Текст книги "Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье"
Автор книги: Федор Панферов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Федор Иванович Панферов
Волга-матушка река
Книга вторая
Раздумье
Часть первая
Глава первая
1
Море буйствовало…
Оно колыхалось, перекашивая горизонт, хлопало водяными ладошками, как бы подгоняя волны. А волны походили на косяки диких, разгоряченных коней: вырываясь откуда-то из необъятной дали, взвихривая седые гривы, они в стремительном галопе неслись на берег и тут падали, превращаясь в клокочущую пену. Вперемежку с ними, будто шагая по дну, наступали сказочные богатыри, то высовывая, то пряча густо-синие плечи. И все громогласно орало, металось, особенно там, где берег врезался в море острыми скалами. Здесь, обрушиваясь на каменную грудь, волны таранили ее и, ушибленные, сползали вниз, но тут же вздымались, более мощные и грозные.
А надо всем этим висела глубинная лазурь неба, и южное солнце калило землю.
Было красиво и страшно, потому курортники не купались. Они группами лежали на горячем песке, напоминая загорелыми телами стада тюленей…
Аким Морев пришел на пляж с некоторым опозданием и, посмотрев на отдыхающих, не без залихватства подумал: «Но ведь я когда-то Волгу переплывал», – и, переступив кружевную кромку застывшей пены, метнулся на встречу сказочным богатырям.
И все сказочное вдруг исчезло: вода оказалась настолько упругой, что ее еле-еле пробивала рука, а волны кипели гребешками, будто расплавленный свинец… А вот и девятый вал, почти такой же, что и на картине Айвазовского, только этот весь в движении и молниеносно растет, становясь огромным, точно высоченный хребет, покрытый вечными льдами.
– Шалишь! Эй! – словно в юности на разгоряченного жеребенка, прикрикнул Аким Морев и на миг оторопел, даже растерялся перед грозной водяной горой, как иногда теряется человек, неожиданно попавший в трясину: куда ни ступишь – засасывает. Он хотел было плыть к берегу, а его что-то держало, куда-то утягивало. – Шалишь, эй! – еще раз прикрикнул он, но вал с сокрушительной силой обрушился на него, и Аким Морев утерял власть над собой: море сначала вскинуло его на гребень – мелькнула лазурь неба, – затем плашмя ударило по тугой воде. В глазах потемнело, что-то хрустнуло в груди, и он потерял сознание.
Очнулся он на пляже, ощущая, как кто-то растирал ему виски, кто-то, будто рычагами, двигал его руками.
Придя в себя, он увидел кипящий котел – море, а направо скалистый берег, на который со всего бега кидались разгневанные волны.
Было это давно, но тот девятый вал Аким Морев запомнил на всю жизнь…
Вот и сейчас, многое пережив, став секретарем обкома партии, он, невольно содрогаясь, прошептал:
– Ай-яй-яй! Как глупо я тогда нарвался! Хорошо, что море выкинуло меня, но ведь оно могло и проглотить, как акула рыбешку.
Нечто подобное девятому валу он встречал и потом, и не на море, а в жизни, и потому стал, как казалось иным со стороны, до чрезвычайности осторожен в решениях возникавших перед ним крупных общественных задач. Конечно, осторожность его зиждилась не на трусости, а на сознании ответственности перед народом. Опыт говорил Акиму, каким тяжелым бременем могут лечь на плечи народа с кондачка принятые решения, поэтому-то, прежде чем сделать заключение по делу, имеющему большое жизненное значение, он тщательно изучал факты, беседовал с людьми, примерялся… и зачастую откладывал решение, почему и казался иным торопыгам «долгодумом».
– Да, девятый вал. Сколько раз в жизни приходится сталкиваться с ним!.. И все-таки мы иногда оголтело кидаемся ему навстречу и утягиваем за собой тысячи людей, – проговорил он и задержал взгляд на рыжем потоке, ворвавшемся в кабинет.
Казалось, рыжие лучи солнца нахально лезут в открытые окна, намереваясь все вытеснить, затопить, как иногда прорвавшаяся река затопляет котлован: вон уже дымкой окутался диван, порыжели портреты, стены, легкие гардины, а поток все плывет, плывет, меняя облик предметов, находящихся в кабинете.
Красиво?
Прежде Аким Морев непременно залюбовался бы таким потоком, но теперь, наученный горьким опытом, уже знал, что золотистая рыжинка – предвестник беды: воздух насыщен микроскопической пылью, пригнанной из среднеазиатской пустыни. Если ветер не повернет в другую сторону, следом за рыжинкой нагрянет всепожирающий суховей, и тогда хлеба вскинутся пожелтевшими колосьями, подсолнух опустит черные, опаленные листья, пересохнут водоемы, речушки, а воздух переполнится такой густой мглой, что в нем, словно в тусклом зеркале, будет отражаться лик земли.
Ах ты, доля! Доля пахаря-хлебороба!
Ведь сколько раз ты, мученик земли, испытал ее – жестокую смерть, порожденную такой вот черной годиной.
Аким Морев в детстве тоже перенес это страшное и теперь постоянно видел перед собой родную деревушку, занесенную снегом, опустошенную голодом: нет ни коров, ни лошадей, ни собак, ни кошек, ни даже горькой птицы – вороны. Только кое-где в хатах уцелели люди, да и те лежат на холодных печках или у порога, не в силах отворить дверь, позвать на помощь!
Да и кого позовешь?
Куда пойдешь?
Выползай на улицу и кричи в пустое небо.
Так было когда-то.
Но разве ныне суховей – стол, уставленный яствами? Ведь только в позапрошлом году в Поволжье дыхание среднеазиатской пустыни сожрало сотни миллионов пудов хлеба.
А в этом году – в марте, когда перелетные птицы с юга тронулись на север и травы, прорвав верхнюю корочку земли, потянулись к солнцу, – область перепоясал ледяной ремень километров в сто шириной. Он лег на пути движения отар с Черных земель в колхозы и совхозы Приволжской, Сталинградской, Ростовской областей и Ставропольского края. На этом ремне в течение двух-трех суток погибло больше миллиона овец, в том числе около двухсот тысяч, принадлежавших совхозам и колхозам Приволжской области.
Передавали Акиму Мореву, что под броней льда погибла и отара знатного чабана Егора Васильевича Пряхина, а сам он слег, потеряв дар речи.
Вот он где, сокрушительный девятый вал!
Секретарь обкома уперся руками в стол. От напряжения набухли плечи, а свежее, даже с оттенком румянца лицо покрылось тонкой сеткой морщин.
«Человек – это звучит гордо». Кой черт гордо, коль все ползаем в ногах у природы и молим пощады! – со злобой произнес он и снова вспомнил, как разбивались волны о скалистый берег. – Где, когда и как мы построим свой скалистый берег, о который разобьются злые силы природы? – И глаза секретаря обкома затопила тоска: хотелось ему по-настоящему вывести «в люди» свою область, а природа наносит удар за ударом, удар за ударом…
2
Месяцев семь назад, вскоре после того как Аким Морев был избран первым секретарем Приволжского обкома партии, к нему в кабинет вошел председатель областного исполкома Опарин Алексей Маркович. Поблескивая в улыбке зубами, он некоторое время молча топтался перед столом: еще не знал характера нового секретаря обкома и потому не мог предугадать, как тот отнесется к тем думам, какие давным-давно тревожили самого председателя. Небольшого роста, в белом костюме, он походил на взъерошенного петушка, который собирается закукарекать, но его что-то пугает, и он только хохлится и хлопает крыльями.
Вот что он думал:
«Сколько уж их было на моем веку, секретарей? Пять? Нет, шесть… Этот седьмой. И каждый был со своим характером. Иной, глядишь, хороший мужик, а щербинка: помешан, например, на озеленении города. Людям жить негде, водопровод ни к черту, а для него главное – озеленение. Другой, серьезный, вдумчивый, любил, чтобы ему возражали; а следующий за ним не терпел возражений… Предпоследний, Малинов, сгиб на банкетах: каждый вечер находил повод. Вот до Малинова был настоящий секретарь, подлинно народный радетель – Моргунов. Но ушел на фронт. А какой характер у этого, нового? Значит, опять познавай нрав секретаря и вырабатывай соответствующую тактику и стратегию». И, потоптавшись у стола, сверкая обворожительной улыбкой, какую всегда пускал в ход перед «вышестоящим», Опарин начал издалека:
– Ах, Аким Петрович! Правильно на днях вы говорили: витаем в облаках, а на землю внимания не обращаем, – запустил он пробный шар, думая: «А ну-ка, что на это ответит секретарь?»
«Прощупывает! Что же? Это хорошо», – подумал Аким Морев и заговорил:
– Вы что, Алексей Маркович, на исповедь ко мне пришли или меня исповедовать?
– Более-менее да, – растерявшись от неожиданного вопроса, промямлил Опарин.
Аким Морев располагающе улыбнулся, вызывая на откровенность:
– Давайте-ка напрямую. Выкладывайте, с чем пришли, – и, встав из-за стола, навис над маленьким Опариным: был намного выше его и крупней.
Опарин внимательнее посмотрел в серые, с золотистыми крапинками глаза секретаря обкома, на его чуть скуластое лицо, на курчавые, густые волосы и позавидовал, что у того нет седин, а у него, предоблисполкома, уже засеребрились виски, несмотря на то, что был моложе Акима Морева лет на десять.
«И до чего, черт, красивый!.. Что фигура, что лицо. Что ж, вдовец; нет у него семейных забот», – мелькнула мысль, и тут же Опарину вспомнилась его жена, Дашенька, женщина юркая, острая на язык, любившая за столом и особенно перед подругами свысока порассуждать на политические темы.
– С чем пришел, Аким Петрович? Весь пришел. Весь, полностью, – все так же неопределенно ответил он.
– Думы-то какие у вас?
– Думы? Думы разные. По думам-то сразу перелетел бы в коммунизм.
– Таких авиаторов у нас немало. Нам же с вами подобное не разрешено. Сказано: ходи по земле и не топчи ее попусту, а вместе с народом облагораживай. Так ведь, Алексей Маркович?
– Неопровержимо, – согласился тот, однако опять начал издалека: – Облагораживай? Ее, землички-то, у нас вон сколько. Сарпинские степи, Черные земли… Ого! Миллионы гектаров! И никакими ножками мы ее не топчем, а так – лежит и лежит она, матушка.
– Ну, что вы! – возразил Аким Морев, еще пристальней наблюдая за Опариным. – А овцеводство?
– Ерунда: пасем овечек так же, как и сотни, а пожалуй, и тысячи лет назад.
– Эка куда хватанул!
Аким Морев подметил: собеседник употребляет уменьшительные слова: «овечки», «водичка», «земличка».
«Видимо, смущается», – подумал он и сказал:
– Вода нам нужна. Большая. А мы что? Печалимся, слезы льем… Слезами озера не наполнишь.
– Вот именно: озера-то у нас в степи почти каждый год пересыхают, значит, правильно – вода нам нужна, большая, – с жаром подхватил Опарин и только теперь начал высказывать те думы, с какими и пришел к секретарю обкома.
Подойдя к карте, висящей на стене, он нажал кнопку: знал, как это делается, потому что сам, скопировав у Акима Морева, повесил у себя в кабинете такую же карту, с такой же шторкой и кнопкой.
Как только Опарин нажал кнопку, шторка взвилась, и тут же открылась карта области, разрисованная условными знаками, обозначающими, где и что построено, строится, где и что добывается. Вон, например, крекинг-завод, гвоздильный, силикатный, цементно-шиферный. А вот тут, чуть повыше Приволжска, ляжет через Волгу плотина и будет создан самый крупный в стране гидроузел. Это вот автомобильный завод. Здесь добываются нефть, газ. И всюду по карте разбросаны черные и зеленые пятна, похожие на заячьи следы: черные пятна – нефть уже найдена, зеленые – ведется разведка. В длину область километров на пятьсот, но северней она гуще заселена, зато южнее больше черных и зеленых пятен. И тут тоже много условных знаков, но это главным образом обозначены колодцы и животноводческие, овцеводческие фермы. Область огромная. По территории она, пожалуй, посостязается с любым малым государством Европы. В южной части она пустынна, зато богата запасами нефти, газа, великолепными природными пастбищами.
Открыв шторку, Опарин приподнялся на цыпочки (Аким Морев повесил карту, сообразуясь со своим ростом), и казалось, сейчас начнет говорить о богатстве области, а он повел пальцем от Приволжска на юг.
– Видите, Аким Петрович, какая цепочка озер обозначена на карте? Тянется она километров на двести, а ниже ее, разрезая Черные земли, лежит низменность вплоть до Прикаспия. Это, как известно, бывшее русло Волги. Не наше дело допытываться, какие силы повернули Волгу на юго-восток. Наша забота о другом. – И Опарин заговорил о том, что существуют уже десятки проектов орошения степей. – Вагон проектов! – горячась, крикнул он. – Одни авторы предлагают поставить вот здесь, в верховье, мощнейшие насосы, затем прорыть перемычки между озерами, зацементировать их, построить три-четыре плотины, гидростанции, шлюзы, вокзалы, сделать канал судоходным. А построив все это, пустить в ход насосы – и вода из Волги хлынет в степи, вплоть до Прикаспия, насыщая Черные земли. Хорошо? Красиво? Ловко? И на десятки тысяч лет. Но… нужно затратить миллиарды рублей… и каждая шерстинка с овечки станет равноценна волоску золота. Отбрасываю прочь. Требую: дешевле! Ученые уступают, но все равно: на одной чаше весов овечка, на другой – золото. Опять говорю: «Долой, долой!» – И тут Опарин засиял, будто бутон розы раскрылся. – Нашелся-таки молодой инженер… Бирюков – гениальный человек! Упростил все: каналы, шлюзы, гидроузлы – долой! Берега канала не цементировать. Зачем тратить цемент? Там почва – красная глина, твердая, как медь. Дешево и сердито! – И Опарин в упор глянул на Акима Морева, с нетерпением ожидая, что тот скажет.
– И во сколько обойдется? – помолчав, спросил секретарь обкома.
– Миллионов восемьсот.
– Сумма порядочная.
– Но ведь не миллиарды.
– Это верно – не миллиарды.
– А польза какая? Выгода? Миллиардная. Ведь мы пасем овец на Черных землях, уповая на небо: прольет дождь – озера наполнятся водой, не прольет – на озерах хоть в футбол играй. А канал переполнит озера, лиманы волжской водой, и тогда мы – владыки степей. Да на такое дело все колхозники пойдут! – начал уже страстно доказывать Опарин.
Тогда же Аким Морев подробно ознакомился с проектом, и тот вскоре был передан на рассмотрение инженерам, ученым города, после чего обсужден на расширенном заседании бюро обкома и, наконец, утвержден правительством.
По настоянию Опарина начальником строительства Большого канала был назначен молодой инженер Бирюков, автор проекта.
И вот уже четвертый месяц ведется строительство канала. В этом строительстве охотно принимают участие колхозы, чьи овцы пасутся на Черных землях и в Сарпинских степях.
«Обязательно надо там побывать: ведь это создается одна из крепостей, – глядя на рыжий поток, предвестник суховея, думает Аким Морев. – Цимлянское море, Сталинградское, Саратовское, Куйбышевское, Горьковское, Приволжское, искусственные моря на Днепре, Каме, оросительные каналы и наш Большой канал – вот та твердыня, о которую разобьется суховей». Секретарь обкома намеревался было уже вызвать своего помощника Петина, чтобы тот предупредил шофера Ивана Петровича о поездке на строительство канала, но зазвенел телефон, и в трубке послышался голос Опарина.
Предисполкома только что вернулся со строительства канала и, захлебываясь от восторга, стал рассказывать, что он там видел и как идут работы.
– Все как один стремительно устремились на цель – построить радость для народа! – говорил он.
Закончив разговор с Опариным, Аким Морев снова посмотрел на рыжий поток, мысленно передразнивая предоблисполкома:
«Стремительно устремились». Слишком уж восторжен Алексей Маркович!.. Такие и нарываются на девятый вал. Нет, мне на канале надо побывать, непременно. Загляну в Разлом к Жуку, разузнаю, почему у соседей колхозники отрываются от земли и текут в город. Кстати заеду к Елене». И секретарь обкома покраснел.
3
Помощник Акима Морева Петин, маленький и юркий, как стриж, да еще с хохолком на макушке, и впрямь походил на птицу. Он сидел в комнате, которая отделяла кабинет первого секретаря обкома от кабинета секретаря обкома по промышленности. Комната сегодня пустовала: неприемный день. В ней было столько солнца, что, казалось, все – стол, за которым сидел Петин, диван, мрачный, как бы навсегда осевший в углу, стулья, расставленные вдоль стены, точно ожидающие приказа часовые, гардины, волнообразно висящие на дверях, – все было залито рыжеватым потоком.
Петин поднял голову в тот момент, когда мягко отворилась дверь кабинета секретаря обкома по промышленности и на пороге появился Александр Павлович Пухов.
Высокий, еще не утерявший стройности, он шагнул на середину приемной, и тут его льняные волосы под потоком солнечных лучей зарыжели, как зарыжели и брови.
По-иному, нежели Аким Морев, восприняв рыжинку в воздухе, он проговорил, озорно подмигивая:
– Яркость-то какая! А!
– Да-а, – со вздохом сожаления подхватил Петин, сразу поняв, на что намекает Пухов, и представил себе: заволжские озера, заводи и то, как он с Пуховым забрасывает сети, как они ботают, то есть загоняют рыбу, и как та, высвобожденная из ячеек, шлепается на дно лодки. – Вечерком в субботу, Александр Павлович! – повелительно подчеркнул Петин: на рыбалке он всегда верховодил.
– Хорошо бы! – согласился Пухов и кивнул на дверь кабинета первого секретаря обкома. – Акима Петровича втянуть бы… заразить!.. – затем заглянул в тетрадь, в которую Петин заносил какие-то цифры. – А ты все ковыряешься, Чибис? – Такую кличку Петин получил на рыбалке: быстрый на ногу, он, когда бежит, неслышно подпрыгивает, точно чибис, несомый ветерком. – Государственное время транжиришь, – как всегда грубовато и с насмешкой проговорил секретарь обкома по промышленности.
Петин сменил тон на другой, подчиненный, потому что дело теперь шло уже не о рыбалке. Он достал сводки уполномоченных по определению урожайности, проанализировал их и понял, что облисполком завышенно подсчитал валовой сбор урожая прошлого года, «чем и нанес непоправимый ущерб области». Об этом Петин недели две назад по секрету сообщил Пухову, но тот встретил сообщение насмешкой:
– Не по чину ты нос суешь: помощник первого секретаря обкома, ну и выполняй его волю… неукоснительно.
– Неужели, Александр Павлович, не видите: продовольственные магазины в городе трещат, – тоном подчиненного и в то же время настойчиво проговорил Петин, тыча карандашом в тетрадь. – Колхозники хлынули из деревни.
– Что ж, для нас, промышленников, это хорошо: не приходится ездить за рабочей силой в колхозы. Это, брат, из деревни высвобождаются излишние рабочие руки, – по-своему расценил положение Пухов.
– Что-то вы запоете потом!.. Только ты ему пока ни гугу. – И Петин карандашом же через плечо указал на дверь кабинета Акима Морева.
– Ладно, ни гугу. А тетрадку твою я бы в печку. Тоже нашелся контролер-бузотер! Вот что, скажи ему: я на автомобильный.
– А сам-то что же? Он тут.
– Видел его утром: туча… Яркость-то какая! – повторил Пухов и с этими словами покинул приемную.
Петин с минуту смотрел вдаль, снова видя перед собой заволжские озера, заводи – тихие, поблескивающие на солнце, затем с досадой махнул рукой и углубился в вычисления, рассуждая:
– Вы, члены бюро, полагаете: раз вы решаете судьбу людей, то и все? А вон они какие – подводные камни. Нет, я доложу ему! – Он было поднялся из-за стола и подошел к двери кабинета, но задержался: оробел.
Петин не знал, что Акима Морева в эти минуты волновало то же самое. Секретарю обкома было известно, что в городе магазины опустошены: масло – редкость, за хлебом, сахаром, крупой – очереди, не говоря уже о мясе. На днях созвали представителей торгующих организаций. Выяснилось: склады пусты. Не выписывать же мясо, хлеб, сахар из Москвы!
Как же это случилось?
Ведь все были уверены, что в этом году город, районные центры будут снабжаться без перебоев. Причем уверенность эта зиждилась на «тщательном подсчете реальных данных», как уверял Опарин. И вот они, «реальные данные», на столе перед секретарем обкома! Валовой сбор зерна прошлого года составил больше двухсот миллионов пудов. Государству сдано, продано около восьмидесяти миллионов пудов, остальное – на семена, на прокорм скота, на трудодни (в среднем вышло больше двух килограммов), даже в запасный фонд отчислено восемнадцать миллионов пудов. Казалось бы, все хорошо, все правильно. И тем не менее факт остается фактом: с продовольствием беда, а колхозники потоками заполняют город.
«Вот на какой девятый вал нарвались мы. Дотянуть бы до нового урожая! – мысленно произносит Аким Морев. – Ну, а если эта рыжинка превратится в суховей? Тогда что?»
И тут в кабинет вошел смущенный Петин.
– Аким Петрович, – заикаясь, что всегда являлось у него признаком наивысшего волнения, заговорил он, вертя в руках тетрадь. – Я долго молчал, но теперь обязан вам сказать.
– Что?
– Свое, – окончательно смешавшись, произнес Петин.
– Не можете ли подождать с этим своим? – раздраженно проговорил Аким Морев, досадуя на Петина за то, что тот с чем-то личным вмешивается в ход его самых напряженных раздумий.
Но Петин развернул тетрадь, положил ее на стол и будто с обрыва ринулся в пропасть.
– Я хорошо знаю статистику: учился в сельскохозяйственной академии у профессора Каблукова. Мы, статистики, вроде кудесников, нас не обманешь…
– Ничего не понимаю, – мельком вглядываясь в страницы тетради, испещренные вычислениями, с тем же раздражением проговорил Аким Морев. Он знал, что Петин хорош на своем месте, прекрасно ведет свое «хозяйство» и еще страстный рыбак: нет-нет, да и насядет на Акима Морева, чтобы тот поехал с ними на рыбалку. И теперь, чтобы поскорее освободиться от него, секретарь обкома впервые грубо сказал: – Опять о рыбалке, что ли?
Петин принес Мореву выводы, которые путем тщательного анализа сделал сам и о которых никому, кроме Пухова, не говорил, боясь, не возводит ли он поклепа на областное руководство. И только выверив, придя к полному убеждению, что это правда, решил открыться перед секретарем обкома. А тот вон как принял… Да чего он воображает? Разве Петин ни на что другое не способен, кроме как на рыбалку? И он, тыча пальцем в тетрадь, скороговоркой пояснил:
– Валовой урожай зерна в прошлом году определен по области в двести с лишним миллионов пудов. Так ведь? Так. Госпоставки, натуроплата, госзакупки и тому подобное составили больше восьмидесяти миллионов пудов. А колхозникам на семена, на прокорм, в запасный фонд что осталось?
– По вашему исчислению, сто двадцать миллионов. Это ведь хорошо?
– На бумаге. А фактически и шестидесяти миллионов нет. Вот посмотрите-ка мой подсчет. Я математически доказал – надувательство.
– То есть как же это? – возмущенно воскликнул Аким Морев. – Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?
– Говорю не я, а цифры, – уже напористо подчеркнул Петин.
– Да вы же обвиняете областное руководство в мошенничестве!
– Я никого не обвиняю, а констатирую факт.
«Констатирую»? «Факт»? Чепуху вы мелете! Идите, занимайтесь своим прямым делом.
Но как только Петин покинул кабинет, Аким Морев задумался. В самом деле, что же это такое? Недавно секретарь горкома Сухожилин, видный экономист, опубликовал обширную статью, в которой на основе статистических данных, взятых из облплана, доказывал, что в области за последние пять-шесть лет запасные фонды в колхозах удвоились. Но если так обстоит дело, то колхозники от своего хлеба не тронулись бы за хлебом в город. Значит… Что значит?
Аким Морев, как и все руководители областей, краев, республик, верил итоговым цифрам плановых органов. А тут Петин покушается на истину, утвержденную такими авторитетами. Ведь Акиму Мореву, как и всякому, хорошо известно, что в каждом сельском районе вели работу уполномоченные Совета Министров Союза по определению урожайности. Они тщательно изучали состояние хлебов и посылали свои заключения об урожае в соответствующие областные органы, а те все это суммировали для Госплана, где цифровые данные проверялись чуть не под лупой и только после этого публиковались на страницах прессы.
И вот теперь Петин покушается на эти цифры.
«С ума, что ли, он спятил… на рыбалке?» – подумал секретарь обкома и позвонил Опарину.
– Удивительный человек этот Опарин, Алексей Маркович! Хохочет и мелет какую-то чушь.
– Да чего вы так волнуетесь, Аким Петрович? Не при вас ведь сие случилось. – Но в голосе Опарина чувствуется тревога, и он старается эту тревогу прикрыть, вишь ты, каким щитом: «Не при вас сие случилось».
– Но вы-то как считаете, хлеба в деревне в самом деле нет, как уверяет Петин? – спрашивает секретарь обкома и стискивает кулак левой руки, как бы выжимая из предоблисполкома признание.
– Допускаю, но не везде, конечно… Есть такие колхозы, как у Иннокентия Жука, например, где закрома трещат от хлеба. Но таких по области наберется десяток-два. Миллионеры. А есть и такие, верно, хоть шаром покати. Откровенно вам говорю, Аким Петрович.
И опять с хрипотцой хохочет Опарин. Черт знает что! И Аким Морев в упор ставит вопрос:
– Вы, значит, тоже считаете, что валовой сбор урожая по области был завышен?
– Нет-нет. Что вы! Как я могу такое брякнуть?
– Тогда куда же девался хлеб в остальных колхозах… не у миллионеров?
– Затрудняюсь ответить. – И опять хохоток с хрипотцой. – Право же, зря волнуетесь, Аким Петрович! Все уладится, поверьте уж мне. Двенадцатый год я тут в области. Видел всякие виды.
– Какие, например?
– Всякие. И ныне поднажмем на богатенькие колхозы и хлебцем накормим города, да и бедненькие колхозы. А колхозники… поболтаются в городах и сбегут восвояси. Поверьте уж мне, мужик привык резать ножом свою буханку, выпеченную в своей печке, своей бабой.
– Если есть буханка.
– Дадим…
– Забрав эту буханку у другого колхоза?
– А что же делать, Аким Петрович? Петин, конечно, загибает, что и толковать. Но рациональное зерно в его рассуждениях есть: иные уполномоченные по определению урожайности похвастались, показали завышенный урожай и оставили колхозы, как говорят, на бобах. Иные председатели зерно растранжирили, другие его вовремя не убрали, под снег пустили. Всякое бывало. Область-то большая, с Бельгию, пожалуй.
– А начальник облплана?
– Ендрюшкин? Он ныне работает у меня инструктором по деревне. Странно: народ его почему-то называет Мороженым быком. Странно? Правда? А?
Из этого разговора Аким Морев понял, что Опарин или хитрит, скрывая что-то, в чем виноват и сам, или просто не знает положения дел на местах.
Как раз в эту минуту снова появился Петин и, с обидой глядя на секретаря обкома, сказал:
– Елена Петровна, – и ушел, уже зная, что при этом разговоре ему быть не положено.
Аким Морев стремительно снял телефонную трубку… и тут же представил себе Елену, вернее, ее глаза – синие, временами переходящие в яркую лазурь. Может быть, они так резко выделяются потому, что на лице лежит темный загар, а сквозь него на щеках пробивается румянец? Они вдумчивые и, кажется, не знают еще горестных слез: детские. Да и вся она какая-то непосредственная: обо всем говорит так, как думает, не тая, не дипломатничая… Этой непосредственности давным-давно нет в Акиме Мореве. Ему, чтобы высказаться по тому или иному вопросу, надо семь раз отмерить и один раз… да и не отрезать. А у Елены все просто. Такая же милая простота и в ее внешности: на голове голубой шарфик повязан так, что его концами может свободно играть ветер; платье тоже не из дорогих шелков, но как прекрасно оно облегает ее тоненький, с перетянутой талией, девичий стан! А главное, она смелая: отправилась в полупустынные степи и препаратом Рогова лечит там коней от болезни, называемой инфекционной анемией и по опасности равной чуме. Живет в саманушке с подслеповатым окошечком и земляным полом, а счастлива так, будто ей отвели дворец.
Акиму Мореву очень хочется повидаться с Еленой.
Ведь не виделись они давно. Март, апрель… май наступил. Вон сколько дней и ночей не встречались! Зачем скрывать, он каждую свободную минуту тоскует по Елене и, ложась спать, произносит ее имя.
Ну вот, сейчас они договорятся о встрече, полюбуются луной. Что плохого в этом? Плохо, когда человек перестает любоваться ею: конец.
В кабинет снова вошел Петин и на этот раз чеканно произнес:
– У аппарата член Центрального Комитета партии товарищ Моргунов.
Моргунов когда-то был секретарем Приволжского обкома. Во время Отечественной войны командовал танковой дивизией. Под Варшавой танк, в котором находился Моргунов, был подбит термическим снарядом и загорелся. Теперь левая рука Моргунова в черной перчатке, лицо в бледно-розовых пятнах, местами стянутое ожогами, и если бы не глаза, большие, серые с синевой, вдумчивые и почти всегда опечаленные, трудно было бы смотреть на такое лицо.
Аким Морев уважал Моргунова, считал его знатоком сельского хозяйства и потому торопливо сказал Петину:
– Скажите Елене Петровне… потом… потом, – и взял трубку с другого телефонного аппарата.
Моргунов, поздоровавшись, сначала расспросил о ходе строительства Большого канала и Приволжского гидроузла, затем произнес:
– Плохо у вас в колхозах. Что же это вы? На Пленуме ЦК прекрасную речь произнесли, и я так порадовался за вас, а на деле? Хорошее надо в жизнь проводить, а вы?
– Трудно, товарищ Моргунов.
– Трудно? Легко луной любоваться.
Аким Морев решительно запротестовал:
– Ну, мне не до луны.
– Еще бы! Секретарь обкома – и любовался бы луной! Ведь очевидно, что постановление Пленума Центрального Комитета партии направлено не только на пользу государства, но главным образом на пользу колхозников, потому-то они и называют последний Пленум ЦК «колхозным пленумом». Неужели вы думаете, народ откажется от хорошего? Для того чтобы провести в жизнь хорошее, вовсе не надо быть чудо-богатырем.
– Понимаю… Но… не вижу пока, кто тормозит.
– Вероятно, в деревне есть люди, которым невыгодно проводить в жизнь постановление Пленума… материально невыгодно. Для миллионов выгодно, а для какой-то прослойки невыгодно. Отыщите их и вместе с народом устраните. Опять трудно?.. Знаете, я обязан по-товарищески вас предупредить: можете потерять доверие Центрального Комитета партии, – вовсе не со строгостью в голосе закончил Моргунов, но у Акима Морева застучало в висках так же, как и тогда, когда его топил девятый вал.
«Это ведь не только его слова», – подумал он, зная, что в этом случае Моргунов, как член ЦК, не будет говорить того, что не обсуждено еще на секретариате ЦК.
В кабинет снова вошел Петин.
– А теперь Елена Петровна, – но, увидев хмурь в глазах Акима Морева, нахмурился сам: он умел угадывать по глазам секретаря, какой у того был разговор: «благоприятный» или «неблагоприятный». В данном случае, поняв, что разговор с Моргуновым получился «неблагоприятный», Петин хотя еще и не погасил обиду на секретаря обкома, однако посочувствовал ему и неслышно вышел из кабинета, плотно прикрыв дверь.
На душе у Акима Морева после разговора с Моргуновым стало еще тяжелей.
«Справлюсь ли я с этим гигантским цехом под открытым небом?» – подумал он о сельском хозяйстве области и поэтому не так-то уж стремительно поднял телефонную трубку, но, услышав голос Елены, на какой-то миг забылся. Зная, что в этой обстановке о личном чувстве говорить нельзя, он, повторяя одно и то же слово, все нажимал и нажимал на него:
