Текст книги "Паром"

Автор книги: Фазиль Искандер

Германия (1934)

 
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».
Гипнотизеры средней руки на государственной службе.
Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.
И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки,
И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки.
А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка,
Что если шутка могла развлечь – только кровавая шутка
Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги.
И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге.
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
Пока не осталось среди людей ни одного человека.
А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась,
Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.
 

Двое

 
Потрескивали по ночам цикады
В сухом смолистом древнем сосняке.
Они звучали странно, как цитаты
Из книги вечности на мертвом языке.
 
 
А тело юное дневным палящим жаром
Бестрепетно дышало в простоте,
Светящееся в темноте загаром,
Остыть не успевало в темноте.
 
 
И день вставал, как счастье, неподвижен.
Чтоб тут же лечь в горячие пески.
Под сосняком веснушчатым и рыжим
Баркасы драили ночные рыбаки.
 
 
Пыталась петь, слегка перевирала
Мелодии полузабытой вязь.
Ладонями песок перебирала.
Стекала струйка, мягко золотясь.
 
 
Такие же волна перетирала
Песчинки у оранжевой косы.
Ладонями песок перебирала.
Текли и таяли песочные часы.
 
 
Как струйка этого песка во власти
Судьбы, по-своему сверяющей весы.
Не понимали двое, что у счастья
Такие же песочные часы.
 
 
Не понимали двое. Но в наклоне
Ее руки сквозила эта связь…
Безвольно и безоблачно с ладони
Стекала струйка, слабо золотясь.
 

Прощание с осенью

 
Последние осенние деньки.
Над морем стелются прощальные дымки.
 
 
У солнца над водой прощальный взгляд.
А люди медлят и прощаться не хотят.
 
 
Но солнце говорит: «Пора, прошу.
Я вам еще с дороги напишу».
 
 
В последний раз коричневый навар
Вам в чашечки сливает кофевар.
 
 
Медлительный в природе перелом.
В последний раз работая веслом,
 
 
Рыбак прощальную оглядывает ширь.
Слепа судьба, но леска – поводырь.
 
 
Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.
Почуяв над собой чужую власть,
 
 
Он гневно рвет тугую тетиву,
С крючком во рту ныряет в синеву.
 
 
Он будет плавать в темной глубине
С железным привкусом свободы на губе.
 
 
Закуривает медленно рыбак
И долго смотрит на воду, чудак.
 
 
Над морем зыблется голубоватый пар.
Он кровью слушает лучей нежаркий жар…
 
 
Перебирает прошлое в уме…
Но что это под банкой на корме?
 
 
Он шпильку ржавую – как этот день далек!
Из-под ребра шпангоута извлек.
 
 
И запах водорослей вдруг ударил в нос,
Тяжелый, острый, тянущий взасос…
 
 
Он думает: «Она стояла здесь.
Железный привкус у свободы есть».
 
 
А голос с пристани летит во все концы.
Как бы приказ для всех: – Отдать концы!..
 

В зоопарке

 
В зоопарке узнал я, не в школе.
Умирают фламинго в неволе.
 
 
У директора вечно волынка:
Нарушается план по фламинго.
 
 
Умирают без шума, без жалоб…
Что ей, птице, на ножке стояла б…
 
 
В теплоте электрической грелки
Подаются лягушки в тарелке.
 
 
А по стенам от края до края
Виды все африканского рая.
 
 
Виды разные и пампасы,
Травы красные, как лампасы.
 
 
Над фламинго кричат попугаи.
Колорит создавать помогая.
 
 
Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка:
Умирают в неволе фламинго.
 

На катке

 
Чуть усталых от побежек
По живому хрусталю
Обожаю конькобежек.
Конькобежцев не люблю.
 
 
Только в девичьей натуре
Эти гибкие круги.
Удлиненные фигуры.
Удлиненные шаги.
 
 
В струях музыки и света
Мчатся музыкой двойной
Разноцветные планеты
По орбите ледяной.
 
 
Полюсов соединенье,
Искры сыплются вразлет!
Жар подспудного горенья
Тянет девушек на лед.
 
 
Что не скажется словами.
Ни в какие времена,
Пишут девушки ногами
Вековые письмена.
 
 
Я однажды расшифрую
Борозду за бороздой,
Как пластинку ледяную,
Круг арены ледяной.
 
 
Юной женственности сила
Силы пробует не зря!
Слишком долго тормозила
Слишком вязкая земля…
 
 
И покуда боги дремлют,
Амазонки сквозь века
Горячат и гонят землю
Острой шпорою конька.
 

Студенты

 
На ужин – булка. Поцелуи,
Как увлажняющие струи.
Какая может быть зубрёжка,
Когда луна глядит в окошко?
Долой учебник и тетради!
От хохота трясутся пряди.
Летят шпаргалки, как листовки —
Знак забастовки.
 
 
Ему или себе в угоду
Влетает в зеркало, как в воду!
Ужимки и дикарский танец,
Смущающий зеркальный глянец.
Но не смущается напарник:
– Огня, – кричит, – я твой пожарник!
К нему в объятья, полыхая,
На койку прыгает, лихая.
От сумасшедшего веселья
Дрожит студенческая келья.
 

Вечер

 
Серебристый женский голос
Замер у опушки.
Гулко надвое кололось
Гуканье кукушки.
 
 
День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.
 
 
День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Этой свежей грусти.
 
 
И, как вздох прощальный, длился
Миг, когда воочью
Божий мир остановился
Между днем и ночью.
 

Ода апельсину

Хозе Ф.

 
О апельсин, моя отрада,
Мы в южном все-таки родстве.
Ты – как внезапная Гренада
В январской ледяной Москве.
 
 
В нас оживают сластолюбы
При виде долек золотых.
Преувеличенных, как губы
У современниц молодых.
 
 
Вокруг оранжевого шара
Движенье стужи и жары.
Но проспиртована недаром
Ткань его плотной кожуры.
 
 
Еще отравленные тучи
Дождят с отравленных небес.
Но сладок дух его могучий.
Он в панцирь золотистый влез.
 
 
Так мы храним от жизни хмурой
Надежды сладостный мотив.
Своею собственною шкурой
Всю горечь быта процедив.
 
 
И мир становится огромней,
Когда великолепный плод
С лотка морозного в лицо мне
Испанской кровью полыхнет!
 

Упряжка

 
Что за выдумка, однако?
Среди зимних сосен рыжих
Впереди бежит собака.
Сзади – девушка на лыжах.
 
 
Легкой палкою махая.
Поводок в руке – внатяжку.
Мчится девушка лихая,
Рвется храбрая упряжка.
 
 
В снежном вихре, в клубах дыма
Налетели, пролетели.
Полыхнул румянец мимо.
Мимо лыжи прошумели.
 
 
Здравствуй, творческая тяга.
Жизни древняя приманка.
Ты, лохматая собака.
Ты, лохматая беглянка.
 
 
Только пар качнулся зыбко
Над лыжней, едва протертой.
Мне запомнилась улыбка
На большой собачьей морде.
 
 
Затихает в дальней чаще
Серебристое виденье.
Ну, а что такое счастье —
Чудо, молодость, везенье?
 
 
Может, зимняя дорога.
Да веселая отвага.
Да фантазии немного.
Да хорошая собака.
 

Детство

 
Какая это благодать!
Я вспоминаю: ночью летней
Так сладко было засыпать
Под говор в комнате соседей.
 
 
Там люди с нашего двора,
У каждого свой странный гонор.
Мир, непонятный мне с утра,
Сливается в понятный говор.
 
 
Днем распадется этот круг
На окрики и дребезжанье.
Но сладок ночью слитный звук,
Его струенье и журчанье.
 
 
То звякнут ложкой о стекло,
То хрустнут скорлупой ореха…
И вновь обдаст меня тепло
Уюта, слаженности, смеха.
 
 
И от затылка до подошв.
Сквозь страхи детского закута.
Меня пронизывает дрожь.
Разумной слаженности чудо.
 
 
Я помню: надо не болеть
И отмечать свой рост украдкой,
И то, что долго мне взрослеть,
И то, что долго, – тоже сладко.
 
 
Я постигаю с детских лет
Доверчивости обаянье.
Неведенья огромный свет,
Раскованность непониманья.
 
 
Да и теперь внезапно, вдруг
Я вздрогну от улыбки милой.
Но где защитный этот круг
Превосходящей взрослой силы?
 
 
Бесплодный, беспощадный свет
И перечень ошибок поздних…
Вот почему на свете нет
Детей, растеряннее взрослых.
 

Змеи

 
Дымился клей в консервной банке.
С утра, как братья Райт, в чаду
Смолистые строгаем дранки.
Рисуем красную звезду.
 
 
И вот, потрескивая сухо,
Сперва влачится тяжело.
Но, ветер подобрав под брюхо,
Взмывает весело и зло.
 
 
Он рвется, рвется все свирепей!
Потом мелькает вдалеке,
Как рыба, пойманная в небе.
Зигзагами на поводке,
 
 
До самой, самой верхней сини,
Последний размотав моток…
Под ним ленивые разини.
Под ним приморский городок.
 
 
А он с размаху бьет по снасти.
Дрожит пружинистая нить!
И полноту такого счастья
Не может небо повторить.
 
 
Звезда горящая, флажочек,
Я помню тайную мечту:
Когда-нибудь веселый летчик
Подхватит змея на лету.
 
 
Но летчики летели мимо.
Срывались змеи со шнуров…
Назад! Назад! Неудержимо!
А где-то Чкалов и Серов…
 
 
Змей улетал из захолустья.
Как чудо, отданное всем.
Глядели с гордостью и грустью
И понимали – насовсем.
 

Ночные курильщики

 
Мужчины курят по ночам,
Когда бессонницу почуют.
Не надо доверять врачам,
Они совсем не то врачуют.
 
 
Ночных раздумий трибунал.
Глухие ножевые стычки…
Когда бессилен люминал.
Рукой нашаривают спички.
 
 
Огонь проламывает ночь.
Он озарил глаза и скулы.
Он хочет чем-нибудь помочь.
Пещерный, маленький, сутулый.
 
 
По затемненным городам
Идет незримая работа,
Мужчины курят по ночам.
Они обдумывают что-то.
 
 
Вот низко прошуршит авто.
Вот захлебнется чей-то кашель…
Но все не так и все не то,
И слышно, как скребется шашель.
 
 
Трещит, разматываясь, нить:
Удачи, неудачи, числа…
Как жизни смысл соединить
С безумьем будничного смысла?
 
 
Спит город, улица и дом.
Но рядом прожитое плещет.
Как птица над пустым гнездом.
Над ним душа его трепещет.
 
 
Он думает: «Мы днем не те,
Днем между нами кто-то третий.
Но по ночам, но в темноте
Тебя я вижу, как при свете».
 
 
Две тени озарит рассвет.
Они сольются на мгновенье.
Она в него войдет, как свет,
Или уйдет, как сновиденье.
 

Огонь, вода и медные трубы

 
Огонь, вода и медные трубы —
Три символа старых романтики грубой.
И, грозными латами латки прикрыв.
Наш юный прапрадед летел на призыв.
Бывало, вылазил сухим из воды
И ряску, чихая, сдирал с бороды.
Потом, сквозь огонь прогоняя коня.
Он успевал прикурить от огня.
А медные трубы, где водится черт.
Герой проползал, не снимая ботфорт.
Он мельницу в щепки крушил ветряную.
Чтоб гений придумал потом паровую.
И если не точно работала шпага.
Ему говорили: не суйся, салага! —
Поступок, бывало, попахивал жестом.
Но нравился малый тогдашним невестам.
Огонь, вода и медные трубы —
Три символа старых романтики грубой.
Сегодня герой на такую задачу
Глядит, как жокей на цыганскую клячу
Он вырос, конечно, другие успехи
Ему заменяют коня и доспехи.
Он ради какой-то мифической чести
Не станет мечтать о физической мести.
И то, что мрачно решалось клинком,
Довольно удачно решает профком.
Но как же, – шептали романтиков губы, —
Огонь, вода и медные трубы?
Наивностью предков растроган до слез,
Герой мой с бригадой выходит на плес.
Он воду в железные трубы вгоняет,
Он этой водою огонь заклинает.
Не страшен романтики сумрачный бред
Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.
 

Христос

 
Христос предвидел, что предаст Иуда,
Но почему ж не сотворил он Чуда?
Уча добру, он допустил злодейство.
Чем объяснить печальное бездейство?
Но вот, допустим, сотворил он Чудо.
Донос порвал рыдающий Иуда.
А что же дальше? То-то, что же дальше?
Вот где начало либеральной фальши.
Ведь Чудо – это все-таки мгновенье.
Когда ж божественное схлынет опьяненье.
Он мир пройдет от края и до края.
За не предательство проценты собирая.
Христос предвидел все это заране
И палачам отдался на закланье.
Он понимал, как затаен и смутен
Двойник, не совершивший грех Иудин.
И он решил: «Не сотворится Чудо.
Добро – добром. Иудою – Иуда».
Вот почему он допустил злодейство.
Он так хотел спасти от фарисейства
Наш мир, еще доверчивый и юный…
 
 
Но Рим уже сколачивал трибуны.
 

Завоеватели

 
Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.
 
 
Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.
 
 
Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.
 
 
Греки, римляне и турки.
Генуэзцы, степняки.
Шкуры, бороды и бурки.
Арбы, торбы, бурдюки.
 
 
Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.
 
 
Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.
 
 
Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.
 
 
И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах.
Равнодушно озираясь
На воздетых головах.
 
 
А внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт.
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.
 
 
Стенобитные машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.
 
 
Печенеги, греки, турки.
Скотоложцы, звонари.
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:
 
 
– Протаранить! Прикарманить!
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.
 
 
И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.
 
 
Возмутителей – на пику!
Совратителей – на кол!
Но и нового владыку
Смоет новый произвол.
 
 
Да и этот испарится,
Не избыв своей вины.
Три библейских кипариса
Над обломками стены.
 
 
Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.
 

Толпа

 
Толпа ревела: – Хлеба! Зрелищ!
И сотрясала Колизей,
И сладко слушала, ощерясь.
Хруст человеческих костей.
 
 
Уснули каменные цирки,
Но та же мутная волна.
Меняя марки или бирки.
Плескалась в наши времена.
 
 
Народ с толпою путать лестно
Для самолюбия раба.
Народ, толпящийся над бездной.
История, а не толпа.
 
 
И в громе всякого модерна,
Что воздает кумиру дань,
Я слышу гогот римской черни,
В лохмотьях пышных та же рвань.
 
 
Все было: страсти ширпотреба
И та нероновская прыть.
Попытка недостаток хлеба
Избытком зрелищ заменить.
 
 
Но даже если хлеба вдосталь.
Арены новой жаждет век.
А в мире все не слишком просто,
И не измерен человек.
 
 
Но из былых каменоломен
Грядущий озирая край.
Художник, помни: вероломен
Коленопреклоненный рай.
 

Античный взгляд

 
Широкий жест самоубийцы —
Как перевернутая страсть.
Кого он призывал учиться —
Возлюбленную, время, власть?
 
 
Петли вернейшее объятье
И прямодушие свинца,
И содрогание конца,
Как содрогание зачатья!
 
 
А мощный римлянин, в дорогу
Спокойно осушив бокал.
Рабу сенаторскую тогу
Откинул: – Подойдет, ей-богу!
И до упора – на кинжал!
 

Раньше

 
Нам говорят: бывало раньше,
Случалось раньше – верь не верь.
Не говорю, что будет дальше.
Но раньше – это не теперь.
 
 
Не та весна, не та погодка.
Бывала раньше неспроста
Жирней селедка, крепче водка.
Теперь вода и то не та.
 
 
Не так солили и любили…
Попробуй исповедь проверь.
Но ведь и раньше говорили.
Что раньше – лучше, чем теперь?
 
 
В увеличительные стекла,
Как детство, старость смотрит вдаль.
Там выглядит царевной Фекла,
Гуляет нараспах февраль.
 
 
Там молодость кричала: – Горько! —
А было сладко, говорят.
Недаром старость дальнозорка,
Не отнимай ее услад.
 
 
И в этом нет жестокой фальши,
И надо этим дорожить.
Тем и прекрасна рань, что раньше
Жить предстояло, братцы, жить.
 

Лифтерша

 
Мокрый плащ и шапку
В раздевалке сбросил. —
Как делишки, бабка?
Мимоходом бросил.
 
 
Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету.
Позабыл про спички.
 
 
Тронула платочек,
Руки уронила:
– Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…
 
 
Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я… —
Говорит лифтерша.
 
 
А в глазах такая.
Богу в назиданье.
Просьба вековая.
Ясность ожиданья —
 
 
Нет яснее света,
Зеленее травки…
Так у райсовета
Пенсионной справки
 
 
Просят…
Выше! Выше!
Нажимай на кнопку!
Аж до самой крыши
Адскую коробку!
 
 
Никакого счастья
Нет и не бывало,
Если бабка Настя
Этого не знала.
 
 
Правды или кривды
Не бывало горше.
Подымает лифты
Старая лифтерша.
 
 
К небесам возносит
Прямо в кабинеты…
А еще разносит
Письма и пакеты.
 

Усталость

 
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
И даже зрением ослаб.
Не различаю лица
Друзей, врагов, людей вообще!
И болью отдает в плече
Попытка жить и длиться…
 
 
Так морем выброшенный краб
Стараньем перебитых лап
В стихию моря тщится…
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
 

Тоска по дружбе

Л С

 
Мне нужен собрат по перу —
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.
 
 
Душа устает голосить
По дружбе, как небо, огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу, как бездомный.
 
 
Тоскуем по дружбе мужской.
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится.
Но все-таки лучше с тоской.
 
 
Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: «товарищ»…
Вдруг теплую руку нашаришь
Во мраке всемирных сует.
 
 
Но горько однажды открыть,
Что не во что больше рядиться,
С талантом для дружбы родиться.
Таланта не применить…
 
 
Тоскую по дружбе мужской
Тоской азиатской и желтой…
Да что в этой дружбе нашел ты?
Не знаю. Тоскую порой.
 

Сирень и молнии. И пригород Москвы…

 
Сирень и молнии. И пригород Москвы
Вы мне напомнили, а может, и не вы…
Сирень и сполохи, и не видать ни зги,
И быстрые по гравию шаги,
И молодость, и беспризорный куст,
И самый свежий, самый мокрый хруст.
Где кисти, тяжелея от дождя,
Дрожмя дрожали, губы холодя.
Дрожмя дрожали, путались, текли.
И небом фиолетовым вдали
Твой город, забегая за предел,
Библейским небом грозно пламенел
И рушился, как реактивный вал,
И в памяти зияющий провал.
Так значит – все? Так значит – отрешись?
Но я хочу свою додумать жизнь.
Когда дожить, в бесчестие не впав.
Нет признаков, мой друг… Иль я не прав?
Но почему ж так хлещут горячо
Сирень и молнии и что-то там еще.
Похожее на плачущую тень?
Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…
 

Молитва за Гретхен

 
Двадцатилетней, Господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье,
И, волоса не тронув, отпусти,
И слова не промолви в назиданье.
 
 
Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью.
Но, Господи, прошу по-человечьи.
Двадцатилетней, Господи, прости.
 

Баллада о блаженном цветении

 
То было позднею весной, а может, ранним летом.
Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,
И день, процеженный листвой, стоял столбами света.
Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи.
Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.
 
 
Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих.
Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик.
Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,
И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.
 
 
Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,
И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.
 
 
Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги.
Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги.
Чертоги неба и земли, и юные хозяйки…
Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.
Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки.
Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,
И среди них была одна – понравиться хотела.
 
 
Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,
Глазами – радостный испуг от смелости крамольной.
Был подбородка полукруг еще настолько школьный…
Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.
 
 
А я ушел своим путем и позабыл об этом.
То было позднею весной, а может, ранним летом.
 
 
Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,
И станет мало для души таблетки валидола.
 
 
Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,
И я услышу над собой свой юношеский голос:
– Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?
 
 
Пришла любовь, ушла любовь – не много и не мало.
Я только помню – на звонок, сияя, выбегала.
Пришла любовь, ушла любовь – ни писем, ни открыток.
Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.
И все, что в жизни мне далось – ни бедной, ни богатой.
Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.
 
 
И все, что мужеством далось или трудом упорным,
С душой существовало врозь и становилось спорным.
 
 
Но был один какой-то миг блаженного цветенья.
Однажды в юности возник, похожий на прозренье.
Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин.
Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен!
 
 
Так вот что надо было мне при жизни и от жизни.
Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.
 
 
В провале безымянных лет, у времени во мраке
Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге.
И если жизнь – горчайший вздох, то все же бесконечно
Благодарю за четырех и за тебя, конечно.
 

Однажды девушка одна

 
Однажды девушка одна
Ко мне в окошко заглянула.
Смущением озарена.
Апрельской свежестью плеснула.
 
 
И после, через много дней,
Я замечал при каждой встрече.
Как что-то вспыхивало в ней
И что-то расправляло плечи.
 
 
И влажному сиянью глаз.
Улыбке быстрой, темной пряди
Я радовался каждый раз.
Как мимолетной благодати.
 
 
И вот мы встретились опять.
Она кивнула и погасла,
И стало нестерпимо ясно.
Что больше нечего терять.
 

Камчатские грязевые ванны

 
Солнца азиатский диск,
Сопки-караваны.
Стой, машина! Смех и визг.
Грязевые ванны.
 
 
Пар горячий из болот
В небеса шибает.
Баба бабе спину трет.
Грязью грязь сшибает.
 
 
Лечат бабы ишиас.
Прогревают кости.
И начальству лишний раз
Промывают кости.
 
 
Я товарищу кричу:
– Надо искупаться!
В грязь горячую хочу
Брюхом закопаться!
 
 
А товарищ – грустный вид.
Даже просто мрачный:
– Слишком грязно, – говорит.
Морщит нос коньячный.
 
 
Ну а я ему в ответ:
– С Гегелем согласно,
Если грязь – грязнее нет,
Значит, грязь прекрасна.
 
 
Бабы слушают: – Залазь!
Девки защекочут!
– Али князь?
– Из грязи князь!
– То-то в грязь не хочет!
 
 
Говорю ему: – Смурной,
Это ж камчадалки…
А они ему: – Родной,
Можно без мочалки.
 
 
Я не знаю, почему
В этой малокуче,
В этом адовом дыму
Дышится мне лучше.
 
 
Только тело погрузи
В бархатную мякоть…
Лучше грязь в самой грязи,
Чем на суше слякоть!
 
 
Чад, горячечный туман
Изгоняет хвори,
Да к тому же балаган.
Цирк и санаторий.
 
 
Помогает эта мазь.
Даже если нервный.
Вулканическая грязь,
Да и запах серный.
 
 
Принимай земной мазут,
Жаркий, жирный, плотный.
После бомбой не убьют
Сероводородной!
 
 
А убьют – в аду опять
Там, у черта в лапах,
Будет проще обонять
Этот серный запах.
 
 
Вон вулкан давно погас,
Дышит на пределе!
Так, дымится напоказ,
Ну, а грязь при деле.
 
 
Так, дымится напоказ,
Мол, большая дума,
А внутри давно погас.
Грязь течет из трюма.
 
 
Я не знаю, почему
В этой малокуче,
В этом адовом дыму
Дышится мне лучше!
 
 
Вот внезапно поднялась
В тине или в глине.
Замурованная в грязь,
Дымная богиня.
 
 
Слышу, тихо говорит:
– В океане мой-то… —
(Камчадальский колорит)
Скудно мне цевой-то…
 
 
И откинуто плечо
Гордо и прекрасно,
И опять мне горячо
И небезопасно.
 
 
Друг мой, столько передряг
Треплет, как мочало,
А поплещешься вот так —
Вроде полегчало.