Текст книги "Шопен"

Автор книги: Фаина Оржеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

В другой раз Фридерик весьма фамильярно подмигнул лошади, которая везла открытый кабриолет варшавского богача, графа де Мориоля. И хотя подмигивание и сопровождавшая его гримаса явно относились к шустрой рыжей лошадке, граф де Мориоль принял это почему-то на свой счет и закричал:

– Стой! – Хорошо, что лошадка с перепугу понеслась вперед, а Фридерик с Изабеллой побежали в противоположную сторону!

Граф был злопамятен: когда через пять лет его дочь Александрина представила ему Шопена как одного из своих друзей, пан Мориоль смерил юношу подозрительным взглядом и сказал:

– Кажется, мы встречались с вами когда-то Гм!.. при неблагоприятных обстоятельствах! – Фридерик ответил, что не помнит, так как его память удерживает только приятное.

Глава шестая

Когда Фридерику исполнилось четырнадцать, и Живный сказал ему своим обычным тоном шутливой церемонности:

– Дорогой пан! Знаете ли вы, что я открыл? Теперь уже не я вас обучаю, а вы меня. Но я уже чему надо выучился, а вам следует продолжать учение. Теперь будешь заниматься композицией. Стало быть простимся, сохранив дружбу. Поцелуй меня и скажи спасибо!

Фридерик бросился к нему на шею. Это расставание выросшего ученика с верным учителем не заключало в себе ничего грустного. – Слава богу, потрудился! Теперь могу полюбоваться на плоды своих трудов! – говорил Живный по этому поводу. Но это не было расставанием. Он оставался по-прежнему близким другом и даже членом семьи, к которой успел так привязаться.

Он передал Фридерика с рук на руки Юзефу Эльснеру. Вся Варшава знала Эльснера как композитора, общественного деятеля и педагога. Он был первый среди польских музыкантов, разделяя эту славу разве только с Каролем Курпиньским.

Эльснер был слишком на виду у всех, чтобы держать себя с той же простотой, что и Живный. Слишком много людей – и при том самых различных – встречалось ему ежедневно, и если бы он не выработал себе определенную манеру обращения, ему было бы трудно поладить с этими людьми. Холодная строгость и придирчивый педантизм были его оружием. С новичками он держал себя как опытный доктор с мнительными пациентами: наблюдал, испытывал, но выводы хранил про себя. Глядя на его белое, важное, с поджатыми губами лицо, на котором нельзя было прочесть ничего, кроме озабоченности, ученикам не раз хотелось крикнуть: «Да скажите же, профессор: есть ли какая-нибудь надежда?» Но Эльснер молчал. В лучшем случае он говорил:– Хорошо, я возьму вас к себе, если выдержите экзамены!

Но и после выдержанных экзаменов ученики со страхом приходили на урок к Эльснеру. Он замечал каждую, даже самую мелкую, ошибку, заставлял по нескольку раз переписывать задачи и, не обращая внимания на вопрошающие, просительные взгляды, не ободрял учеников ни единой похвалой. Опасность еще не миновала, они могли ожидать, что в любой день он откажется от них.

Но так продолжалось первые два-три месяца. Ученики, выдержавшие испытательный срок, превозносили Эльснера до небес. Они говорили, что он для них все равно, что отец родной и даже лучше, потому что отцы в большинстве хотят переделать сыновей непременно на свой лад, а Эльснер уважает чужую самостоятельность, поощряя склонности учеников. Единственное, в чем он был неумолимо строг, это в вопросах техники и соблюдения правил. Но и тут он удивил Фридерика уже с первого урока.

Они были знакомы. Эльснер не мог не знать маленького виртуоза, о котором говорила вся Варшава и которому Каталани подарила золотые часы. Но именно потому, что мальчик был уже известен в городе и, должно быть, привык к похвалам, Фридерик не избег общей участи новичков у Эльснера. Он хотел сыграть профессору свой ноктюрн и маленькое рондо, но тот сказал, что ему удобнее просмотреть ноты самому. Он оставил их у себя, промучив Шопена целую неделю неизвестностью, затем вернул, заявив, что все написанное здесь совершенно против правил. Фридерик понял это как приговор. Он стоял неподвижно и ждал, когда можно будет уйти.

– Пан Живный говорил мне о вас, – сказал Эльснер, не глядя на Шопена, – и я вижу, что он был прав! Продолжайте в том же духе! – Как?! – воскликнул Фридерик. – Тут Эльснер поднял голову и неожиданно засмеялся добрым, приятным смехом.

– Если художник пренебрегает правилами, – сказал он, опять сделавшись серьезным, хотя в углах его губ еще пробегала усмешка, – то по двум причинам, вернее– по одной из двух: либо он вовсе не знает правил, либо знает очень хорошо! Вы-то их знаете! – и Эльснер опять засмеялся. Но так как Шопен ровно ничего не понимал, он пояснил: – Открою вам одну любопытную истину: большому таланту правила часто служат для того, чтобы их опровергнуть!

Когда Фридерик рассказал об этом свидании Живному, тот нисколько не удивился. – Ведь я же говорил тебе, что все обойдется! – сказал он. – Иногда человеку легче напустить на себя чудачества, чем остаться самим собой. Но не обольщайся его расположением. Он признал тебя, но еще месяца два он будет тянуть из тебя жилы, и чем больше захочешь угодить ему, тем круче будет он сам! Но потом он станет обожать тебя!

Живный всегда верно предсказывал, не ошибся он и на этот раз.

Счастливое время проходит незаметно. После веселой зимы с маскарадными гуляньями, семейными и лицейскими вечерами, дружескими встречами и яркими музыкальными впечатлениями наступило великолепное лето тысяча восемьсот двадцать четвертого года, отмеченное старожилами как особенно благодатное.

Была только одна неприятность с директором лицея паном Линде. Фридерик нарисовал его изображение в альбоме карикатур. Альбом попал в руки директору. Пан Линде был изображен в виде лисы, облаченной в мундир со звездой. «Странно, – подумал директор, – уж не читал ли он «Рейнеке-лиса»? Но тогда он нарисовал бы рясу… Какая, однако, жестокая молодежь!» Он внимательно всмотрелся в рисунок и пожалел, что в лицейском кабинете нет зеркала.

Пан Линде вызвал Фридерика и, вручая ему альбом, сказал с достоинством: – Не хочу портить вам аттестат, вы отличный музыкант и вообще хорошо учитесь. Но – позволю себе заметить, что одно лишь внешнее сходство не дает права на те выводы, к которым вы пришли… Возьмите ваш альбом и поразмыслите над связью между формой и содержанием!

Фридерик покраснел. Пан Линде бывал у них в доме и очень любил детей, и сейчас у него был скорее грустный, чем суровый тон. Полный раскаяния, Фридерик стал извиняться. – Ничего, – сказал пан Линде, успокоившись, – ты сын своего отца, стало быть, неспособен на дурной поступок.

Выйдя из кабинета, Фридерик развернул альбом. В самом конце рукой Линде было написано:

– Рисунки верны. Сходство несомненное.

Лето посвящалось главным образом путешествиям. К пятнадцати годам. Фридерик успел объездить всю Польшу. Путешествовал в бричке, в повозке, в дилижансе, в почтовой карете и часто пешком. Он побывал в Лодзи, в Гданьске и в Кракове. На каждой станции, останавливаясь в корчме, он слушал музыку, в каждой местности свою: в Мазовии – мазуры, в Плоцке – куявяки, под Краковом – стремительный и задорный краковяк.

Бывал он и на ярмарках, где от звучания дудок, скрипок, цимбал и контрабаса (в этих местах он назывался «толстой Мариной») все время гудело в ушах. Весь этот разноголосый хор сливался с неумолчным говором, зазываниями лоточников, мычанием волов. Шопен чувствовал себя как дома, толкаясь среди простого люда, вступая в разговор со старухами крестьянками, продавцами рожков, ямщиками, гадальщицами. В Плоцке он видел знаменитый танец «медведя и бабочки»: здоровенный парень танцует с тоненькой девушкой, которая порхает и вьется вокруг него, а он, расставив ноги, неуклюже топчется на месте, как и подобает медведю, и зорко следит за каждым ее движением: зазевается в неподходящую минуту – тут-то и поймать! Девушка знает, что эта минута может наступить совсем неожиданно, ибо медведь вовсе не так неуклюж, как кажется; в свою очередь краешком глаза она все время следит за медведем, ускользая или прямо шарахаясь от него, когда, шагнув вперед и растопырив ручищи, он касается крылышка бабочки – широкого рукава – или повязанной на ее груди косынки.

В зависимости от ловкости бабочки или верного расчета медведя музыка танца завершается – либо громким аккордом всего незамысловатого оркестра, либо коротким пассажем, убывающим, как ручеек.

На лето пансионские товарищи разъезжались по домам, но перед тем бросали жребий, с кем из них Фридерик проведет каникулы. Без жеребьевки нельзя было, потому что и сам Фридерик затруднялся выбором, и товарищи предпочитали положиться на судьбу– так справедливее. Разумеется, в жеребьевке не участвовал тот, у кого Фридерик гостил прошлым летом.

В двадцать четвертом году счастливыми оказались куявские окрестности, вернее – Доминик Дзевановский, который жил в деревне Шафарне, близ Плоцка. Фридерик поехал к нему.

Оба товарища вставали до зари, когда пастух еще не выходил на луг и первое «быдло» – повозка, запряженная волами, – еще не показывалось на пастбище. Красные нити на небе предвещали жаркий без облачный день. Но в этот ранний час было свежо, и приятный холодок овевал тело…

Шафарня была захолустьем. Безлесное пространство привлекало широким простором, зеленью свежих трав, близостью речки и обилием полевых цветов. И что-то поэтически-таинственное скрывалось в этих местах. Как много говорил воображению ярко-зеленый, тинистый пруд! Сколько легенд было связано с заколоченными окнами старых избушек, стоящих на противоположном берегу реки! Но, несмотря на яркие краски пейзажа, какая-то едва уловимая печаль была разлита вокруг. Особенно это ощущалось на закате. То была светлая печаль, такая же, как и в народных песнях. Фридерик уже давно заметил, что в самой жалобной крестьянской песне слышится что-то отрадное– и грусть и вместе с тем надежда, – а в самой веселой, бесшабашной пляске-гулянке звенит что-то щемящее – не то сожаление, не то тревога. Он не спрашивал себя, отчего это так, он привык к этому и безотчетно полюбил светло-печальные, тревожно-радостные напевы.

Разве это не бывало с ним самим? Разве в самые счастливые минуты его жизни ему не хотелось вдруг остаться одному и поплакать? Именно тогда, когда счастливее быть нельзя! В самый разгар веселья, когда все вокруг улыбались, его охватывало горестное предчувствие. И разве не бывало так, что в минуту печали ему неизвестно отчего становилось легко, точно свежий ветерок повеял издалека или друг прислал добрую весть?

Домек Дзевановский признавался, что и он так чувствует, но не всегда. Он принимал готовые дары жизни: глядел, но не заглядывался, слушал, но не заслушивался. Он был гораздо крепче и уравновешеннее Фридерика.

– Ты все уверяешь меня, что луна сиреневого цвета! – говорил он Шопену, – но если я этого не вижу, то как установить, кто из нас прав? Просто тебе так хочется, а что тебе хочется, то и должно быть.

– Не цвет сиреневый, а только оттенок! – с волнением отвечал Фридерик, – но ведь это прямо в глаза бьет! Я не могу тебе доказать, но гениальный художник нарисует – и ты поверишь!

– Зачем же ему рисовать несообразности? Он должен изображать то, что есть!

– Но ведь мы с тобой не всегда видим то, что есть!

С этим Домек не спорил. Физики, которых он уважал, говорили нечто подобное.

– Зачем художнику переносить на полотно то, что все уже много раз видали? – продолжал Фридерик свою мысль. – Он должен показать новое!

– Тогда это никому не будет понятно!

– Напротив! Знаешь, что я тебе скажу? Людям хорошо понятно только новое! Не смейся, пожалуйста! Когда им скучно, у них притупляется внимание. А когда их захватит небывалое, они скажут: а ведь мы это чувствовали давно, только не смогли выразить!

В другой раз Фридерик рассказывал:

– Сегодня я сочинил мазурку под впечатлением песни соловья. Он долго пел, а я слушал.

– Что же у тебя там? Колоратуры?

– О нет! Я не признаю звукоподражания!

– Так что же?

– Мелодия. Он поет свое, а я – свое.

– Но у соловья нет мелодии!

– А у меня есть. Этим мы и отличаемся друг от друга!

– Что же у вас общего? – Чувство.

Домека это убеждало. Но через несколько минут он осторожно спрашивал:

– А ты уверен, что соловей испытывает «чувства»? Боюсь, что мы плохо знаем жизнь птиц!

– Поэты разных народов и во все времена говорили нам о влюбленном соловье, который запевается до смерти, любя. И роза ему внимает. Я не могу не верить поэзии…

– А вот у нас в учебниках…

– Что мне учебники! Я сам слышу! И что могут знать ученые о чувствах? Это не их дело!

С утра Фридерик играл на фортепиано. А потом на большой веранде они с Домеком и его матерью рисовали для дачной газеты «Курьер шафарнский» – в подражание «Курьеру варшавскому». Помещали ежедневную юмористическую хронику: как дождь застал их в поле и они вымокли, как пустились бежать со всех ног, услыхав кваканье лягушки в болоте, как во время праздника танцевали ночью при свете костров и как Фридерик вздумал кататься на норовистом жеребце. – Я все еще сижу на нем, глядите! – было написано под карикатурой, изображающей буйного жеребца и сидящего на нем испуганно-гордого Фридерика. – А почему сижу? Потому, что он еще не догадался меня сбросить! – Хрупкий Фридерик ни в чем не хотел отставать от здорового, сильного Домека: ездил верхом, лазил по деревьям, купался в холодной речке. Простужался, падал, ушибался, потом целую неделю хромал, к ужасу пани Дзевановской, но продолжал свои отважные экскурсии, а потом рисовал на себя карикатуры.

Куявия была родиной его матери. Пани Юстына часто пела, и оттого шафарнские песенки были так знакомы Фридерику, что, услыхав мелодию куявяка впервые, он угадывал ее продолжение и конец. Как легко песня превращалась в танец! И как певучи, как напевны были танцевальные мелодии! Не поляк не отличил бы куявяк от мазура. Но Фридерик угадывал их сразу и безошибочно! Так же легко научился он играть на трехструнной скрипке, усвоив технику деревенского скрипача. С особенной ловкостью аккомпанировал он танцам, меняя размер, подражая гнусавому звуку волынки, слегка варьируя знакомые мелодии…

… Днем, до обеда, купались; потом Фридерик снова играл на фортепьяно, а Домек читал, либо занимался своим гербарием. Вечерами уходили в деревню и успели побывать на всех праздниках, какие только застали в то лето. А ночью спали на сеновале, где пахло ромашкой, мятой, полынью, любимым свежим сеном, запах которого надолго оставался в памяти.

Глава седьмая

Зато в следующем году впечатления от сельской жизни были совсем другие. К большому удовольствию пани Юстыны, Фридерика пригласили в имение графов Водзиньских, да еще так почетно! Кидали, как всегда, жребий, и повезло Антосю Водзиньскому и его братьям: Фридерик уезжал вместе с ними.

Пани Юстына приготовила сыну полный гардероб и уделила немало времени наставлениям.

– Знаешь, чего я опасаюсь? – сказала она. – Ты бываешь иногда слишком откровенным и доверчивым. Это хорошее качество. Но ведь там будут чужие. Я совсем не хочу, чтобы ты был чопорным и надутым, а с другой стороны, некоторые люди, особенно светские, любят посмеяться над непосредственным чувством. Одним словом, ты понимаешь меня!

– Я бываю откровенен лишь с теми, кого очень люблю, – отвечал Фридерик, – вот почему тебе это особенно бросается в глаза.

– Ну, комплименты ты научился говорить! – сказала пани Юстына с довольным видом. – Но не мешает следить за собой!

– Не беда! Если я и сделаю какую-нибудь неловкость, родные моих друзей простят меня!

– Боже упаси, что ты! – всполошилась пани Юстына. – Они простят все, что угодно, только не нарушение приличий! Вообще я немного беспокоюсь за тебя: вы с Изабеллой какие-то вольнодумные! – Вот еще! – негодовала Изабелла, – стоит волноваться! Папа сказал бы: а чем мы хуже их?

Людвика укладывала вещи. – Этот сюртучок не годится, – говорила она, рассматривая его на свет, – он весь вылинял. Лучше всего взять с собой не цветное, а темное и чаще менять воротнички. Но, в конце концов, это не важно: ты только сядешь играть – и они обо всем забудут!

Имение Водзиньских было настоящей феодальной вотчиной. Новые усовершенствования не изменили ее облика рыцарского поместья, оплота средневековой старины. Водзиньские, особенно глава семьи, граф Винцент, поддерживали в гостях это впечатление. Господский дом был построен в готическом стиле – с башенками и остроконечным куполом. Наверху развевался флаг, а если приезжали гости, пусть даже один человек, в саду в знак приветствия раздавался выстрел.

Кругом сновала многочисленная челядь. Старинные обычаи тщательно соблюдались, – на этом настаивал пан Водзиньский. Хозяева нередко отрывали от работы крестьян, заставляя их петь и плясать перед приехавшими в замок гостями. Фридерик насмотрелся здесь на всякие хороводы, горелки, обертасы и мазуры, но все это было далеко не так привлекательно, как в дикой Шафарне, потому что показывалось нарочно, из-под неволи. Крестьянские девушки, заранее предупрежденные и подученные, плясали слишком усердно и косились на господ, а их руководитель, шорник Фома Дергач, размахивал при этом руками и делал свирепые глаза.

Когда же сам пан граф принимался плясать в хороводе, – он проделывал это плавно, с достоинством и долго потом обмахивался платком, – девушки сильно конфузились и начинали танцевать хуже.

Но если бы пани Юстына видела своими глазами, какое богатство окружает ее сына в Служеве, ее материнское самолюбие было бы полностью вознаграждено! Замок, хоть и средневековый с виду, был весьма благоустроен. Даже при большом стечении гостей каждому отводилась отдельная комната. Ходить за гостем выделялся специальный слуга. Трапезы были изысканны и сопровождались музыкой. При этом не какое-нибудь трио, а целый оркестр разыгрывал увертюры, менуэты, а то и целые сюиты из всевозможных танцев. Летом балы происходили на открытом воздухе, что придавало им видимость очаровательной непринужденности, при соблюдении всех правил утонченного гостеприимства. Днем каждый делал, что хотел, но ему не давали скучать, так как на каждом шагу его ожидали удовольствия: то манил прохладный грот, где стояли статуи трех богинь, оспаривающих первенство перед Парисом, то влекла к себе резная беседка, уютно убранная внутри и располагающая к дремоте, то раздавались звуки невидимого оркестра, и гость, усевшись неподалеку, наслаждался музыкой.

Устраивались верховые прогулки по окрестностям или катание на лодках с песенниками. И Фридерик постепенно привыкал к этой жизни, легкой, бездумной и совершенно праздной. Хоть ему и была отведена комната с роялем Плейеля, играл он здесь меньше, чем дома; времени было достаточно, но внутри что-то не ладилось. Он обрывал занятия и уходил в сад, где его ждал Антось, и день проходил быстро и незаметно в разнообразных развлечениях.

Все в графском доме были веселы и беспечны. Так чувствуют себя люди, которым нечего бояться за себя и за своих близких; которые уверены в своем пожизненном благополучии и оттого могут быть просты, приветливы, великодушны. Сын пани Юстыны был очарован. Особенно пленяли его женщины этого мира, и тут скрывалась опаснейшая ловушка для него, потому что он был восприимчив к красоте. А эти аристократки были красивы. Они не знали никаких забот, кроме одной – переодеваться по нескольку раз в день в самые нарядные туалеты. Французская речь, французские имена, ласковое обращение женщин, похожих на ангелов, мягкие краски, радующие глаз, – все это вскружило ему голову. И он уже невольно подражал братьям Водзиньским, которых прежде высмеивал в своих импровизациях.

Все это могло только радовать пани Юстыну. Но как бы она была счастлива, если бы увидала большую картинную галерею, расположенную здесь, в саду, над рекой! Летом галерея превращалась в музыкальный зал. Там стоял рояль, и Фридерик по вечерам играл для прихотливой, взыскательной аудитории. Он царил здесь в эти часы, а магнаты и их нарядные жены и дочери внимали ему в глубокой тишине. Всегда чуткая к музыке, пани Юстына на этот раз не заметила бы перемены в игре Фридерика, не услыхала бы, что он бессознательно приспособляется к окружающему. Его импровизации были под стать всему, что он видел: он невольно смягчал переходы, ослаблял ударения, пряча иногда самую мелодию в пышных пассажах. Это был светский виртуозный стиль, ненавистный таким музыкантам, как Живный. Но впечатлительная, увлекающаяся натура Фридерика уже впивала отраву. Ему было только пятнадцать лет, и он еще не выработал в себе противоядия.

Эти концерты, затягивающиеся далеко за полночь, пришлось перенести на более ранние часы из-за хозяйской дочери, панны Марыни, которая категорически отказывалась идти спать в положенное ей время. Она обожала музыку, была без ума от пана Фридерика, и ее матери волей-неволей приходилось с этим считаться.

Несмотря на то, что панне Марыне недавно исполнилось только шесть лет, истинной хозяйкой в доме была она: все ее желания исполнялись. Слуги между собой говорили, что если бы паненке взбрело на ум прокатиться на необъезженной лошади, то неизвестно, как поступила бы ее мать, графиня Тереза. Даже отец, суровый пан Водзиньский, которого все в доме боялись, не мог устоять перед самыми причудливыми просьбами Марыни, когда этот черноволосый эльф в коротких юбочках и вышитых панталончиках, глядя на него смеющимися и безусловно дерзкими глазами, терся щекой о его руку и шептал: «Милый папочка!» Братья-подростки, с которыми отец был крут, часто прибегали к посредничеству младшей сестры.

У Марыни было множество талантов, проявившихся очень рано. Не ангелочек, скорее бесенок из свиты Оберона, где, как известно, были и озорные маленькие духи, она каждый день и несколько раз в день слышала похвалы себе и принимала знаки восхищения. Она уже умела читать, рисовала, пела и не лезла за словом в карман, если кто-нибудь пробовал пошутить с ней. Она лепетала по-французски и читала наизусть стихи какого-то месье Лемонье про белую козочку.

Но более чем всеми этими талантами панна Марыня уже в своем младенческом возрасте обладала искусством пленять! Когда она появлялась среди гостей в газовом платьице, с голыми плечиками, с завитыми локонами и смело оглядывала всех темными блестящими глазами, непременно находилось несколько человек, которые восклицали: «Прелестна!» – и шептали друг другу, что в будущем она станет сводить с ума весь свет. Она не всегда слышала, что говорят, Но отлично догадывалась, что это относится к ней и в ее пользу.

Ее пристрастие к «пану Фридерику» выражалось в том, что, просыпаясь и засыпая, она напевала мелодии, игранные им, увязывалась за ним всюду, путаясь в ногах во время прогулок, и умно пользовалась преимуществами своего возраста: например, жаловалась на усталость и требовала, чтобы он донес ее на руках до дому или проверил, хорошо ли на ней сидит фартучек. Смелость была и оставалась ее отличительной чертой. Уже будучи взрослой девушкой и вспоминая этот год ее раннего детства (она помнила решительно все!) Марыня со смехом говорила своей интимной подруге:– Я словно предчувствовала, что мне скоро придется притворяться и лгать, и делала все, что хотела! – Часто маленькая Марыня забывала о светскости и превращалась в ту, кем ей следовало быть: в резвого ребенка. Любовь всегда возвращает нам наш естественный облик. Во время вечерних импровизаций она усаживалась у самого рояля и сидела так, не шевелясь и не спуская глаз с пианиста.

Фридерик охотно играл с ней. Иногда он пытался представить себе панну Марыню лет через десять – двенадцать и думал при этом, что она, вероятно, будет сокрушать мужские сердца, а кое-кому и причинит большое горе. Было ли это только впечатлением наблюдательного, развитого подростка? Или, может быть, безошибочным предчувствием?

Но надо было уезжать: он обещал Доминику Дзевановскому погостить у него немного в Шафарне вне всякой очереди. В замке его удерживали, но в конце концов отпустили. Когда он уехал, одна из дам заметила, что он изящен и прекрасно держится.

– Для учительского сына вполне, – ответила графиня Водзиньская. – Его мать служила в дворянском доме и, без сомнения, кое-что переняла!