Текст книги "Паром"

Автор книги: Фазиль Искандер

В горах Армении

 
Вдали от гор давно закисли:
Размер, стопа.
Вверх по тропе в первичном смысле
Ступи, стопа.
 
 
Вокруг армянские нагорья.
Легко, светло.
Здесь некогда плескалось море.
Но истекло.
 
 
Бог на людей за жизнь без веры,
За грех по гроб
(Не половинчатые меры)
Низверг потоп.
 
 
Да сгинет лживое, гнилое.
Пустой народ!
Дабы от праведника Ноя
Пошел приплод.
 
 
О Арарат над облаками.
Когда б не ты.
Еще бы плавал Ной над нами.
Ковчег, скоты.
 
 
Еще бы плыл и плыл над нами
Сквозь хлябь времен.
И над ревущими волнами
Архангел-слон.
 
 
Он протрубил у Арарата:
– Я вижу брег!
Но оказалось, рановато
Приплыл ковчег.
 
 
И сын, возмездию не внемля
(Не Сим, но Хам),
Привнес на вымытую землю
Родной бедлам.
 
 
Мелькали царства, книги, числа…
Кумирни зла.
Как бы в огонь – вовек и присно!
Как бы дотла!
 
 
Что человек для человека?
О Арарат!
Из всех, кого вспоило млеко,
Он виноват.
 
 
Он совесть заменил насущным:
Вперед! Вперед!
Как будто совесть сам в грядущем
Изобретет.
 
 
Ракеты, космос, книги, числа.
Плоды ума.
Ветхозаветная зависла
Над нами тьма.
 
 
Покуда в атомном дымище
Мир не усоп,
Вода, по крайней мере, чище,
Я за потоп.
 
 
И если дело до ковчега
Дойдет, как встарь,
На борт – не стоит человека.
Такая тварь!
 
 
Мы это чувствуем боками
Своей тщеты.
О Арарат над облаками.
Когда б не ты!
 

Гегард

 
С грехом и горем пополам.
Врубаясь в горную породу,
Гегард, тяжелоплечий храм.
Что дал армянскому народу?
 
 
Какою верой пламенел
Тот, что задумал столь свирепо
Загнать под землю символ неба.
Чтоб символ неба уцелел?
 
 
Владыки Азии стократ
Мочились на твои надгробья,
Детей, кричащих, как ягнят,
Вздымали буковые копья.
 
 
В те дни, Армения, твой знак
Опорного многотерпенья
Был жив, Гегард, горел очаг
Духовного сопротивленья.
 
 
Светили сквозь века из мглы
И песнопенья и лампада.
Бомбоубежищем скалы
Удержанные от распада.
 
 
Страна моя, в лавинах лжи
Твои зарыты поколенья.
Где крепость тайная, скажи.
Духовного сопротивленья?
 
 
Художник, скованный гигант.
Оставь безумную эпоху.
Уйди в скалу, в себя, в Гегард,
Из-под земли ты ближе к Богу.
 

У ног цветок из камня вырос…

 
У ног цветок из камня вырос,
Склонил тюрбан,
С тобою рядом нежный ирис.
Бодряк-тюльпан.
 
 
Там вдалеке внизу отстойник
Шумов, речей.
А здесь, как молоко в подойник.
Журчит ручей.
 
 
Орел над головой в затишье.
Паря, уснул.
Крылом, как бы соломой крыши.
Чуть шелестнул.
 
 
Что дом! И слова не проронишь
О нем в тиши.
Душа, задерганный звереныш.
Дыши, дыши.
 
 
Вот этой тишиной блаженной.
Щемящей так.
Как будто в глубине Вселенной
Родной очаг.
 
 
Что было первою ошибкой?
Где брод? Где топь?
Жизнь сокращается с улыбкой,
Как в школе дробь.
 
 
Что впереди? Я сам не знаю…
Эдем? Вода?
Все та же суета земная
Спешить туда.
 
 
Дыши! Врачуй свои увечья.
Но ты молчишь.
И стыдно пачкать этой речью
Вот эту тишь.
 
 
И тишина во мне отныне
На век, на час.
И вопиющего в пустыне
Слышнее глас.
 

Светлячок

 
В саду был непробудный мрак.
Без дна, без края.
И вдруг летит, летит светляк.
Струясь, мерцая.
 
 
Небесной свежестью дыша,
Неповторимо,
Как будто мамина душа.
Помедлив – мимо.
 
 
Как будто мамина душа.
Сестры улыбка,
Внушают нежно, не спеша.
Что скорбь – ошибка.
 
 
Да, да, все там уже, светляк,
А мы с тобою,
Еще сквозь мрак, еще сквозь мрак,
Хоть с перебоем.
 
 
Ты знак великий и простой.
Намек поэту.
И даже женственности той.
Которой нету.
 
 
По крайней мере здесь, окрест.
Но кем завещан
Тебе печально-плавный жест
Античных женщин?
 
 
Кому ты предъявляешь иск,
Светясь негромко,
За все страданья и за писк
В ночи котенка?
 
 
Но ты летишь из бездны лет,
И мнится это:
Свое подобье ищет свет.
Сиротство света.
 
 
И все же просквози, продень
Сквозь ночь свой разум.
Был день (ты гаснешь!), будет день,
Ты – служба связи.
 
 
Не вероломство твой зигзаг.
Но мудрость, благо.
На миг ты прячешься во мрак
От злобы мрака.
 
 
Чтоб снова вспыхнул, светлячок.
Твой теплый абрис.
Какой чудесный маячок,
Какая храбрость!
 
 
Сквозь этот хаос мировой,
Чтоб мы не кисли,
Ты пролетел над головой,
Как тело мысли.
 
 
Но не пойму я, дай ответ
Без промедленья.
Движенье вызывает свет
Иль свет – движенье?
 
 
Учи, светляк, меня учи.
Мне внятно это,
Вот так бы двигаться в ночи
Толчками света.
 
 
Ты победил не темноту.
Дружок, однако,
Ты побеждаешь полноту
Идеи мрака.
 

Баллада о народовольце и провокаторе

 
Я думал: дьявол – черный бог,
И под землей его чертог.
А на земле его сыны
Творят наказы сатаны.
Нам дан, я думал, Божий меч.
И если надо, надо лечь
Костьми за этот горький край,
Но, умирая, умирай!
 
 
И так полжизни нараспах,
И я клянусь, ни разу страх
Не исказил мои черты.
Но молнией из темноты:
– Предатель в собственных рядах!
И я узнал печальный страх.
 
 
Да, он сидел среди друзей.
Он просто говорил: – Налей!
Он пил походное вино.
Он чокался, но заодно
Он вычислял моих гостей,
Сам вычисленный до костей.
 
 
Полуубийца, полутруп,
А был когда-то нежно люб.
Я ввел его в ряды бойцов.
Которых сбрасывал он в ров.
Я ввел его, я виноват.
И я отправлю его в ад.
 
 
Полуубийца, полутруп,
Ты был, мне помнится, неглуп.
Есть логика в любой борьбе:
Будь равным самому себе.
Ты, растекавшийся, как слизь.
Теперь в петле моей стянись!
Когда душа смердит насквозь.
Смердите вместе, а не врозь!
 
 
С невыносимою тоской
И проклиная род людской,
Я сам раздернул крепкий шелк,
Он вытянулся и замолк.
Лети! Там ждет тебя твой князь.
Лети! Чертог его укрась.
…Но дьявол это просто грязь.
 

Огонь

 
Та молодость уже в тумане.
Бывало, радостная прыть.
Хоть щелкнул коробок в кармане,
А все ж приятней прикурить.
 
 
Меня вела не сигарета,
Но тайная догадка та.
Что подымает даже эта
Незначащая доброта.
 
 
От «Беломора» – обеспечен.
От «Примы» – что и говорить.
Бывало, даже от «казбечин»
Мне удавалось прикурить.
 
 
Иному вроде бы и жалко,
Но поделился огоньком.
А этот вынул зажигалку
И дружбу сотворил щелчком.
 
 
Спешащего просить – мученье.
Здесь смутной истины черты:
Тенденция несовмещенья
Динамики и доброты.
 
 
А этот не сказать, что грубый.
Но, подавая огонек.
Он как бы процедил сквозь зубы:
– Быстрей прикуривай, щенок!
 
 
Тот в поучительных привычках
И словно хлопнул по плечу:
– Что, экономия на спичках?
Прикуривай! Шучу! Шучу!
 
 
А тот затяжкою подправит
Свой огонек, глотая дым.
И неожиданно добавит:
– Пивная рядом. Сообразим?
 
 
Ну, вот и сообразили честно
И закусили огурцом.
Любой хорош. С любым не пресно.
Один лицом. Другой словцом.
 
 
Ах, годы! Горестный напиток!
Куда девался без затей
Доверчивости той избыток
И обожания людей!
 
 
От любопытства не сгораю,
В толпе, включая тормоза.
Почти тревожно выбираю
Над сигаретами глаза.
 
 
И сам я молодости глупой,
Как битый жизнью ветеран,
Сую огонь, уже сквозь зубы
Как бы шепча: – Быстрей, болван!
 

Ночная баллада

 
В ту ночь мне снился без конца неузнанный мертвец
И голос говорил: – Пора, там ждет тебя отец.
 
 
Но почему-то медлил я над трупом молодым.
И вдруг я понял: это я. Он трупом был моим.
 
 
Но он, я посмотрел в лицо, красивей и юней.
Ведь я его превосходил живучестью своей.
 
 
Я нежно приподнял его, я нес его во сне.
«Какой он легкий, – думал я, – тяжелое во мне».
 
 
Внезапно страшно стало мне, не за себя, за мать.
Так в детстве страшно было ей на рану показать.
 
 
«Скорей, скорей, – подумал я, – я должен спрятать труп,
В густом орешнике в тени, задвинуть за уступ».
 
 
Пусть думает, что сын забыл… Не еду, не лечу…
Неблагодарность сыновей им все же по плечу.
 
 
По жизни матери моей (не обошла судьба)
Плывут, на люльки громоздясь, жестокие гроба.
 
 
«Не надо прятать ничего», – мне разум повторял.
«Нет! – я шептал ему во сне. – Ты близких не терял».
 
 
Я пробудился, я лежал среди ночных светил,
Рассветный ветер с ледника мне спину холодил.
 
 
Костер привальный догорал, едва клубился дым.
И серебрился перевал под небом ледяным.
 
 
Там караванный Млечный Путь светил моей душе,
А рядом спал товарищ мой с рукою на ружье.
 
 
Я головешки подтянул, чтоб не бросало в дрожь,
И я поверил в этот миг, что есть святая ложь.
 

Тост на вокзале

 
Давайте жить, как на вокзале,
Когда все главное сказали.
Еще шампанского бутылку,
Юнца легонько по затылку:
– Живи, браток, своим умишком
И людям доверяй не слишком.
А впрочем, горький опыт наш
Другим не взять на карандаш.
 
 
Давайте жить, как на вокзале.
Или не все еще сказали?
Не чистоплотен человек.
В нем как бы комплексы калек.
Он вечно чем-то обнесен,
Завидуют чуть не с пелен,
Должно быть, губы близнеца
Губам соседнего сосца.
 
 
В грядущем населенья плотность
Усугубит нечистоплотность.
 
 
Давайте жить, как на вокзале,
И если все уже сказали,
Мы повторим не без улыбки:
– У жизни вид какой-то липкий.
Воспоминанья лучших лет
Как горстка слипшихся конфет.
Мужчина глуп. Вульгарна баба.
Жизнь духа выражена слабо.
 
 
И отвращенья апогей —
Инакомыслящий лакей.
 
 
Давайте жить, как на вокзале.
Когда все главное сказали.
Гол как сокол! Легко в дорогу!
Уже перепоручен Богу
Вперед отправленный багаж.
Свободный от потерь и краж!
 

Честолюбие

 
Как грандиозно честолюбье
Порой у маленьких людей.
Как нервы истерзали зубья
Непредсказуемых страстей!
 
 
Еще расплывчата за мраком,
Еще неясна в чертеже,
Тень подвига с обратным знаком.
Так подлость торкнулась в душе!
 
 
Вдруг весть! Такой-то соубийца.
Клятвопреступник, имярек!
А раньше был, как говорится.
Вполне приличный человек.
 
 
Что он хотел, ничтожный, слабый.
Теперь раздетый догола?
Значительным побыть хотя бы
В самой значительности зла.
 

Святыня

 
Святыня не бывает ложной,
Бывает ложным человек.
С чужой святыней осторожней,
Не верящий святыням век.
 
 
Святыня дружбы и семейства,
И чаши, из которой пил.
Или языческое действо.
Как вздох у дедовских могил.
 
 
Там молятся дубовой роще.
Здесь со свечой у алтаря.
А где-то рядом разум тощий
Язвит молящегося: – Зря!
 
 
Зачем он простирает лапу,
Чтобы ощупать благодать.
Когда тысячелетним табу
Не велено переступать?
 
 
Бывает миг! Всего превыше.
Когда душа творит сама.
Под ритуальное затишье,
В смущенной паузе ума.
 
 
Но есть и злобная гордыня
Высокий затоптать закон…
Пустыню породит пустыня,
Как скорпиона скорпион.
 
 
Благословляю исцеленье
От чревобесия гордынь
Святынею уничтоженья
Уничтожителей святынь.
 

Душа и ум

 
Когда теченье наших дум
Душа на истину нацелит,
Тогда велик и малый ум.
Он только медленнее мелет.
 
 
Душа есть голова ума,
А ум – его живая ветка.
Но ум порой, сходя с ума,
– Я сам! – кричит, как малолетка.
 
 
Своей гордынею объят.
Грозит: – Я мир перелопачу! —
И, как безумный автомат.
Он ставит сам себе задачу.
 
 
И постепенно некий крен
Уже довлеет над умами,
Уже с трибун или со стен
Толпа толпе долбит: – Мы сами!
 
 
И разрушительный разбег
Однажды мир передраконит.
…Вдруг отрезвевший человек,
Схватившись за голову, стонет.
 
 
Сбирая камни, путь тяжел.
Но ум, смирившийся погромщик.
Работает, как честный вол,
Душа – надолго ли? – погонщик.
 

Памяти Чехова

 
Он был в гостях и позвонить домой
Хотел. Но странно – в памяти заминка.
А ощущалось это как грустинка.
«Стареем, – он подумал, – боже мой.
При чем тут грусть? Грусть – старая пластинка.
Какой-то дрянью голова забита.
Как редко, кстати, я звоню домой…»
И вдруг припомнил – жизнь его разбита.
 

Цветы

 
И я любил свеченье роз,
Бутонов вздернутые пики,
Разбросанные после гроз,
И сжатый аромат гвоздики.
 
 
Весна, весна кому не лень
Букеты за городом нижет,
А одуревшая сирень
Сама ломающего лижет.
 
 
И в вазах жаркие цветы.
Недолгие дары вокзалов,
Как те хохочущие рты
Над светлой влагою бокалов.
 
 
Какие я букеты вез.
Какие девы улыбались!
Но чаши царственные роз
Как в страшном сне вдруг осыпались.
 
 
И орхидея на груди.
Слегка сладящая, как дынька…
Скажу, господь не приведи.
Тебя – гниение и линька.
 
 
Оплот последней красоты
Там, над альпийскою тропою,
Простые горные цветы,
Устойчивые к скотобою.
 

Форели

 
Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради.
Принес форелей лейтенант.
Поймал на водопаде.
 
 
К огню присел продрогший гость.
Он молод был и весел.
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.
 
 
Я в руки взял еще живых.
Хватавших воздух глоткой.
Была приятна тяжесть их.
Как тяжесть самородка.
 
 
Я трогал плавники и хвост.
Оглядывал форелей.
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.
 
 
Где тайна этой красоты
Прохладной и лучистой?
Печать среды? Печать воды
Высокогорной, чистой?
 
 
Одолевая непокой
И смутное ненастье,
Форель дрожала под рукой,
Как вероятность счастья.
 
 
Удач я в жизни не искал.
Но все-таки, но все же
Такая ночь, такой привал
Иных удач дороже.
 
 
Зачем мы ехали? Куда?
Не помню – и не надо.
Но не забуду никогда
Ту ночь у водопада.
 
 
Хребта заснеженный гигант
В холодном лунном свете,
Тебя, товарищ лейтенант,
И три форели эти.
 

Обслуга

 
Официанту, и шоферу,
И слесарю, и полотеру
Даем на чай, даем на чай,
Мол, на, бери и не серчай!
Но тайное сомненье гложет,
Догадкой смутною тревожит.
Как будто обещал им счастье,
А вместо счастья – маргарин.
И это чувствует отчасти
На чай берущий гражданин.
Не потому ли не впервые
Берет надменно чаевые
И, нас же вывалив, как сор.
Стреляет дверцею шофер!
 

Орлы в зоопарке

 
Орлы, что помнят свои битвы поименно.
Дряхлеют за вольерами и спят.
Как наспех зачехленные знамена
Разбитой армии владельцев небосклона.
Небрежно брошенные в склад.
 
 
Вдруг вымах крыл! Так что шатнулась верба
За прутьями. Что вспомнилось, орел?
Плеснув, в бассейне вынырнула нерпа,
Но зоопарк не понесет ущерба:
Кругом железо, да и сам тяжел.
 
 
Другой срывается на гром аэропорта.
Все перепуталось в опальной голове.
Он, крылья волоча, шагает гордо.
Приказа ждет, а может быть, рапорта.
На босу ногу в дачных галифе.
 

Положительные эмоции

 
Бывает, от тоски сдыхая
И ненавистью полыхая
К себе и к жизни: тлен и прах!
…Долга трамвайная стоянка.
Двух эфиопов перебранка.
Тьму усугубивших впотьмах.
Вдруг, Боже, запах каравая.
Звон запропавшего трамвая!
Пошло! Пошло! И впопыхах
Летит окурок прямо в урну.
Как метеор в кольцо Сатурна,
Вскочил, и поручни в руках!
 

Определение скуки

 
Отчаянья девятый вал
Подхватывал, бывало,
Выныривал, переплывал.
Вжимался пальцами в причал.
Вновь набегающий смывал —
Бултых с причала!
 
 
Печаль, понятную уму,
И грусть вечернюю в дыму
Превозмогу, оттаяв.
И только скуки не пойму —
Страданье негодяев.
 

Минута ярости

 
Чтоб силу времени придать,
Перезавел часы опять,
И снова лопнула пружина.
Опять бежать к часовщику.
Как на поклон к временщику?!
Взорвись, замедленная мина!
И с этим хвать часы об стол.
Я время с треском расколол,
Детали к черту разлетелись!
Быть может, мы уже в конце,
И каменеет на лице
Доисторическая челюсть.
 

Память

 
Поздравить с днем рождения забыл.
Потом забыл и самый день рожденья.
И вот приносит почта извещенье,
Что умер друг. А он его любил.
 
 
Он плакал одиноко в темноте.
О чем? О том, что некогда, когда-то
Была забыта маленькая дата.
Образовалась щель. И мы не те.
 
 
Он плакал, но и думал что есть сил
О том, что сам он некогда, когда-то
Забвением, пускай условной, даты
Начало смерти друга положил.
 
 
И собственного, может быть, конца
Началом стала щелочка зиянья.
Но эту мысль, и не без основанья.
Он не хотел додумать до конца.
 

Слепой

 
Когда ударит свет в оконце
И вскрикнет ласточка в саду,
Слепой, проснувшийся от солнца.
Глаза откроет в темноту.
 
 
Что впереди? Давно немолод.
Давно впотьмах пустынный зрак.
Что зимний день? Там темный холод.
Что летний день? Горячий мрак.
 
 
Но есть любимый сон о детстве:
Подсолнух в золотой пыльце
И никаких грядущих бедствий…
Там свет. И мама на крыльце.
 
 
Так что ему реальность яви?
Сон, что его врачует стон,
Он предпочесть не только вправе —
Явнее яви его сон.
 
 
Явней – над этой черной ямой
И потому над пустотой,
Помедли, свет, помедли, мама,
Гори, подсолнух золотой…
 

Ребенок

 
Первозданною радостью брызни
И рассмейся от счастья навзрыд!
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.
 
 
Косолапые эти движенья,
Человек, человек, человек!
И зеленой земли притяженье.
Убыстряющее разбег.
 
 
Пузырящийся парус рубашки
Да кудряшки, и только всего.
Верноподданные ромашки
Припадают к ножонкам его.
 
 
И трясется от хохота прядка.
Он бежит через лес васильков,
И зубов его верхних двойчатка
Ослепительней облаков.
 
 
Никому никакой укоризны,
Вздор – сомненья и мелочь обид.
За невидимой бабочкой жизни
По лужайке ребенок бежит.
 
 
И земля, улыбаясь на топот,
Подстилает траву, как постель.
И ступням его шепчет, должно быть:
Параллель, параллель, параллель!
 

Когда движения и ветра …

 
Когда движения и ветра
Не обещает небосвод,
Беру линейку геометра:
Ребенок все-таки растет.
 
 
Когда на дно влекут ошибки,
Смешно сказать, хватаюсь вдруг
За полукруг твоей улыбки.
Как за спасательный свой круг.
 
 
Когда просвечивает шейка
Яичком, поднятым на свет,
Я ощущаю радость шейха,
В тени тянущего шербет.
 
 
Когда я говорю о счастье
Вне романтических легенд.
Ты, мой глазастик и ушастик,
Один, но мощный аргумент.
 
 
И даже рубашонки вырез
Сладчайшим обдает теплом,
Ты из нее, играя, вылез
Как бы мужающим плечом.
 
 
И я реку: – Душа телесна,
А тело, стало быть, небесно.
И может быть, ты в этом весь:
Не спахтанная жизнью смесь.
 
 
Мужай, мужай, ребенок милый.
Ты – направление. Я – сила.
Фонарик мой в ночном лесу.
Ты – свет. Но я тебя несу.
 

Бывает, от дома вдали…

 
Бывает, от дома вдали
Вдруг слышишь – ребенок твой плачет.
Неужто его привезли?
Но как это? Что это значит?
 
 
Спросонья тряхнешь головой:
Гостиница, койка, усталость…
Очнешься, поймешь, что не твой.
Но длится щемящая жалость.
 
 
Что ж! В мире безумных страстей
Мы люди, покуда ранимый
Нам слышится голос детей,
От собственных – неотличимый.
 

Бывает, сын, с детьми играя…

 
Бывает, сын, с детьми играя.
Заметив издали меня,
Замрет и смотрит не мигая,
А за спиною беготня.
 
 
Нырнуть в игру или хотя бы
На миг рвануться и прильнуть?
Ах, с папою или без папы
Еще до вечера чуть-чуть!
 
 
О, этот взгляд, мне душу рвущий.
Как бы рассеянный слегка.
Неузнающий, узнающий.
Издалека, издалека!
 

Свадьба

 
Уютная зелень, усадьба
Стоит у подножия гор.
Абхазская гулкая свадьба
Выходит столами во двор.
 
 
Как беркуты, хохлятся старцы.
Целую их нежно в плечо.
Вы живы еще, ачандарцы.
Так, значит, мы живы еще!
 
 
Хоть сдвинулось что-то, конечно,
Чего удержать не смогли.
У коновязи небрежно
Стоят табунком «Жигули».
 
 
И кто-то базарит кого-то,
И в голосе истая страсть.
Разинута крышка капота.
Как некогда конская пасть.
 
 
А рядом топочутся танцы,
И ноги стегает подол,
И парни, как иностранцы,
В ладони: – Хоп! Хоп! Рок-н-ролл!
 
 
и девушка с глупой ухмылкой
Все тянет-потянет баян.
А этот танцует с бутылкой,
Должно быть, напился, болван.
 
 
Где гордая скромность чонгури.
Где статная стройность парней?
Так волны всемирной халтуры
Бушуют у наших корней.
 
 
Моторами мир исскрежещен,
И мы устаем без причин
От слишком размашистых женщин
И слишком крикливых мужчин.
 
 
Лишь сумрачно хохлятся старцы,
И шепчется мне горячо:
– Вы живы еще, ачандарцы.
Так, значит, мы живы еще!
 
 
Что делать? Эпохи примету.
Глотаю бензинный дурман.
Но только не музыку эту.
Не этот на пузе баян!
 

Жалоба сатирика по поводу банки меда, лопнувшей над рукописью

 
Возясь с дурацкой ножкою комода,
На рукопись я скинул банку меда.
Мед и сатира. Это ли не смелость?
Но не шутить, а плакать захотелось.
Расхрустываю клейкие листочки.
На пальцы муравьями липнут строчки.
Избыток меда – что дерьма достаток.
Как унизительны потоки этих паток!
(Недоскребешь, так вылижешь остаток.)
Что псы на свадьбе!
Нечисть и герои.
Достойные, быть может, новой Трои,
Заклинились, замазались, елозя!
И скрип, и чмок! Как бы в грязи полозья.
Все склеилось: девица и блудница.
Яичница, маца, пельмени, пицца…
А помнится… Что помнится?
Бывало, Компания на бочках пировала.
Ах, молодость! Особенно под утро
Дурак яснеет, отливая перламутром.
Цап индюка! И как баян в растяжку!
И в гогот закисающую бражку!
Я струны меж рогами козлотура
Приструнивал, хоть и дрожала шкура,
Вися между рогов на этой лире.
Без сетки предавался я сатире.
Сам козлотур заслушался сначала.
Он думал, музыка с небес стекала.
Радар рогов бездонный этот купол
С тупою методичностью ощупал.
Потом все ниже, ниже, ниже, ниже…
(Я хвастаюсь: влиянье сладкой жижи.)
Засек… Счесал… И ну под зад рогами!
Как комбикорм, доносы шли тюками!
Смеялся: – Выжил! Горная порода! —
Вдруг шмяк – и доконала банка меда.
Противомедья! Яду, Яго, яду!
Но можно и коньяк. Уймем досаду.
(Он тоже яд по нынешнему взгляду.)
В безветрие что драться с ветряками?
Костер возжечь неможно светляками.
Швыряю горсть орехов на страницу.
Мой труд в меду, сладея, превратится
В халву-хвалу, точнее, в козинаки.
Хрустящие, как новые гознаки.
О господи, зачем стихи и проза?
Я побежден. Да здравствует глюкоза!
Но иногда…
 

Талант

 
Явленье нового таланта
Благословляем наперед.
В нем радость юного атланта.
О, как он далеко пойдет!
 
 
О нем мы судим без усилий
По храброй доброте лица,
По звону струнных сухожилий,
Не понимая до конца.
 
 
Что уязвимы все таланты
Самой открытостью чела.
Страшнее лагерной баланды
Туманная реальность зла.
 
 
Тебя блондинка изувечит
Или издательская мышь.
И все-таки лети, мой кречет.
Хоть от судьбы не улетишь!
 

Юность

 
Где луг во всем великолепье
И василеют васильки,
Где росчерк ласточки на небе
Быстрее пушкинской строки?
 
 
Где ветер свежий и упругий,
Как первый с грядки огурец?
Струились волосы и руки.
Дождь заструился наконец.
 
 
Где облик девушки и цапли
И под сосной веселый страх.
Где холодеющие капли
На лбу, на шее, на зубах?
 
 
Где звон посуды на веранде
После прогулки и дождя.
Где легкий разговор о Данте
Или о странностях вождя?
 
 
Где круг друзей-единоверцев
И споры, споры – грудью в грудь?
Где с водкой чай, где шутка с перцем.
Но не обидная ничуть?
 
 
Где взрывы смеха на веранде
И жажда честной новизны,
Где вариант на варианте
Всемирных судеб и страны?
 
 
Где все, кого потом утрачу
(Еще юны, еще легки!),
Где друг, оставивший нам дачу
И укативший в Соловки?
 
 
Где этот дух, где этот запах.
Где этот смех, где этот вздох,
Где ты, как яблоко, в накрапах.
На переломе двух эпох?