Текст книги "Паром"

Автор книги: Фазиль Искандер

Ода всемирным дуракам

 
Я кризиса предвижу признак
И говорю: – В конце концов
Земле грозит кровавый призрак
Переизбытка дураков.
 
 
Как некогда зерно и кофе,
Не топят дурака, не жгут.
Выращивают на здоровье
И для потомства берегут.
 
 
Нам демонстрируют экраны
Его бесценный дубликат,
И в слаборазвитые страны
Везут, как полуфабрикат.
 
 
Крупнокалиберной породы
Равняются – к плечу плечо,
А есть на мелкие расходы.
Из местных кадров дурачье.
 
 
Их много, что в Стамбуле турков.
Не сосчитать наверняка.
А сколько кормится придурков
В тени большого дурака!
 
 
Мы умного встречаем редко.
Не встретим – тоже не беда.
Мыслитель ищет, как наседка
Не слишком явного гнезда.
 
 
Зато дурак себя не прячет.
Его мы носим на руках.
Дурак всех умных одурачит,
И умный ходит в дураках.
 
 
Дурак – он разный. Он лиричен,
Он бьет себя публично в грудь.
Почти всегда патриотичен,
Но перехлестывает чуть.
 
 
Дурак отечественный, прочный.
Не поддается на испуг.
А есть еще дурак побочный.
Прямолинейный, как бамбук.
 
 
Хвать дурака! А ну, милейший.
Дурил? Дурил. Держи ответ.
Вдруг волны глупости новейшей
Накрыли, смыли – наших нет.
 
 
Бессильна магия заклятья.
Но красной тряпкой, как быков.
Великолепное занятье
Дразнить всемирных дураков!
 

Гневная реплика бога

 
Когда возносятся моленья.
Стараясь небо пропороть:
– Прости, Господь, грехопаденье.
Чины, гордыню, зелье, плоть…
Теряет вдруг долготерпенье
И так ответствует Господь:
– Вы надоели мне, как мухи!
От мытарей спасенья нет!
Ну, ладно бы еще старухи.
Но вам-то что во цвете лет?!
Я дал вам все, чем сам владею.
Душа – энергия небес.
Так действуйте в согласье с нею
Со мною вместе или без!
Не ждите дармовых чудес.
Я чудесами не владею!
У нас по этой части бес.
Душа – энергия небес.
Тупицам развивать идею
Отказываюсь наотрез!
 

Русский язык

 
Когда фанатик-словоблуд
Дал тезис черни: бить лежачих!
В халтуру выродился труд
И стало подвигом ишачить.
 
 
Когда рябой упырь народ
Распял, размазал сапогами.
Растлил, как женщину, урод.
Под нары затолкав пинками.
 
 
Когда морозный нашатырь
Бил прямо в зубы за Уралом,
Народ в телятниках в Сибирь
Валил, валясь лесоповалом…
 
 
Среди загаженных святынь
Кто не признал холопских лямок.
Кто встал твердынею твердынь?
Дух языка, воздушный замок!
 
 
Какое диво, что сатрап
Не охамил твои чертоги.
Народу в глотку вбивший кляп
С тобой не совладал в итоге!
 
 
Цитатки, цыканье, цифирь.
Как сатанинское обличье.
Кровосмесительный пузырь.
Лакейское косноязычье!
 
 
А что народ? И стар и мал.
Растерзанный и полудикий,
У репродуктора внимал
Камланью грозного владыки.
 
 
Язык! Как некогда Господь
Под этим грустным небосводом,
Животворя и сушь и водь,
Склонись над собственным народом.
 
 
Всей мощью голоса тебе
Дано сказать по праву, Отче:
– Очухайся в дурной гульбе.
День Божий отличи от ночи!
 
 
Иначе все! И сам язык
Уйдет под чуждые созвездья.
Останется животный мык
За согреховное бесчестье!
 
 
…Когда-нибудь под треск и свист
Родную речь эфир означит.
В мазуте страшный тракторист.
Не зная сам чему, заплачет.
 

Возвращение

 
Мне снилось: мы в Чегеме за обедом
Под яблоней. А мама рядом с дедом
В струистой и тенистой полосе.
Жива! Жива! И те, что рядом все:
Дядья и тетки и двоюродные братья.
На бедной маме траурное платье.
О мертвых память: значит, это явь.
Дымится мясо на столе и мамалыга,
(Кто в трауре, тот жив – точна улика!)
И горы зелени и свежая аджика.
А брат кивает на нее: – Приправь!
Кусок козлятины, горячий и скользящий.
Тяну к себе, сжимая нежный хрящик.
И за аджикой. Но козлятины кусок
Вдруг выскользнул и шмякнулся у ног.
Как в детстве не решаюсь: брать? Не брать? —
Бери, бери! – кивнул все тот же брат, —
Здесь нет микробов… – Замер виновато
И покосился на второго брата.
Но почему? Догадкою смущаюсь
И чувствую: плыву, плыву, смещаюсь.
И лица братьев медленно поблекли.
И словно в перевернутом бинокле.
Себя я вижу чуть ли не младенцем.
А рядом мама мокрым полотенцем
Отвеивает малярийный жар.
Мне так теперь понятен этот дар!
Сладящая, склонившаяся жалость.
Там на земле от мамы мне досталась.
Там утро новое и первый аппетит,
И градусник подмышку холодит.
Там море теплое! Я к морю удираю,
С разбегу бухаюсь и под скалу ныряю.
Вся в мидиях скала, как в птичьих гнездах.
Выныривай, выпрыгивай на воздух!
Ногой – о дно и выпрыгни, как мяч!
Спокоен берег и песок горяч.
Домой! Домой! Там мама на пороге
Меня встречает в радостной тревоге:
– Ты был?.. – Молчу. Чтоб не соврать, молчу я.
Полулизнет плечо, полуцелуя.
И эта соль и эта боль сквозная —
Вся недолюбленная жизнь моя земная!
Тогда зачем я здесь? Зачем? Зачем?
Во сне я думаю… А между тем
Второй мой брат на первого взглянул,
И ярость обозначившихся скул
Была страшна. И шепот, как сквозняк,
Беззвучно дунул: – Сорвалось, тюфяк!
Я пробудился. Сновиденья нить
Распутывая, понял: буду жить.
Без радости особой почему-то.
Но кто сильней любил меня оттуда.
Не знаю я. Обоим не пеняю.
Но простодушного охотней вспоминаю.
Он и аджику предложил, чтоб эту местность
Я подперчил и не заметил пресность.
 

Жизнь заколодило, как партия в бильярд…

 
Жизнь заколодило, как партия в бильярд
В каком-нибудь районном грязном клубе.
Здесь на земле давно не нужен бард,
А мы толчем слова, как воду в ступе.
 
 
И все-таки за нами эта твердь
И лучшая по времени награда:
Для сильной совести презрительная смерть
Под натиском всемирного распада.
 

Язык

 
Не материнским молоком,
Не разумом, не слухом,
Я вызван русским языком
Для встречи с Божьим духом.
 
 
Чтоб, выйдя из любых горнил
И не сгорев от жажды,
Я с ним по-русски говорил,
Он захотел однажды.
 

Опала

 
Еще по-прежнему ты весел
И с сигаретою в зубах
Дымишь из модерновых кресел
Во всех присутственных местах.
 
 
Еще ты шутишь с секретаршей
И даришь ей карандаши.
Но сумеречный призрак фальши
Колышется на дне души.
 
 
Еще в начальственном обличье
Ничто и не сулит беду,
Но с неким траурным приличием
Тебе кивнули на ходу.
 
 
Еще ты ходишь в учрежденье,
Еще ты свойский человек.
Но желтой лайкой отчуждения
Стянуло головы коллег.
 
 
И тот, кого считал ты братом,
С тобой столкнувшись невзначай.
Как бы кричит молчащим взглядом:
– Не замарай, не замарай!
 
 
И как там стойкостью ни хвастай,
Прокол, зияние в судьбе.
Зрак византийский государства
Остановился на тебе.
 

Хорошая боль головная…

 
Хорошая боль головная
С утра и графинчик на стол.
Закуска почти никакая.
Холодный и свежий рассол.
 
 
Ты выпил одну и другую
Задумчиво, может быть, три.
Гармония, боль атакуя.
Затеплится тихо внутри.
 
 
И нежность нисходит такая.
Всемирный уют и покой.
Хорошая боль головная
Избавит тебя от дурной!
 

Народ

 
Когда я собираю лица,
Как бы в одно лицо – народ,
В глазах мучительно двоится.
Встают – святая и урод.
 
 
Я вижу чесучовый китель
Уполномоченного лжи.
Расставил ноги победитель
Над побежденным полем ржи.
 
 
Я вижу вкрадчивого хама.
Тварь, растоптавшую творца.
И хочется огнем Ислама
С ним рассчитаться до конца.
 
 
Но было же! У полустанка
В больших, разбитых сапогах
Стояла женщина-крестьянка
С больным ребенком на руках.
 
 
Она ладонью подтыкала
Над личиком прозрачным шаль.
И никого не попрекала
Ее опрятная печаль.
 
 
Какие-то пожитки в торбе
И этот старенький тулуп.
И не было у мира скорби
Смиренней этих глаз и губ.
 
 
…А Русь по-прежнему двоится,
Как и двоилась испокон.
И может быть, отцеубийца
Такой вот матерью рожден.
 

Высота

 
В необоримой красоте
Кавказ ребристый.
Стою один на высоте
Три тыщи триста…
 
 
В лицо ударил ветерок.
Так на перроне
Морозные коснулись щек
Твои ладони.
 
 
Почти из мирозданья вдаль
Хочу сигналить:
– Ты соскреби с души печаль.
Как с окон наледь.
 
 
Карабкается из лощин
На хвойных лапах
Настоянный на льдах вершин
Долины запах.
 
 
Толпятся горы в облаках,
Друг друга грея,
Так дремлют кони на лугах,
На шее – шея.
 
 
Так дремлют кони на лугах,
На гриве – грива.
А время движется в горах
Неторопливо.
 
 
Вершину трогаю стопой,
А рядом в яме
Клубится воздух голубой.
Как спирта пламя.
 
 
Нагромождение времен.
Пласты в разрезе.
Окаменение и сон
Всемирной спеси.
 
 
Провал в беспамятные дни,
Разрывы, сдвиги.
Не все предвидели они —
Лобастых книги.
 
 
Но так неотвратим наш путь
В любовь и в люди.
Всеобщую я должен суть
С любовной сутью
 
 
Связать! Иначе прах и дым
Без слез, без кляуз.
Так мавром сказано одним:
– Наступит хаос.
 
 
Связать! Иначе жизни нет.
Иначе разом Толчок!
И надвое хребет
Хребтом Кавказа.
 

Король кафе «Националь»

 
Он был воинственный гуляка.
Широкошумный, как рояль,
И как бы нации во благо
Любил кафе «Националь».
По части душ – свиданье в шесть.
По части груш – всегда «дюшес».
По части вин – «Киндзмараули».
Он царственно сидел на стуле,
Его цитаты орошал
Всегда наполненный бокал.
 
 
Он был, как дьявол, остроумен,
И сколько б за ночь ни лакал.
Хранил, как монастырь игумен,
Высокой шутки идеал.
Остротой сжатой, как депешей.
Он обменяться мог с Олешей.
Порою деньги занимая,
Он важно говорил: – До мая!
Я прогорел, как мой роман.
И рифмовал «Кармен – карман».
 
 
Застольцев временно покинув,
Переводил родных акынов:
Арык, балык, рахат-лукум.
Канал в пустыне Каракум…
О, аксакал! О, саксаул! Конец!
В парную, как в загул!
Поэт, философ и фантаст.
Он был в дискуссиях клыкаст.
Но в поисках единоверца
То разум возвышал, то сердце.
А надо бы сменить местами…
Что знаем о себе мы сами?
 
 
Ах, если б крикнуть: – Рокируйся!
И можно партию спасти!
В ответ из времени: – Не суйся!
Я партию держу в горсти!
 
 
Фигуры сметены. Цейтнот.
Старик меня не узнает.
Полубезумный и неловкий
Трясет кошелкою в столовке.
Многосезонное пальто.
И с губ срывается: – За что?
Где тот блистательный двойник,
Жизнь понимавший, как пикник?!
Глагол времен! Шумит река!
Я обнимаю старика.
Стою на том же берегу,
Хочу понять и не могу:
Зачем свиданья ровно в шесть
И тающий во рту «дюшес»?
Зачем один и тот же столик
И смех скептический до колик?
Зачем кафе «Националь»
И гегельянская спираль?
Где все? Где максимы? Где вирши?
Есть пулеметный взгляд кассирши
И дважды пригвожденный бред:
Нарзан и комплексный обед.
 

За то, что верен мой союз…

 
За то, что верен мой союз
С тобою, Пушкин или Тютчев,
За то, что мягок, да не гнусь,
За то, что тверд, хоть и уступчив.
 
 
За то, что с душащим сукном.
Со мной сквозь зубы говорящим.
Не сговорился ни о чем
Перед затменьем предстоящим.
 
 
За то, что мягок, да не гнусь.
За простодушие поэта.
Меня убьют, но я клянусь,
Хотел сказать совсем не это.
 
 
Душа реальна. Вот мой дом.
И потому меня живьем
Никто не взял, не сжал, не скрючил.
Идею чести целиком
Я в этом мире ледяном
На жизнь, как шапку, нахлобучил.
 

Мысль действие мертвит…

 
Мысль действие мертвит.
Так Гамлет произнес.
Страны мертвящий вид —
Под мерный стук колес.
 
 
Где свежесть сельских вод?
Где ивовая грусть?
Где девок хоровод?
И прочее, что Русь?
 
 
Виною сатаны
Или вина виной —
Последний пульс страны
Пульсирует в пивной.
 
 
Здесь мухи, муча глаз.
Должно быть, на века
Гирляндами зараз
Свисают с потолка.
 
 
Здесь редкий выкрик: —
Па! Прервет отца, – не пей!
Целую ясность лба
Белесых малышей.
 
 
Так обесчадил край.
Так обесчудел век.
И хлеба каравай
Черствей, чем человек.
 
 
Мысль действие мертвит.
Так Гамлет произнес.
Страны мертвящий вид
Под мерный стук колес.
 
 
И видит Бог, увы.
Нет сил сказать: – Крепись!
Мы в действии мертвы.
Так где же наша мысль?
 

Когда дряхлеющее зло…

 
Когда дряхлеющее зло
Не пальцами, так вонью душит.
Когда до горла подошло
И даже выше – нёбо сушит…
 
 
Когда страна, хоть в крик кричи.
Молчит безмозглая громада,
И перекликнуться в ночи
Уже и не с кем и не надо…
 
 
Когда та женщина в тиши
Тебя убийцам предавала,
Неисчерпаемостью лжи
Твой воздух жизни исчерпала…
 
 
Когда твой бывший друг тебя
(Любитель Генделя и Баха),
Струей лакейскою кропя,
Сквернил, как осквернитель праха…
 
 
Когда жаровней адской жгут
Обид твоих ожесточенье.
Но долг Господний, долгий труд.
Терпенье, говорит, терпенье…
 
 
Меч правосудья отложи
До срока, без угроз, без жалоб.
Но самому себе скажи:
– Пожалуй, выпить не мешало б…
 

Грипп

Н. Н. Вильмонту

 
Тошнит от самого себя,
От мыслей давних, от привычек.
От сигарет сырых, от спичек,
Точней – от самого себя
 
 
Тошнит. Я слышу в тишине:
Вот подползает, вот подперло…
На улицу! Пальто, кашне
Тошнотно облегает горло.
 
 
Вещает на стене плакат:
Падеж скота, какой-то ящур.
И очередь, как в дни блокад, —
Все что-то ищут, рыщут, тащат.
 
 
Опять разрыли тротуар.
Все тянут, не протянут кабель.
Какой-то вар, какой-то пар…
То оттепель, то снегопадаль.
 
 
Бедлам горсправки: позвонить.
Сан. уз. и масса обольщений.
Соединить, разъединить
Обломки кораблекрушений.
 
 
И вдруг, как пошлости обвал,
Как непристойность на кладбище:
Болван собачку потерял.
Полгорода собачку ищет!
 
 
Толпою давится метро.
Потом выблевывает где-то.
И содрогается нутро.
Я думаю: к чему все это?
 
 
То оттепель. То гололед.
И вдруг поймешь всем нездоровьем.
Что воздух болен белокровьем.
Сама материя гниет!
 
 
Гниет сопливая зима.
Не снег, а грязное повидло.
И трется не народ, а быдло…
О Господи, сойти с ума!
О Господи, как все обрыдло!
 

Наследник

 
Был знак великий над Россией,
Но незамеченный прошел.
Юнец, больной гемофилией, —
Ему ли предстоит престол?
 
 
Он знаком был, ребенок хилый,
Полупрозрачный, как янтарь.
Над ним берлинское светило
Склонил лечебный календарь.
 
 
Но не было того лекарства
У слабого царя в руке.
И не дитя, а государство
Уже висит на волоске.
 
 
Он знаком был, ребенок милый,
Что надо загодя народ
Готовить, старого кормила
Предупреждая поворот.
 
 
Кто знал? Лишь речи в перепонки,
Где каждый каждого корит.
Дурная мать заспит ребенка.
Дурной отец заговорит.
 
 
Под этот говор дремлет барство
Иль в табор мчит на рысаке.
И не дитя, а государство —
На волоске, на волоске…
 
 
И рухнуло! За кровь в подвале,
За детскую, за всю семью —
Мы долго, долго проливали
Безостановочно, свою.
 
 
Мы долго, долго истекали
Безостановочно, своей.
Об этом ведали едва ли
В стране теней, в стране теней…
 
 
Когда под вышками дозорных
Мы перекраивали край.
Лишь с криком души беспризорных
Влетали в уплотненный рай.
 
 
Вот что однажды, над Россией
Застенчивой звездой взойдя.
Стране, больной гемофилией,
Больное предрекло дитя.
 
 
Не европейскою наукой.
Не азиатской ворожбой.
Но только покаянной мукой
Мы будем спасены судьбой.
 

Сельский юбиляр

 
Как будто выкрик: – К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.
 
 
Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.
 
 
Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!
 
 
Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.
 
 
Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?
 
 
Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота – расплата
За то, что, зрячие, не зрим?
 
 
К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.
 
 
А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.
 
 
Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.
 

Утраты

Памяти Юрия Домбровского

 
Какие канули созвездья,
Какие минули лета!
Какие грянули возмездья,
Какие сомкнуты уста!
 
 
Какие тихие корчевья
Родной, замученной земли.
Какие рухнули деревья.
Какие карлики взошли!
 
 
Отбушевали карнавалы
Над муравейником труда.
Какие долгие каналы.
Какая мелкая вода!
 
 
Расскажут плачущие Музы
На берегах российских рек.
Как подымались эти шлюзы
И опускался человек.
 
 
И наше мужество, не нас ли
Покинув, сгинуло вдали.
Какие женщины погасли.
Какие доблести в пыли!
 
 
А ты стоишь седой и хмурый:
Неужто кончен кавардак?
Между обломками халтуры
Гуляет мусорный сквозняк.
 

Истерика

 
Ты знал – та женщина, конечно, не права.
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда – трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?
 
 
И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.
 
 
…Философ, впрочем, говорил о плетке.
 

Беседа со слепым, или любовь к истине

 
Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
– Я загорел? – спросил слепой, и стало стыдно мне.
 
 
Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
– Вы загорели, – я сказал, – и вам идет загар.
 
 
– Как вы успели? – я польстил, – весна еще вот-вот…
– К слепому солнце, – он в ответ, – сильнее пристает.
 
 
И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.
 
 
– С наукой не вполне в ладу, – я осмелел, – ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.
 
 
Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и – вздох: – Галдят грачи…
 
 
Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: – Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.
 
 
Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! – А он в ответ: – У входа на базар…
 
 
Так вот, – сказал я (про себя), – откуда ваш загар.
 

Памяти Высоцкого

 
Куда, бля, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация.
Есть и кавказское винцо.
 
 
Куда, бля, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.
 
 
Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, бля, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.
 
 
Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.
Как русских. Как в деревне лошади.
Один остался я. Поэт.
 
 
Эй, небеса, кидайте чалочку.
Родимых нет в родном краю!
Вся нация лежит вповалочку.
Я, выпимши, один стою.
 

Я не знал лубянских кровососов…

 
Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.
 
 
Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?
 
 
Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.
 
 
Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.
 

Недопрорыться до Европы…

 
Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.
 
 
Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.
 
 
Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!
 

Ненапечатанная повесть…

 
Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.
 
 
За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.
 

Послеатомный сон

 
Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.
 
 
Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.
 
 
Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.
 

Человек цепляется за веру…

 
Человек цепляется за веру,
Как за ветку падающий вниз,
И когда он делает карьеру,
И когда над бездною повис…
 
 
Человек цепляется за веру.
Вечно ищет и искать готов
Темную и теплую пещеру
В каменной пустыне городов.
 
 
Он за веру держится, условясь
Жить как люди… Только б не чудить.
Только б несговорчивую совесть
Богу веры перепоручить.
 
 
Человек цепляется за веру.
Безразлично, эта или та.
Страшно людям оживить химеру,
Но еще страшнее пустота.
 
 
Верующих вечная забава…
Не хватает палок и камней…
От меня направо и налево
Струи человеческих страстей.
 
 
И стучит отзывчивая палка.
Иноверец падает, хрипя.
Верующим бить его не жалко.
Потому что бьют не от себя.
 
 
Человек цепляется за веру,
Держится пока что до поры,
Потому и можно изуверу
Зажигать высокие костры.
 
 
И пока он держится за веру
И готов ей праведно служить.
Тихий дьявол возжигает серу.
Потирает руки: – Можно жить…
 

Поэту

 
Взгляд в долину с горы погружать:
Благодать, благодать, благодать.
 
 
Из сует выпадай, выпадай
И в природу, как в детство, впадай.
 
 
Электрический – сколько ватт? —
Взгляд у ястреба звероват.
 
 
Струи ив над струением вод.
Дева-иволга влажно поет.
 
 
Но на дуб, вопиющий от ран,
Обернись, как араб на Коран.
 
 
Чтоб из глаза соринку извлечь.
Нужен дружеский глаз, а не меч.
 
 
Не нужны доброте кулаки,
А нужны доброте кунаки.
 
 
Но от славы (помои в упор!)
Уклонись, как хороший боксер.
 
 
Руку павшему дай и молчи.
Сам отчаяньем – не дотопчи.
 
 
Приблизительность, нечто, туман —
Для художника страшный капкан.
 
 
И невольно ложится на лист:
Победивший романтик – фашист.
 

Определение поэзии

 
Поэт, как медведь у ручья.
Над жизнью склонился сутуло.
Миг! Лапой ударил с плеча.
На лапе форель трепетнула!
 
 
Тот трепет всегда и везде
Лови и неси сквозь столетья:
Уже не в бегущей воде.
Еще не в зубах у медведя!
 

Натруженные ветви ломки…

 
Натруженные ветви ломки.
Однажды раздается хруст.
Вот жизнь твоя, ее обломки
Подмяли ежевичный куст.
 
 
Присядь же на обломок жизни
И напиши еще хоть раз
Для неулыбчивой отчизны
Юмористический рассказ.
 

Летний лес

 
Здравствуй, крона вековая до небес!
Здравствуй, временем непролитая чаша!
Летний лес, птичий лес, вечный лес —
Это молодость моя или наша?
 
 
Начинаются и шорох, и возня
Где-то в сумраке зеленом, в тайных гнездах.
Словно капли дождевые, щебетня
Сквозь мерцающий, пульсирующий воздух.
 
 
Переплеск, перестук, перелив…
Я мелодию угадываю все же:
– Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив!
– И я тоже! И я тоже! И я тоже!
 
 
Дикий голубь, зимородок, соловей…
Я прошу тебя, лесное бездорожье.
Ты печаль мою трамвайную развей!
Все мы были и юнее и моложе.
 
 
Переплеск, перестук, перелив.
Голос птицы родниковый и глубокий:
– Рад, что жив! Рад, что жив! Рад, что жив!
Брызжет с веток и охлестывает щеки.
 
 
Это песня широты и доброты.
Небо есть. Солнце есть. Так чего же?
– Ну а ты? Ну а ты? Ну а ты?
– Я не знаю… Ну, конечно… И я тоже.