Текст книги "Бруски. Книга IV"

Автор книги: Федор Панферов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

7

Она идет крутым берегом над Волгой. Легкий, синий шарф – то вьется, как пламя, над ее головой, то падает на ее загорелые, каштановые плечи. А голова у нее чуть откинута, словно волосы отяжелели, налились свинцом. Но шаг четкий, уверенный, независимый. Верно, – временами он становится вялым, спутанным, будто она норовит присесть или вернуться обратно, но тут же шаг выправляется, и она идет, не оборачиваясь, не оглядываясь.

Она идет крутым берегом над Волгой и слышит осеннее дыхание земли.

В эти дни земля дышит тихо, затаенно, созерцая плод во чреве своем, как созерцает его счастливая, беременная мать. Она дышит, чуть прикрыв глаза, чтобы не каждый в них видел тайну матери, ибо не всякий достоин видеть ее – эту тайну тайн. А Стеша видит ее, и ей хочется ласть на землю, приоткрыть ее прищуренные глаза, прикоснуться к ним разгоряченными губами и передать ей – земле – истому свою. Она видит эту тайну и слышит тихие, успокаивающие всплески могучей реки, шуршание сухой листвы, – листва крутится по утоптанным тропочкам и ласково пробивается к подножию могучего дуба.

Она слышит, как осторожно ходят птицы по земле, как зарывается в песок ящерица и как строит себе зимнее логово колючий ежик… и ей кажется, земля прикрыла своими руками – разноцветными листьями осени – лицо свое и тихо шепчет:

– Не тревожьте меня… я зачала.

Стеша опустилась, присела на старый пень, обняла колени руками, чувствуя, как во всем теле поднимается что-то такое сильное, непоборимое, сковывающее ее всю, и она еле удержалась, чтобы не пасть на поляну и не закричать – призывно, как иногда кричит иволга, отыскивая своего самца.

Вчера Катька вырядилась, пошла к трактористам.

Окинув взглядом Стешу, сказала:

– Эх ты! Я бы такая была, я бы всех мужиков с ума посводила. А ты? Все бережешь для кого-то. А они все такие – рябой ли, курносый ли, красавчик ли… Все, как анисовые яблоки… один больше, другой меньше, а вкус тот же.

«Бережешь?», «Да, берегу», – подумала Стеша и ушла на Волгу.

Но вот – не приехали. Ни тот, ни другой. Даже весточки не прислали.

Ах ты, Волга – матушка-река. Вон расхлестнулась ты, окуталась синей дымкой, и летят через тебя, падают на твою грудь золотистые листья клена, березок, трепетной осины… и тянутся через тебя паутины ветел… и где-то в ильменях поет рыбак свои ловецкие песни:

 
Волга! Волга! Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнена наша земля…
 

Но нет, рыбак оборвал песню… какая там скорбь, какой там скорбью? Это же было давно… И он поет другую.

Об Арнольдове она думала все время. Ей казалось, она его любит. Любит хорошо, по-настоящему, но в то же время она никак не решалась сделать последний шаг к нему. Что-то ее удерживало, что-то пугало. Еще в Москве она собиралась писать ему, но всякий раз откладывала: не находила ни начала письма, ни обращения. А ей хотелось о своем чувстве сказать искренне, громко, в полный голос. Но и этого не могла сделать и все время задавала себе вопрос: что ж ее привлекает в Арнольдове? Его внешность? Да, он статный, а лицо у него всегда при ней улыбчивое, мягкое, голубые глаза светятся. Но разве только это? Мало ли у кого светятся глаза. Что-то другое привлекает ее в Арнольдове. Что? Она понимала, что стоит между двумя – между Кириллом и Арнольдовым. Кирилл стал с ней груб, на вопросы отвечал срывка, и это пугало ее, принижало, связывало всю. Она при Кирилле терялась, путалась в мыслях, в словах, говорила прибитым голосом, и поэтому все, что она говорила, казалось глупым. И это в свою очередь раздражало Кирилла… При Арнольдове она чувствовала себя самостоятельной, не стесненной, мысли и суждения свои высказывала уверенно и твердо: другими словами, она чувствовала себя при Арнольдове так же, как когда-то при Кирилле, будучи шофером Богданова. И все-таки Стеша никак не могла себе представить, что они – вместе с Арнольдовым, вот так же вместе, как они были вместе с Кириллом в ту ночь в лесу у потухшего костра. Она никак не могла себе представить, что вот так же, как когда-то Кирилла, позовет Арнольдова к себе – просто, откровенно, со всей страстью…

– Ну, что ж… не приехал так не приехал. Пусть! – повторяет она.

В старом парке осыпались листья. В старом парке отпотели глухие тропы. В старом парке, неподалеку от домика с башенкой, колхозники расчищают площадку для памятника Степану Огневу.

Вчера Захар Катаев сообщил, что Сергей Петрович Сивашев разослал по всем тракторным станциям, по всем райкомам письмо, в котором рекомендовал переименовать бригады, школы, улицы, дав им имена тех, кто погиб на гражданском фронте или на фронте коллективизации, а то и имена лучших людей колхоза. Захар переименовал бригады: «Бригада имени Николая Пырякина», «Бригада имени Василия Брускова (Шлёнки)», «Бригада имени Никиты Гурьянова». Переименовал и улицы. Бывшая Бурдяшка стала теперь носить название: «Проспект имени Кирилла Ксенофонтовича Ждаркина». Все это вызвало бурю ликования среди колхозников, особенно среди родственников тех, чьими именами называли улицы, проспекты, бригады. Но вот кто-то подал мысль поставить памятник Степану Огневу.

– Денег прислали. Проект прислали. Мастера приехали. Из Наркомзема, – сказал Захар. – А кто выдумал? Я вот сегодня буду звонить Кириллу Сенафонтычу и узнаю.

«Ну, хорошо. Пусть узнает, – думает Стеша и идет дальше. – А я знаю, тому будет не по душе: памятник ставят моему отцу, а не ему», – с раздражением решила она, но когда вошла в избушку и просмотрела газеты, ахнула.

В газете сообщалось, что по предложению Кирилла Ждаркина на заводах начался сбор на постройку памятников. Ставились памятники: на «Брусках» – Степану Огневу, в Полдомасове – Бритову и Алешину. Памятники ставились не только в районе Алая, но и в других районах, которые тоже участвовали в стройке заводов. Это предложение встречено было с большим подъемом, и средства на постройку потекли не только от рабочих, но и от колхозников.

«Вот какой он! Он всегда перескакивает через меня. Только я отбегу вперед, а он скакнет и – впереди меня. Всегда. И я не хочу, не хочу этого. Не хочу и не пойду к нему!»

В эту секунду она повернулась на крик.

Из-под обрыва от Волги несся Кирилл малый.

– Алай! – кричал он. – Алай! Догнать!

За Кириллом малым ковылял щенок.

Как-то на «Бруски» заехали цыгане. У цыган ощенилась овчарка и сдохла. Цыгане понесли по избам щенят, предлагая их менять на молоко. Никто молока за слепых щенят не дал, и цыгане выкинули их в овраг. Там Кирилл малый и подобрал щенка и потом назвал его по имени реки «Алаем». Вскоре он отправился к Захару Катаеву, и между ними произошел такой разговор:

– Захар Вавилыч, – сказал Кирилл малый. – Здравствуй. Как у тебя дела?

– У меня дела славно идут. Кирилл Кириллыч, – ответил Захар. – Чем служить могу?

– Да-а. А скажи мне, Захар Вавилыч, есть нонче сознательные коммунисты?

– А то как же? Без сознательных коммунистов все дела бы вверх тормашками полетели.

– Ты коммунист, и сознательный?

– Ну, ясно, сознательный, – в бороде Захара зашевелилась улыбка.

– Так. Вот что у меня к тебе. – Кирилл малый вскочил на руки к Захару и зашептал: – Молока! Понимаешь? Пришел на ферму и говорю: «Давайте мне молока на армию».

– То есть как же это – на армию?

– А так. В Красной Армии овчарки нужны? Нужны. А у меня Алай. Ну, знаешь, такой еще маленький, а молока хочет… Ему молока надо теплого. Вот подоили корову, и ему – молока…

– А-а-а. Дело говоришь. – Захар позвонил на ферму, чтобы Кириллу малому отпускали парного молока. – Сколько? Это его военная тайна, – говорил он заведующему фермой.

– Чего ты так несешься? – Стеша остановила сына.

– Тебя ищем с Алаем.

– А зачем же так бежишь?

– Я же верхом. Вот не понимает, а большая. Я верхом, а Алай за мной своим ходом. Ну, вот и нашли. На! Тебе от наркома военмора депеша.

Стеша с большим волнением приняла из рук Кирилла малого телеграмму, развернула, прочла и побледнела.

– Что там? – спросил сын, насторожившись. – Читай.

Стеша прочла:

– «Прошу тебя и Кирилку приехать хотя бы на два-три дня. Через несколько дней я должен выехать в Москву. Очевидно получу назначение на Балхашстрой. Кирилл».

8

Или где-то вычитал Кирилл, или кто-то рассказал ему, как однажды Лев Николаевич Толстой занялся сельским хозяйством: он стал разводить племенных коров, собирать удобрение для полей – даже у местного попа вычистил уборную – и все-таки все у него валилось… и, наконец, он махнул на все рукой, сказал:

– Пускай все идет само собой… по воле божьей.

Поутру к нему пришел управляющий. Лев Николаевич в это время висел вниз головой на трапеции.

– Распоряжения какие будут, Лев Николаевич? – спросил управляющий.

– А пусть, Миколушка, все идет… бог – он знает, как и что, – ответил Лев Николаевич.

– Вот простота какая, – пошутил Кирилл, обращаясь к Богданову.

– Да-а, так вести хозяйство – шутя. На бога все свалить, а самому на трапецию и – вниз головой…

Когда Кирилл пришел на строительство, то, по выражению Богданова, «вдунул в дело душу живую». Началось с самого простого. Федунов, секретарь ячейки коксового цеха, когда рылся котлован и шли земляные работы, был незаменим, даже больше – вел работу блестяще. Но потом начали класть коксовые печи. Федунов сдал, приумолк и даже как-то вдруг поглупел. И вот однажды Кирилл заглянул на собрание коммунистов вместе с техническим персоналом. Собрание вел Федунов. Старший инженер предложил немедленно же установить сигнальные знаки на коксовых печах. Федунов подумал и с глупой убежденностью произнес:

– Знаки? Такого решения в горкоме не было.

На следующий день Кирилл перевел его на торфяной участок, и Федунов ожил, стал по-прежнему блестяще работать.

– Я землю… землю знаю, – говорил он. – Тут я сам себе хозяин, а там – кокс какой-то.

Кирилл умело расставлял людей, находил для каждого человека «свою точку».

А когда он отыскал, вернее создал, Павла Якунина, разбудив в нем творческую жилку, – Богданов совсем был покорен Кириллом, ибо якунинский метод быстро перекинулся во все отрасли строительства, а потом и во все отрасли производства. Мало этого, якунинский метод стал достоянием всего Союза.

Конечно, Богданов понимал, что это не исключительно дело рук Кирилла, ибо страна была на таком уровне, когда творческие силы пробуждались повсюду… даже «само собой». Но все-таки если бы не Кирилл, сила эта прорвалась бы стихийно и не была бы так осмысленно направлена.

– Пристяжная хороша, – говорил Богданов, обходя завод, видя, что покрашенные станки дали свои положительные результаты, что расстановка людей на доменных печах утроила выплавку чугуна, что постройка дворца пионеров сплотила всех заводских ребят. – Надо бы нам женский вуз открыть. Специально для жен, понимаешь? – говорил Богданов. – Собрать их надо, поговорить с ними и боевых отметить… подарками… Ты смотри, Стефа как преобразилась.

– Она еще не совсем. А вот Феня – молодец. Хотя этой и преображаться нечего было. Но ловко она ведет за собой всех их.

Они шагали улицами и переулками завода. За ними двигались две легковые длинные, плотные машины – подарки наркома тяжелой промышленности в день выпуска двухсоттысячного трактора. Они шагали по заводу – шли гудронированными дорожками, мимо клумб с цветами, мимо пальмовых аллей в литейном цехе.

– Знаешь, – говорил Богданов, – у Форда в литейном работают только негры… и те падают в обморок – гарь, жара. А у нас, смотри что? Будто в тропическом саду… Да, пристяжная у меня хороша. – Он хлопнул по руке Кирилла и в эту же секунду подумал: «Он уже не пристяжная, а коренник, а я – пристяжная. Вот как изменилось все».

Было ли грустно Богданову от такого сознания? Да. На какой-то миг взгрустнулось, но тут же он все стряхнул с себя и подумал:

«Что ж, меняются времена, меняются люди. Ведь когда-то я тут лазил по болотам, когда-то, задолго до нашей революции, в тюрьме придумывал, как использовать эти богатства. И теперь – вон какое прекрасное детище мы создали».

Кирилл шагал и думал:

«Стар становится Богданыч. По-старчески восхищается всем. А мы еще очень мало сделали. – И еще думал: – Получила ли Стеша телеграмму? Приедет ли? Может быть, за ней послать Арнольдова?»

Арнольдов последние дни не выходил из мастерской. Он осунулся, и в глазах появилась какая-то грусть. Кирилл иногда пытался заглянуть в мастерскую к Арнольдову, но тот, как всегда, немедленно прикрывал картину и шел навстречу Кириллу, отводил его к окну, и они молча стояли там. Было ясно: Кирилл мешает ему, – и Кирилл перестал ходить в мастерскую. Разговаривали они только за обедом, если Кирилл обедал дома.

«Да, надо послать Арнольдова, – решил Кирилл. – Пойду, уломаю».

И после осмотра завода они вдвоем с Богдановым «уломали» Арнольдова.

Арнольдов выехал за Стешей на машине Кирилла. Кирилл весь день пробыл дома. Он ждал – они приедут утром, затем ждал к обеду, а теперь уже вечер, и их все еще нет.

«Зачем я это сделал? Послал Арнольдова? Вот теперь они опять разгуливают над Волгой, а я, как дурак, стою у окна и жду».

Аннушка тоже весь день была дома. Она вместе с Аграфеной пробовала прибрать комнаты, но из этого ровно ничего не выходило. Как они ни переставляли мебель, как ни натирали полы, как ни сметали пыль со столов, с подоконников – пыль все равно всюду оседала, стулья все равно стояли неаккуратно, полы все равно не блестели и оставались пегие. И Аннушка, написав на подоконнике: «Пыль – это предрассудок», вбежала к Кириллу и решительно объявила:

– На сто лет грязи. Сяду вот и буду ждать маму.

– Да какой грязи? И чего она нашла – грязи? – проворчала Аграфена и снова принялась тряпкой смахивать пыль с подоконников.

И вот к подъезду подкатила машина. Кирилл замер у окна. Он даже не помнит – стоял ли он, сидел ли, или, может быть, ходил по комнате и в окно видел, как у машины открылась дверца, как вышел Арнольдов и за руку вывел Стешу… Но вот что он запомнил: в этот миг Стеша посмотрела на Арнольдова, а Арнольдов посмотрел на нее таким взглядом, каким смотрят люди, знающие друг друга до конца.

– Да тут уже не переступишь, – поняв все, прошептал Кирилл.

Вот они уже все на дороге. Громче всех кричит Аннушка. Она прыгает около матери, вьется, целует ее в губы, руки… Откуда у Аннушки взялась такая нежность? Кириллу стало даже неприятно. И он подумал: как же ему встретить Стешу? Там, в его кабинете, приготовлена для нее в красивой рамке ее речь, произнесенная на совещании. Еще там лежат два платья… Там же, на столе, и цветы… Как себя держать? Что делать?

Гул голосов ворвался в квартиру.

Вот и голос Стеши.

Что может быть радостней голоса любимого человека? Вот ее голос – мягкий, бархатный, чуть-чуть гортанный. Она взволнована.

– А где же Кирилл… большой? – спрашивает она. – Ага. Там. У себя. Батюшки, – протянула она. – Да что же это у вас в квартире делается?

– А что? А что? – спросила Аграфена. – Все, как и было.

– Ну да, «все, как и было».

«Вот она чем занята», – подумал Кирилл. Он надел фуражку и хотел было удрать через черный ход, но в это время в кабинет влетел щенок, за ним Кирилл малый. Кирилл малый со всего разбегу кинулся на шею Кириллу большому, а когда сошел на пол, сказал:

– Иду в армию. Ты как?

– Да тебя еще не примут, – ответил отец.

– Примут. Вдвоем с Алаем примут.

– Ай-ай. Ну и содом. Ну и содом. Да как же вы жили? – слышался голос Стеши уже совсем близко около кабинета.

Кирилл ждал: вот сейчас она войдет – сердитая, расстроенная, а она вошла веселая, смеющаяся.

– Да у тебя, Кирилл, тут всюду Стеша, – показала она на развешенные портреты. – Словно в музее.

– Это Аннушка, – буркнул он.

Глаза у Стеши мигом переменились – из ласковых, смеющихся, они сразу сделались черствыми. А Кирилл, подумав: «Зачем вру?» – шагнул ей навстречу, пожал руку, сказал:

– Мне надо на завод. Обедать, я думаю, будем сегодня вместе… Часов в девять вечера.

И уехал.

Стеша переоделась и принялась прибирать комнаты, втянув в это и Аграфену, и Аннушку, и Кирилла малого, и даже Арнольдова. И вещи – стулья, столы, диваны, гардины, книги – все пришло в движение. Это были те же столы, те же диваны, те же стулья, те же гардины, но под рукой Стеши они быстро приняли другой вид, нашли свое место в комнатах и глянули весело. Затем Стеша одеколоном обрызгала ковры, углы комнат, стены, и тот особый запах неубранных комнат, который прижился в квартире, пропал.

К девяти часам из ресторана был доставлен обед. Причем, сервировать обед прибыл сам шеф-повар, в белом халате, в белом колпаке и с вкусной улыбкой на лице.

Все было готово. Вещи стояли по своим местам, полы сверкали – их натирал сам Арнольдов под руководством Стеши, в столовой на столе красовались закуски, воды, вина…

– Га-а-а! – закричал Богданов, войдя в столовую. – Вот это я понимаю. Вот что значит – женщина в доме… А-а-а, и вы здесь! Здравствуй, кормилец, – так он звал шефа-повара.

Все уже сидели за столом: Стеша, рядом с ней Арнольдов и Аннушка, Кирилл большой на противоположном конце стола, рядом с ним Кирилл малый.

Богданов налил себе вина. Его примеру последовали все. Даже Кирилл малый наполнил чашку фруктовой водой. Богданов поднял бокал и сказал:

– Давайте сейчас первый бокал выпьем за наш народ.

Стеша видела – Кирилл смотрел на нее, не сводя глаз, и в его глазах дрожали и тоска, и грусть, и раскаяние, и огромная любовь к ней – Стеше.

«Батюшки! Но что же мне делать, если у меня к нему ничего нет? Ничего. Ну, вот я смотрю на него… Как на чужого. Ну разве я виновата?» – и, чтобы скрыть свое безразличие, обратилась к Богданову:

– Ну, вы оба – на Балхашстрой?

– Нет… Мне предлагают заняться Волгой. Большой Волгой. Это будет такое мировое дело!.. – Богданов увлекся и по рассеянности сунул столовую ложку в бокал. – Вы знаете? – говорил он, все время глядя на Стешу: – На нас наступает среднеазиатская пустыня. Она наступает через Каспий, Гурьевские пески и вклинивается в самое сердце нашего Союза. По-научному это называется: «язык пустыни».

– А я поеду на Балхашстрой, – как бы про себя, не слушая Богданова, проговорил Кирилл. – Хочется куда-нибудь подальше, – и внимательно посмотрел на Стешу.

9

На следующий день они все выехали за город, на дачу. Дача была прекрасно оборудована и стояла на обрывистом берегу озера Селигарь. Позади дачи тянулся далеко – может быть, километров на триста – могучий сосновый бор, с глухими оврагами, с тенистыми, таинственными балками.

Кирилл назвал дачу «Беленьким домиком», в честь того домика, около которого он когда-то провел первую ночь со Стешей. Дача была покрашена белой краской и внешне напоминала «Беленький домик», только была обширней, массивней, с полукруглыми окнами и террасой наверху. Двор по плану Кирилла расчистили, понастроили площадок – теннисную, крокетную, волейбольную. А в лесу – в глухих балках, особенно там, где всегда гудела лесная песня, развесили гамаки: в таких местах Стеша любила отдыхать. Чуть в сторонке от домика, в густой листве ветельника, покачивалась купальня с тремя отделениями – для мужчин, для женщин и для детей. Кирилл даже мечтал: вот отсюда, из этой купальни, они вместе со Стешей поплывут на тот вон далекий, из красного камня, остров.

Стеша понимала, что все это сделано для нее. Для нее дачу покрасили белой краской и назвали «Беленьким домиком», для нее развесили в глухих балках гамаки, для «ее в бору поставлена такая же избушка с башенкой, как на «Брусках», для нее привезена большая библиотека художественной литературы… для нее… Она все это понимала, но все это ее вовсе не радовало, наоборот – раздражало, как раздражает навязчивое ухаживание нелюбимого человека.

«И зачем он старается! – думала она, гуляя по глухим тропам бора. – Умный человек, а делает глупости».

Но ей тут хорошо.

Ей хочется побыть здесь с Аннушкой, с Кириллом малым… и с Арнольдовым.

Арнольдов каждое утро писал с нее. Он заканчивал картину «Мать». Две его картины были уже отправлены на выставку, и одна из них – «Последний единоличник» – встретила в печати восторженные отзывы.

– Но мы, выражаясь языком Никиты Гурьянова, потом с козырей пойдем, – говорил он в шутку, работая над своей новой картиной.

Сегодня Стеша сидела у окна, как и каждое утро. На ней было тонкое, почти кисейное платье. И она, может быть, и не знала, что лучи солнца, падая в мастерскую сквозь большое окно, просвечивают ее всю. А возможно, она это и знала. Во всяком случае, когда ей Арнольдов сказал, что было бы очень хорошо, если бы она надела самое тонкое платье, такое, которое «не так одевало бы» ее, – она надела вот это кисейное платье.

На полотне, так же как и здесь, у окна, солнце серебрило ее волосы, но на полотне она была нагая, с выдающимся животом, и в полуоборот смотрела на женщин. Те лежали на поляне и о чем-то спорили. Она смотрела на них пристально, как бы не понимая, о чем они спорят, и в то же время в глазах ее светилось торжество матери. И казалось, она вот-вот скажет: «Из-за чего вы спорите? Каждая из вас может быть такой, как я».

Арнольдов работал быстро – быстро кидал на Стешу взгляд, быстро брал и отбрасывал кисточки, совсем забыв, что перед ним сидит Стеша, а не мертвая модель.

«Как Кирилл малый. Все забыл, – думала Стеша, глядя на Арнольдова. – Вот так и тот… заиграется… и этот – играет».

Здесь, в мастерской, она его вовсе не стеснялась. Если бы он попросил ее раздеться и сесть нагой у окна, она сделала бы и это.

«Так надо», – вот что руководило ею, хотя она этого еще не сознавала и объясняла свое поведение другим: тем, что ей хотелось, чтобы картина под его рукой ожила закричала о себе. И она, глядя на него, на быстрые движения его рук, на то, как иногда шевелятся его тонкие губы, морщится белый высокий лоб, порою шептала:

– Иосиф, – желая, чтобы он непременно в этот миг посмотрел на нее. И он смотрел и иногда даже спрашивал удивленно:

– Что? Что ты?

– Ничего, – отвечала она и про себя: «Какой чуткий».

Арнольдов отошел от картины. Долго стоял в дальнем конце веранды, затем решительно направился к полотну, поставил свою подпись в углу и сказал:

– Ну, вот и точка… Как жаль! Мне всегда становится грустно и тоскливо, когда я кончаю работу: уходят люди, образы, остается вот это полотно.

В этот миг Стешу будто кто-то толкнул. Она сорвала с кресла большую, легкую шаль и вся закуталась в нее. Ей почему-то вдруг стало стыдно, стыдно полунагой сидеть перед Арнольдовым.

– Что с тобой? – спросил он и приблизился к ней. – Почему ты начала кутаться?

– Мне что-то стало нехорошо.

– Стыдишься меня?

– Не знаю. Но мне вдруг показалось, ты смотришь на меня… Да я просто не знаю… Но мне чего-то страшно…

На веранду влетел Кирилл малый.

– Дядя Иосиф! Загадку! Сказать?

– Валяй.

– Висит на стене. Болтается. Мохнатое. Не пищит, а стреляет. Что такое?

Арнольдов думает, говорит про себя:

– Мохнатое. Не пищит, а стреляет… Что это такое? – и разводит руками. – Нет, не знаю. Ружье?

– Ружье? Тоже, ружье! Полотенце.

– А почему же не пищит, а стреляет?

Кирилл малый удивленно развел руками, так же, как перед этим Арнольдов:

– Сам поражаюсь.

Арнольдов хохочет:

– Ай да полотенце. Значит, сам поражаешься? – Он подхватил на руки Кирилла малого и поднял его над своей головой. – Поражаешься, значит? Славный ты парень, Только плохо ешь.

– Я теперь все ем. Суп ем, мясо ем. Я буду сильный. У тебя руки сильные?

– Сильные.

– Ты кошку через крышу закинешь?

– Закину.

– А милиционера?

– И милиционера.

– А маму?

– Ой, маму я не буду.

– Не будешь? И не надо. Она ушибется. Пусти-ка, – и, сойдя с рук Арнольдова, он направился к матери, взобрался на колени, вплотную припал к ее уху и, глядя одним глазом в сторону Арнольдова, громко зашептал: – Мама! Папа сказал, чтобы я узнал, что вы говорите тут с дядей Иосифом. Ты только никому…

Стеша смущенно что-то шепнула ему на ухо.

– Ну, раз нехорошо… я не буду… А вот у Васьки Крюкова два папы. Свой и чужой. Ты только никому не говори. А свой все-таки лучше.

Арнольдов был уже внизу, переодевался.

– Ты только никому не говори, не говори, – упрашивал мать Кирилл малый. – Потому что это секрет. А почему ты в таком платье? А почему у тебя глаза грустные? А почему ты не хочешь идти вниз? А почему вы с папой не гуляете? – Он забросал ее вопросами, а она сидела и молчала.

Затем резко встала, взяла сына на руки и пошла с ним вниз, шепча что-то совсем непонятное Кириллу малому:

– Ну, что будет… то и будет… Арнольдов! – позвала она. – Давайте в теннис…