впечатлений навязчивых сеть…
Разорвать бы постылые петли!
Не молитвой ли сердце согреть?
О весёлых надеждах не спеть ли?
 
 
Но молитвы забыты давно,
И наскучили песни былые,
Потому что на сердце темно,
Да и думы – такие всё злые!
 

«Верить обетам пустынным…»

 
Верить обетам пустынным
Бедное сердце устало.
Тёмным, томительно-длинным
Ты предо мною предстало, –
 
 
Ты, неразумное, злое,
Вечно-голодное Лихо.
На роковом аналое
Сердце терзается тихо.
 
 
Звякает в дыме кадило,
Ладан возносится синий, –
Ты не росою кропило,
Сыпало мстительный иней.
 

«Люблю тебя, твой милый смех люблю…»

 
Люблю тебя, твой милый смех люблю,
Люблю твой плач, и быстрых слёз потоки,
И нежные, краснеющие щёки, –
Но у тебя любви я не молю,
 
 
И, может быть, я даже удивлю
Тебя, когда прочтёшь ты эти строки.
Мои мечты безумны и жестоки,
И каждый раз, как взор я устремлю
 
 
В твои глаза, отравленное жало
Моей тоски в тебя вливает яд.
Не знаешь ты, к чему зовёт мой взгляд,
 
 
И он страшит, как острый край кинжала.
Мою любовь ты злобой назовёшь,
И, может быть, безгрешно ты солжёшь.
 

«Я не лгу, говоря, что люблю я тебя…»

 
Я не лгу, говоря, что люблю я тебя,
Но люблю для себя и ласкаю, губя.
 
 
Что мне счастье твоё, что мне горе твоё!
Я твоё и своё сочетал бытиё, –
 
 
И на вечном огне, на жестоком огне
Мы в безумной с тобою сгорим тишине,
 
 
И пылая, сгорая, друг друга любя,
Позабудем весь мир, позабудем себя,
 
 
И великую жертву Творца повторим,
И сгорим перед Ним, и развеемся в дым.
 

«Измученный жгучею болью…»

 
Измученный жгучею болью,
Горячею облитый кровью,
Пойми, где предел своеволью, –
Я муки сплетаю с любовью.
 
 
Мучительный труд я приемлю
От вечной, незыблемой Воли, –
Кто создал и небо, и землю,
Тот создал и таинство боли.
 
 
В безумном восторге мученья
Дрожит беззащитное тело.
Забыты земные влеченья,
И всякая похоть сгорела.
 
 
Вся прелесть и нечисть земная
Свивается призрачным дымом.
Единою болью стеная,
Ты равен святым херувимам.
 
 
К престолу Творца и Владыки
В нетленную радость вселенной
Твои воздыханья и крики
Восходят хвалою смиренной.
 

«Мы поклонялися Владыкам…»

 
Мы поклонялися Владыкам
И в блеске дня и в тьме божниц,
И перед каждым грозным ликом
Мы робко повергались ниц.
 
 
Владыки гневные грозили,
И расточали гром и зло,
Порой же милость возносили
Так величаво и светло.
 
 
Но их неправедная милость,
Как их карающая месть,
Могли к престолам лишь унылость,
Тоской венчанную, возвесть.
 
 
Мерцал венец её жемчужный,
Но свет его был тусклый блеск,
И вся она была – ненужный
И непонятный арабеск.
 
 
Владык встречая льстивым кликом, –
И клик наш соткан был из тьмы, –
В смятеньи тёмном и великом
Чертог её ковали мы.
 
 
Свивались пламенные лица,
Клубилась огненная мгла,
И только тихая Денница
Не поражала и не жгла.
 

«Предметы предметного мира…»

 
Предметы предметного мира, –
И солнце, и путь, и луна,
И все колебанья эфира,
И всякая здесь глубина,
 
 
И всё, что очерчено резко,
Душе утомлённой моей –
Страшилище звона и блеска,
Застенок томительных дней.
 
 
От света спешу я в чертоги,
Где тихой мечтою дышу,
Где вместе со мною лишь боги,
Которых я сам возношу.
 
 
Бесшумною тканью завешен
Чертога безмолвный порог.
Там грех мой невинно-безгрешен,
И весело-светел порок.
 
 
Никто не наложит запрета,
И грубое слово ничьё
Не бросит внезапного света
На слово иль дело моё.
 
 
Я древних заклятий не знаю
На той стороне бытия,
И если я кровь проливаю,
То кровь эта – только моя.
 

«В овраге, за тою вон рощей…»

 
В овраге, за тою вон рощей,
Лежит мой маленький брат.
Я оставила с ним двух кукол, –
Они его сон сторожат.
 
 
Я боюсь, что он очень ушибся,
Я его разбудить не могла.
Я так устала, что охотно
Вместе бы с ними легла.
 
 
Но надо позвать на помощь,
Чтобы его домой перенести.
Нельзя, чтобы малые дети
Ночевали одни на пути.
 

«Зачем возрастаю?..»

 
«Зачем возрастаю? –
Снегурка спросила меня. –
Я знаю, что скоро растаю,
Лишь только увижу весёлую стаю,
Растаю, по камням звеня.
И ты позабудешь меня».
 
 
Снегурка, узнаешь ты скоро,
Что таять легко;
Растаешь, узнаешь, умрёшь без укора,
Уснёшь глубоко.
 

«Я любви к тебе не знаю…»

 
Я любви к тебе не знаю,
Злой и мстительный Дракон,
Но, склоняясь, исполняю
Твой незыблемый закон.
 
 
Я облёкся знойным телом,
Зной лучей твоих во мне.
Раскалён в каленьи белом,
В красном часто я огне.
 

«Маленькие кусочки счастья, не взял ли я вас от жизни?..»

 
Маленькие кусочки счастья, не взял ли я вас от жизни?
 
 
Дивные и мудрые книги,
таинственные очарования музыки,
умилительные молитвы,
невинные, милые детские лица,
сладостные благоухания,
и звёзды, – недоступные, ясные звёзды!
 
 
О, фрагменты счастья, не взял ли я вас от жизни!
 
 
Что же ты плачешь, мое сердце, что же ты ропщешь?
 
 
Ты жалуешься:
«Кратким,
и более горьким, чем сладким,
обманом промчалась жизнь,
и её нет».
 
 
Успокойся, сердце мое, замолчи.
Твои биения меня утомили.
И уже воля моя отходит от меня.
 

«Лепестками завялыми…»

 
Лепестками завялыми
Ветер усеял дорожки в саду.
Медленно, шагами усталыми,
Отгорев, я иду.
 
 
Пламя таится в крови, копится,
Скоро опять оно будет сжигать,
И теперь мечта торопится
Сладкий аромат впивать.
 
 
О, мечта запоздалая,
О, моя безумная сестра,
Ты, как я, усталая, –
Прошла, отошла пора.
 
 
Если хочешь позднего счастия,
Обмани себя, зажги свой взор, как и я,
И сквозь холод бесстрастия
Вползёт огневая змея.
 

«Свободный ветер давно прошумел…»

 
Свободный ветер давно прошумел
И промчался надо мною,
Долина моя тиха и спокойна, –
А чуткая стрела
Над гордою башнею возвышенного дома
Всё обращает своё тонкое остриё
К далёкой и странной области
Мечты.
Уже и самые острые,
Самые длинные
Лучи
Растаяли в мглистом безмолвии.
Туман поднимается
Над топкими берегами реки.
Усталые дети чего-то просят
И плачут.
Наступает
Моя последняя стража.
Дивный край недостижим, как прежде,
И Я, как прежде, только я.
 

«Невинный цвет и грешный аромат…»

 
Невинный цвет и грешный аромат
      Левкоя
Пленительным желанием томят
      Покоя.
 
 
Так сладостно склоняться в полусне
      Под тенью
К желанному и радостному мне
      Забвенью, –
 
 
Простивши всё, что было в жизни злом
      И мукой,
Стереть и память даже о былом
      Разлукой.
 

«Столкновение бешеных воль…»

 
Столкновение бешеных воль,
Сочетание воплей и стона…
Прокажённого радует боль,
Как сияние злого Дракона.
 
 
Он лицо поднимает к лучам,
Острупелые тянет он руки,
И смеётся жестоким бичам,
И приветствует дикие муки.
 
 
Утешает несносная боль,
Голос бешеной жизни отраден, –
И просыпалась жгучая соль
На сплетенье бесчисленных ссадин.
 

«Злой Дракон, горящий ярко там, в зените…»

 
Злой Дракон, горящий ярко там, в зените,
Протянувший всюду пламенные нити,
Опаливший душным зноем всю долину, –
Злой Дракон, победу ты ликуешь рано!
Я из тёмного, глубокого колчана
Для тебя стрелу отравленную выну.
 
 
Пред тобою с луком стану без боязни
Я, свершитель смелой беспощадной казни,
Я, предсказанный и всё ж нежданный мститель.
Лук тугой стрела покинет с медным звоном.
Ты на вызов мой ответишь тяжким стоном,
Ты померкнешь, ты погибнешь, злой губитель!
 

«Два солнца горят в небесах…»

 
Два солнца горят в небесах,
Посменно возносятся лики
Благого и злого владыки,
То радость ликует, то страх.
Дракон сожигающий, дикий,
И Гелиос, светом великий, –
Два солнца в моих небесах.
 
 
Внимайте зловещему крику, –
Верховный идёт судия.
Венчайте благого владыку,
Сражайтесь с драконом, друзья.
 

«Печальный ангел земле принёс…»

 
Печальный ангел земле принёс
И розы крови, и жемчуг слёз.
 
 
Печальный ангел, зловещий взгляд!
Ты здесь не медли, – вот твой наряд.
 
 
Надень из злого земного ткань
Ты сам, – а нам сердец не рань.
 
 
Из роз кровавых надень венок, –
С тобой, не с нами разящий рок.
 
 
И жемчуг в бармы свяжи, сплети,
И в Божье небо лети, лети.
 

«Кто на воле? Кто в плену?..»

 
Кто на воле? Кто в плену?
Кто своей судьбою правит?
Кто чужую волю славит,
Цепь куя звено к звену?
 
 
Кто рабы и кто владыки?
Кто наёмник? Кто творец?
Покажите, наконец,
Сняв личины, ваши лики.
 
 
Но, как прежде, всё темно.
В душных весях и в пустыне
Мы немотствуем и ныне,
Цепь куя к звену звено.
 
 
Нет великого Владыки.
Празден трон, и нем дворец.
Опечаленный творец
Дал личины, отнял лики.
 

«Зелёный изумруд в твоём бездонном взоре…»

 
Зелёный изумруд в твоём бездонном взоре,
    Что зеленело на просторе,
    Замкнулось в тесный круг.
 Мерцает взор зелёный, изумрудный, –
    Мне кажется, что феей чудной
    Прокинешься ты вдруг.
 
 
 Уже не дева ты, – Зелёная царица,
    И смех твой – звон ручья,
И взор зелёный твой – лукавая зарница,
      Но ты – опять моя.
 
 
 И как бы ты в траве ни затаилась,
    И чем бы ты ни притворилась,
      Сверкая и звеня, –
 Везде найду тебя, везде тебя открою,
    Зеленоглазая! Ты всё со мною,
      Ты вечно для меня.
 

«Я к ней пришел издалека…»

 
Я к ней пришел издалека.
  Окрест, в полях, прохлада.
И будет смерть моя легка
  И слаще яда.
 
 
Я взоры тёмные склонил.
  В траву роса упала.
Ещё дышу. Так мало сил.
  Так жизни мало.
 
 
Туман восходит, – и она
  Идёт, так тихо, в поле.
Поёт, – мне песнь её слышна, –
  Поёт о воле.
 
 
Пришёл. Она ко мне близка.
  В её очах отрада.
И смерть в руке её легка
  И слаще яда.
 

«Зачем жемчуг-роса в траве?..»

 
   Зачем жемчуг-роса в траве?
Зачем янтарь-луна ясна, бледна?
Из леса фея вышла. Не одна.
   Но сколько их? Одна иль две?
 
 
Ночной ли рой прозрачнокрылых фей
   Свивает мглу в волшебный круг,
И синих сколько в нём зарниц-очей?
   И кто бы смел считать подруг?
 
 
   Им счёта нет, – одна иль сто, –
   И блещет свет, и плещет смех.
Но кто со мной в долине той? Никто
Дневной ночных не ведает утех.
 

«Белый мой цветок, таинственно-прекрасный…»

 
Белый мой цветок, таинственно-прекрасный,
Из моей земли, из чёрной ты возник,
На меня глядишь ты, нежный и безгласный,
И понятен мне безмолвный твой язык.
 
 
Ты возник из тьмы, моей мечте навстречу,
Ты зовёшь туда, откуда вышел ты, –
Я твоим вещаньям не противоречу,
К твоему дыханью наклонив мечты.
 

«День сгорал, недужно бледный…»

 
День сгорал, недужно бледный
  И безумно чуждый мне.
Я томился и метался
  В безнадёжной тишине.
 
 
Я не знал иного счастья, –
  Стать недвижным, лечь в гробу.
За метанья жизни пленной
  Клял я злобную судьбу.
 
 
Жизнь меня дразнила тупо,
  Возвещая тайну зла:
Вся она, в гореньи трупа,
  Мной замышлена была.
 
 
Это я из бездны мрачной
  Вихри знойные воззвал,
И себя цепями жизни
  Для чего-то оковал.
 
 
И среди немых раздолий,
  Где царил седой Хаос,
Это Я своею волей
  Жизнь к сознанию вознёс.
 

«Благословляю сладкий яд…»

 
Благословляю сладкий яд
В моей росе благоуханной.
Чаруя утомлённый взгляд
Мечтой о родине желанной,
Цветок, струящий сладкий яд,
Обвеян дрёмою туманной,
 
 
И если яд разлит в росе,
В его слезе благоуханной,
И утешение в красе
Безумной и внезапно странной,
Благословен в его росе
По воле сладостно избранный.
 
 
В его отравленной росе
Благословляю жребий вольный.
К его таинственной красе,
Безумно злой и безглагольной,
Я устремляю думы все
В моей задумчивости дольной.
 
 
И тихо наклоняюсь я,
Грустя в задумчивости дольной,
К последним склонам бытия,
К пределам жизни своевольной.
Вот, жизнь безумная моя,
Сладчайший яд для смерти вольной.
 

«Мой друг, любовь неслышная…»

 
Мой друг, любовь неслышная,
К тебе любовь моя,
Нетканая, непышная
Одежда белая моя.
  Она – моя…
Широкой тканью бытия
Невидная, неслышная,
Она всегда моя.
Звенят ли струи у ручья,
Поёт ли пташка вольная, –
Струя – Моя, и песнь – Моя.
Вся жизнь, и горняя, и дольняя,
  Вся жизнь – Моя,
И потому она твоя.
Бессмертно безглагольная,
Всегда Твоя, везде – Моя.
 

«Шестиконечная звезда…»

 
Шестиконечная звезда
Напечатлелась на сапфире.
Она со мною навсегда
И в дольном, и в надзвёздном мире.
 
 
Её таинственны лучи,
И не во всяком повороте.
Когда увидишь их, молчи,
Но не забудь о дивном счёте.
 
 
Моё число навеки – шесть.
В нём бесконечность, свет и тайна.
Его таинственная весть
Всё удвояет не случайно.
 
 
Стремятся дивные лучи
Ко Мне и к Ней, к Моей невесте.
В тройном их блеске заключи
Все неразгаданные вести.
 

Люцифер человеку

 
Гармонией небесных сфер
И я заслушивался прежде,
Но ты сказал мне: «Люцифер!
Внемли земной моей надежде.
 
 
Сойди ко мне в вечерний час,
Со мной вблизи лесной опушки
Побудь, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
 
 
Я повторю тебе слова,
Земным взлелеянные горем.
Томясь тоской, не раз, не два
Я поверял их тихим зорям.
 
 
К твоим устам я вознесу
Мои вечерние отравы
И эту бедную росу,
Слезой ложащуюся в травы».
 
 
И я пришёл в вечерний час,
С тобой, вблизи лесной опушки
Стоял, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
 
 
Закат был нежно тих и ал,
Поля вечерние молчали,
И я с волнением внимал
Словам земной твоей печали.
 
 
Когда в словах звучал укор, –
О, где вы, пламенные лики! –
Клонился твой усталый взор
К цветкам ромашки и гвоздики.
 
 
И я к земле твоей приник,
Томясь тоской твоею вешней, –
Да омрачится горний лик!
Да будет сила в скорби здешней!
 
 
Гармония небесных сфер
Да будет сказкою земною!
Я – свет земли! Я – Люцифер!
Люби Меня! Иди за Мною!
 

«Степь моя!..»

 
Степь моя!
Ширь моя!
Если отрок я,
Раскрываю я
Жёлтенький цветок,
Зажигаю я
Жёлтенький, весёленький, золотой огонек.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой земной, золотой огонь!
 
 
Степь моя!
Ширь моя!
Если дева я,
Раскрываю я
Аленький цветок,
Зажигаю я
Аленький, маленький, красный огонёк.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой ясный, красный огонь!
 
 
Степь моя!
Ширь моя!
Вею, вею я,
Раскрываю я
Жёлтенькие, аленькие цветки,
Зажигаю я
Золотые, красные огоньки.
 
 
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой красный, золотой огонь!
 

«Мечами скорби ты исколот…»

 
Мечами скорби ты исколот,
Но дни звенящие близки.
Не застоится вещий солод
В болоте мертвенной тоски.
Ключи вливают тонкий холод
В прохладу нежную реки.
 
 
Но ты прохладой не утешен,
Мечты к восторгам устремив.
Вода мутна, – водою взвешен
Надменных гор истёртый смыв:
Ещё недавно был так бешен
Её стремительный разлив.
 
 
Благослови закон природы,
Благослови паденье вод.
В стремленьи сил твоей свободы
Восход, паренье и заход.
Единой Волей мчатся воды,
В Единой Воле – миг и год.
 

«Мы были праздничные дети…»

 
Мы были праздничные дети,
  Сестра и я.
Плела нам радужные сети
  Коварная Змея.
 
 
Стояли мы, играть не смея
  На празднике весны.
У злого, радостного Змея
  Отравленные сны
 
 
Хоть бедных раковин случайно
  Набрать бы у ручья, –
Нет, умираем, плача тайно,
  Сестра и я.
 

«Я должен быть старым…»

 
Я должен быть старым,
И мудрым,
И ко всему равнодушным,
С каменеющим сердцем
И с презрительным взором,
Потому что Ананке,
Злая,
Открыла мне мой жребий:
Жить лишь только после смерти
Бестелесною тенью,
Лёгким звуком,
Пыльною радостью
Чудака книгочия…
 
 
А все же нагое тело
Меня волнует,
Как в юные годы.
Я люблю руки,
И ноги,
И упругую кожу,
И всё, что можно
Целовать и ласкать.
И если ты, милая,
Капризная, но вовсе не злая,
Хочешь моего ясного взгляда,
Моей светлой улыбки,
Моего лёгкого прикосновения, –
А что же больше я могу
Дать или взять? –
Знай, знай,
Мне ненавистно
Твоё нарядное платье
Скрипучего шелка
С жёлтыми кружевами,
И ароматный дар старого Пино,
И даже твои сквозные
Рукавички
С глупым и смешным названьем.
 

«Дышу дыханьем ранних рос…»

 
Дышу дыханьем ранних рос,
Зарёю ландышей невинных:
Вдыхаю влажный запах длинных
  Русалочьих волос, –
 
 
  Отчётливо и тонко
Я вижу каждый волосок;
Я слышу звонкий голосок
  Погибшего ребёнка.
 
 
Она стонала над водой,
Когда её любовник бросил.
Её любовник молодой
На шею камень ей повесил.
 
 
Заслышав шорох в камышах
Его ладьи и скрип от весел,
Она низверглась вся в слезах,
А он еще был буйно весел.
 
 
И вот она передо мной,
Всё та же, но совсем другая.
Над озарённой глубиной
  Качается нагая.
 
 
Рукою ветку захватив,
Водою заревою плещет.
Забыла тёмные пути
В сияньи утреннем, и блещет.
 
 
И я дышу дыханьем рос,
Благоуханием невинным,
И влажным запахом пустынным
  Русалкиных волос.
 

«Вы не умеете целовать мою землю…»

 
Вы не умеете целовать мою землю,
Не умеете слушать Мать Землю сырую,
Так, как я ей внемлю,
Так, как я её целую.
 
 
О, приникну, приникну всем телом
К святому материнскому телу,
В озареньи святом и белом
К последнему склонюсь пределу, –
 
 
Откуда вышли цветы и травы,
Откуда вышли и вы, сёстры и братья.
Только мои лобзанья чисты и правы,
Только мои святы объятья.
 

Нюренбергский палач

 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча.
 
 
И я учился в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.
 
 
Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришёл я в Нюренберг.
 
 
На площади казнили:
У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.
 
 
Меня прельстила алость
Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.
 
 
Пришел к нему, учился
Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.
 
 
Народною боязнью
Лишённый вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой тёмный меч.
 
 
Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
   Строгий судия.
 
 
Свяжу верёвкой руки
У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!
 
 
Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.
 
 
И хлынет ток багряный,
И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И тёмный у меча.
 
 
Не опуская взора,
Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.
 
 
Сурово хмуря брови,
В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.
 
 
Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью.
Опять верёвка свяжет
   Тоску мою.
 
 
Стенания и слезы, –
Палач – везде палач.
О, скучный плеск берёзы!
О, скучный детский плач!
 
 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча!