Текст книги "Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
И несколько секунд поколебавшись, она рассказала ему все.
– Та-ак, – выслушав ее, протяжно произнес он. – Значит, это та, что за мной прискакала? Несчастная девушка… а умница… Отец, говорите, у нее знатный чабан? Знаю. Слышал о его беде. Что же делать-то нам, Елена Петровна? Проще, конечно, куда проще – наказать Люсю. Руки умоем и Люсю накажем. Конечно, этих коней, больных анемией, мы, по инструкции министерства, все равно обязаны были забить в совхозе. – Ермолаев чуть подумал, глядя через окно на трупы лошадей. – Может, покажем так: лошади погибли в дороге. Ребята, которые везли их сюда, хорошие. Уговорю. Подтвердят.
– Но это ведь нечестно! – вырвалось у Елены.
Ермолаев снова помолчал, опустив голову, затем поднял ее и посмотрел на Елену.
– Этого я и боялся, скажете: «Нечестно». Видите ли, Елена Петровна, бывает и так: честность хуже подлости. Хорошо. Давайте составим акт: во всем виновата Люся… останемся с вами честными людьми, а девушку погубим. Погубим ведь? А зачем? Кому нужна такая жестокая честность? Ведь Люся не с умыслом убила коней? Если бы с умыслом, тогда ее следовало бы очень серьезно покарать.
У Елены уже созрела уверенность: «Да, он честный, Ермолаев. Честный по-настоящему».
Но сказала другое:
– Павших коней здесь уже видели… И Любченко знает, что они пали только три дня назад.
Ермолаев опять задумался и, чуть погодя, проговорил:
– Значит, подсмотрели уже. Тогда надо что-то другое придумать.
– Я сказала Любченко, что уничтожила коней с научной целью.
– И он?..
– Обозлился.
Ермолаев поднялся из-за стола, прошелся по комнате – два шага туда, два обратно.
– Что же делать? Что делать?.. Можно еще так: сказать, что кони были поражены не анемией… Что у них менингит был… Поэтому при применении препарата Рогова они и погибли.
– Тогда вся вина падет на меня: я – то обязана была сначала их исследовать.
– А вы исследовали их у нас в совхозе… но я перепутал и послал вам не тех, которых вы отобрали, а вот этих. Моя ошибка.
– Но ведь я не была в совхозе, – уже с благодарностью глядя в его серые глаза, ненастойчиво запротестовала Елена.
– А если была… была? – намеренно произнес он не «были», а «была», потому что именно так ему хотелось сказать.
А у нее в эту секунду возникла такая мысль: «Да, он хороший. «Не упускай Ермолаева», – говорила Мария Кондратьевна. Нет, «не упускай» – это звучит некрасиво… а вот если по-настоящему полюбить?.. Но ведь в моем сердце Аким».
И тут, точно подслушав ее мысли, Ермолаев сказал:
– Видите, как все запуталось, Елена Петровна. Надо бы вам посоветоваться с Акимом Петровичем… Моревым, – ответил он на ее удивленный взгляд.
– С ним? Он в северных районах… хотя теперь, очевидно, уже вернулся. Да и позвонить можно только ночью: телефонный аппарат в кабинете Любченко… на центральной.
– Ну что ж, подождем ночи. А теперь давайте уберем павших коней…
Какая-то далекая надежда на благополучный исход зазвучала в душе Елены.
Глава седьмая
1
Только после того, как павшие кони были закопаны позади кошар, а солнце, словно взяв под козырек, откланялось степям, Елена с Ермолаевым отправились на центральную усадьбу совхоза, чтобы оттуда позвонить Акиму Мореву.
Елена думала: «А не делаю ли я что плохое? Ермолаев как-то начинает полонить меня… Правда, если бы не он, тяжко было бы нам. Тяжкое, положим, еще впереди… но сейчас он – наша опора. Я называю его опорой. Нет! Надо резко оборвать: узнает Аким, и ему станет неприятно… Но Аким хороший. Вот это-то и плохо, – сама же себе возражала Елена. – Хороший? А если я увижу Акима с хорошей женщиной, да еще влюбленной в него? Ермолаев-то, по всему видно, влюблен в меня. Нет, надо резко оборвать». Но оборвать она уже не могла: само дело заставляло ее быть около Ермолаева, и он вежливостью, бережностью, даже покорностью, да и, чего греха таить, своей внешностью с каждым часом все больше и больше покорял Елену. Вначале она не замечала этого, а когда поняла, то для нее уже стало ясно: теперь поздно рвать хотя на первый взгляд и добрые отношения с Ермолаевым.
Оба затаенно возбужденные, они въехали на центральную усадьбу.
«Победа» остановилась у парадного крыльца конторы, когда-то созданного столяром с большим старанием, а ныне обломанного и обшарканного. Елена первая вышла из машины и сказала:
– Так я позвоню Акиму Петровичу… Боюсь, как бы не нарваться на Любченко: телефон в его кабинете.
– Идите. Я подежурю тут, – произнес Ермолаев и в следующую минуту увидел, как легко Елена взбежала по ступенькам, как при электрическом свете блеснул валик круто завернутых волос на затылке под простенькой шляпкой.
Все, все нравилось Ермолаеву в Елене. Все, до мельчайших подробностей, даже то, как она ела, как брала вилку, ложку, нож, как смеялась, и всякий раз по-иному, то заразительно громко, то тихо, как-то в себя. Нравились ему и ее рассуждения, всегда прямые, душевные и открытые. Нравилась ее настойчивость, с какой она проводила лечение лошадей, пораженных анемией. Он, конечно, вовсе не потому стремился устранить беду, свалившуюся на Елену и на ее девчат, что у него родилось непреоборимое чувство к Елене. Нет. Если бы он не был влюблен в нее, все равно поступил бы так же. Но ему было приятно находиться около Елены, разговаривать с ней, порою мягко спорить, возражать и еще приятней сознавать, как она постепенно подчиняется ему, слушается его и тем самым уже выполняет его волю.
Он вспомнил: однажды к нему в совхоз приехал Иван Евдокимович Бахарев и посоветовал переправить коней, заболевших инфекционной анемией, в Степной совхоз.
– По инструкции, утвержденной министерством, вы обязаны этих коней забить. Так ведь?
– Так, – ответил Ермолаев.
– А в Степном совхозе Елена Петровна, сестрица моей жены, чудеса творит. Отправьте-ка ей своих коней. На ноги поставит. Только не влюбитесь: красавица! – И академик даже пригрозил пальцем, на что Ермолаев печально ответил:
– Где уж! Проживу, видно, как одинокая ракита в степи…
Теперь Ермолаев не мог бы сказать, что он одинок. Несмотря на то, что Елена вела себя с ним весьма сдержанно, в нем жило, развивалось, росло, захватывая его всего, большое, чистое чувство, и он старался оберегать, не запятнать, не спугнуть его каким-либо неосторожным словом, поступком.
Когда они ехали сюда, машина в одном месте так накренилась, что сначала он коснулся плечом Елены, затем ее словно кто-то кинул к нему. И Ермолаев, ощущая упругость ее тела, помимо воли потянулся было к ней, но она посмотрела на него такими глазами, что он пробормотал:
– Простите… Ухабы!
– Да. Ухабы, – согласилась она и с этой минуты уже не сидела вольно, как перед этим, а забилась в уголок и посматривала оттуда, готовая в любую секунду покинуть машину.
«Не надо… не надо, родная», – хотелось сказать ему, но он это сказал только глазами и сам чуточку отодвинулся – по сравнению с Еленой огромный, особенно здесь, в кузове машины.
– Да. Иди, иди, – еще раз сказал он, когда Елена скрылась в дверях директорской, и сам вышел из машины.
Ермолаев знал: по тому, как выглядит хозяйство, можно определить не только внутренний, но и внешний вид хозяина – директора.
Центральная усадьба, освещенная электрическими фонарями – а при электричестве все кажется краше, – напоминала собой заброшенную стоянку: двустворчатые ворота конторы раскрыты, створки покосились, камышовые крыши на избах задраны ветром, площадка изъезжена грузовиками, вдали под открытым небом виднеются комбайны, сенокосилки, тракторы.
– Такой тоской веет от всего!.. Повеситься можно. Даже навеса не сделал. Нет, Любченко не понравится Елене Петровне: сам, видимо, внутренне такой же раздерганный, как и его хозяйство, – прошептал Ермолаев и поймал себя на том, что ему приятно: директор Степного совхоза непредприимчивый, но тут же у него защемило сердце. «А Морев? О нем и теперь уже слава гремит по всему Нижнему Поволжью. Вон он какой, Аким-то Петрович, не то что Любченко!» – с завистью подумал он.
2
Аким Морев, вернувшись из поездки по северным районам области, несколько дней не покидал кабинета: обогащенный впечатлениями, секретарь обкома тщательно анализировал их, проверял цифровыми данными, получаемыми из отделов областного исполкома, то и дело связывался с секретарями сельских райкомов и главным образом с Астафьевым… И, однако, раздумье снова захватило его целиком.
Имеют ли какую весомость слова, сказанные по телефону Моргуновым? Есть ли данные, подтверждающие, что он, Аким Морев, может потерять доверие Центрального Комитета партии? Да. В сельском хозяйстве Приволжской области дела обстоят очень плохо. «Но почему же уж так плохо?» – тут же возник протестующий вопрос у секретаря обкома. В самом деле, разве плохо обстоит дело в колхозе «Дружба» и во всем Нижнедонском районе, которым вот уже больше двадцати лет руководит Астафьев? В этом районе постановление весеннего Пленума поистине легло на уготованную почву, как ложится зерно и при благоприятных условиях дает великолепные всходы. Здесь на основе всезахватывающей хозяйственной деятельности бурлит общественная мысль. Председатели колхозов, директора МТС, совхозов, агрономы, инженеры, ведущие работники райисполкома, райкома партии выдвигали перед Акимом Моревым требования немедленно передать МТС в распоряжение колхозов или «немедленно начать орабочивание колхозников», другими словами, всех колхозников перевести на положение рабочих МТС, а иные агрономы настойчиво советовали «слить колхозы с совхозами и создать государственно-колхозные кооперативы».
Конечно, все, что предлагали работники Нижнедонского района, надо обдумать, взвесить, тем более что все эти вопросы не местного значения, а государственного, стало быть, за разрешением подобных проблем следует обратиться в Центральный Комитет партии. Да и в тех вопросах, которые поднимали перед ним практики, много спорного, неизученного. Но хорошо уже то, что общественная мысль в колхозах, совхозах, МТС Нижнедонского района бурлит. А вот в Раздолинском районе?.. Ростовцев читает отвлеченные лекции о постепенном переходе от социализма к коммунизму и не слышит, как колхозник говорит: «Если бы не семьдесят восемь тыкв, не знаю, чем бы ребятишек кормить». Не слышит голоса народа, ничего не видит и передоверил все гараниным. Значит, пустомеля? Если бы только так. Но ведь Ростовцеву вручено все хозяйство района, судьба людей района. И хочет или не хочет этого Ростовцев, но он ведь не просто пустомеля, болтающий чепуху в вечернюю пору у завалинки, а и противник решений весеннего Пленума Центрального Комитета партии.
Тут мысленно Аким Морев снова перекинулся в Кремль. Выявились ли тогда, на заседании Пленума, противники принятых решений? Да, выявились.
Перед весенним Пленумом, вскоре после смерти Сталина, Муратов, тот самый секретарь Центрального Комитета партии, который вызвал из Сибири Акима Морева и направил от имени ЦК на работу в Приволжскую область, тот самый Муратов еще перед весенним Пленумом развил активную деятельность, выступая в печати, громогласно обещая «в течение двух-трех лет создать изобилие продуктов». Еще тогда многие общественные деятели на призыв Муратова иронически улыбались, а иные прямо говорили:
– Лихо действует.
Теперь, когда Аким Морев побывал в Раздолинском районе, поведение Муратова на весеннем Пленуме вдруг открылось ему во всей своей неприглядности. Пропагандируя лозунг о создании изобилия продуктов, он настаивал на резком сокращении строительства заводов, фабрик, гидроузлов. А на весеннем Пленуме вдруг полностью перешел на сторону тех, кто до этого решительно критиковал его, требуя не сокращать индустриального строительства в стране. И тогда, перекочевав на позиции своих прямых противников, Муратов с их позиций стал критиковать все мероприятия, выдвигаемые участниками Пленума по развитию и укреплению колхозного строя. Критиковал мягко, эластично, порою даже как-то растерянно, словно высказывал свои тревожные сомнения. Он возражал против повышения цен на сельскохозяйственные продукты (это, дескать, нанесет ущерб индустриальному строительству), он возражал против выдачи денежного и продуктового аванса на трудодень колхозникам (это, дескать, порушит принцип системы трудодня и пробудит алчность в колхозниках). Он возражал… возражал против всех мероприятий, выдвигаемых на Пленуме Первым секретарем Центрального Комитета партии и теми общественными деятелями, которые прошли суровую школу жизни.
И сейчас Аким Морев круто упрекнул себя за бездумность. Верно, он тогда, на Пленуме, еще недостаточно представлял себе серьезность открывшейся раны в сельском хозяйстве и, как знаток промышленности, к сельскому хозяйству относился так же, как ныне относится Александр Пухов. Но ведь это никак не оправдывает его мягкотелости, проявленной в тот момент, когда Муратова освобождали от обязанностей секретаря Центрального Комитета партии. У Акима Морева тогда мелькнуло сожаление: «Не зря ли мы растранжириваем кадры? Муратов ошибается, но он человек разумный: поймет свои промахи и исправится».
А вот ныне, вплотную соприкоснувшись с жизнью колхозов Раздолинского района, Аким Морев такого, хотя и мимолетного, сожаления не высказал бы. Ныне, на фоне всего того, что он увидел в колхозе «Партизан», призывы Муратова выглядели уже как авантюра.
«Как же все это случилось? – И мысли уволокли Акима Морева в такие дебри, что он почувствовал: у него в душе заныло. – Надо хоть чуточку отдохнуть», – решил он, поднимаясь из-за стола, разминая затекшие ноги.
Войдя в маленькую боковую комнату, он, выключив свет, прилег на диван.
И что это? Сон или явь?
Он лежит у себя в спальне. Рядом, на соседней кровати, – Елена. Вернувшись домой поздно, он, отказавшись от ужина, рассказал Елене о всех напряженных, порою мучительных мыслях, возникших во время поездки по северным районам… Охваченный думами, он смотрит в темный, какой-то бездонный потолок и невольно прислушивается к тихому дыханию Елены. Дыхание стало реже, ритмичней, приглушенней. Значит, уснула… И Аким Морев «раскинул» думы, забираясь в «политические дебри». Но вот в темноте протягивается рука (это слышно) и осторожно прикасается к его плечу – спит ли?
Что ответить Елене?
И он шепчет:
– Ты разбудила меня. Спи.
– Уснул бы. – И она моментально засыпает.
А он смотрит в темный, бездонный потолок, и снова его терзают сомнения, раздумья, выводы, выкладки, не давая возможности сомкнуть глаз.
И опять во тьме протягивается рука Елены. Он, напрягая силы, распускает тело, старается дышать спокойней, тише. А рука осторожно прикасается к плечу, какие-то секунды в сомнении замирает, и Елена отводит ее.
Заботливая, ласковая, милая рука Елены…
Дверь отворилась.
Дневной, яркий свет ворвался во все углы комнаты, а в прогале света на пороге стоит Петин и говорит:
– Скоро заседание бюро обкома. Уже десять утра.
– Встаю, – ответил Аким Морев и с тоской подумал: «А заботливой руки Елены нет».
3
Да. Скоро заседание бюро обкома. Аким Морев обязан сделать сообщение, почему так «туго» проходит в жизнь решение Пленума Центрального Комитета партии и что надо предпринять, чтобы оно, это решение, вдохновило колхозников. Высказать тягостные впечатления от поездки по колхозам Раздолинского района, свою тревогу – толку что из этого? Сказать, что в ряде колхозов, особенно в таких, как «Партизан», положение угрожающее?.. Толку, что из этого? Ну, а что большее может он сообщить? Сказать, что он думает о некоторых колхозах, – не произойдет ли взрыв на заседании? Тем более, стало известно, что Сухожилин готовится выступить с резкой критикой в адрес обкома.
Такие колхозы, как «Партизан», где у людей вера в колхозные дела подорвана, следует ликвидировать, рабочую силу, земли передать совхозам, – вон ведь как думал Аким Морев, вон ведь какие мысли закрались в его голову.
Или вот еще, как предлагает Усов, – вытеснить систему трудодня денежной сдельщиной… Но ведь это мероприятие уже не областного порядка, а государственного. Стало быть, сначала следует посоветоваться с работниками ЦК, все взвесить, внести предложение в соответствующие инстанции. Хотя опыт есть – в колхозе «Дружба». Но не имеет ведь права секретарь обкома, мимолетно побывав в колхозе, делать вывод для всех колхозов, несмотря на то, что впечатления у него от поездки огромные и ценные.
«Ну, в тебе осторожность переходит в трусость, – одернул он себя. – Ты не имеешь права самостийно проводить в жизнь общегосударственные мероприятия, еще не утвержденные правительством, но устранить то, что зло попирает постановления весеннего Пленума, ты обязан. Что мне сказали Усов и Астафьев? Колхозников оскорбляли в самом главном: не оплачивали их труд. Разве это маленький и не общегосударственный вопрос? Разве не на этом вопросе было сосредоточено внимание участников Пленума Центрального Комитета партии? Ведь не случайно было вынесено решение: выдавать колхозникам аванс в размере двадцати пяти процентов. В колхозе «Дружба» труд колхозников оплачивается уже полностью, а в «Партизане» пока что только посулы. Говорят, Госбанк не выдает на такое дело кредит. Надо проверить. Возможно, и там сидят Сухожилины». Все это Аким Морев, конечно, записал в толстую тетрадь, как записал и следующее: надо произвести перевыборы руководителей колхозов, отыскать, привлечь даровитых людей, а их в народе много. Привлечь даровитых и устранить таких, как Гаранин. «Об этом тоже сказано в постановлении Пленума, – подумал он. – А дальше? Дальше надо объявить непримиримую борьбу против таких типов, как Ростовцев и Сухожилин. Не просто устранить их, а разоблачить перед обществом. Это уже нелегкая борьба. Она, очевидно, сегодня и разгорится у нас на заседании бюро. Дальше? Дальше не затыкать уши ватой и чутко прислушиваться к голосу народа».
Цель Акиму Мореву стала ясна, но он понимал, что путь к этой цели довольно сложный, извилистый и на этом пути встретится немало препятствий: без боя не уйдут со своих позиций такие, как Сухожилин, Ростовцев, Гаранин в особенности. Да и такие, как редактор областной газеты Рыжов, будут болтаться из стороны в сторону. Так же с усмешечкой будет относиться к колхозным делам Пухов и сопротивляться новому Опарин – этот привык жить тихонько, хотя настоял строить Большой канал.
Так думал секретарь обкома и, видимо, тоже ошибался в характеристике поведения своих сотоварищей по работе. Как раз в минуты такого раздумья, когда перед Акимом Моревым выяснилась цель и в нем самом окрепла уверенность в победе, в кабинет вошли трое: Николай Кораблев, Александр Пухов и Николай Николаевич Ларин. Все они были почти одинакового роста, крупные, уже в летах, только Ларин сухопарый, а Николай Кораблев «набрался» той полноты, какая свойственна в эти годы людям физически сильным, с хорошим желудком.
«Видимо, Татьяна Яковлевна подкармливает его», – подумал Аким Морев о художнице Татьяне Половцевой – жене Николая Кораблева – и перевел взгляд на Пухова, разглядывая, как на его бледноватом, с льняными бровями лице уже играет насмешливая улыбочка.
Эти три члена бюро обкома вошли в кабинет в веселом настроении, хотя совсем недавно на заседании бюро обкома по вопросу о жилищном строительстве на гидроузле Николай Кораблев и Пухов яростно напали на Ларина, обвинили его в «семидесяти семи грехах» и так расшумелись, что казалось, потом и руки друг другу не подадут. А тут – вошли и над чем-то смеются. «Умные люди: не переводят деловой спор на личную обиду», – подумал Аким Морев, здороваясь со всеми.
– Что привез нам исследователь северных морей нашей области? – с обычной насмешкой спросил Александр Пухов, становясь против Акима Морева.
Аким Морев, занятый своими думами, не уловил этого вопроса и, вызвав Петина, спросил:
– Почему нет сведений от прокурора Раздолинского района? Поймите, мне они позарез нужны, и сегодня же… к заседанию.
Петин объяснил, что связь с прокурором отлично налажена, но пока что прокурор не может докопаться до сути.
«Связь налаживать умеете, а дела делать – нет…» – чуть не сорвалось у Акима Морева, но он вовремя спохватился, понимая, что нечто подобное недавно сказал ему самому Моргунов, и промолчал.
Когда Петин вышел, Александр Пухов еще с большей насмешкой повторил свой вопрос.
– Положение тяжелое. Очень тяжелое, – намеренно усугубив состояние дел в деревне, чтобы мобилизовать внимание сотоварищей по работе, ответил секретарь обкома.
Пухов, показывая на Николая Кораблева, Ларина и Акима Морева, сказал:
– Да мы вчетвером-то небосвод подпереть сможем… А вы, Аким Петрович, – «тяжело»…
– Да. Наросты заклекли. – И Аким Морев подробно рассказал о том, что он видел и слышал в северных районах, особенно в колхозе «Партизан». Но до конца не договорил: в кабинет вошел секретарь горкома партии Сухожилин, человек тонко сложенный, с тонкими, еле заметными губами и в пенсне, за которым порою мелькают белки глаз.
По всему видно, он напряжен: кивнув всем, присел за длинный стол на свое постоянное место и, тут же развернув папку, углубился в чтение каких-то бумаг.
Пухов насмешливо спросил:
– Гаврил Гаврилович, не заразы ли боитесь?
– То есть?! А что?
– Руку не подаете.
Сухожилин двумя пальцами потянул книзу острый, напоминающий шило нос, потрогал пенсне, затем, посмотрев на часы, проговорил:
– Ровно одиннадцать. Не может быть, чтобы у меня часы бежали.
– Нет. У вас всегда все тютелька в тютельку, – произнес Пухов и захохотал.
– Не надо. – Аким Морев тронул его за плечо. – Что ж, в самом деле пора начинать. – Он нажал кнопку и, когда в кабинет вошел Петин, спросил: – Где же народ?
– В приемной. О чем-то спорят.
– Зовите.
В кабинет вошли Опарин, редактор областной газеты Рыжов и секретарь обкома по сельскому хозяйству Мордвинов. Рыжов, как всегда, женственно улыбнулся, потер руки и подсел было к Сухожилину, намереваясь что-то спросить, но тот, кивнув на стул против себя, тихо произнес:
– До тех пор, пока вы решительно не займете принципиальной линии, я с вами рядом сидеть не могу. Пожалуйста.
Аким Морев сосредоточился на том, что обязан был сейчас сообщить бюро обкома партии, в то же время, настораживаясь, следил за каждым движением Сухожилина, даже за тем, как у того тонкие, плотно сжатые губы порою изгибались в саркастической улыбке.
«Напакостить может», – думал он, ища в уме «вступительные» слова.
Мордвинов, как всегда, покорно и тупо смотрел в рот Акима Морева, ожидая, что тот скажет.
– Я, товарищи, хотел бы, чтобы сегодняшнее наше заседание носило неофициальный характер, – начал Аким Морев и тут же услышал возражение Сухожилина:
– Тогда пригласите нас к себе на квартиру, потолкуем за чашкой чаю. Нет. Я настаиваю, чтобы заседание шло под стенограмму. Нельзя дальше терпеть: вся центральная печать трубит о провалах в колхозах нашей области, продукты в магазинах города расхватываются колхозниками, а первый секретарь обкома хочет отделаться беседкой…
– У-у-у, Гаврил Гаврилович решительно пошел в наступление. Да ведь проиграешь, товарищ Сухожилин, – вначале с насмешкой, а потом грубовато, накаляясь, закончил Пухов.
Аким Морев дал знак Петину, и в уголке за столом появились две стенографистки.
– Я хотел бы, – начал секретарь обкома, – чтобы мы не просто протокольно мыслили, а вскрыли бы все обстоятельства, породившие то, что мы имеем ныне в колхозах. Положение же в колхозах… – И Аким Морев подробно изложил то, что он видел, слышал во время своей поездки по северным районам, но больше всего задержался на двух колхозах – на «Дружбе» и «Партизане».
– Нам всем надо понять, – продолжал секретарь обкома, чувствуя, что идет по зыбкому льду, но пройти по нему во что бы то ни стало обязан, – надо понять, что для колхозника, как и для каждого рабочего, интеллигента, социализм – это в первую очередь удовлетворение материальных и духовных потребностей. Только оторвавшийся от народа бюрократ-мечтатель может мыслить о социализме как о чем-то отвлеченном, заоблачном. Для человека труда социализм – это мое государство, моя жизнь, мой быт, моя мораль, мое отношение к другим людям. Ну, а какой социализм может быть в колхозе «Партизан»? Шесть лет колхозников весной кормили посулами, а осенью ничего не давали. Теперь пустобрехи кормят докладами о постепенном переходе от социализма к коммунизму, а колхозники питаются огородиками, базаром. «Стыдно, – говорила нам одна женщина, – торговать-то на базаре. Вот так стянешь косынку на лоб, прикроешь глаза и торгуешь». Стыдно, а ничего не поделаешь. Стыдно, а кушать надо. Стыдно, а сиди на огородике, то есть на своем мельчайшем индивидуальном клочке. Стыдно, а занимайся тем, что претит твоей душе. Мало этого, над тобой еще глумятся. – И Аким Морев рассказал, как «руководят» колхозом Гаранин, Ивашечкин, Семин, как они «разбили» учителя Чудина, и только за то, что тот осмелился написать письмо в обком партии.
– Да. Но письмо сам не подписал, а спровоцировал колхозников, – произнес Сухожилин, поняв, что Аким Морев слово «пустобрехи» кинул в его адрес.
– Вы полагаете, раз написал письмо и передал его колхозникам, значит, спровоцировал их? Вы полагаете, колхозники – дурачки? – резко ответил Аким Морев и продолжал: – А потом и колхозникам рот зажали.
Аким Морев говорил около двух часов. Речь его была живая, она многих взволновала, в том числе и Александра Пухова, который всегда относился к колхозным делам со снисходительной усмешкой.
4
После перерыва слова попросил Сухожилин и заговорил, то и дело заглядывая в папку, вычитывая оттуда «цифровые данные»:
– Не будем оспаривать секретаря обкома в той части его доклада, где он говорил о хороших колхозах. Совершенно верно: в хороших колхозах решение Пленума Центрального Комитета партии легло на уготованную почву. Но ведь ныне речь-то идет не о хороших, а о плохих колхозах. Решение Пленума вызвано не тем, что у нас есть хорошие колхозы, а тем, что во многих колхозах прорвалась мелкобуржуазная стихия.
– А ведь, пожалуй… пожалуй, – даже с каким-то удивлением тихо произнес Рыжов, всматриваясь в Сухожилина и что-то записывая.
Дальше Сухожилин охарактеризовал постановление последнего Пленума ЦК как постановление «историческое, открывающее все пути к доподлинному развитию сельского хозяйства, к доподлинному расцвету колхозов».
Тут Аким Морев подумал: «Черт его знает, зачем он это делает. Ведь в решение Пленума не верит и всяческими уловками уводит людей в сторону. Вишь ты, откопал мелкобуржуазную стихию».
А тот продолжал:
– Почему же где-то застряло постановление Пленума Центрального Комитета? Аким Петрович утверждает, что такие коммунисты, как Гаранин, Ивашечкин и Семин, создают все условия, чтобы постановление Пленума застряло, не дошло до народа. Вон где, оказывается, виновники событий – в низах. Ай-яй-яй! А может, они, виновники, повыше сидят?
Сухожилин в глубине души отвергал все постановления весеннего Пленума Центрального Комитета партии, но высказать такое не просто остерегался, но и боялся. Считая мероприятия Пленума чреватыми пагубными последствиями, он, не говоря об этом, хватался буквально за все, лишь бы нанести удар Акиму Мореву и его единомышленникам по работе в обкоме. Вот почему он и сейчас заговорил с восклицательными знаками.
– Кто такой Гаранин? Стоит только заглянуть к нам в областной музей, и станет ясно: там висит портрет Гаранина, он действительно с пушкой пришел в революцию и в тысяча девятьсот семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом героически громил на Волге беляков. До сих пор пароход-буксир имени Гаранина бегает по великой русской реке. Этот буксир бился за Родину под стенами Сталинграда. Вот кто такой Гаранин! А ныне его решено стереть, а ныне на его место решено выдвинуть провокатора, пьянчужку-учителя Чудина. И все это делается только для того, чтобы отвести вину от себя!
– От кого – от себя? – спросил Пухов.
– А вы не понимаете, «от кого»? Обком не справился с задачей, не смог уяснить всего значения решения Пленума ЦК и потому, а возможно, и по другим мотивам, не смог это решение провести в жизнь. А товарищ Морев, вместо того чтобы в своей бездеятельности искать корень зла, ополчился на низовых работников, да еще на таких, как Гаранин!
Сухожилин говорил долго, страстно, все напирая и напирая на бюро обкома, а главным образом на Акима Морева, то и дело выкрикивая: «Вы не ленинцы! Вы изменили Ленину!»
Во время речи Сухожилина Рыжов ловил его взгляд, все пересаживаясь и пересаживаясь ближе к нему. Опарин сердито рисовал на блокноте каких-то коняшек. Мордвинов, о котором говорили: «Всегда смотрит в рот тому, кто занимает большой стул», – неотрывно смотрел на Акима Морева и ждал, что-то ответит он на напористую речь Сухожилина. Пухов не стирал с губ презрительной улыбки, уничтожающе смотрел на оратора, а порою на Акима Морева, говоря взглядом: «Кому волю даем?!» Николай Кораблев все больше хмурился и переглядывался с Лариным.
Аким Морев понимал, что Сухожилин преднамеренно и настойчиво уводит совещание от основного вопроса к «злой демагогии».
«Сразу-то и не поймешь, зачем ему это. Ведь начитанный человек, а вот живет под какими-то замками», – думал он, собираясь сейчас же выступить, но Пухов криком перебил его:
– Когда сбираешься, Гаврил Гаврилович, население бесплатно хлебом кормить? А то за плату магазины опустошили. Бесплатно, может, перестанут?
Александр Пухов, видимо, полагал, что такими словами собьет уверенность с Сухожилина, но тот поднялся и, показывая рукой с вытянутым пальцем на Пухова, спокойно произнес:
– Это вы, отступники от ленинизма, так сказать, нутряки-марксисты, своей вреднейшей политикой взбаламутили народ и столкнули его с пути в коммунизм! И история вам этого никогда не простит.
«Ага! Вон почему ты распустил такую демагогию», – подумал Морев и сказал:
– Нам, работникам обкома, история не простит? Нет, не в нас дело… Это вы говорите нам, а метите в решения Пленума Центрального Комитета партии.
Сухожилин обвинил членов бюро обкома в отступлении от ленинизма, связав его с бедами в области. Обвинение было брошено решительно и бесповоротно. А члены бюро, особенно такие, как Николай Кораблев, Опарин, Александр Пухов, были убеждены, что они всю сознательную жизнь работали на народ в соответствии с учением Маркса – Ленина.
Рыжов поспешно стал вспоминать, где у Ленина сказано о том, как удержать людей в колхозах. Думая об этом, Рыжов мысленно переворачивал страницу за страницей Собрание сочинений В. И. Ленина… Но не только это тревожило Рыжова: он по характеру своему всегда стремился примкнуть к «правоверному большинству». А тут оказалось, «правоверное большинство» обвиняется в отступлении от ленинизма. Значит? Значит, надо умело отшатнуться от данного «правоверного большинства» и примкнуть к еще не выявленному «правоверному большинству». Но где оно? Из кого составится? По всему видно, во главе нарождающегося большинства станет Сухожилин… И судьба народа, острые события в области – все отодвинулось перед Рыжовым на далекий, туманный план. Своя, личная судьба властно всему перегородила путь.
