Текст книги "Паром"

Автор книги: Фазиль Искандер

Паром

 
На гаснущих пиршествах жизни.
На свадьбах и тризнах отчизны
Всё меньше и меньше желанных.
Всё больше и больше незваных.
Друзья обратились в знакомых.
Приветствовать странно кивком их.
И не приветствовать странно
Кивком же в дверях ресторана.
Зато как естественно в морге.
Где неуместны восторги.
 
 
А те, что вышли в начальство,
Не нас приглашают на чай свой,
А если б и пригласили,
В каком разговаривать стиле?
В дилемме: паек или пайка?
Есть некая тайная спайка.
О чем рассказать могли бы
Они. Но молчат по-рыбьи.
Питаясь икрою пайковой.
Хранимой, как тайна алькова.
 
 
Наш Дарвин и без фрегата
Открыл в человеке гада,
Обратным ударом плети
Задвинув тысячелетья.
Что делать? И только к умершим
Мы нашу любовь не уменьшим.
Они новгородское вече
По радио ловят под вечер,
 
 
Дознаться хотят до причины
Страны ли своей ли кончины.
Должно быть, опущенный кабель,
Размыло от каплющих капель,
И не сотрясает глушитель
Тамошнюю обитель.
 
 
Раздавлены наши надежды,
Как мальчики в Будапеште
Или как женственность Праги,
Сама приспустившая флаги.
Разбрызгало нас, раскромсало.
Свихнувшихся тоже немало.
Их души, смешавшись с мозгами.
Отваливались кусками.
 
 
Иные далеко-далече
От нас и от нашей речи.
Другие вроде поближе.
Понятнее те, что в Париже:
Уроды соборов милее
Уродов на Мавзолее,
Хотя б потому, что грифоны
Не шамкают в микрофоны.
 
 
Мы те же и всё же не те же.
Всё реже, и реже, и реже
Бывалые наши застолья
И шуток свободных фриволье.
И хлоркой продутых вокзалов
Несет от банкетных бокалов,
И хочется, больше не споря.
Домой – из чужого подворья.
 
 
Домой! Но всё меньше родимых,
Развеяло ветром, как дым их
Очнешься – ни дыма, ни дома…
Но местность как будто знакома.
Очнешься! Как сиро! Как сыро!
Отбился я, что ли, от мира?
 
 
Конец! Но, быть может, начало.
Скрипучие доски причала.
Река с рукавами Кодора.
Паромщик багром до упора
Налег, и со скрежетом блока
Срывается в темень потока
Огромный паром неуклюжий…
 
 
Как тихо внутри и снаружи!
И дальше на левобережье
Не виден ни конный, ни пеший.
А помнится, в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья.
 
 
…Качнулся фонарь или лампа.
Паромщик! Да это ж Харлампо!
Теперь он хозяин парома
Пастух наш, сменивший Харона.
А дядя, умерший от рака,
Насмешник, смеется: – Однако
И здесь мы не можем без грека.
Как горцы без козьего млека.
– Повыше фонарь или лампу! —
Я крикнул: – Да ты ли, Харлампо?!
 
 
Я помню жестокую дату.
Вас вывезли в сорок девятом
И сбросили в степь Казахстана…
 
 
Он глянул сурово и странно
И молвил по-гречески: – Нэпе,
В гробу я видал ваши степи.
Я грек. А у грека Эллада,
Эгейского моря прохлада.
И мрамор, над миром парящий.
Мне снится всё чаще и чаще.
 
 
О нас, что в барханы зарыты.
Не вспомнили ваши пииты.
И только в родные пределы.
Без визы пройдя Дарданеллы,
Как плакальщицы, дельфины
Три дня волновали Афины.
Но что там! И греки легко нас
Забыли… О, хронос! О, хронос!
 
 
Он смолк, и в молчании горьком
Стал черпать из днища ведерком,
Как будто не течь, но теченье
Потока имело значенье.
Как будто не это корыто
Спасал он, но честь Демокрита.
 
 
Я крикнул: – Фонарь или лампу
Повыше! Кто рядом, Харлампо?
Он молвил, огонь подымая:
– Сегодня раскладка такая —
Твои здесь. Я их горевестник,
А брат твой мне брат и ровесник.
 
 
Как будто от взрыва над крышей
Взметнулись летучие мыши!
И вдруг! Но без стен и без крыши,
Я признаки нашего дома
Узнал в очертаньях парома.
 
 
Да, брат мой… Его по затылку
Признал я. Склонившись, бутылку.
Отнюдь не с запиской, конечно.
За борт окунал он прилежно.
(Следила сестра безутешно.)
Кто смолоду с Бахусом свыкся.
Тот пьет и над водами Стикса.
 
 
А рядом кузен огнеглазый.
Охотником и скалолазом
Он был, но в тюрьме по доносу
Загнулся, не вынув занозу
Из сердца, как истинный кровник.
Хоть умер недавно виновник.
Он так говорит: – Перевозчик,
Прибудет на днях мой доносчик.
Он умер, но все же вторично
Я должен убить его лично.
 
 
На банке передней у края,
Какую-то ручку строгая.
Белея рубахой нательной
Мой дед примостился отдельно.
– Ах, дедушка мой горбоносый.
Твои ли несметные козы
Трещали в чегемских чащобах.
Пугая коров крутолобых?
Блеющим водопадом
Стекали к загонным оградам?
 
 
Но дед меня слушать не хочет
И словно при жизни бормочет:
– Слюнтяи! Ленивое племя!
Пахать, говорю, уже время!
…Бывало, с последней звездою
За первой ступал бороздою,
Шел, землю взрезая, как масло.
Покуда заря не погасла.
 
 
Пласты за пластами валились,
Как дымные ломти, сочились
Земли нашей жирные комья…
И словно осекся: – О чем я?! —
И сквозь задрожавшие губы, —
Сгубили быков душегубы.
 
 
Не знаю я, как там на небе.
Кто занят заботой о хлебе.
Но к Богу, сбираясь по круче
С мотыгой, я думаю, лучше.
Я думаю, и без чегемцев
Хватает ему иждивенцев.
…Он ручку в клинок забивает
И вмиг обо мне забывает.
 
 
А вот на корме моя мама…
На берег покинутый прямо
Глядит и глядит ненаглядно,
Не видит меня, вероятно.
И шепчет, я слышу, со вздохом:
– Мне сын мой привиделся плохо.
Мы все-таки вместе отныне,
А он там один на чужбине.
 
 
У губ ее горькая складка.
Как сладко, бывало, как сладко
Ту складку при жизни хотелось
Разгладить… Да вот не успелось.
 
 
…Аресты, и войны, и ссылки.
В Сибирь принимались посылки.
А что в них? Чеснок да консервы.
Но ищут приемщицы-стервы
Оружья, точнее, записки —
И в клочья – табачные низки.
Как будто на листьях табачных
Шифровки о происках мрачных.
 
 
Посылки ползли, доползали.
Хотя и не знаю, всегда ли.
Но чаще всего адресаты,
Не выдержав зимней осады.
Невидимые за ширью.
Лежали уже под Сибирью,
Как некая плата за злато.
Что вырыла та же лопата.
Чесночные связки над ними
Могли быть венками сухими.
 
 
В стране суетливых героев.
Бараками Север застроив.
Пьянея от ласки и таски.
В предчувствии неувязки,
Наркомы, как наркоманы.
Зубами ломали стаканы.
 
 
Шел пир победивших лакеев.
Но дым его жирный отвеяв.
Который стоял коромыслом.
Ты стала достоинством Смысла.
Беззвучною силой презренья.
Рождая на миг уваженье.
Отпрянувшего шакала.
Но стая опять подступала.
 
 
Печальная здравость крестьянки
В ребенке, в подростке, в подранке,
Энергию боли сгущала
В какой-то кристалл идеала.
Царапающий алмазом.
Но сохраняющий разум.
 
 
О, как ты несла свою ношу!
О, мама! Я тоже не сброшу.
Пока в этом мире я значусь,
О вас расскажу и расплачусь.
Пред Господом с этою книгой
Предстану, как дед мой, с мотыгой.
 
 
Прощайте, прощайте, прощайте.
Хотя бы во сне обещайте.
Являться и вновь уноситься.
Душа – это легкая птица.
 
 
Навряд ли о жизни загробья
Расскажут мне ваши подобья.
Но мысленно: – Кто там? – прикинешь
И как-то спокойней за финиш.
 
 
А если подробности вытрясть
Из мужества – детская хитрость —
Быть может, стремление к маме.
Хотя и не ведаем сами.
Но я не скажу, что убийца
Есть средство с любимыми слиться.
 
 
Прощайте, прощайте, прощайте!
И сны мои вновь навещайте!
Что смерть? Это путь населенья
Из города снова в селенье.
 
 
Но так ли, как в детстве, бывало.
Когда рукава затопляло.
Встречали родных в половодье.
Держа лошадей за поводья?
Огонь над водой убывает.
Мой дом от меня уплывает.
 
 
Отбросив ненужные стены.
И тает во мгле постепенно
Огня покачнувшийся конус,
И шепот далекий: – О, хронос!
 

Баллада о свободе

 
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья,
Так я таскался с тобою всю жизнь, пером по бумаге скребя.
Свобода, где, когда, почему я полюбил тебя.
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья?
Свобода, как весело морю отдать своей невесомости груз.
И красный сок течет по щекам – свобода – разбитый арбуз!
Свобода, я за оркестром бегу и рядом собачка моя.
Белочка, мы за свободой бежим, свободные, ты и я!
Свобода – это впервые верхом. Не тряская рысь, а галоп.
И ветер, волнуя, целует меня, как женщина мальчика – в лоб
Свобода – ты дядя любимый мой с вечной усмешкой у рта.
И легкость! Легкость, легкость во всем! Легкость и острота!
И вдруг он исчез. И детство в разрез! Прощай, капитан Немо!
Бухта Нагаева. Магадан. Мое первое в жизни письмо.
Бухта Нагаева. Магадан. Как пионер в Артек,
К дяде любимому по ночам я совершал побег.
Нет, не возмездье меня вело в глухой, одинокой борьбе.
Нет, не возмездье меня вело, а только любовь к тебе.
Можно и без свободы прожить. Это как жизнь при луне.
Но круглосуточный лунный свет ужас внушает мне.
И если я пел над бегущей волной – серебристый бег ковыля,
И водопад дрожал, как клинок, и женщиной пахла земля;
И если сумерки я воспел опущенных тихо ресниц;
И взлет дирижерских рук сравнил со взлетом множества птиц;
И если в позе стекающих ив мерещился мне всегда
Призыв к милосердию и чистоте – молитва или вода;
И если в горах в болтовне пастухов дохнуло Гомером вдруг:
– Да будь ты горящей рубашкой на мне – тебя я не скину, мой друг!
И если я с мордою льва сравнил нахмуренный взгляд айвы,
И тайну внезапных смертей открыл – авитаминоз любви;
И если ловил я приметы земли яростно и остро.
Как рот мальчугана после игры бурлящее ловит ситро;
И если я понял: вечерняя грусть, природы пригашенный свет —
Прививка печали, чтоб все-таки жить в мире, где мамы нет;
И если ценил я приметы земли: пахнет кувшином винцо,
У раздувающего огонь богоподобно лицо!
И если любил я приметы земли: к финишной ленте стремясь.
Грудью бегуньи подхвачена страсть и опадает, струясь!
 

* * *

 
И если любил я приметы земли, думаю, было за что:
На электрическом счетчике вдруг – ласточкино гнездо!
И если действительность я приподнял и приспустил небосвод,
И место их встречи искусством назвал и это искусство живет!
И если я сам чинодрала скрестил с обычной домашней козой,
То все потому, что свободу любил, воздух ее золотой!
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел что придется с копья.
Так я таскался с тобою всю жизнь в лохмах надежд и репья.
Нет, не возмездье меня вело в глухой одинокой борьбе.
Не романтическое весло, а только верность тебе.
Входило в условье игры обнажать фланги и личный тыл,
За каждый расплывчатый снимок твой я теплою кровью платил.
Этого не отнимет никто. Это мне было дано.
Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино.
Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча
Даже в Кремле улыбнулся один – и схлопотал строгача.
Лики чинов позднее мрачил вид мой, всего окромя,
Как если б в райком въехал верхом, копьем в коридорах гремя!
То ли свидетель жизни иной, то ли на эту – прицел…
Так Сталин на сына от первой жены, глядя на Яшу, мрачнел.
Конечно, наивность; я молод был и в этом не вижу вины:
Сумма улыбок, надеялся я, изменит характер страны.
Улыбка – в бездонное небо глазок или на пыльный тракт.
Утечка пафоса и вообще внегосударственный акт.
Но это угрюмство подвальных лиц меня убивало всегда:
Теперь я стыжусь того, что хотел, но не стыжусь стыда.
Слепому, который еще не шагнул, но уже перила схватил.
Надежней перила без лестниц, чем лестницы без перил.
Слепому, который, перила схватив, уже в пустоту шагнул,
О том, что он знает, мешает сказать потусторонний гул.
 

* * *

 
Эта страна, как огромный завод, где можно ишачить и красть.
Что производит этот завод? Он производит власть.
Власть производит, как ни крути – хочешь, воруй и пей!
Ибо растление душ и есть – прибыль, сверхприбыль властей.
И вещество растленных душ (нация, где твой цвет?)
Власти качают для власти, как из кита спермацет.
 

* * *

 
Как время крестьянам погоду ловить – самая благодать! —
Как время женщину удержать и время с женщиной рвать.
Так, думаю я, для каждой страны есть исторический миг…
Встань за свободу и стой стоймя! Не устоял – не мужик.
Мы прозевали время свое, прошляпили, протрепав.
В этой стране все зыбко плывет, даже тюремный устав.
Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи.
Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои.
 

* * *

 
Бег под кнутом! Бег от кнута! Пьянки – загранки! —
Закрут! Бег под кнутом! Бег от кнута! И никогда – на кнут.
– Стой, кто идет! – Я же стоял?! – Если стоял – ложись!
– Я ведь лежал! – Если лежал, мать твою, в землю вожмись!
Какому Шекспиру?!.. Волчицей Светлана летит из кольца!
При помощи праха мужа бежала от праха отца!
От черного юмора этих вестей можно сойти с ума.
Но безумие новостей здравого жаждет ума!
 

* * *

 
С этой страны, как ковер со стены, содрали этический слой
Дворянства! И великий народ стал великой туфтой.
Грустно. И ни черта не понять, что там мозгует режим:
Северным рекам шеи свернуть или отнять Гольфстрим!
В галстуках новая татарва. Впору сказать: Салям!
Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам.
Мне надоел бледнолицый Ислам! Грязный Шахсей-вахсей,
Где битый цепями укажет сам на слабые звенья цепей!
Не то чтобы с гор или с неба упал и отряхнул штаны,
Я генетически не совпадал с рефлексами этой страны!
Мимика, жесты, мигающий глаз, пальцев хозяйский знак.
Я понимать не желаю язык сторожевых собак!
Не понимаю и не пойму! Предпочитаю отлов!
Стою, как последний индеец, с копьем – ни шашлыков, ни зубов!
Бухта Нагаева. Магадан. Дикое слово – цинга.
Помнится, дядя из дома просил юмора и чеснока.
Тень его встречу. Я старше теперь. Можно признаться ей:
«Так получилось, но всю свою жизнь я верен улыбке твоей».
 

* * *

 
Друга облапив свободной рукой, ни на кого не косясь,
Я никогда не пройду Москвой, громко ругая власть.
Сын мой, время уходит мое, твое еще не пришло.
Нет основания полагать, что ты не застанешь зло.
Ноя не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону
Я каждому встречному в этой стране свободную душу дарил.
И каждый второй (да и первый порой!) мне личную яму рыл.
Наспех, должно быть, рыли они, под свой лилипутский рост.
Я все еще жив и только на лбу линии новых борозд.
– Что это? – Спросишь. – Зависть, Мой сын, религия всех калек.
И нелюди никогда не простят того, что ты – человек.
Впрочем, довольно… Ошибки отца, сын мой, не повтори!
Свобода – свобода только тогда, когда растет изнутри.
Но я не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону.
Из самого пламени я кричу, но не сочтите за бред,
За выслугу лет Бога прошу сыну белый билет!
Я не прошу за выслугу лет отставку и пенсион.
Белый билет для сына прошу! Не для себя пансион!
Господи, для сына прошу: это тебе по плечу!
Честным, но непричастным войне сына видеть хочу!
Но если честность сама по себе уже невозможна там.
Сын мой, я на другом берегу. Мужчина решает сам.
 

Эпиграммы и шутки

Источник звука

 
Мы слышим громкий лай его,
Не замечая самого.
Новейшей физики черта:
Есть лающая пустота.
 

Экономия

 
Перерасходовала яд!
Кусать гадюке не велят.
И безработная гадюка
Шипит в тоске: – Какая мука
Яд экономить, как бензин.
Когда кругом толпа разинь!
 

Торгаш

 
Он отказался от идей
Скотоподобных торгашей.
Но дело в том, что за отказ
Дерет он втридорога с нас.
 

Прямота

 
Наш друг, он, как султан Гамид,
Своим друзьям в глаза хамит.
А за глаза друзьям хвала.
Как бы заочная халва.
Коль не хамить нельзя, ханыга.
Уж лучше за глаза хами-ка!
 

Венок сонетов

 
Он был живым среди поэтов,
Но, написав «Венок сонетов».
Себя убил в расцвете лет
Венком увесистым поэт.
У изголовья иль у ног
Поставить роковой венок?
Шепнула скорбная вдова:
– Достойней все же голова.
 

Маятник

 
То губы чмокают в тиши.
То вдруг скелеты – костью о кость!
Раскачка низменной души;
Сентиментальность и жестокость!
 

Иуда

 
Иуда – сильный человек,
Я говорю к тому,
Что убивать его вовек
Не грешно никому!
 

Хам

 
Слышу ли поступь победную хама? Да, слышу
Если и сам не услышу, хам не услышать не даст.
 

Говорун

 
Весь ум на кончик языка
Загнал и корчит знатока.
Чтобы с его умом покончить.
Мы отхватили этот кончик!
 

Гремучка

 
Мадам – гремучая змея.
Об этом знала лишь семья.
А на людях бывала дивной.
Включив глушитель портативный.
 

Злопыхатель

 
Напоминает он весьма
Везувий злобного дерьма.
Пока я думал так, робея,
Погиб, как некогда Помпея!
 

Гад

 
Небо гада
Небогато.
Лишь созвездье Скорпиона
Светит гаду с небосклона
Благосклонно.
 

Рассеянный

 
Выдавил свежую пасту на щетку зубную.
Щетку ко рту поднеся, вспомнил, что нету зубов.
 

В мастерской художника

 
Гостелюбивый наш мастер гостя встречает любезно.
Любит, однако, его он в уходящий момент.
– Мысли в полотнах больших, – мастер сказал нам, – большие.
Кстати, и гостю спереть эти полотна трудней.
 

Желудь

 
Как живете? – спросит молодь.
Я скажу: – Живу, как желудь,
Между дубом и свиньей.
Хрюкающей подо мной.
Ты ведь дуб! – скажу я дубу.
Он ответит: – Это грубо! —
И стряхнет меня свинье.
Хорошо живется мне!
 

Совесть

 
Те, кто совестью торгуют,
Тем торгуют, чего нет,
И, о совести толкуя.
Натолкуют сто монет.
Веселей торгуйте, братцы,
Ведь нельзя проторговаться.
Тем торгуя, чего нет!
 

В защиту лакея

 
На что надеялся лакей.
Когда свой нож всадил мне в глотку!
Я прохрипел ему: – О’кей!
Лакею поднесите водку! —
Я сам хотел себе свернуть
Вот эту дорогую шею.
Но я, как барин, не умею,
А он – лакей. Он понял суть.
И хоть де-юре он – злодей.
Но действовал, как мой лакей!
 

Сверхчеловек

 
А кто такой сверхчеловек.
Создатель новой Мекки?
Он просто недочеловек
Верхом на человеке.
 

Одной красавице

 
Пой, красавица! Мужчин глухая раса
С дней Адама предпочла уже
Хорошо организованное мясо
Хорошо организованной душе.
 

Молитва

 
Господь, наш путь тобой завещан.
Спаси, не требуя причин.
Страшусь неженственности женщин
И бабомыслия мужчин.
 

Переводы из Редьярда Киплинга

Баллада о Западе и Востоке

 
О, Запад есть Запад. Восток есть Восток, они не сомкнутся нигде,
Пока души не вывернет, как потроха. Всевышний на Страшном суде.
Но Запада нет! И Востока нет! И нам этот блеф не к лицу.
Когда с доблестью доблесть, два сына земли – ни с места! – лицом к лицу!
Кемал бежал с двадцатью людьми в края, где крепок адат,
И кобылу полковника, гордость его, увел из-под носа солдат.
В конюшню нырнул ни свет ни заря, когда проскрипел дергач,
Шипы крутанул и подковы прочь! Пальцами в гриву – и вскачь!
И полковничий сын, разведчик лихой, в огонь водивший отряд.
Сказал: – Неужто, ребята мои, от нас уйдет конокрад?
И тогда в ответ встал Мохамед, Россальдара славного сын:
– Кемала ловить – все равно что ловить рассветный туман долин.
Он в сумерки пройдет Абазай, в Бонайре встретит зарю.
Но форт Букло ему, как назло, не миновать, говорю.
И если галопом к форту Букло, быстрее, чем птица на юг…
Бог помощь! У входа в ущелье Джагей схлестнемся, и вору каюк!
Но если прошел он ущелье Джагей, назад вороти коней.
Там люди Кемала, им нет числа, они как в поле репей!
Справа скала. И слева – скала. Терновник, и небо мертво.
И только затворы клац да клац! Оглянешься – никого. —
Полковничий сын вскочил на коня. Конь – адский котел его грудь,
А шею согнуть – что шеей своей виселицу свернуть!
И вот уже форт встречает его, зовет на дружеский пир.
Но тому, кто Кемала решил обуздать, – узда обеденный жир.
И вот уже форт Букло позади, а он все быстрей и быстрей.
Кто хочет вернуть кобылу отца, спешит к воротам Джагей!
Кто хочет вернуть кобылу отца… Вот он! Мелькнул конокрад!
Полковничий сын рванул пистолет, и на скаку, наугад
Он выстрелил раз! Он выстрелил два! А пули все скок-перескок!
– По-солдатски стреляешь! – крикнул Кемал, – посмотрим, какой ты ездок! —
В громе копыт ущелье Джагей, и пыль, словно рушится твердь.
Скакун летел, как летит олень, но кобыла – как рыжая смерть.
Скакун, засекаясь, грызет мундштук, тяжелея, клюет головой,
А кобыла играет легкой уздой, как девчонка перчаткой порой.
Слева – скала. И справа – скала. Терновник, и небо мертво.
И только затворы клац да клац! Оглянешься – никого.
…То ли месяц они согнали с небес, то ли согнули в рог?
Скакун уже мчится, как раненый бык, а кобыла – что стригунок.
И грянул скакун о кучу камней, забился, сползая в завал.
Но – осадил кобылу Кемал и всадника поддержал.
Он вышиб из рук его пистолет: – Не к месту шальной свинец!
Ты жив еще, малый, лишь потому, что дорог Кемалу храбрец.
За двадцать миль здесь нету скалы, не сыщешь корявого пня.
Откуда бы мой человек не достал того, кто целит в меня.
И стоит мне руку слегка приподнять и после ладонью в траву —
Устроят шакалы шакалий пир, рассевшись по старшинству.
И если на грудь моя голова как знак упадет без сил.
Те коршуны, что над нами свистят, ужравшись, не вымахнут крыл. —
Но легко отвечал полковничий сын: – Твои гости единых кровей,
Не лучше ль убытки сперва подсчитать, сзывая высоких гостей?
Когда тысячи сабель на воздух плеснут, чтоб кости мои вернуть.
Окажется вору шакалий пир не по карману чуть-чуть.
Наши кони потопчут хлеба на корню. Солдаты вырежут скот.
И урожай соломенных крыш голодный огонь сожрет.
Что ж, если цена по карману тебе и собратья ужина ждут,
Воем, как и положено псу, сзывай шакалов, я тут!
Но если цена чересчур высока – и хлеб, и кровли, и скот…
Верни мне кобылу отца моего – и кончим на этом счет. —
Кемал пятерней ухватил его и поставил перед собой:
– Ни слова о псах! Здесь с волком волк – бывалый и молодой!
Коль трону тебя – да буду я жрать падаль и саранчу!
Ты шутку кидаешь навстречу копью, ты хлопаешь смерть по плечу! —
Легко отвечает полковничий сын: – Честь рода важней головы.
Отец мой дарит кобылу тебе, друг друга стоите вы. —
…А кобыла меж тем хозяину в грудь уткнулась мордой своей…
– С тобой мы равны, но кобыла всегда любит того, кто юней.
Пускай же она конокрада дар легко несет, как перо:
В расшивке седло, и чепрак к седлу, и звонких стремян серебро. —
И полковничий сын достает пистолет: – Нас выстрел трезвит порой.
Я тем пистолетом стрелял во врага, я другу дарю другой.
– Дар за дар! – воскликнул Кемал. – Твой отец, чтоб меня побороть.
Плотью от плоти своей рискнул, и я ему шлю свою плоть. —
Он свистнул сына. И сын его – одним прыжком из-за скал.
Стройно качнувшись, словно копье, с отцом своим рядом встал.
– Вот твой хозяин! – кивнул Кемал. – Служи ему, словно щит.
Он водит разведчиков ночью и днем туда, где дело горит.
Пока я сам не расторг союз, в законе его права.
За кровь его теперь на кону, мой сын, твоя голова.
Отныне хлеб королевы – твой хлеб, и враг королевы – твой враг.
И если облавой сквозь мрак на отца – иди на отца сквозь мрак!
Служи ему верно в походном седле, в горах и на плоской земле,
Где, может, в чинах подымешься ты, а я подымусь в петле.
И они взглянули друг другу в глаза, которым неведом страх,
И клятву на братство дали они на соли и на хлебах.
На гладком клинке, который поднял огня и земли замес.
На рукоятке стального ножа, на имени Бога Чудес.
Два сына, два брата на седла свои и к форту Букло – намет!
А в форте Букло: – Он один уходил… Откуда же этот приплод? —
Но вот показались казармы вблизи и двадцать сабель – в упор.
И каждая сабля хотела лизнуть кровь жителя жарких гор.
– Ни шагу! – вскричал полковничий сын. – Ни шагу! Оружие прочь!
Я прошлою ночью вора искал, я брата нашел в эту ночь.
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, они не сомкнутся нигде,
Пока души не вывернет, как потроха. Всевышний на Страшном суде.
Но Запада нет! И Востока нет! И нам этот блеф не к лицу.
Когда с доблестью доблесть, два сына земли – ни с места! – лицом к лицу!