Текст книги "Том 3. Восхождения. Змеиные очи"

Автор книги: Федор Сологуб

Федор Кузьмич Сологуб
Собрание стихотворений
Том 3. Восхождения. Змеиные очи

Восхождения

От автора

В душе лирического поэта живут две родственные силы, устремляющие его к достижениям, которые только для неглубокого понимания кажутся противоположными. Одна из этих сил побуждает его открыть свою душу с наибольшею искренностью и выразить её возможно отчетливее. Повинуясь этому побуждению, всё строже и настойчивее испытуешь тёмные глубины бытия и открываешь много неожиданного; явственны становятся черты, совершенно не сходные с чертами той маски, которую каждый из нас носит для света. Словно проник в забытые, замкнутые заржавелыми замками подвалы старого замка и перебираешь древние вещи, оставленные давно отшедшими от нас предками. Всё глубже, глубже, – в тишине и мраке звучат таинственные голоса, сливаясь в один предвещательный гул. В последней тьме, за которою Единая таится Воля, различаешь мерцание, исходящее от неведомого Лика.

Обозрев многие свои забытые маски, душа лирического поэта сознаёт свою многосложность и родство своё с множеством. Тогда отдается она другой своей силе, устремляется к сочувствиям и перевоплощениям, и жаждет без конца расширять бытие. Рожденная не в первый раз, она легко сочувствует, радуется и печалится со многими и охотно облекается в многообразные личины. Голоса толпы и множеств сливаются для неё в стройные хоры, и в сиянии широких светов, за которыми Единая таится Воля, возникает перед нею снова таинственный свет, от неведомого исходящий Лика.

Свершив свой круг, пламенеет, умирает и из пепла возникает опять.

Ещё два слова о внешнем, о временах. В этой книге собраны некоторые из стихотворений, написанных в 1899–1906 годах, и те из написанных раньше, которые к ним подходят по настроениям.

Март 1910 год

«Суровый звук моих стихов…»

 
Суровый звук моих стихов –
Печальный отзвук дальной речи.
Не ты ль мои склоняешь плечи,
О, вдохновенье горьких слов?
 
 
Во мгле почиет день туманный,
Воздвигся мир вокруг стеной,
И нет пути передо мной
К стране, вотще обетованной.
 
 
И только звук, неясный звук
Порой доносится оттуда,
Но в долгом ожиданьи чуда
Забыть ли горечь долгих мук!
 

Пленённые звери

 
  Мы – пленённые звери,
  Голосим, как умеем.
  Глухо заперты двери,
  Мы открыть их не смеем.
 
 
Если сердце преданиям верно,
Утешаясь лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.
 
 
К повторениям сердце привычно, –
Однозвучно и скучно кукуем.
Всё в зверинце безлично, обычно.
Мы о воле давно не тоскуем.
 
 
  Мы – пленённые звери,
  Голосим, как умеем.
  Глухо заперты двери,
  Мы открыть их не смеем.
 

Царица красоты

 
В недосягаемом чертоге
Жила Царица красоты,
И с нею были только боги
И легкокрылые мечты.
 
 
Озарена святым блаженством,
И безмятежна, и ясна,
Невозмутимым совершенством
Сияла радостно она.
 
 
Легко сотканные одежды
Едва касались нежных плеч.
Отрадным веяньем надежды
Приветная звучала речь,
 
 
И только лёгкие мечтанья
К ней возносились от земли,
А люди, бренные созданья,
Её достигнуть не могли.
 
 
Катилось кроткое светило
Над тихим плеском горних рек,
Дневное ж солнце не всходило
Над миром радостным вовек.
 
 
Но злой Дракон, кующий стрелы,
Свою и здесь насытил злость.
Однажды в дивные пределы
Вступил нежданный, странный гость.
 
 
Смотрел он дико и сурово,
Одежда вся была в пыли.
Он произнёс земное слово,
Повеял запахом земли,
 
 
И пред Царицею смущённой,
Охвачен вихрем злых тревог,
Мольбами страсти исступлённой
Он огласил её чертог.
 
 
Смутились радостные боги,
Померкли светлые мечты,
Всё стало призрачно в чертоге
Царицы дивной красоты, –
 
 
И в тяжкой муке отвращенья
Вкусила смерть Царица грёз,
И Змей в безумстве злого мщенья
Свой лик пылающий вознёс.
 

Елисавета

 
Елисавета, Елисавета,
  Приди ко мне!
Я умираю, Елисавета,
  Я весь в огне.
Но нет ответа, мне нет ответа
  На страстный зов.
В стране далёкой Елисавета,
  В стране отцов.
 
 
Её могила, её могила
  В краю ином.
Она скончалась. Её могила –
  Ревнивый дом.
Победа смерти не победила
  Любви моей.
Сильна могила, её могила. –
  Любовь сильней.
 
 
Елисавета, Елисавета,
  Приди ко мне!
Я умираю, Елисавета,
  Я весь в огне
Слова завета, слова завета
  Не нам забыть.
С тобою вместе, Елисавета,
  Нам надо быть.
 
 
Расторгнуть бремя, расторгнуть бремя
  Пора пришла.
Земное злое растает бремя,
  Как сон, как мгла.
Земное бремя, – пространство, время
  Мгновенный дым.
Земное, злое расторгнем бремя,
  И победим!
 
 
Елисавета, Елисавета,
  Приди ко мне.
Я умираю, Елисавета,
  Я весь в огне.
Тебя я встречу в блистаньи света,
  Любовь моя.
Мы будем вместе, Елисавета,
  И ты, и я.
 

Окно ночное

 
Весь дом покоен, и лишь одно
Окно ночное озарено.
 
 
То не лампадный отрадный свет:
Там нет отрады, и сна там нет.
 
 
Больной, быть может, проснулся вдруг,
И снова гложет его недуг.
 
 
Или, разлуке обречена,
В жестоких муках не спит жена.
 
 
Иль, смерть по воле готов призвать,
Бедняк бездольный не смеет спать.
 
 
Над милым прахом, быть может, мать
В тоске и страхе пришла рыдать.
 
 
Иль скорбь иная зажгла огни.
О злая, злая! к чему они?
 

«Струясь вдоль нивы, мёртвая вода…»

 
Струясь вдоль нивы, мёртвая вода
Звала меня к последнему забытью.
Я пас тогда ослиные стада,
И похвалялся их тяжёлой прытью.
 
 
Порой я сам, вскочивши на осла,
Трусил рысцой, не обгоняя стада,
И робко ждал, чтоб ночь моя сошла
И на поля повеяла прохлада.
 
 
Сырой песок покорно был готов
Отпечатлеть ослиные копыта,
И мёртвый ключ у плоских берегов
Журчал о том, что вечной мглой закрыто.
 

«Затхлый запах старых книг…»

 
Затхлый запах старых книг
Оживил в душе былое,
В злой тоске пережитое,
В тихом звяканьи вериг.
 
 
Дни, когда смиренный инок,
В келье тесной, близ икон,
Я молился, окружён
Тучей пляшущих пылинок,
 
 
И славянскую печать –
Прихотливые узоры –
Отуманенные взоры
Ухищрялись разбирать.
 

Сон («Печальный отрок с чёрными глазами…»)

 
Печальный отрок с чёрными глазами
Передо мной стоял и говорил:
  «Взгляните, этими руками
  Я человека задушил.
 
 
Он захрипел, и что-то вдруг сломалось
Там, в горле у него, – и он упал.
  То не вина иль злая шалость
  Была – я маму защищал.
 
 
С кинжалом влез в открытое окошко
Он ночью, маму он зарезать мог, –
  Но я подкрался, точно кошка,
  И мигом сбил злодея с ног».
 
 
Он говорил и весь горел тоскою.
В его душе гнездился тёмный страх.
  Сверкало близкою грозою
  Безумство у него в глазах.
 

Докука-ворог

 
На нем изношенный кафтан
  И шапка колпаком,
Но весь он зыбкий, как туман,
  И нет лица на нём.
 
 
Не слышно голоса его,
  Не видно рук и ног,
И он ступить ни у кого
  Не смеет на порог.
 
 
Не подойдёт и не пройдёт
  Открыто впереди, –
Он за углом в потёмках ждёт,
  Бежит он позади,
 
 
Его никак не отогнать,
  Ни словом, ни рукой.
Он будет прыгать да плясать
  Беззвучно за спиной.
 

Ландыш пленительный

 
Ты дорогой шла пустынной,
Где в лесу синела мгла.
Ландыш белый и невинный
Ты зачем-то сорвала.
 
 
И зачем его сжимала
И над ним дышала ты,
Я не понял, – разве мало
Созерцанья красоты?
 
 
Или в грудь свежее льётся
Воздух, сквозь цветы струясь?
Иль мечтою создаётся
С зельем родственная связь?
 
 
Нет, другое что-то было
Для тебя в цветке твоём,
И тебя к нему манило
Что-то сладостное в нём.
 
 
И в забвении суровом
Я не знал, чем ландыш мил,
И каким соблазном новым
Он мечты твои пленил.
 

Волшебница Лилит

 
Я был один в моём раю,
И кто-то звал меня Адамом.
Цветы хвалили плоть мою
Первоначальным фимиамом.
 
 
И первозданное зверьё,
Теснясь вокруг меня, на тело
Ещё невинное моё
С любовью дикою глядело.
 
 
У ног моих журчал ручей,
Спеша лобзать стопы нагие,
И отражения очей
Мне улыбалися, благие.
 
 
Когда ступени горных плит
Роса вечерняя кропила,
Ко мне волшебница Лилит
Стезёй лазурной приходила.
 
 
И вся она была легка,
Как тихий сон, – как сон безгрешна,
И речь её была сладка,
Как нежный смех, – как смех утешна.
 
 
И не желать бы мне иной!
Но я под сенью злого древа
Заснул… проснулся, – предо мной
Стояла и смеялась Ева…
 
 
Когда померк лазурный день,
Когда заря к морям склонилась,
Моя Лилит прошла как тень,
Прошла, ушла, – навеки скрылась.
 

Злая ведьма

 
Злая ведьма чашу яда
Подаёт, – и шепчет мне:
«Есть великая отрада
В затаённом там огне.
 
 
Если ты боишься боли,
Чашу дивную разлей, –
Не боишься? так по воле
Пей её или не пей.
 
 
Будут боли, вопли, корчи,
Но не бойся, не умрёшь,
Не оставит даже порчи
Изнурительная дрожь.
 
 
Встанешь с пола худ и зелен
Под конец другого дня.
В путь пойдёшь, который велен
Духом скрытого огня.
 
 
Кое-что умрёт, конечно,
У тебя внутри, – так что ж?
Что имеешь, ты навечно
Всё равно не сбережёшь.
 
 
Но зато смертельным ядом
Весь пропитан, будешь ты
Поражать змеиным взглядом
Неразумные цветы.
 
 
Будешь мёртвыми устами
Ты метать потоки стрел,
И широкими путями
Умертвлять ничтожность дел».
 
 
Так, смеясь над чашей яда,
Злая ведьма шепчет мне,
Что бессмертная отрада
Есть в отравленном огне.
 

Собака седого короля

 
Когда я был собакой
Седого короля,
Ко мне ласкался всякий,
Мой верный нрав хваля.
 
 
Но важные вельможи
Противно пахли так.
Как будто клочья кожи,
Негодной для собак.
 
 
И дамы пахли кисло,
Терзая чуткий нос,
Как будто бы повисла
С их плеч гирлянда роз.
 
 
Я часто скалил зубы,
Ворча на этих шлюх.
И мы, собаки, грубы.
Когда страдает нюх.
 
 
Кому служил я верно.
То был король один.
Он пахнул тоже скверно,
Но он был властелин.
 
 
Я с ним и ночью влажной,
И в пыльном шуме дня.
Он часто с лаской важной
Похваливал меня.
 
 
Один лишь паж румяный,
Весёлый мальчуган,
Твердил, что я – поганый
Ворчун и грубиян.
 
 
Но, мальчику прощая,
Я был с ним очень прост,
И часто он, играя,
Хватал меня за хвост.
 
 
На всех рыча мятежно,
Пред ним смирял я злость.
Он пахнул очень нежно,
Как с мозгом жирным кость.
 
 
Людьми нередко руган,
Он всё ж со мной шалил,
И раз весьма испуган
Мальчишкою я был.
 
 
Опасную игрушку
Придумал навязать
Он мне на хвост: гремушку,
Способную пылать.
 
 
Дремал я у престола,
Где восседал король,
И вдруг воспрянул с пола,
В хвосте почуяв боль.
 
 
Хвостом косматым пламя
Восставил я, дрожа,
Как огненное знамя
Большого мятежа.
 
 
Я громко выл и лаял,
Носясь быстрей коня.
Совсем меня измаял
Злой треск и блеск огня.
 
 
Придворные нашлися, –
Гремушка вмиг снята,
И дамы занялися
Лечением хвоста.
 
 
Король смеялся очень
На эту дурь и блажь,
А всё-таки пощёчин
Дождался милый паж.
 
 
Прибили так, без гнева,
И плакал он шутя, –
Притом же королева
Была совсем дитя.
 
 
Давно всё это было,
И минуло давно.
Что пахло, что дразнило,
Давно погребено.
 
 
Удел безмерно грустный
Собакам бедным дан, –
И запах самый вкусный
Исчезнет, как обман.
 
 
Ну вот, живу я паки,
Но тошен белый свет:
Во мне душа собаки,
Чутья же вовсе нет.
 

«Высока луна Господня…»

 
Высока луна Господня.
  Тяжко мне.
Истомилась я сегодня
  В тишине.
 
 
Ни одна вокруг не лает
  Из подруг.
Скучно, страшно замирает
  Всё вокруг.
 
 
В ясных улицах так пусто,
  Так мертво.
Не слыхать шагов, ни хруста,
  Ничего.
 
 
Землю нюхая в тревоге,
  Жду я бед.
Слабо пахнет по дороге
  Чей-то след.
 
 
Никого нигде не будит
  Быстрый шаг.
Жданный путник, кто ж он будет, –
  Друг иль враг?
 
 
Под холодною луною
  Я одна.
Нет, невмочь мне, – я завою
  У окна.
 
 
Высока луна Господня,
  Высока.
Грусть томит меня сегодня
  И тоска.
 
 
Просыпайтесь, нарушайте
  Тишину.
Сестры, сестры! войте, лайте
  На луну!
 

«В тихий вечер, на распутьи двух дорог…»

 
В тихий вечер, на распутьи двух дорог
Я колдунью молодую подстерёг,
И во имя всех проклятых вражьих сил
У колдуньи талисмана я просил.
Предо мной она стояла, чуть жива,
И шептала чародейные слова,
И искала талисмана в тихой мгле,
И нашла багряный камень на земле,
И сказала: «Этот камень ты возьмёшь,–
С ним не бойся, – не захочешь, не умрёшь.
Этот камень всё на шее ты носи,
И другого талисмана не проси.
Не для счастья, иль удачи, иль венца, –
Только жить, всё жить ты будешь без конца.
Станет скучно, – ты верёвку оборвёшь,
Бросишь камень, станешь волен, и умрёшь».
 

«Я сжечь её хотел, колдунью злую…»

 
Я сжечь её хотел, колдунью злую.
Но у неё нашлись проклятые слова, –
Я увидал её опять живую, –
Вся в пламени и в искрах голова.
 
 
И говорит она: «Я не сгорела, –
Восстановил огонь мою красу.
Огнём упитанное тело
Я от костра к волше́бству унесу.
 
 
Перебегая, гаснет пламя в складках
Моих магических одежд.
Безумен ты! В моих загадках
Ты не найдёшь своих надежд».
 

«В лесу живет проказник неуёмный…»

 
В лесу живет проказник неуёмный,
    Малютка Зой.
Насмешливый, он прячется в укромной
    Глуши лесной.
 
 
На нём надет кафтанишко, плетённый
    Из трав лесных,
По ветру кудри вьются, и зелёный
    Колпак на них.
 
 
На молвь людей он любит откликаться
    В тиши лесной,
Но им в глаза не смеет показаться
    Малютка Зой.
 

«Я уведу тебя далёко…»

 
Я уведу тебя далёко
От шумных, тесных городов.
Где в многолюдстве одиноко,
Где рабство низменных трудов.
 
 
Уйдём к долине безмятежной
На берега пустынных вод.
Когда свершится неизбежный
Звезды таинственный восход.
 
 
И там, на берегу потока,
Под лёгкий лепет камыша,
От тёмной суеты далёко,
Прохладой свежею дыша,
 
 
Там, на путях очарованья
В безмолвный час поймёшь и ты
Неотразимые призванья
Миры объемлющей мечты.
 

«Где безбрежный океан…»

 
Где безбрежный океан,
Где одни лишь плещут волны,
Где не ходят чёлны, –
Там есть фея Кисиман.
 
 
На волнах она лежит,
Нежась и качаясь,
Плещет, блещет, говорит, –
С нею фея Атимаис.
 
 
Атимаис, Кисиман –
Две лазоревые феи.
Их ласкает океан.
Эти феи – ворожеи.
 
 
К берегам несёт волну,
Колыхаясь, забавляясь,
Ворожащая луну
Злая фея Атимаис.
 
 
Пенит гневный океан,
Кораблям ломая донья,
Злая фея Кисиман,
Ворожащая спросонья.
 
 
Злые феи – две сестры –
Притворяться не умеют.
Бойся в море злой поры,
Если обе чары деют.
 

«Цветёт весёлый сад…»

 
Цветёт весёлый сад
В безмолвии ограды.
Увидеть нежный взгляд
Кусты и птицы рады.
С высокого крыльца
Походкою царицы
Несёт она зарницы
Над розами лица.
 
 
Как сказка голубая,
Ушла от ярких в тень,
Рукою нагибая
Коварную сирень.
Сиреневые сказки
Понятней, чем слова.
Кружится голова,
И руки жаждут ласки.
 
 
Она идёт в поля,
Шумят её одежды.
Угретая земля
Цветёт в лучах надежды,
И зелень влажных трав
Под жгучей лаской змия, –
О сладости благие
Развеянных отрав!
 
 
Идёт к реке весёлой,
По мягким берегам.
Развейся, зной тяжёлый,
По долам, по лугам!
Истома грёз и лени
В одеждах на песке,
И тихий смех в реке,
Лобзающей колени.
 
 
Но только злой дракон
На тело смотрит сонный,
А где же, где же он,
Желанный и влюблённый?
Опять идти одной,
Закутанной в одежды,
Сквозь яркие надежды
В истомный, томный зной.
 

«Луны безгрешное сиянье…»

 
Луны безгрешное сиянье,
Бесстрастный сон немых дубрав,
И в поле мглистом волхвованье,
  Шептанье трав…
 
 
Сошлись полночные дороги.
На перекрёстке я опять, –
Но к вам ли, демоны и боги,
  Хочу воззвать?
 
 
Под непорочною луною
Внимая чуткой тишине,
Всё, что предстало предо мною,
  Зову ко мне.
 
 
Мелькает белая рубаха, –
И по траве, как снег бледна,
Дрожа от радостного страха,
  Идёт она.
 
 
Я не хочу её объятий,
Я ненавижу прелесть жён,
Я властью неземных заклятий
  Заворожён.
 
 
Но говорит мне ведьма: «Снова
Вещаю тайну бытия.
И нет и не было Иного, –
  Но я – Твоя.
 
 
Сгорали демоны и боги,
Но я с Тобой всегда была
Там, где встречались две дороги
  Добра и зла».
 
 
Упала белая рубаха,
И предо мной, обнажена,
Дрожа от страсти и от страха,
  Стоит она.
 

«Наряд зелёный не идёт…»

 
Наряд зелёный не идёт, –
Весенний цвет, – к моей печали.
Ареной горя и забот
Меня всё те же кони мчали,
 
 
От ожиданий голубых
К моим отчаяниям белым,
От расцветаний молодых
К плодам увядшим, но не зрелым.
 
 
Бег прерывался только там,
Где всё томится в свете жёлтом,
Где беды зреют по полям,
А счастье за надёжным болтом.
 
 
Гляжу, – ристалища вдруг нет, –
Стоит чертог передо мною,
А в нём и музыка, и свет,
И люди движутся толпою.
 
 
Печаль моя в нём расцвела, –
Ей платье жёлтое пристало, –
Она, роскошна и светла,
Царицей в том чертоге стала.
 
 
На бале были чудеса!
В груди моей кипели силы, –
Печали яркая краса
Ласкала ласкою могилы.
 
 
Но не устал возница мой,
Ещё мерцает даль за далью,
И мы опять летим домой
С моей венчанною печалью.
 
 
Опять рядиться надо ей,
На выбор, – всех цветов наряды.
Наряд зелёный всех больней, –
Ему все счастливы и рады…
 

«Не надейся на силу чудесную…»

 
Не надейся на силу чудесную
Призорочной черты, –
Покорила я ширь поднебесную,
Одолеешь ли ты?
 
 
Я широко раскрою объятия,
Я весь мир обниму, –
Заговоры твои и заклятия
Ни на что, ни к чему.
 
 
Укажу я зловещему ворону
Над тобою полет.
Новый месяц по левую сторону,
Ты увидишь, – взойдёт.
 
 
На пути твоём вихри полдневные
Закручу, заверчу,–
Лихорадки и недуги гневные
На тебя нашепчу.
 
 
Всё покрою заразою смрадною,
Что приветишь, любя,
И тоской гробовой, беспощадною
Иссушу я тебя.
 
 
И ко мне ты покорно преклонишься,
Призывая меня,
И в объятьях моих ты схоронишься
От постылого дня.
 

Тихая колыбельная

 
Много бегал мальчик мой.
Ножки голые в пыли.
Ножки милые помой.
Моя ножки, задремли.
Я спою тебе, спою:
«Баю-баюшки-баю».
 
 
Тихо стукнул в двери сон.
Я шепнула: «Сон, войди».
Волоса его, как лён,
Ручки дремлют на груди, –
И тихонько я пою:
«Баю-баюшки-баю».
 
 
«Сон, ты где был?» – «За горой». –
«Что ты видел?» – «Лунный свет». –
«С кем ты был?» – «С моей сестрой». –
«А сестра пришла к нам?» – «Нет».
Я тихонечко пою.
«Баю-баюшки-баю».
 
 
Дремлет бледная луна.
Тихо в поле и в саду.
Кто-то ходит у окна,
Кто-то шепчет: «Я приду».
Я тихохонько пою:
«Баю-баюшки-баю».
 
 
Кто-то шепчет у окна,
Точно ветки шелестят:
«Тяжело мне. Я больна.
Помоги мне, милый брат».
Тихо-тихо я пою:
«Баю-баюшки-баю».
 
 
«Я косила целый день.
Я устала. Я больна».
За окном шатнулась тень.
Притаилась у окна.
Я пою, пою, пою:
«Баю-баюшки-баю».
 

«Я осмеянный шел из собрания злобных людей…»

 
Я осмеянный шел из собрания злобных людей,
В утомлённом уме их бесстыдные речи храня.
Было тихо везде, и в домах я не видел огней,
А морозная ночь и луна утешали меня.
 
 
Подымались дома серебристою сказкой кругом,
Безмятежно сады мне шептали о чём-то святом,
И, с приветом ко мне обнажённые ветви склоня,
Навевая мечты, утешали тихонько меня.
 
 
Улыбаясь мечтам и усталые взоры клоня,
Я по упицам шёл, очарованный полной луной,
И морозная даль, серебристой своей тишиной
Утишая тоску, отзывала от жизни меня.
 
 
Под ногами скрипел весь обвеянный чарами снег,
Был стремителен бег легких туч на далёкий ночлег,
И, в пустынях небес тишину ледяную храня,
Облака и луна отгоняли тоску от меня.
 

«Мельканье изломанной тени…»

 
Мельканье изломанной тени,
Испуганный смертию взор.
Всё ниже и ниже ступени,
Всё тише рыдающий хор.
Нисходят крутые ступени,
Испуган разлукою взор.
 
 
Дрожат исхудалые руки,
Касаясь холодной стены.
Протяжным стенаньем разлуки
Испуганы тёмные сны.
Протяжные стоны разлуки
Дрожат у холодной стены.
 
 
Под чёрной и длинной вуалью
Две урны полны через край…
О песня, надгробной печалью
Былую любовь обвевай!
Отравлено сердце печалью,
Две урны полны через край.
 

«Уйди, преступный воин!..»

 
«Уйди, преступный воин!
Ты больше недостоин
В сраженьях с нами быть,
Копьё ломать в турнире,
И на весёлом пире
Из общей чаши пить».
 
 
Идёт он, восклицая:
«За что напасть такая?
Я ложно осуждён!»
И слышит рёв проклятий
Его былых собратий,
И смех пажей да жён.
 
 
Как рыцарь осуждённый,
Надменных прав лишённый,
Без шлема и без лат,
От буйного турнира, –
От радостного мира
Иду, тоской объят,
 
 
И сам себе пеняю,
Хотя вины не знаю,
Не знаю за собой, –
Зачем в турнир весёлый,
Надев доспех тяжёлый,
Пошёл я за толпой.
 

Возвращение

 
Медлительные взоры к закату обращая,
Следя за облаками и за полётом птиц,
Сидела при дороге красавица лесная, –
И зыблилась тихонько, мечту и тень роняя
На смуглые ланиты, густая сень ресниц.
 
 
Она припоминала в печальный час вечерний
Таинственные дали, – родимые края,
Где облако понятней, где роща суеверней, –
Куда, былая фея, любовию дочерней
Влеклась она, страдая и грусть свою тая.
 
 
Был день: презревши чары и прелести ночные,
С жезлом своим волшебным рассталася она,
Венок благоуханный сняла с чела впервые,
И, как простая дева, в обители простые
Вошла, и человеку женою отдана.
 
 
На дальнем горизонте синеющей чертою
Виднелся лес дремучий, – то лес её родной…
Туда она глядела вечернею зарёю, –
Оттуда к ней домчался с призывною тоскою
Лазурный тихий голос: «Вернись, дитя, домой».
 
 
И в голосе далёком ей слышалось прощенье,
Она улыбкой тихой ответила на зов,
С людьми не попрощалась, оставила селенье
И быстро тенью лёгкой исчезла в отдаленье…
Влекла её в отчизну дочерняя любовь.
 

«Насытив очи наготою…»

 
Насытив очи наготою
Эфирных и бесстрастных тел,
Земною страстной красотою
Я воплотиться захотел.
 
 
Тогда мне дали имя Фрины,
И в обаяньи нежных сил
Я восхитил мои Афины
И тело в волны погрузил.
 
 
Невинность гимны мне слагала,
Порок стыдился наготы,
И напоил он ядом жало
В пыли ползущей клеветы.
 
 
Мне казнь жестокая грозила,
Меня злословила молва,
Но злость в победу превратила
Живая сила божества.
 
 
Когда отравленное слово
В меня метал мой грозный враг,
Узрел внезапно без покрова
Мою красу ареопаг.
 
 
Затмилось злобное гоненье,
Хула свиваясь умерла,
И было – старцев поклоненье,
Восторг бесстрастный и хвала.
 

«Детский лепет мне несносен…»

 
Детский лепет мне несносен,
Мне противен стук машин.
Я хочу под тенью сосен
Быть один, всегда один, –
 
 
Чтоб пустынно восходило
И катилось надо мной
Безответное светило,
Змей безумно-золотой, –
 
 
Чтоб свободный и пустынный
Веял ветер всех сторон,
Погружая душу в длинный,
Безразгадно-вещий сон.
 
 
Чтоб никто не молвил слова
Ни со мной, ни обо мне,
Злым вторжением былого
В беспредельной тишине, –
 
 
И когда настанет время
Беспробудно опочить
И томительное бремя
С утомленных плеч сложить, –
 
 
Чтоб никто моей пустыней
С тихим пеньем не ходил,
Чтоб не плавал ладан синий
Вкруг колеблемых кадил.