Текст книги "Абхазские рассказы"

Автор книги: Фазиль Искандер

Соавторы: Георгий Гулиа,Алексей Гогуа,Мушни Папаскири,Владимир Дарсалия,Мушни Хашба,Самсон Чанба,Этери Басария,Иван Папаскири,Дмитрий Гулиа,Джума Ахуба
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ЭТЕРИ БАСАРИЯ

В ОТЧЕМ ДОМЕ

Ставни были прикрыты, но сквозь щели щедро просачивало солнце. Было душно. Стена из каштанового дерева и через обои пахла лесом.

У самой стены стояла кровать, застланная колючим шерстяным одеялом. Заира лежала поверх него и старалась думать. За стеной жужжала не то пчела, не то оса, а вообще было тихо и неподвижно, как бывает в знойный полдень.

Дверь распахнулась и важно вошел Мард. Солнечный свет хлынул за ним. Он быстро прикрыл дверь, широкими шагами подошел к кровати, протянул Заире большой помятый персик и сказал, чтобы у нее не оставалось сомнений:

– Тебе!

И повернулся уйти. Но Заира успела ухватить его за руку.

– Какой ты у меня молодец, о матери заботишься.

Заира коснулась свободной рукой волос Марда. Он отклонил голову и осторожно попытался высвободиться.

– Или бабушка велела принести персик, а, зайчик?

Он промолчал. Ему не нравилось, что она называет его зайчиком. Куда лучше бабушкино: «день мой светлый», длинно, не совсем понятно, зато привычно. А зайцы в лесу водятся, их часто стреляют соседи Рема и Муча. Они же говорят, что зайцы трусливые. Мард не трус. Он мужчина. Дед однажды сказал: «Трусливый мужчина не стоит объеденного куска мамалыги». Нашла тоже зайчика, эта Заира! Раньше, когда Мард был поменьше, соседки донимали его вопросами: кем же ему доводится Заира, почему он ее по имени называет. Мард неизменно отвечал, что Заира дочь бабушки, а он бабушке внук, потому-то и с Заирой состоит в родстве. Но то было раньше. Теперь-то Мард знает как ответить: Заира – его мать. Но он по-прежнему называет ее по имени, хотя бабушка и ругает – сердца, говорит, в тебе нет, мать матерью назвать не можешь...

– Заира, куда девался ребенок? Не у тебя? – кричит с огорода Гушка, бабушка Марда. В полдень в огороде делать нечего, да еще в зной, Заира знает, что мать сейчас стоит у самой cтены, опираясь на черенок мотыги и, высвободив большое бурое ухо из-под белоснежной косынки, прислушивается, что у дочери делается.

– Будто не знаешь, где он! – отзывается Заира.

Мард, заслышав голос бабушки, выдергивает руку из ладони Заиры и выскакивает наружу. За собой он оставляет распахнутую дверь. Заира поспешно поднимается, чтобы прикрыть дверь, но на пороге нерешительно останавливается и выходит на крыльцо.

Треугольный, как аккуратно вырезанный клином кусок пирога, двор с выжженной травой безлюдно лежит под солнцем.

За домом заливается смехом Мард. И чего это его прорвало? Неделями иногда улыбки из него не выдавишь.

– Не топчи цветы, теленок! – доносится голос бабушки. Возьму да отхлестаю крапивой, будешь знать!

– От цветов никакой пользы, никакой! – поет Мард. – Мы с дедом вместо них перец посадим...

– Я сейчас покажу тебе! – грозится бабушка.

И Мард с хохотом выбегает из-за дома, оглядывается на мать и припускает к лавочке у ворот.

– Целых шесть лет, а ума – кот наплакал! – кричит вслед бабушка.

Мард не оглядывается, только быстрее мелькают загорелые босые ноги. С ранней весны до поздней осени Мард ходит босиком.

Какой только обуви не покупает ему Заира: и туфли, и сандалетки, и ботинки, и всевозможные тапочки, есть у него и сапожки, а он – все босиком.

– Ты в его возрасте тоже так бегала и ничего, здоровая выросла! – машет рукой Гушка. – Он же дома босиком ходит. К чужим без обуви не пойдет, не бойся, не посрамим, сиротой он у нас не выглядит.

– Не в том дело, мама...

– А в чем? Открой глаза глупой старухе! – парирует Гушка.

Ее-то не переубедишь! .

..Гушка прислонила к стене мотыгу, осторожно подошла к плетню и глянула во двор. Так и есть. Заира стоит на крыльце, сложив на груди руки, словно мать над разоренным очагом.

Сколько раз говорила ей Гушка: не складывай так руки – дурная примета, но разве она послушается?! А этот сорванец сидит на лавочке у ворот, крутит черноволосой головой во все стороны, как выпавший из гнезда дрозд, который опасается, что на него наступят, и никакого на мать внимания. Знает ведь, что она на него смотрит, хотя бы обернулся... Гушка возвращается к ореховому дереву в глубине oгоpoдa. Не к месту здесь это дерево, пол-огорода под его тенью чахнет. Сколько раз говорила Гушка мужу: сруби, все равно плохо плодоносит. Он же все не решается, жалко ему, видите ли, сам в молодости посадил... будто, для того, чтоб им любоваться.

– Была бы хоть какая-нибудь польза, ни слова бы ни сказала, – сердито бормочет дереву Гушка, взглядом меряя, как далеко достает тень. Она кряхтит, вполголоса проклиная жару и старые кости, опускается на выступающий корень, утирает пот с длинноносого сморщенного лица.

«Надо было мальчонке велеть здесь посидеть, как-никак прохладнее, – с сожалением думает она. – У ворот однa только куцая зимняя яблонька, какая от нее тень? Хотя бы голову шапчонкой защитил, сорванец. Вот сшила ему Заира из войлока шапку. Уж как старалась – и бахромой обшила, и солнце на макушке вышила. Говорила же ей Гушка, чего так стараешься, для дома же, или в этой шляпе хочешь снарядить его сватать невесту!» Заира усмехалась и чуть ли ни целую неделю провозилась со шляпой. А Мард взял и пустил ее вниз по речке, как бумажную лодчонку. И вслед не посмотрел. Бросил и повернул обратно. Гушка как раз шла за водой, заметила его проделку, поспешила вниз по речушке – перехватить, но не успела – уплыла шляпа.

– Ты что, разбогател, разбойник? – накинулась на него тогда Гушка. – Вещи свои по воде сплавлять.

Жалко было шляпу, а больше – старания Заиры. А этот малец дерзко так посмотрел на нее, сама, говорит, уплыла...

– Хочешь баловаться, так из бумажек лодчонки спускай, а не собственную шапку.

– Мне лодки даром не нужны! – сказал он презрительно и ушел.

Это правда, что Мард не любит пускать лодки по воде, он больше запруды на речке сооружает, да мельницы из кукурузных кочерыжек. Когда ставит мельницы, он всегда приговаривает, совсем как старый мельник Коста:

– Много воды – плохо, мало воды – плохо. Всем надо помолоть в срок, а никто не спросит: не надо ли тебе что-нибудь или твоей старой мельнице? До этого никому нет дела.

Мард всегда увязывается за дедом, на мельницу. Там и наслушался, наверно, ворчания старого мельника. Теперь и отучить не отучишь. Да и зачем? Что в том плохого? Только Заира, слушая его рассуждения, так тяжело вздыхает, словно это стеной стоит меж ними... Не сложилась жизнь у дочери, острой занозой это в сердце у Гушки, из-за своевольного ее характера да гордыни отца не сложилась. А как замечательно было вначале! Никто не верил, что после сельской школы Заира выдержит испытания в далеком северном городе в мединститут. Нашлись заботливые соседи, которые советовали не отпускать дочь так далеко, что ни говори, спокойнее, когда девушка на глазах. Дочь не сын, нельзя же ей давать полную свободу как парню. По правде говоря, и Гушка предпочла бы, чтобы дочь была под боком. Но когда Заира, утерев нос всем недоверчивым односельчанам, поступила учиться на доктора, тут у какой бы матери сердце от радости не разойдется?! Хакуц, отец Заиры, радовался, по своему обыкновению, молча. Но радость, как и горе, – не спрячешь и потому, несмотря на неодобрение Хакуца, каждому человеку, который перешагивал порог, Гушка пространно рассказывала где и на кого учится Заира. Хакуц морщился, но Гушка знала, ее не проведешь, что он доволен. А тут приехала летом на каникулы Заира и в то же время стороной узнала Гушка, что у дочери, дружба завязалась там в институте с сокурсником, с сыном всеми уважаемого человека, тоже из этих краев. А известно, к чему ведет дружба между девушкой и парнем, долго разъяснять никому не надо.

Гушка сразу с расспросами к Заире, что за парень, да какие у него намерения, да держит ли себя с ним Заира, как подобает скромной девушке. Но Заира отмалчивалась. Покраснела только и сказала, что действительно сын этого уважаемого человека учится в их институте, только курсом старше. И только! Гушка попыталась подразнить дочь, разве, мол, такой парень посмотрит на нее? Та усмехнулась и промолчала. Затем Гушка испугалась, вдруг Заира и впрямь посчитает себя недостойной того парня так и счастье недолго проворонить – принялась расхваливать дочь, уверять, что если она не поторопится, с умом, с оглядкой, будет поступать, так ей такое счастье может привалить, всем подружкам на зависть. Да и родители распрямят спину на радостях.

Словом, высказалась Гушка начистоту, а дочь и ухом не повела.

Главное: оказывается, решено было уже все у них, и когда он приедет за ней, и когда увезет, вроде умыкнет, чтобы избежать пышной свадьбы в доме ее отца, мол, лишние траты ни к чему. Ишь, какие оказались практичные! В тот день пришла соседка и принесла в мисочке мед в сотах.

Заира сказала, что мед сквозь соты светится, как солнышко, пойманное в клетку.

Соседка не очень-то поняла, что имела в виду Заира, застенчиво улыбнулась: – Рано еще смотреть ульи, но хотела успеть до твоего отъезда, знаю ведь, как любишь мед.

Заира как кинулась к ней, да давай ее целовать, обнимать, будто та ей кусок золота принесла. В конце концов и Гушка никогда к соседям с пустыми руками не ходит, нечего было с ума сходить из-за этого меда, словно у них сроду улья не бывало. Потом Заира как ошалелая выскочила за дверь. Гушка удивилась, но ничего не заподозрила, безголовая. Хотя, что толку, если бы заподозрила? Кровь, которой суждено утечь, никакими силами в венах не удержишь...

До самого вечера не выходила Заира из своей комнаты. А вечером заявила, что пойдет с соседской девушкой Такуной в клуб, привезли, мол, новый фильм. Гушка отпустила ее. Такуна тоже была студенткой, слыла скромницей, разумницей, не зазорно было Заире с такой подругой появиться на людях. Гушка с удовольствием отметила, что на этот раз дочка вняла ее совету, надела лучшее платье и туфли, а то бегает по селу в ситцевых платьях, как школьница... Bетep еще гуляет в голове у Заиры, что и говорить...

Перед уходом в клуб Заира неожиданно обняла мать за плечи и поцеловала:

– Да что с тобой сегодня? – поразилась Гушка.

И опять ничего не заподозрила, ну и обвела же вокруг пальца хитрая девчонка.

Через час прибежала молоденькая счетоводка Люна, которую про себя Гушка называла Цоркой. Она не одобряла в Люне ни лишней худобы, ни вертлявости, ни разговорчивости, ни того, что та откликалась переливчатым смехом на каждую неуклюжую шутку деревенских парней.

– Где Заира?

– Пошла в клуб!

Цорка зыркнула на нее быстрыми глазами, коротко засмеялась и огляделась по сторонам, будто в поисках парней, чьи шутки привыкла сопровождать хохотком.

– И Хакуца нет дома? – допытывалась Цорка.

– У соседей! – ответила Гушка нехотя.

Уже почуяла: неспроста Цорка все выспрашивает, но так толком от нее ничего не добилась. Покривлялась она еще во дворе, не согласилась войти в дом, сославшись на занятость. Какие могут быть дела у таких вертихвосток? И ушла.

Вскоре вернулся Хакуц. По тому как он оставил за собой открытой калитку и глубоко вложив руки в карманы, подняв высоко голову, пошел к дому, Гушка тотчас поняла: стряслось неладное.

Раз Хакуц идет задрав голову и не смотрит под ноги, будто надеется, что если он земли не будет видеть, то и земные заботы от него отступят, уязвлен чем-то сильно.

– Под ноги гляди, под ноги, еще споткнешься! – крикнула ему Гушка с крыльца.

Она чувствовала, как страх холодком разливается в ней и старалась не поддаваться.

– Обрадовала дочь! Такой же ей радости! – буркнул Хакуц, не глядя на нее.

– Что? – вскричала Гушка. – Что с моей девочкой?!

– Беги теперь, догони! Замуж она вышла, вот что!

– Неправда! – вскричала Гушка. – Неправда!

И кинулась в комнату дочери.

Все вещи были на месте и тут с обессилевающей ясностью она поняла: умыкнули! Какой-то голодранец умыкнул! Прослышал, что хорошему парню она приглянулась и умыкнул, чтобы опередить.

– Похитили! – закричала она. – Похитили. Не было у моей дочери тайн от меня!

– Тайны не было! – хмыкнул за стеной Хакуц. – Однако с Такуной поделилась, в подружки взяла, тебя-то не с руки было.

– Кто он?

– Тут она тебя не опозорила, – сухо засмеялся за стеной Хакуц и по его голосу можно было понять, как бы он нос не задирал, а земля крепко держит его в своих тисках, как держит каждого.

– Не опозорила! И назвал имя того парня, о котором выпытывала у дочери Гушка.

Она, обессилев, прислонилась к стене и через некоторое время запричитала:

– Не взять ни одного платьица, халатика! Будто из дупла вышла, а не из отцовского дома. Что подумает родня жениха о нас.

– Зачем ей твои вещи? – прокричал с веранды Хакуц.

Старик еще хорохорился.

– Скажи «спасибо» и вослед старую шляпу брось, что благодаря дочери с таким человеком породнился! – сказала она в стену, борясь со слезами.

Нет, не глупой оказалась Заира, не легкомысленной. Завтра люди узнают: женился единственный сын всеми уважаемого человека. Спросят: на ком? На дочери Хакуца. Хакуц тоже не лыком шит, видят люди, чести своей он не запятнал, и все-таки куда ему до славы того человека. Поделилась бы дочка с матерью, разве та возражать стала? Разве Гушка не понимает, что счастье косяком не ходит, постучалось в ворота, впускай скорее! Разве она стала бы поперек дороги дочери? Сама не собрала бы в дорогу, чтобы не стыдно было перед чужими людьми? А то, виданное ли дело, из дому в одном платье ушла, как нищая. Не подумала, глупая, что в такой дом надо войти с достоинством! Глупая совсем! Но и спрос какой? Девятнадцати еще нет! Постеснялась, видно, признаться матери, мол, выхожу замуж. Так ведь могла и не сама, могла ведь через Такуну передать. Разве Гушка стала бы ее донимать? И отца исподволь подготовила бы. А то, как обухом по голове...

Гушка поспешила на крыльцо. Хакуц полулежал на деревянном топчане и, не открываясь, смотрел в потолок, будто боялся ненароком бросить взгляд на землю.

Гушка заплакала.

– А чего плакать? Счастье такое привалило! – не глядя на нее, кинул Хакуц.

Так ни разу за весь вечер он не посмотрел на нее. И долгое время не оттаивающей льдинкой носила в себе Гушка обиду. Не захотел он, чтобы она разделила его горя, не захотел и все, будто она была чужая, будто больше, чем у нее, матери, у кого-то могло болеть сердце.

– Чего там! – отмахивался позже Хакуц. – Ты ведь до смерти была рада заполучить такого зятя.

Может и была рада! Многие матери могли бы позавидовать тогда Гушке, такое счастье выбрало Заиру! Все-таки, все-таки...

И птицы радуются, когда птенцы научатся летать. Но, наверно, и им слишком просторно в опустевших гнездах.

Хакуц ни разу с тех пор, как вышла дочь замуж, не заговорил по своей охоте ни о ней, ни о зяте. На следующий день, после того, как он принес весть о замужестве дочери, Хакуц съездил к двоюродному брату в Сухум. Вернулся еще выше неся голову, чем накануне, а на вопрос Гушки, не слышал ли он добрых вестей, проворчал: – Ничего такого не слышал, что бы нас осчастливило.

Гушка не раз заводила с ним разговоры о Нодаре, так звали зятя.

Хвалила во всю и не очень преувеличивала – парень был достоин всяческих похвал – передавала мужу и то, как хорошо отзывается о нем и его отце люди. А Хакуц как воды в рот набрал.

Только однажды обронил:

– Цены она себе не знает, дурочка. Пожалеет, но реку вспять не повернешь. Такой силы даже свекор твоей дочери не имеет.

– Оставь свои насмешки! – всплеснула Гушка руками. – Не думай, что твоя дочь лучше других. Но его насмешка разбередила ей сердце и после долго хвалила она зятя и всю его родню, однако из Хакуца больше не сумела вытянуть ни доброго, ни худого слова.

– А, Мард, герой из героев, добрый день! – услышала Гушка и встрепенулась.

К ним пожаловал сосед Мыса. Это у него такой звонкий молодой голос и с Мардом побалагурить любит.

Она быстро поднялась с места, но некоторое время не могла сдвинуться – затекла нога. Она потерла колено и, прихрамывая, поспешила на голос. Стыдно признаться, но теперь, когда при Заире к ним заглядывают соседи или знакомые, Гушка ни минуты не чувствует себя спокойной. Временами ей кажется: дочь забыла, как вежливо обходиться с людьми.

– Заходи, Мыса, заходи! – крикнула Гушка, едва выбравшись из огорода.

Сосед стоял у ворот, держась одной рукой за штакетник. Изпод широкой войлочнои шляпы он смотрел во двор хитрыми глазами, небось все примечал, должно быть, заметил и Заиру, которая не спешила сбежать с крыльца навстречу гостю.

– Ослепла, что ли? Не видишь, человек пришел! – вполголоса бросила через плечо дочери Гушка и заторопилась к воротам: – Входи же, Мыса.

Он вошел и церемонно поздоровался с Мардом.

– Чего вскакиваешь с места, из-за меня, мальчишки, Мард. Сидел бы не беспокоился!

– Как можно, – степенно ответил Мард. – Упаду, что ли, если постою.

Гушка услышала, как за спиной вздохнула, словно всхлипнула Заира.

Мыса приветствовал и Заиру с шутливой торжественностью:

– Здравствуй, доктор! Когда же, наконец, приедешь навсегда домой? Думаю, вернется дочь Хакуца доктором, ни один черт меня не возьмет... Только ты уж поторопись, а то чую: проклятаято с косой стучится у ворот.

– Не упоминай о ней, – замахала руками Гушка. – Еще накличешь беду!

– Как бы она сама не вспомнила про меня! – жизнерадостно засмеялся Мыса.

Был он крепок, здоров, полон неубывающих сил, потому говорил о смерти легко, полагая, что в его солидном семидесятилетнем возрасте приличествует время от времени упоминать о том, что жизнь не вечна.

– Потерпи еще годок, – сказала Гушка. А Заира только улыбнулась.

Гушка пригласила соседа в дом, но он прошел к разветвистой алыче.

Опередив всех, Мард принес с кухни табуретку для гостя. Бабушка похвалила его улыбкой. Он понял и побежал за скамейкой для нее.

– А куда же сядет мать? – спросил Мыса, – когда он вернулся со скамейкой для бабушки.

Он исподлобья посмотрел на Мысу, теснее прижался к боку Гушки и не сдвинулся с места.

– Ничего, я постою! – сказала Заира, краснея.

Мыса тотчас обратился к Гушке:

– Ну и жарища! Мухи на лету мрут. Выжжет все солнце, если гроза не подоспеет.

«А то без тебя не видно, что жарища!» – раздосадоваино подумала Гушка, но вслух вежливо поддержала: – И не говори, Мыса, все соки из нас высосала.

Мыса снял шляпу, обнажив блестящую от пота лысину, принялся обмахивать лицо, потом нахлобучил на колено шляпу, пожаловался: – В глотке пересохло, Гушка. Вот бы вашей родниковой воды, да смешать ее с мацони, лучшего для сегодняшней погоды не придумаешь!

– Чего, чего, а воды и мацони у нас вдоволь, – сказала Гушка. – Заира, приготовь Мысе.

– У вас всего вдоволь, – согласился довольный Мыса.

Мард побежал за матерью на кухню. И стоя на пopore, внимательно наблюдал за тем, как Заира положила в большую фаянсовую кружку белый-пребелый, прохладный даже на вид, как горсть снега, мацони, залила из ковшика водой, старательно размешала, поставила на блюдце.

– Хочешь и тебе приготовлю? – И даром не нужно! – сказал он презрительно.

– Может, сам угостишь дядю Мысу!

– Мысу! – сердито поправил Мард, отбрасывая как оскорбительное это чужое словечко «дядю», но совсем отказаться духу не хватило. Он молча, нахмурив брови, принял из рук Заиры, блюдце с кружкой и понес Мысе.

– Спасибо, Мард, побеспокоил тебя! – вежливо поблагодарил Мыса, привстал и взял с блюдечка кружку. С его колен свалилась шляпа. Мард поставил прямо на травку блюдце, кинулся ее поднимать и отряхивать.

«Какие мы вежливые!» – с внезапным раздражением подумала Заира.

Он подал шляпу Мысе и глянул на бабушку, та одобрительно кивнула. Мард сделал шаг назад и наступил на блюдце. Оно с приглушенным хрустом разломилось. Мальчик вспыхнул до самых ушей, но ни на кого не взглянул и под ноги не посмотрел. Отошел в сторону и чинно стал дожидаться, когда Мыса опорожнит кружку. Лицо его было напряженно, Заире показалось, что он вот-вот заплачет. Она шагнула к нему, обняла за плечи, наклонилась и, почти касаясь губами его горячих, пахнущих солнцем волос, прошептала: – Ничего, малыш, не беда, с каждым может случиться! Он вырвался и бросился к дому.

– Только что ли увиделись после долгой разлуки! – недовольно бросила смущенная Гушка.

Ей было неловко, что Заира при чужом человеке, да еще старике, вела себя так несдержанно. Все любят своих детей, но незачем это показывать.

Мыса улыбнулся и стал хвалить мацони, будто все остальное миновало его зорких глаз.

Как бы не так. Уж Гушка знает его. Она предложила соседу еще разбавленного мацони, но он решительно отказался.

Заира вернулась на кухню с кружкой. В углу, на лавочке сидел Мард и смотрел на стену.

– Пойдем к роднику, наберем свежей водицы! – предложила Заира.

Он посмотрел в распахнутую дверь на бабушку и Мысу, чтото прикидывая про себя.

«Как старичок, все взвесит, все обсудит!» – горько подумала Заира и тотчас сердце paдостно толкнулось в груди. Мард встал и взял со столика в углу эмалированный зеленый чайник. Заира подхватила ведро, вылила за порог воду.

– В кадку надо было! – сказал Мард.

– Я как-то не подумала, – растерялась Заира.

– Выливать все мастера! – сурово сказал он.

Всю дорогу к роднику она сочиняла для Марда какой-нибудь веселый озорной вопрос, но так ничего не придумала. Просто она боялась, что в ответ он глянет через плечо сумрачными глазами, будто поражаясь ее глупости. Потому ничего и не придумывалось.

И откуда у него такой осуждающий взгляд? Отец Марда – веселый парень. Очень веселый и легкий, что называется обаятельный.

Впервые Заира увидела его во дворе института. Шел третий день занятий, но праздничное настроение по-прежнему ощущалось во всем: и в том, как шумно приветствовали студенты преподавателей и друг друга, и в подробных рассказах первокурсников о треволнениях на вступительных экзаменах, уже не страшных потому, что были они позади, но причастных к нынешнему празднику, ведь экзамены служили как бы пропуском на этот праздник и эти пропуска даром не давались. Оживлены были и те, кто учился не первый год, они дружелюбно поглядывали на друзей: намного ли изменились за лето и оставались всем довольны. Взаимное довольство друг другом – это тоже преимущество первых дней после разлуки.

Заире было одиноко в оживленной праздничной сутолоке.

Было странно и обидно, что в этой нарядной говорливой молодой толпе, так мало даже едва знакомых лиц, не говоря уже о близких. К ней пробрался высокий статный парень, темноволосый и неожиданно светлоглазый, гладковыбритый, бодрый, как весенний лес после ливня.

– Здравствуй, землячка! – поздоровался громко. – Добро пожаловать в северные края. Привезла привет с родной земли? Несмотря на то, что показался он ей таким молодым, парень говорил смело и смотрел на нее свысока, то ли из-за роста, то ли еще почему-нибудь.

– Может и не землячка, – сказала она сурово, отворачиваясь от его открытой дружелюбной улыбки. Но он заговорил с ней на родном языке, просто и сердечно.

Лицо его выражало радость, будто давно ждал этой встречи и сама она неожиданно подумала: «Как славно, что среди чужих людей оказался земляк!» В стороне группа ребят не сводила с них глаз и выкрикивала: – Нодар! Нодар! Мы ждем, Нодар! Он обернулся к ним с тем же радостно-оживленным лицом, махнул рукой. – Меня! – объяснил торопливо. – Знают ведь, что получил из дому денег. Ждут обещанного угощения. Прямо без меня жить не могут.

И хотя последние слова он произнес с усмешкой, было видно: донельзя доволен, что без него обойтись не могут.

– Ты в общежитии живешь? – спросил он.

– Да, а вы? Она подчеркнула последнее «вы», чтобы укорить его за фамильярность.

Он понял, разулыбался:

– Ты не обижайся! Просто у абхазов никогда не было принято обращаться друг к другу на «вы». Вот я по привычке.

– Нодар! И впрямь не было жизни без него! Нодар напоследок улыбнулся ей, пожал руку своей мягкой ладонью, обещал приехать в общежитие, хоть сам там не живет, снимает комнату, и побежал к друзьям. Они встретили его шумно, весело похлопали по плечу, раза два оглянулись на Заиру, кто-то шутливо погрозил Нодару пальцем, затем гурьбой направились к воротам. Он выделялся среди всех. Среди его друзей были и повыше и постройнее и гораздо лучше одеты, может, и с большим достоинством держались. А он вот выделялся. Наверно потому, что был общим любимцем. Никто не знает как стать общим любимцем, но любимцев каждый распознает даже в самой густой толпе. «Хорошо ему, столько друзей!» – с завистью подумала Заира.

И всегда у него было много друзей, так много, что иногда он даже путал их имена, но никто на это не обижался. Никому ведь в голову не могло прийти, что он нарочно... И правильно, что не могло прийти. Нодар никогда ничего нарочно не делал, как не делал и через силу. Делал, как получалось... Молча спускались Заира и Мард к роднику. Она неожиданно вспомнила до чего любили в детстве соседские мальчишки и девчонки играть у родника или у реки, какой всегда стоял хохот, как старались, оставаясь сами сухими, обрызгать других водой. И тот, кому меньше всех доставалось, конечно, считался самым ловким.

Было весело и страшно попасть под струю воды, словно то был кипяток.

«Сейчас я тебя растормошу! – веселея подумала Заира, обогнала сына, отставила в сторону ведро и набрав полную горсть ледяной струи, что бежала по деревянному желобку, брызнула на Марда.

– Защищайся! Он отпрянул и сдвинул брови.

– Ну, – смеялась Заира. – Давай!

Она отступила, чтобы он занял выгодное место у самого желобка!

– Кто не боится, тот в наступление идет!

Мард не сдвинулся с места.

– Воду загрязнишь, пить ведь будет нечего! – сказал он, глядя вбок.

– Можно ведь не загрязняя, в конце концов!

– Так не бывает, – буркнул он. Осторожно поставил рядом с собой чайник, спустился в овраг, где белели камешки, и принялся их собирать.

– А камни собирать можно? – старалась насмешничать Заира.

Мард не повернул к ней головы.

До чего он был загорелый, словно с ранней весны ходил за плугом в поле... Такая жаркая земля... такая сухая, а он босиком.

– Придем домой, сандалетки наденешь! – строго сказала Заира. – Хватит босиком шастать. Вот наступишь на пчелу, будешь знать. Ты гляди, что в саду делается, под каждым деревом чуть ли ни рой пчел, откуда только берутся! На каждой гнилой груше по сто пчел, да и на цветах тоже. Вот нечаянно наступишь на пчелу, а она ведь не знает, что ты нечаянно, возьмет да и ужалит!

– Тысячу раз наступал, – перебил он. – Тысячу раз!

– Вот видишь!

– Пчела не змея, – объяснил Мард. – Ее укус полезен, а не вреден! – Может, еще скажешь, что не больно? Я знаешь, как в дeтстве боялась пчел! А ужалят, так целый день могла проплакать...

Он кинул на нее через плечо презрительный взгляд. Нашла, чем хвастать! Не много ума надо, чтобы плакать. Так говорит дед... А эта расхвасталась... Целый день плакала... Целый день плакать вообще невозможно...

Заира схватила ведро, со стуком поставила под струю, отвернулась от сына.

...Больше года были женаты Нодар и Заира, а сыну минуло два месяца, когда, наконец, Хакуц пригласил зятя в дом. Поговаривали, что он затеял это только ради дочери. Некоторые односельчане возмущались: «Глядите, старый из ума выжил! Слышали ведь, тот человек, кому по дешевке досталась овца, все ей курдюк приподнимал, смотрел не собаку ли ему подсунули. Так и Хакуц! Привалило дочери нежданное счастье, так старик на радостях свихнулся и, давай, к зятю придираться. «Он дурного слова о нем даже сгоряча не сказал! – возражали добродушные сторонники Хакуца. – Откуда же берутся эти слухи?» – «Зачем слова, глаза надо иметь!» – усмехались умники. Тем не мeнee дождались Хакуц пригласил зятя. И все было чин-чином. Гостей собралось множество. Угощение было на славу. Да и зять приехал с подарками в сопровождении уважаемых людей. Позже мать уверяла: было отчего соседям побледнеть от зависти. Сама же Заира в тот день чувствовала себя так, словно была отгорожена от всех прозрачной, но прочной стеной. Дорогие, давно невиданные лица, двор с его немногочисленными старыми деревьями, тщательно вымытый, убранный деревянный дом, шатер во дворе, где накрывали столы для гостей и сновали туда-сюда соседи, все сливалось в одну теплую, зыбкую картину. Заира старалась хоть краешком глаза следить за Нодаром, к которому, следуя обычаю, не решалась при всех подойти. Он был окружен друзьями и с веселым добродушием, ничуть не смущаясь, выдерживал десятки на него устремленных любопытных взглядов. Он был невозмутим, весел и видно было: он ничего не имеет против, пусть разглядывают его с утра до ночи, если им это интересно. Но Заира почему-то чувствовала себя перед ним виноватой, словно из-за нее он подвергался какойто опасности. Она жадно прислушивалась к разговорам соседок.

Те беззастенчиво разглядывая зятя, судили-рядили о его внешности, одежде, об его дружках. Все находили, что зять хорош собой, даже слишком хорош. «Словно с самого рождения забот не знал!» – заметила одна из соседок, не то с завистью, не то с осуждением. А другая определила: «Мог бы и построже держаться! Все-таки первый раз в доме тестя. А его только подзадорь, в круг кинется плясать!» у Заиры упало сердце. Сердито, уже ненавидя соседку, она подумала, что только те, кто никогда не сделал людям ничего доброго, могут осудить человека только за то, что он весел. Веселый нрав еще никому не вменялся в вину. Конечно, обычай велит зятю в первый день пребывания в доме тестя держаться скромно, незаметно, молчаливо. Так ведь Нодар – тостов не произносил... Из зависти они все это, из зависти. Зато многие хвалили зятя без всяких отговорок. Заира притворялась, что не слышит, а сама торопливо запоминала все, чтобы потом, когда волнения улягутся, перебрать в уме добрые слова о Нодаре. Нет, не хотела она, чтобы завидовали, хотела, чтобы любили... Многого она хотела.

Потом наступил вечер и она, стесняясь родителей, ушла к себе позже всех. Нодар уже спал, и она легла в темноте. А рано поутру проснулась с таким ощущением, словно кто-то за ночь перенес их в сад. Комнату заполнял теплый легкий запах персиков, у изголовья кровати на табуретке стояла большая миска с желто-розовыми бархатистыми персиками.

Проснулся Нодар, улыбнулся Заире, утро у него всегда начиналось с улыбки. И протянул руку за персиком.

– Это ты принесла? – Нет, мама...

И с благодарностью она подумала о том, что мать среди множества вчерашних забот не забыла поставить в комнату персики, как не забывала в течение двадцати пяти лет ставить около кровати мужа стакан мацони, он любил натощак выпить кислое молоко. – Я буду каждый вечер приносить тебе персики и двадцать лет и тридцать! – пообещала Заира.

– Каждый вечер персики? Да я через неделю их возненавижу и сбегу. Пожалей меня! Нодар засмеялся и спрятал голову под одеяло.