Текст книги "Паром"

Автор книги: Фазиль Искандер

Баллада об охоте и зимнем винограде

Памяти Роуфа

 
Как ты рванулся, брат мой,
Вслед за бегущей косулей!
Как ты рванулся, брат мой.
Пулей рванулся за пулей!
 
 
Как ты стрелял с разбегу.
Вниз пробегая по склону.
Черный по белому снегу
Вниз пробегая по склону
 
 
Грянула третья пуля,
Грянула, чтобы настигнуть!
Перевернулась косуля.
Хотела судьбу перепрыгнуть.
 
 
Вихрями крови и снега
Кончилась, затихая.
Словно упала с неба
Летчица молодая.
 
 
Ты горло лебяжье надрезал,
Чтобы не думать об этом.
И обагрилось железо
Струйкой горячей, как лето.
 
 
И вдруг: виноградные гроздья,
Лоза на ветке ореха.
Ледяные, черные гроздья
Сверкнули тебе из-под снега.
 
 
Чудесная неразбериха!
Ты дерево взглядом окинул.
И ты засмеялся тихо
И снова винтовку вскинул.
 
 
И выстрел ударил над лесом,
И эхо метну лось следом.
Ты гроздья лиловые срезал.
Как пару дроздов дуплетом.
 
 
На шее тяжесть косули.
Снега разрывая, как пахарь,
Ты шел, а губы тянули
Ягод холодный сахар.
 
 
И капали капли со шкурки
Тобою убитой косули,
А виноградные шкурки
Ложились, как черные пули.
 
 
Мы знали в погоне надсадной
Тяжелое пламя азарта.
Но разве мы знали, брат мой.
Какая нам выпадет карта?
 
 
И разве я знал, что за год
Губы навек остудишь.
Как шкурки проглоченных ягод.
Выплевывать легкие будешь?
 
 
Ломоть поминального хлеба.
Поминальной струи услада.
Бесконечное зимнее небо.
Ледяная гроздь винограда.
 

В Сванетии

 
Никогда не позабуду
Этот сванский хуторок.
Он возник подобно чуду
Среди каменных дорог.
 
 
Здесь эпоха на эпоху
Навалилась впопыхах,
Здесь российскую картоху
Сван сажает на полях.
 
 
Край форели и фазана
В пене с головы до пят.
Во дворе любого свана
Свой домашний водопад.
 
 
Глядя в пропасти с уклона,
Можно сдуру, невпопад.
Дьяволу по телефону
Позвонить в ближайший ад.
 
 
Над дорогой в диком крене
Хищно замерла скала.
На лугу схлестнулись тени
Самолета и орла.
 
 
Океан травы и света
Вчетвером проходим вброд.
…Домик сванского поэта.
Стой! Хозяин у ворот.
 
 
Вмиг откуда-то из чащи
Доставляет мальчуган
Два ведра воды кипящей —
Злой, пузырчатый нарзан.
 
 
Ощущают, словно голод.
Жаждой выжженные рты
Сладостно томящий холод.
Холод цинка и воды.
 
 
Напились. Глядим на башни,
Влажный пот стирая с лиц.
Это сванский день вчерашний
Смотрит из кривых бойниц.
 
 
Вот он, дух средневековья.
Романтические сны.
Гордой кровью, бедной кровью
Эти камни скреплены.
 
 
А хозяин – дело чести —
Шуткой потчует друзей.
Сдав оружье кровной мести
В исторический музей.
 
 
Здесь оружьем не бряцают,
Вместо вражьих черепов
Вдоль стены ряды мерцают
Турьих выгнутых рогов.
 
 
Развалившись на кушетке,
Выбираем тамаду,
Стол ломится, словно ветка
У садовника в саду.
 
 
Сколько лиц! Восток и Запад
Льнут к хозяйскому теплу.
Запах трав и дружбы запах
Лучшей из приправ к столу.
 
 
Поднимая тост за дружбу.
Как венчальную свечу.
Чокнуться хочу я с Ушбой,
С Ушбой чокнуться хочу!
 
 
Потому что чище дружбы
Ничего не знали мы.
Потому что выше Ушбы
Только Ушба, черт возьми!
 
 
Между тем на пир из сада
На слова мои в окно
Ломится горы громада
Вместе с небом заодно.
 
 
Кончил я. Свежеет воздух.
Зябко зыблется туман.
Светляки, а может, звезды.
Гаснут, падая в стакан.
 

Абхазская осень

 
Дай бог такой вам осени, друзья!
Початки кукурузные грызя.
Мы у огня сидим.
Ленивый дым.
Закручиваясь, лезет в дымоход,
И, глядя на огонь, колдует кот.
 
 
Дрова трещат, и сыплются у ног.
Как с наковальни, яростные брызги.
Замызганный, широкобокий, низкий,
К огню придвинут черный чугунок.
 
 
Мы слушаем, как в чугунке торопко.
Уютно хлюпает пахучая похлебка.
Золотозубая горою кукуруза
Навалена почти до потолка,
И наша кухня светится от груза
Початков, бронзовеющих слегка.
 
 
А тыквы уродились – черт-те что!
Таких, наверно, не видал никто:
Как будто сгрудились кабаньи туши.
Сюда на кухню забредя от стужи.
 
 
Они лежат вповалку на полу.
Глядишь – вот-вот захрюкают в углу
И прежде чем варить их над огнем,
Те тыквы разрубают колуном.
 
 
Нанизанные на сырой шпагат.
На гвоздике у закопченной дверцы.
Как ленты пулеметные, висят
Три связки перца.
 
 
Вот, до поры всю силу свою пряча.
Блестит в графине розовая чача.
А только рюмку опрокинешь в рот —
Ударит в грудь. Дыханье оборвет.
И на секунду горла поперек
Стоит, как раскаленный уголек.
 
 
Над медленным огнем сидим. Глядим.
Желтеет пламя. Голубеет дым.
Мы не спешим. Мы пьем за чаркой чарку,
Как мед густую, сладкую мачарку.
 
 
Вдруг – настежь дверь. И прямо из тумана
Им хоть по снегу бегать босиком —
Ребята входят. Ведрами каштаны
Несут с собой. И следом – ветер в дом.
 
 
Сейчас в лесу во всей осенней мощи
Багряные каштановые рощи.
 
 
…Огонь поленья лижет, языкат,
А в кухне запахам от запахов тесно.
Вином попахивает поздний виноград,
И виноградом – раннее вино.
 

Дедушкин дом

 
Да пребудут прибыток и сила
В том крестьянском дому до конца.
Его крыша меня приютила.
Не от неба – от бед оградила.
Без него моего нет лица.
 
 
Славлю балки его и стропила,
Как железо, тяжелый каштан.
Червоточиной время точило
Его стены.
Войною когтило
Душу дома,
Да выжил чудила,
Хлебосол, балагур, великан!
 
 
Так пускай же огонь веселится,
Освещая могучие лица
Молчаливых, усталых мужчин.
Приспущены женщин ресницы.
Веретена кружат. Золотится
Старый дедовский добрый камин.
 
 
Дым очажий во мне и поныне.
Он со мной. Он в крови у меня.
Обжитой, горьковатый и синий.
…Дом стоял на широкой хребтине.
Как седло на спине у коня.
 
 
Двор округлый, подобие чаши.
Алычою да сливой обсажен.
Под орешней раскидиста тень.
Мытый ливнями череп лошажий.
Он на кол на плетневый насажен,
Нахлобучен, надет набекрень.
 
 
Неба мало столетнему грабу.
Тянет яблоня мшистую лапу,
Ядра яблок бодают балкон.
По накрапу узнай, по накрапу.
И на щелканье и на звон
Зрелый плод. Он румяней и круче.
Чаще в полдень звездою падучей
Детству под ноги рушится он.
 
 
Теплый вечер и сумрак лиловый.
Блеют козы. Мычит корова.
К ней хозяйка подходит с ведром.
Осторожно ласкает имя.
Гладит теплое, круглое вымя,
Протирает, как щеткой, хвостом.
 
 
Жадно пальцы сосцы зажали.
Зазвенели, потом зажужжали
Струйки синего молока.
…Я не знаю, что это значит:
Храп коня или лай собачий
Все мне слышится издалека.
 
 
И когда мне теперь неуютно,
И какая-то горечь подспудно
Лезет горлом, сжимает виски,
Глядя в теплую темень ночную.
Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я:
– Милый дедушкин дом, помоги!
 
 
Помоги мне. Неужто напрасно?
Или чем-нибудь веку опасна
Родниковая ранняя рань?
Дай мне силы раздвинуть плечи,
Слово вымолвить по-человечьи.
Первородною свежестью грянь!
 

Опора

 
Когда сквозь звездный мир, натужась.
Мы прорываемся подчас.
Пространственный и честный ужас.
Как в детстве, настигает нас.
 
 
Куда втекает эта млечность?
Что за созвездием Стрельца?
Где бесконечности конечность?
Что за конечностью конца?
 
 
Но беспредельные просторы
Рождают беспредельный страх.
И, как слепец рукой опоры.
Опоры ищем в небесах.
 
 
Тогда духовное здоровье
Всевышний возвращает нам.
Вселенная – его гнездовье,
В огнях далеких мощный храм!
 
 
И бездна не грозит, ощерясь,
И нам не страшно ничего.
Он так велик, что даже ересь
Живет под куполом его.
 
 
Дом бога высится над нами.
Мы в краткой радости земной
Защищены его стенами
От бесконечности дурной.
 

Баллада об отречении Джордано

А.Х.

 
Отрекаюсь, господи Иисусе,
Отрекаюсь, хмурый Магомет.
С разумом, как с дьяволом, в союзе
Утверждаю: благодати нет.
 
 
Нет в Иерусалиме Иордана,
Есть обыкновенная река.
Неаполитанец, я, Джордано,
Утверждаю: истина горька.
 
 
Если видишь все с небесной кручи.
Если ты придумал забытье
Здесь в груди Джордано, всемогущий.
Что тебе неверие мое?!
 
 
Я ли прочертил железом веху?
Я ли озарил кострами век?
Ты помочь не можешь человеку.
Как тебе поможет человек?
 
 
Верующих веру не нарушу.
Но и раб, что входит в божий храм.
Темное сомненье прячет в душу.
Верует с грехами пополам.
 
 
Потому что страшно человеку.
Думает живое существо.
Звездную оглядывая реку:
Неужели нету ничего?..
 
 
Отрекаюсь! Будут вечно трусы
Взорами глотать пустую синь.
Отрекаюсь, господи Иисусе.
Совесть мне ответствует: «Аминь».
 
 
И неверие, огромное, как вера.
Передам я брату своему,
Потому что совесть – это мера.
Большего не надо никому.
 
 
Но, сойдя с заоблачных кочевий.
Самодержца сдерживая тик.
Ты воскликнешь, господи, во гневе:
«На костер, – прикажешь, – еретик!»
 
 
Что же я отвечу? Был я молод.
Занималось утро в серебре.
Но за твой пронизывавший холод
Я готов согреться на костре.
 
 
Знаю, у огня столпится оголь.
Руки греть и бормотать: «Иисус…»
«Господи, на одного не много ль?» —
Я подумаю и с дымом вознесусь.
 
 
Снова раб возьмется за тележку,
Но, преданье смутное храня.
Юноша подымет головешку
И прикурит молча от огня…
 

Девушка с велосипедом

 
О девчонка в красной майке.
Душу не трави!
Подмосковная лужайка
Посреди Москвы.
 
 
Прислонясь к велосипеду.
Молча ты стоишь
У Московского Совета,
У цветных афиш.
 
 
В красной майке, в черных брюках
Молча ты стоишь
Юной вестницею юга…
Каплет с крыш…
 
 
И нахлынула такая
Вдруг печаль.
Неподатливо-тугая,
Как педаль.
 
 
Отливают лак и никель
Новизной.
Может, нужен тебе ниппель
Запасной?
 
 
Юность с кислыми дарами:
Хлеб, война, кизил.
Я любимую на раме.
Понимаешь, не возил!
 
 
Но вопросы безответны
У жар-птиц.
У колес велосипедных
Много спиц.
 
 
В майской майке, огневая.
На седло
Ты садишься, понимаю.
Не назло.
 
 
Мчишь без памяти.
Глотая холодок.
Только рубчатый на памяти
Следок…
 

«Ты говоришь: «Никто не виноват…»

А.Х.

 
Ты говоришь: «Никто не виноват,
Но теплых струй не вымолить у рек.
Пускай в долинах давят виноград,
Уже в горах ложится первый снег».
 
 
Я говорю: «Благодарю твой смех».
Я говорю: «Тобой одной богат.
Пускай в горах ложится первый снег.
Еще в долинах давят виноград».
 

Ястреб-перепелятник

 
Когда летит на черноморские долины
Усталый запах вызревших плодов.
Тогда кончается сезон перепелиный.
Охотники пускают ястребов.
 
 
Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,
Но, странную тревогу затая.
По-своему грустит и плачет птица
И не спешит в далекие края.
 
 
Бездомный дух, горячая истома,
Дух перелета головы пьянит:
А ловчий ястреб кружится у дома
И даже сесть на руку норовит.
 
 
И, на него в смятении похожий.
Предчувствием хозяин оглушен:
Ведь, что ни говори, товарищ все же.
Еще один окончился сезон.
 
 
Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?
Отчалит осень в золотом дыму.
Но та привязанность не может не растрогать.
Хотя она, конечно, ни к чему
 

Кувшины

 
Сквозь листья по струе луча
Жара стекает на лощины.
Кувшины моют у ручья
Три женщины, как три богини.
 
 
Берут за шиворот кувшин.
Чтоб воду выплеснуть наружу,
Как будто прошлогодних вин
Безжалостно смывают душу.
 
 
Чтоб не осталось и следа!
Звенят кувшины от затрещин!
Стекает пьяная вода
К ногам разгоряченных женщин.
 
 
Я останавливаюсь вдруг,
Внезапным сходством пораженный:
В загаре обнаженных рук
Загар кувшинов обожженных.
 
 
Работала день ото дня
В порыве творчества едином
Природа солнца и огня
Над женщиной и над кувшином.
 
 
Прекрасна древняя игра,
Где шлепают водой из ведер.
Где линии кувшиньих бедер
Идут от женского бедра.
 
 
Широкий материнский жест!
Чадохранительницы края
Винохранилища, катая.
Смеясь, купают, как невест.
 

В давильне

 
В давильне давят виноград —
Вот что важнее всех событий.
В дубовом дедовском корыте
Справляют осени обряд.
 
 
Крестьяне, закатав штаны,
Ведут языческие игры.
Измазанные соком икры
Работают, как шатуны.
 
 
Работают крестьяне в лад.
Гудит дубовая колода.
Летят на гроздья капли пота.
Но пот не портит виноград.
 
 
Жуют ногами виноград!
И нету ног святей и чище.
По травам летним, по грязище
Ступавших тыщи лет подряд.
 
 
Жизнь – это что такое, брат?
Давильня, а не живодерня.
Но дьявол путает упорно,
И кости юные трещат.
 
 
Люблю давильни вязкий чад,
Шипенье, чмоканье и стоны,
Спиртовый воздух напряженный…
В давильне давят виноград.
 
 
Топырится над гроздью гроздь,
Как груди смуглые южанок.
Дождемся свадебных гулянок.
Тогда, тогда, как повелось.
 
 
Хозяин распахнет подвал.
Друзьям собраться за столом бы!
Взорвутся солнечные бомбы!
Под стол слабейших, наповал!
 
 
За стойкость мужества, мужчины.
За клин, что вышибает клин!
Неважно, кто открыл кувшин,
А важен вкус вина в кувшине.
 
 
Пью, рог тяжелый накреня,
Да будет рогом изобилья,
А если что сказать забыл я.
Друзья доскажут за меня.
 

Кофейня

 
Нет, не ради славословий
Экзотических причуд
Нам в кофейне черный кофе
В белых чашечках несут.
 
 
Сколько раз в житейской буре
Обездоленный мой дух
Обретал клочок лазури
После чашки или двух!
 
 
Веселящие напитки,
Этот вашим не чета.
Мне от вас одни убытки
Да похмелья чернота.
 
 
Глянуть в будущее смело
Спьяну всякий норовит.
Здесь, друзья, другое дело:
Ясность мысли веселит.
 
 
От всемирного дурмана
Напузырится душа…
Черный кофе – без обмана,
Ясность мысли хороша.
 
 
Принимаю очевидный
Мир без радужных одежд,
Пью из чашки яйцевидной
Долю скорби и надежд.
 
 
Пью и славлю кофевара,
В ясной памяти пою
Аравийского отвара
Неподкупную струю.
 
 
Спросит смерть у изголовья:
– Есть желания, проси!
Я отвечу: – Ясный кофе
Напоследок принеси.
 

Гранат

 
Гранат – некоронованный король.
Хотя на нем зубчатая корона.
Сладчайшую испытываю боль.
Когда ему распахиваю лоно.
 
 
Гигантское в руках веретено.
Что солнечную нить в себя вкрутило.
Зерно к зерну, граненое зерно
В ячейку каждую природа вколотила.
 
 
Теперь никак не оторвать мне глаз,
Полураскрытая передо мной пещера,
Где каждый мне принадлежит алмаз.
Но мера жажды – стоимости мера.
 
 
Ты прикатился к нам из жарких стран.
Ты рос, гранат, на дереве ислама.
Но, пробужденный, ты прожег Коран,
Однажды вспыхнувши под пальцами Хайяма.
 
 
Скажи, гранат, где истина, где ложь?
Я проклял золотую середину!
Но ты заступник мой, и ты ведешь
Светящеюся лампой Аладдина.
 
 
Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!
Мы стали слишком въедливы и скупы.
Чтоб яростною свежестью зажглись
Непоправимо стынущие губы!
 
 
Чтоб мы, глотая эту чистоту.
Учились, терпкую обсасывая мякоть.
Выкладывать себя начистоту.
Начистоту смеяться или плакать.
 
 
Чтоб этот красный кубок под конец
Испить до дна и ощутить такое,
Что в нас вложили тысячи сердец,
Но вложены они в одно большое.
 
 
Тяжелый плод ладонями зажат.
Тягучей влагой губы освежаю.
Я выжимаю медленно гранат.
Как будто тяжесть штанги выжимаю.
 
 
Так вот где тайна мощной красоты!
В тебе, гранат, земля соединила
Взрывную силу сжатой кислоты
И сладости томящуюся силу.
 

Художники

 
На морду льва похожая айва.
Какая хмурая и царственная морда!
Впервые в жизни я подумал гордо:
Чего-то стоит наша голова!
 
 
Мы обнажаем жизни аромат.
Все связано – и ничего отдельно,
И творческая радость не бесцельна.
Когда за нами люди говорят:
 
 
«Мы связаны. Природа такова.
На свете любопытного до черта!
На морду льва похожая айва,
Какая мудрая и царственная морда!»
 

Причина бога

 
Когда сквозь звездный мир, натужась.
Мы прорываемся подчас.
Пространственный и честный ужас.
Как в детстве, настигает нас.
 
 
Куда втекает эта млечность?
Что за созвездием Стрельца?
Где бесконечности конечность?
Что за конечностью конца?
 
 
Но беспредельные просторы
Рождают беспредельный страх.
И, как слепец рукой опоры.
Опоры ищем в небесах.
 
 
Тогда душевное здоровье
Всевышний возвращает нам.
Вселенная – его гнездовье,
В огнях далеких мощный храм!
 
 
И бездна не грозит, ощерясь,
И нам не страшно ничего.
Он так велик, что даже ересь
Живет под куполом его.
 
 
Дом Бога высится над нами.
Мы в краткой радости земной
Защищены его стенами
От бесконечности дурной.
 

Свиданье

 
Сквозь сутолоку улицы московской,
Сквозь легкий дождь она ко мне бежала.
От столкновенья робости с отвагой
Порывисто струился каждый шаг.
 
 
Струились волосы и платье на груди,
Разбросанно струился легкий плащ,
Разорванно, как финишная лента.
Струился шарф. Она ко мне бежала.
 
 
Досадуя на все, что гасит скорость.
Как бы выбрасываясь из одежды.
Ладонями дождинки отстраняя.
Как отстраняют ветки на пути…
 
 
Вот так она бежала через площадь,
Закинув голову движеньем олимпийским,
С лицом, горящим и надменным от стыда.
 
 
Так в древности к возлюбленным бежали
Или, прекрасна в доблести гражданской,
В кварталы Рима римлянка вбегала.
Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»
 
 
И стоит ли теперь мне говорить,
Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.
Шла итальянская картина в этот день.
 

Старики

 
Не умирайте, старики,
Я вас прошу, не умирайте.
Удите рыбу у реки.
Табак в ладонях растирайте.
 
 
Не молодиться напоказ,
Я против старческих чечеток.
Но ваш медлительный рассказ
Под щелканье янтарных четок…
 
 
Я вспоминаю каждый раз
Ваш облик, солнцем прокопченный,
Оазисы знакомых глаз
Над местностью пересеченной.
 
 
Не умирайте, старики,
Я вас прошу, не умирайте!
Любому смыслу вопреки
Живите, в шахматы играйте.
 
 
Шагнуть не вздумайте за край
И не заглядывайте в яму.
Ты – первая не умирай.
Я больше всех боюсь за маму.
 
 
Далекая седая мать
Все ждет, когда я преуспею.
– Ну ладно, – говорю, – успею…
Но страшно лень преуспевать.
 
 
…Прекрасно летом в царство птиц
Катить, забыв про поясницу.
Из всех тиранских колесниц
Младенческую колесницу.
 
 
А что тираны? Кровь, туман
Да лживой скуки постоянство.
И чем несчастнее тиран,
Тем абсолютнее тиранство.
 
 
…Вы, как деревья в листопад.
Еще в плодах судеб, событий…
Благословляю ваш закат!
И все-таки – не уходите.
 

Разговор с генералом Н.

Памяти А. Твардовского

 
Седой и смуглый генерал.
Весь в орденах, как в латах.
На клубной сцене вспоминал
Свой путь, друзей крылатых.
 
 
Неповторимы времена
Мальчишеских идиллий.
Неповторимы имена.
Которые любили…
 
 
Горел великий ореол,
Мы верили с друзьями,
Что круглосуточно орел
Парит под облаками.
 
 
Спасать на льдине четверых
Рвались в любой квартире.
Но гибли тысячи других
Во глубине Сибири.
 
 
Быть может, зная эту боль.
Но и помочь не в силе.
Вы, как поэты в алкоголь,
В рекорды уходили.
 
 
Той темы не коснусь пером
Попутно и поспешно.
Я не о том, я не о том.
Хоть и о том, конечно.
 
 
Но вы сказали под конец:
– Когда б не время, верьте.
Пахал бы землю, как отец
Ее пахал до смерти.
 
 
Подумать только – генерал!
Нет, генерал не пахарь.
Зал эту шутку принимал
И, принимая, ахал.
 
 
Зал аплодировал еще,
Он знать давал, ликуя.
Что понимает хорошо
Дистанцию такую.
 
 
С грехом и горем пополам
Тот самодержец умер.
Но прокатился по рядам
Его державный юмор.
 
 
Я понимаю, генерал.
Не та, не та эпоха.
Но ведь и Лев Толстой пахал,
А разве это плохо?
 
 
При громкой славе на виду.
Простите откровенье.
Откуда к черному труду
Негласное презренье?
 
 
Не дай мне Бог надеть узду
Угрюмого урода.
Но если каждому звезду —
Не хватит небосвода.
 
 
Пускай иной трудом долез,
Свою звезду нащупал.
Его, качая, до небес
Бросать опять же глупо.
 
 
Не в том, что, вырвавшись из тьмы.
Чего-то достигаем,
А дело в том, что вы и мы
Россию постигаем.
 
 
Но силу права между тем
Мы путали с мандатом…
«Кто был ничем, тот станет всем…»
И даже депутатом?
 
 
Да я и сам не доверял
Случайным тем приметам.
Нет, не придирка, генерал.
Ах, если б только в этом…
 
 
Меня тревожит юный зал,
И если я запальчив,
Прошу прощенья, генерал.
Но ведь и я не мальчик.
 

Летучая мышь

 
Устав от первобытных странствий
Под сводами вечерних крыш.
Вне времени, хотя в пространстве.
Летучая трепещет мышь.
 
 
Как будто бы под мирным кровом.
Тишайший нанеся визит,
В своем плаще средневековом
Вдруг появился иезуит.
 
 
И вот мгновенье невесомо.
Как серый маленький дракон.
Кружит, принюхиваясь к дому:
Что в доме думают на сон?
 
 
Так порождает суеверье
Ее неслышимый полет
Не тем, что выродились перья,
А тем, что птица не поет.
 
 
Она колышется над нами,
Прильнув к открытому окну,
Пастообразными крылами
Прядет гнилую тишину.
 
 
Толчется птица и не птица,
Кружит, безмолвие храня,
И вдруг на светлое садится.
Но светлого боится дня.
 
 
И этот облик полуптичий
Висит, неясностью страша.
Но с адским символом двуличья
Не соглашается душа.
 
 
Добычи вечная дележка
Под сводами пещер и крыш…
Сова – летающая кошка —
Летучую кромсает мышь!
 

Опоздавшие к пиру

 
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру.
Им другое дано.
 
 
Захмелевшие гости,
Кверху лица задрав,
Как бы с радостной злостью
Ошарашили: – Штраф!
 
 
Отшутиться потуги:
Значит, снова штрафник?
Улыбаются други:
Ты все тот же, шутник.
 
 
Значит, снова на пушку?
Значит, радуйся, цел?
Он гостей и пирушку
Трезво взял на прицел.
 
 
Пиджаки или фраки —
Не понять ни черта.
Поутихли вояки —
Только дым изо рта.
 
 
И женились, поди-ка,
Поубавился пыл.
Только бывший заика
Заикаться забыл.
 
 
Обивали ладоши,
Поднимали бокал…
Постаревший святоша
Алкоголиком стал.
 
 
И страшнее, чем маски
(На бюро! На парад!) —
Лица в желтой замазке.
Восковые подряд.
 
 
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру.
Им другое дано.
 
 
Недовольны, не в жилу
(Закуси! Сулугун!)
Он берег свою силу.
Как дыханье бегун.
 
 
Он берег. А не слишком?
Сжал мучительно рот:
– Эту горечь, братишка.
Что-то хмель не берет.
 
 
Я кайлом и лопатой
Двадцать лет продолбил,
Я последний ходатай
Магаданских могил.
 
 
Значит, кончено? Крышка!
Променяли на снедь!
Эту горечь, братишка…
– Пред-ла-га-ется петь!
 
 
Словно обухом в темя
Этот радостный крик.
То ли рухнуло время,
То ли треснул ледник.
 
 
То ли в панике урки:
Наше дело – хана!
То ли в радость придурки:
– Помянем пахана!
 
 
От напитков ударных
Зашатались миры
От снегов заполярных
До родимой дыры.
 
 
Как рубаху с размаху,
Баянист рвет меха.
Разрывай хоть до паху —
Не замоешь греха.
 
 
Гости пьяны в дымину.
Именинника дичь.
Продымили домину,
Хоть пожарников кличь.
 
 
Этот прямо из глотки
К умывалке прирос.
Как на тонущей лодке
Захлебнулся насос.
 
 
Разъезжаются гости.
В зверобойных мехах.
Отработаны кости.
Как на бойне в цехах.
 
 
А хозяйка устала.
Обескрыленный взгляд.
– Вы с вокзала?
– С вокзала.
Надо ж, как говорят.
Столько лет и событий…
– Да, такие дела…
– Ради бога, звоните,
Мне еще со стола…
 
 
В мутный час предрассветный,
Среди страшных утрат.
Что ему этот бедный
Грустной женщины взгляд?
 
 
Он уходит куда-то.
Лагерей старожил.
Одинокий ходатай
Магаданских могил.
 
 
Он уходит… Россия…
Скрип шагов. Тишина.
Словно после Батыя,
Спит вповалку страна.