Текст книги "Наедине с одиночеством. (сборник)"

Автор книги: Эжен Ионеско

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Я решил забаррикадироваться от всего мира.

Смысла выходить из дому не было никакого. Вода, газ, электричество, отопление – все это превосходно функционировало. Поставлялось по мощным подземным трубопроводам, расположенным на очень большой глубине, и противоборствующие стороны были не в состоянии вывести эти системы из строя. Они разрушали, насколько могли, заводы, гаражи, административные здания. Но поскольку время от времени бойцы были вынуждены отдыхать, они содержали в порядке несколько, улиц, в том числе мою, где проживали их родители, которых они периодически проведывали. Заходили они, вероятно, и в свои мансарды. Размещали в своих домах продовольственные склады, хранили боеприпасы. Правда, время от времени какой-нибудь дом взлетал на воздух, но, как правило, это была случайность. В нашем доме боеприпасов не держали, и никто из его жильцов не приходился родственником кому-либо из сражающихся. Появлялся, правда, один, с длинными волосами и длинной бородой, его приводила единственная из нашего дома участница этих славных событий – дама с собачкой, у которой – такое совпадение – как раз недавно умер муж. Спустя какое-то время к ней стал приходить другой повстанец, тоже с бородой и с совершенно выбритой головой, который, по идее, должен был принадлежать к противоборствующей армии воюющего народа. Двойная игра это называется. Несколько раз они сталкивались у дамы, но поскольку наше здание считалось нейтральной территорией, они ладили между собой.

Я думал об этих трубопроводах, подземных коммуникациях, которые доставляли нам тепло и свет из центра города. Как, должно быть, смеются надо мной мои бывшие коллеги по бюро! Конфликт в нашем пригороде длится уже достаточно долго, и они, наверное, успели разбить за это время в центре города парки с лужайками. Деревья уже выросли, и все там красиво и весело. А я, я заперт в этой опасной зоне, где свирепствуют гнев, ярость, льется кровь и множатся смерти.

В конце концов дошла очередь и до меня, начали стрелять и по моим окнам. Может быть, меня посчитали опасным нейтралистом? Но я ничего не понимал в их схватке. И все-таки какая-то причина должна была быть.

Однажды – уже привыкнув к шуму и опасности – я спокойно читал старую газету, как вдруг мне захотелось выйти в туалет. Оттуда я услышал звон разбитого стекла и, вернувшись в комнату, увидел на диване, на том месте, где совсем недавно сидел, приличный осколок снаряда. Я решил обеспечить себе на дальнейшее надлежащую безопасность, чтобы подобное не повторилось. Нужно было заставить сражающихся поверить в то, что мое жилище – из числа пустующих. Я прислонил к окнам толстые матрасы и подушки, как следует закупорился. В квартиру теперь не проникал ни один луч света.

Затем я перебрался в дальнюю комнату, окно которой выходило во двор. С той стороны никакого шума не доносилось. Света было достаточно, ведь я жил на четвертом этаже, да к тому же на южной стороне, так что даже солнце было видно. Луч, лучи солнца. Маленьких детей отвезли в деревню или в пансионаты в центре города. Родители уехали вместе с ними. Дети старше двенадцати лет были вовлечены в борьбу, рассказала мне, консьержка, показывая в подтверждение своих слов газету повстанцев, найденную у входа в наш дом. Эти дети составили особое военное формирование или что-то в этом роде – «когорту парижских гаврошей», другие, с противоборствующей стороны, – «легион новых Бара». Была еще и третья группировка – «бойскауты пригорода». Этим вменялось в обязанность подбирать раненых из обоих лагерей, красть цыплят и другие съестные припасы. Та часть внутреннего двора, которую я мог разглядеть с высоты четвертого этажа, была заполнена кучей отходов. Куча эта была уже такая огромная, а главное, давняя, что на ней, словно на пригорке, росла трава и даже тянулись к солнцу какие-то цветущие кустики, а то и деревца. Я мог, следовательно, бросать туда свои отбросы, и они со временем превращались в зеленую траву и цветы. Мешки с продуктами и бутылки, которые выстроились по всей длине коридора, я придвинул к самым стенам, чтобы по образовавшейся дорожке, могла пройти консьержка – моя последняя связь с миром пороха и огня, окружавшим меня со всех сторон.

Я поставил свою кровать в дальней комнате. Это был оазис, маленькая Швейцария. Может быть, я нескоро отсюда выйду. Какой покой был в этой комнатке! Как приятно было сознавать, что за этими немыми окнами никого нет. Я знал, что здесь я буду чувствовать себя хорошо, что у меня будет время и помечтать, и выпить спиртного столько, сколько захочу.

Шло время. Проходили месяцы. Может быть, годы. Консьержка время от времени приносила мне газеты с картинками, на которых были изображены повстанцы – с карабинами, бородами, колпаками или без бород и колпаков. Это уже вошло в историю. На одной из картинок можно было увидеть героическую смерть Бара, который падал, сраженный штыком. На другой был нарисован Гаврош, воздевший – прежде чем рухнуть на землю – руки к небу. А злые люди продолжали стрелять в него. Одеты они были в зеленую униформу.

Однажды консьержка рассказала мне, что дома на улице в конце концов все-таки взорвали. Так вот почему я чувствовал на днях, какие-то толчки, похожие на подземные. Я напряженно вслушивался, но никакие отзвуки, кроме далекой стрельбы, до меня не доносились.

– Теперь, – сказала консьержка, – все сосредоточилось только на большой площади.

Но даже и оттуда шум доносился сейчас слабее. Между перестрелками или во время затишья люди ходили на скачки. Я спросил, что стало с моим рестораном.

– Его больше нет, мсье, – ответила консьержка, – от всех этих домов ничего не осталось.

Наш дом и еще два или три здания рядом с ним составляли маленький островок сохранившейся застройки. Народу на нашей улице почти не осталось. Седой русский, дама с собачкой – вот и все, остальные уже мертвы. Не все отошли в мир иной в результате гражданской войны – были и такие, что умерли от старости, от инфаркта, от других болезней.

– Но все восстановят. У людей будет работа. Вы знаете, сколько стоит теперь квадратный метр земли на нашей улице?

Консьержка вскоре также умерла. Ее сменила дочь. Я заметил это лишь спустя некоторое время. Мне приносили продукты. Забирали пустые банки из-под консервов. Меня редко беспокоили, а вскоре и вовсе перестали.

В моей комнате было светло. Много света. Я заставлял себя ежедневно ходить в ванную, приводить себя в порядок, бриться. Когда небо было затянуто тучами, я не брился. Потом я возвращался по узкому проходу между штабелями напитков и продуктов. Застилал кровать, подметал. Открывал дверь комнаты, чтобы выставить в коридор грязное белье и взять чистое. Все это отнимало у меня не так уж мало времени и достаточно меня утомляло, зато после этого я мог позволить себе вытянуться на кровати, с которой видел потолок и небо. Я жил ожиданием не знаю чего. Но ожиданием живым, волнующим. Когда легкие облака рассеивались, растворялись в голубом небе, я пробовал что-то понять, пробовал что-то читать в небе. Я уже не был так несчастен, как раньше. Может быть, с возрастом я обрел мудрость, а может, во мне уравновесились силы, которые противодействовали друг другу, будоража меня? Не хочу сказать, что я был счастлив. Так обстояли дела – вот и все. Внутри огромной всеобщей тюрьмы я обустроил по мере возможностей свою маленькую тюрьму. Оборудовал угол, в котором мог жить. Это был совсем маленький, мирок, я отдавал себе в этом отчет. Но мне этого хватало. Маленький угол на каторге, в котором я от этой каторги прятался. Каторга без работы. Тосковал ли я? Смирился ли я?! Устал – вот это несомненно. Но я мог растянуться на кровати, как хотел, когда хотел. Я проводил так целые часы, целые дни. Никаких усилий, никаких усилий, за исключением этого ожидания. Глядя в небо, я всегда пробовал прозреть дальше: а что там – за ним?! Существую ли я? Кто я? Я ощущал себя пребывающим между двумя бесконечностями, большой и малой. С одной стороны, я был точкой. С другой – конгломератом галактик. Во мне рождались вселенные, они расцветали, умирали, разрушались. Я вмещал в себя все галактики, вмещал миллиарды веков существования всех космических систем, миллиарды километров звездного пространства – и миллиарды существ, которых я не знал; они жили во мне, волновались, возмущались, восставали, сражались, любили себя и ненавидели. Да, все это было во мне.

Мой дом и два или три соседних дома были теперь островком, окруженным огромной стройкой. Восстанавливали разрушенное. Разрушают для того, чтобы восстанавливать. Стены не защищали от шума стройки. У меня, кстати, был своей метод. Я не затыкал себе уши, не нервничал, не раздражался. Напротив, я изо всех сил вслушивался в этот шум. Как будто это была музыка. И поэтому я не сжимался – я растягивался.

Бывали очень хорошие дни. Возможно, потому, что я жил в южном пригороде, где погода лучше, где всегда теплее, чем в северном. Однажды утром – близился полдень, – когда я смотрел на голубое небо над крышами (что делал довольно часто), я заметил, что на лазурном небосводе, из конца в конец, протянулась легкая трещина. Она светилась, и этот свет был интенсивнее обычного дневного света, был более голубым, чем небо. Я на что-то надеялся. Между тем строительные работы шли своим чередом, как будто ничего не происходило. Естественно, нужно иметь время, чтобы смотреть в небо, и к тому же внимательно. А люди не поднимали глаз. Работа, разные заботы не оставляли им для этого времени. Я созерцал эту ящерицу в небе. У меня заболели глаза, но я не отрывал взгляда. Светящийся луч света, свет в свете, постепенно исчез, не оставив следа. Но потом эта полоска вновь появилась на звездном небе и была шире, чем днем. Это было похоже на вспышку на всем протяжении горизонта. Соседние звезды бледнели, казалось, что они гаснут; однако эта черта протянулась именно от звезды, от самой маленькой звездочки, и свет, исходящий от нее, был сильнее, чем свет двух солнц. Меня снова наполнила радость. Я принял этот знак как обещание, а не как угрозу. Наступил рассвет, и когда полоска исчезла, небо показалось мне серым. Молодая консьержка принесла мне кофе в восемь часов утра. Она ничего не видела, она не имела обыкновения смотреть на небо. Ночью она спала. Днем она была слишком занята. У нее была работа. Она смотрела на небо в воскресенье. Никто в доме, ни один из строителей, среди которых у нее были друзья, которых она встречала, когда шла покупать хлеб, ни булочница – никто ей ни о чем таком не говорил. Только я. Я сказал ей, что феномен, возможно, больше не повторится, так что не стоит ждать воскресенья.

– Я не сплю с открытыми глазами, – ответила она сердито.

– Уверяю вас, я видел очень отчетливо, – настаивал я.

– А я вам толкую, что никто больше мне об этом не говорил.

Она попросила подписать чек, чтобы получить проценты с моих вкладов. И сообщила, что новые жильцы пожелали иметь лифт в подъезде и меня просят внести довольно значительную сумму, пока предварительную, для его установки. Она подчеркнула, что я часто буду пользоваться этим лифтом, когда начну хоть немного двигаться. У меня нет причин продолжать жить в изоляции. Опасности больше не существует. Иногда еще слышны какие-то взрывы – должно быть, где-то далеко рвутся бомбы. За это дорого заплачено, но в настоящее время в квартале спокойно. Революция переместилась к центру города и северному пригороду.

– Теперь их очередь, мы достаточно побесились.

Весь этот день, все последующие дни, все следующее воскресенье я, опершись локтем на подоконник, смотрел на небо над крышами в надежде вновь увидеть феномен. Многие воскресенья, многие недели. Но ничего подобного в небесах больше не происходило.

Я снова привыкал к обычной ясности дня.

И тосковал. Наконец решил выйти на улицу. Должно быть, на месте прежнего построили новый ресторан. Я прошел по длинному коридору, заставленному по обе стороны мешками с продуктами, подошел к двери, открыл ее. Спустился по лестнице, удивленный тем, что смог сделать это так легко. Прошел мимо комнаты консьержки – та отсутствовала. Прежняя всегда была на месте. Иные нравы. Я ступил шаг, второй по тротуару. Я не узнавал домов. Они были совершенно новые, высокие, похожие друг на друга. Нашу улицу пересекала новая улица. Новые дома построили в другом месте, вот почему так получилось. Таким образом, можно было быстрее выйти на проспект. Маленьких домиков с их садами и двориками больше не было. Я не знал новых соседей. Вдали и в самом деле, очевидно, рвались бомбы. Я дошел до ресторана. Помещение занял тот же хозяин. Правительство, за которое или против которого он сражался, отвело ему то же место, но обновленное. Он сильно постарел, хромал. Я, наверное, тоже очень постарел, потому что он меня не узнал. Посетители были в основном молодые люди. Они веселились. Совершенно иная публика. Одни играли на гитаре. Другие пили безалкогольные напитки. Громко смеялись. Многие, откинувшись на спинку стула, положили ноги на стол. Мир помолодел, сказал я себе, а я постарел. Они тоже постареют.

– Вы знаете, – обратился я к хозяину, – я тот господин, который ежедневно приходил сюда и садился вон в том месте, где теперь собралась молодежь.

– Да, да, припоминаю, – ответил старик. – Нет, официантки у меня теперь нет. У нее, должно быть, уже взрослые дети. Возможно, даже внуки есть. Давайте выпьем вместе по стаканчику. А как вы, что у вас с работой?

– Я ушел на пенсию очень молодым, вы просто забыли. Я уже очень давно на пенсии.

– Тогда вам повезло. У вас хорошая жизнь. Хотя выглядите вы неважно. Вы, быть может, меньше пострадали бы, если бы работали. Когда уходишь на пенсию, нужно подыскать себе занятие. Поменять специальность, почему бы и нет? Начинается новый цикл. Помните? Гражданская война, баррикады – хорошее было время! Стреляли даже в ресторанном зале.

– Я знаю, прекрасно помню, потому что бывал здесь тогда.

– Да, я вспомнил. Вспомнил даже то, как вам заехали в лицо кулаком. Жизнь, жизнь. К счастью, всегда есть хорошее вино, – добавил он, наполняя за стойкой стаканчики. – Но камамбер уже не тот. Нет больше хорошего камамбера. Все теперь производится на промышленной основе. Так легче. Молодые ленивы. Не пошевелятся даже, чтобы разок выстрелить, как это было в наше время. Но вообще-то никогда не знаешь, что может стукнуть людям в голову.

– Да, конечно. Есть в нас какая-то тяга к агрессии. Вспыхнуть может в любой момент.

Когда я вышел, молодые люди проводили меня взглядами – насмешливыми взглядами, подталкивая друг друга локтями и перемигиваясь. Конечно, я был так старомодно одет. Или потому, что я принадлежу к другому миру. Быть может, уже ушедшему. Остались ли еще буржуа? Или я был единственным? Или я уже не был ни буржуа, ни чем-то другим?

Я поспешил вернуться. Держась за бок, поднялся по лестнице, открыл дверь, закрыл ее на ключ и, не заглядывая в другие помещения, прошел в свою комнату.

Понемногу до меня начал доноситься шум. Мне показалось, издалека. Однако я смог различить: буровые машины, пневматические молотки, бетономешалки, подъемные краны. А еще песни, голоса рабочих. Поскольку все это звучало приглушенно, я подумал, что, должно быть, потерял остроту слуха. Строился новый мир, это нужно было признать…

Я, наверное, раздражал консьержку. Три раза в день подниматься наверх, приносить мне еду, белье, получать мои проценты – у нее со мной было не так уж и мало забот. Она попросила повысить ей плату.

– Жизнь стала такой дорогой, – сказала она, – деньги совсем обесценились.

Я согласился. Однако запаниковал. Уж не буду ли я вынужден снова пойти работать? Эта мысль привела меня в ужас. Я спрашивал себя, способен ли я еще что-то делать. Мне нужно какое-то время, чтобы решиться. Я написал своему нотариусу, в свой банк. Их ответ меня успокоил. Мои деньги были в обороте. Доходы мои возросли, несмотря на то что жизнь стала дороже. Тем не менее из соображений экономии я решил больше не курить. Без спиртного я обойтись не мог, но решил существенно ограничить себя в выпивке. Мясо буду есть лишь два раза в неделю. Я вообще стал есть меньше. Консьержка рассказала мне о недорогом ресторанчике, где отпускают на вынос готовые блюда. Я предпочел их консервам и жаркому с овощами, которые готовила для меня консьержка. Кстати, я хотел бы как можно меньше ее утомлять, отнимать у нее меньше времени. Ей ведь нужно было заниматься еще и малышами своей сестры, которая работала на стройке. Муж у нее был болен, пособия по социальной помощи не хватало.

Я старался, как мог, чтобы успокоить консьержку – она ворчала, хлопала дверью, смеялась мне в лицо. Я пробовал даже спорить с ней немного. Мое наигранное веселье, шутки, похоже, не нравились ей. Я думаю, что мой образ жизни, мое поведение, мое затворничество казались ей странными. Она намекала на то, что я бездельничаю, затем и прямо упрекала меня:

– Мне нечего скрывать, я говорю то, что думаю, говорю людям правду в лицо.

Чтобы как-то смягчить ее или хотя бы не раздражать, я каждое утро подолгу занимался своим туалетом. Виски мои седели. Так вот сколько времени я… По ее словам, я не имел права быть на пенсии, рано еще, «особенно после такой жизни, вы ведь ничего не делали, какая от вас польза?» Я не спорил с ней на эту тему.

– Вам скоро нужно будет переезжать, наш дом и соседние дома, эти остатки старой застройки будут сносить. Здесь построят новые здания.

– Новые дома, которые состарятся, как и все. Даже не успеешь сказать «уф!».

Она не ответила мне, лишь пожала плечами. Мой дом снесут? Мне было немного страшно. Я успокаивал себя. Наверное, это еще не скоро случится. Наверняка у меня есть в запасе еще несколько лет. И потом, я мог протестовать против сноса дома, как владелец квартиры. Однако были еще и общественные интересы. Меня могли обязать. Но не сейчас же.

Что стало с другими? С коллегами по бюро, с моими подружками? Умерли ли они или стали бабушками? Что если проведать их как-нибудь? Хотя, может быть, в их квартале, в центре города продолжается гражданская война? Как мне навести о них справки?

Меня охватило что-то вроде грусти, ностальгии по прошедшему времени. Да, я тосковал по старому бистро, по аперитивам с его хозяином и с моим бывшим коллегой… Как его звали? Жак? Кажется, Жак. Хотя нет, Жак – это муж Люсьенн. Или его звали Пьер? Пьер… а как дальше?.. Фамилия начиналась, кажется, на Б… на Б ли? Что-то вроде Буя. А о фамилии шефа я вообще никакого представления не имел. Память меня подводила.

А ведь не так уж и давно все это было. Хотя нет, пожалуй, очень давно. Моя молодость. Старые улочки, старые улочки Парижа, красивый город – Париж. Это было красиво: воскресенье, когда я усаживался на террасу кафе или в пивной, смотрел на проходящих мимо людей. Воскресенье… Гостиница. Я открывал окно, смотрел на толпящихся людей. Это было до войны. А потом была еще официантка, Ивонна. О ней я сожалел больше всего. Но ничто не возвращается! Я философствовал. А что еще было? Дождь, солнце, кино. Я редко туда ходил. А столько было интересных фильмов! Слишком поздно. Я узнал бы о многих вещах. Я ничего бы не узнал. Что можно узнать? Воспоминания, воспоминания, чего вы хотите от меня? А еще был свет, ночь в городе. Было серое небо, серые дома, серые люди. Однажды была еще полностью белая дорога. Однажды, когда было очень светло. И не в городе. Да, я был тогда в дороге, ехал на машине, вместе с Люсьенн. С Люсьенн ли? Я удивлялся негородским цветам – красным макам в поле желтой пшеницы. Мы вышли из машины, прошли несколько сотен метров по пустой дороге, в конце ее солнечные лучи играли в зеленой листве деревьев. Вспоминал я и о том, что рассказывали мне другие. Мой коллега по бюро, как его звали, никак не могу вспомнить, путешествовал на машине по Бельгии. Давно, когда еще был молодым. Это было весело. Они смеялись, разговаривали, пили вино, которое взяли с собой. Потом пересекли границу. Таможенники или полицейские подошли к машине, попросили показать паспорта. Затем они продолжили свой путь. Пруды, маленькие города с домами из красного кирпича и наконец Брюссель. Возле вокзала их настиг дождь, Боже мой, какой это был ливень! Они вышли из машины и перебежали через улицу, укрылись в маленьком кафе, узком и длинном, со столами из покрашенного дерева. Они пили пиво, вы знаете – это особенное бельгийское пиво, пиво «гезов», они его много выпили, все были очень веселыми. Это было забавно. А потом они поехали в Анвер. Крыши домов в портовом квартале были заостренными, совсем не так, как у нас. Были витрины с женщинами. Квартал был неблагополучным. Там часто случались драки. Но когда они были там, ни одной не вспыхнуло. Он очень хотел бы увидеть такую драку. И не боялся, ведь он был с друзьями, их было много. На всех углах стояли полицейские. Бельгийские полицейские.

Вспоминал я и о девушке, которая умерла в девятнадцать лет. Груда цветов и венков возле гроба. Цветы красные, белые, желтые. Я захотел их понюхать. После этого я почти потерял обоняние. Кажется, это случается, когда нюхаешь цветы, предназначенные покойнику. Очень долго я ощущал только дурные запахи. Потом обоняние частично вернулось. Когда я был маленьким, обоняние у меня было очень острым. Мне завязывали глаза, я узнавал своих друзей по запаху их одежды. Полностью это не восстановилось.

Это неправда, не все было серым. Однако воспоминания о ярких днях были редкими – одно или два, – а все остальное – грязная мостовая, мокрая мостовая, ночь. Меня часто посещал образ матери. Худенькая, седые волосы, серое платье, серое лицо и амбиции: «Мой сын преуспеет!» А преуспевают ли где-нибудь? А потом – бюро, листы присутствия, политические споры с моим коллегой, их продолжение уже на улице, в серое время аперитива. Столько мрачных, черных периодов, потому что я пил слишком много и образы стирались. То тут, то там смутный свет, полусвет в шторах сумерек. Были еще революции, гражданские войны, удар кулаком, который мне нанесли в ресторанчике. Много чего произошло. Вокруг меня. Без меня. Тем не менее это меня интересовало. Были трупы. Были революционные марши, разгневанные люди. Мертвый молодой человек на тротуаре, окруженный соседями по улице, которая так переменилась. Эти старики, эти пенсионеры, такие худые, такие немощные. Было ли все это? Впечатление такое, что нет, никогда не было. Маленький старик с белыми усами, была ли у него борода? До революции она была приятной, эта улица, со всеми ее стариками, с хромающим русским. Я его не очень любил. Прогуливаясь, я обходил квартал. Был проспект, стены заводов, и наша улица была чем-то посторонним. Мне нужно было больше гулять по ней, пользоваться возможностью. Надо было навестить друзей, коллег по бюро. Я часто собирался это сделать. Да, все ушло. Все. Нелепое сожаление, эта горечь, что шла изнутри, словно из желудка. Я столько всего видел! Карабины, поднятые кулаки, протянутые руки, всякого рода салюты. В моей жизни не хватало разнообразия, с тех пор как я поселился в этой квартире. Я много тосковал. Как она была права, Ивонна, что ушла. Ивонна или Мария… Я сам вынес ее чемоданы на тротуар, помог шоферу поставить их в багажник. Прекрасно все помню. Не такая уж и плохая у меня память. Что еще было? Что было? Был также этот школьный учитель, с седеющими волосами и черными усами.

«Я воспитал себя сам, сжав зубы, я сам себя сделал, – говорил он мне, сидя за своим столом, потом добавил: – Вы ничего не достигнете, мой друг, вы вспомните мои слова, меня уже здесь не будет, но вы вспомните эти слова, вы ничего в жизни не добьетесь».

Так и произошло.

Он протягивал в мою сторону указательный палец и говорил моей матери: «Он ничего не достигнет, мадам», – говорил он безжалостно, не оставляя ей никаких иллюзий, несмотря на слезы, стоявшие у нее в глазах.

Особенно сильно угнетало меня чувство упущенного. В сущности, все сложилось бы красиво, если бы я умел наполнять каждое мгновение каким-то смыслом. У меня же жизнь катилась по воле волн. А теперь все уже было кончено. Но эти воспоминания, эти картины, прокручивающиеся в кадрах моей памяти! Картины, немного путаные, немного туманные – столько всего забылось. Эти забытые фрагменты были словно черные пятна, закрывавшие образы. Это вечное чувство упущенных возможностей. Что я упустил? Что утратил? Чего мне не хватало? Я хотел бы ЗНАТЬ. Вот чего мне не хватало. Не хватало знания. Я был невежествен, но не настолько, чтобы этого не понимать. А знают ли что-нибудь ученые? И хватает ли им этого знания? Может быть, деревья знают больше? Животные многое знают. Я не сделал ни единого усилия, чтобы узнать, потому что чувствовал, что это невозможно. Из-за этого я был неутешен. Возможно, когда-нибудь все узнают. Другие узнают все. Эта усталость, которая все время давит на меня своей тяжестью. Усталость немощи. Да, есть миллиарды и миллиарды людей. Миллиарды живущих – и всеобщая тревога. Каждый, как Атлант, нес на себе всю тяжесть мира, каждый был одинок, удручен бременем непознанного, непознаваемого. Этим я и утешался – тем, что самый великий ученый был таким же незнающим, как и я, и отдавал себе в этом отчет. Но так ли это?

Однажды меня разбудило щебетанье птиц. Я открыл окно – к нему тянулись ветки дерева в белом цвету. До одной из них я мог дотянуться. Голубые и зеленые птицы вспорхнули с веток, потом снова вернулись на дерево. Я, старый домосед, совершенно не знал природы. Из кучи отходов, превратившейся в зеленую лужайку, выросло дерево. Ствол у него был гладким, крона цветущих ветвей раскрывалась как раз на уровне моего этажа. Я сорвал три чистых цветка.

– Идите сюда, посмотрите! – кричал я. – Посмотрите!

Ответом мне было лишь эхо. Потом в дверь осторожно постучала консьержка. Я заметил, что она уже начинала стареть.

– Какое красивое дерево во дворе! – сказал я. – Выросло за ночь. Посмотрите, если не верите! Слышите, как поют птицы?

– Ничего не слышу, – сказала консьержка и нехотя подошла к окну.

– Нет там никакого дерева, что вы мне рассказываете? – проворчала она.

Я посмотрел в окно – и увидел, что дерево исчезло.

– Но вот цветы, которые я сорвал с его ветки! Вот, видите! Я положил их на стол.

– Да, в самом деле, цветы, – удивилась она, – я никогда таких не видела. Откуда они?

– С дерева, с дерева, о котором я вам говорил!

Она снова посмотрела на цветы. Поставила их в стакан с водой, затем ушла, пожав плечами и не сказав больше ни слова.

Я был разочарован. Куда это дерево могло исчезнуть? Оно же было – вот три цветка. Я дотронулся до них, почувствовал их запах. Консьержка их тоже видела. Я удивился, но и успокоился. Снова подошел к окну. Стены и крыши, которые меня окружали, словно задрожали, я увидел это светящееся дрожание в разящем свете. Стены и крыши, казалось, отделялись друг от друга, их контуры расплывались. Они теряли свою толщину, становились предельно хрупкими. Теперь это были всего лишь занавески, все более прозрачные – рассеивающиеся в сумерках тени. Я видел, как они чуть колыхались, влево, вправо, дрожали, словно отображения в проточной воде, я видел, как они сморщиваются и медленно отдаляются, теряются в светящейся дали, исчезают в прозрачной дымке. Перед моими глазами распростерлась пустыня, огромная под светящимся небом, залитая солнечным светом, – распростерлась до горизонта. Теперь был виден лишь сверкающий песок. Моя комната казалась мне неверной, безмолвной точкой в необъятном пространстве.

Потом была долгая тишина. Я лежал на кровати, смотрел на двухстворчатый шкаф, стоящий у дальней стены. Его створки открылись и выглядели как огромные ворота. Я не видел больше ни одежды, ни белья. Только голую стену. Но и стена скоро исчезла. Две раздвинутые створки превратились в позолоченные колонны, поддерживающие очень высокий фронтон. На месте стены медленно обозначались образы. Все это стало ярко светиться. Появилось дерево с кроной из цветов; и листьев. Затем второе. Третье. Много деревьев. Огромная аллея. В конце ее был свет, более яркий, чем солнечный. Он приближался, охватил все пространство. Как все это может умещаться в моей комнате? Это намного больше, чем моя комната. Я не почувствовал ветра, от дуновения которого задрожали ветви и цветы, голубые и белые. Нет, чувствовался легкий ветерок! Это был луг. Какая она красивая – трава! Для кого этот луг, этот сад, этот свет? Аллея простиралась очень далеко. Посередине возвышалось дерево. Дерево или огромный куст? Справа от него, слева от меня, в голубое небо уходила серебряная лестница, начинающаяся в метре от земли. Я долго смотрел на нее, не осмеливаясь встать, приблизиться, боясь, что она исчезнет. Свет был очень сильным, но не слепил, глазам от него больно не было. Сверкали ступеньки. Сад приближался ко мне, окружал меня, я становился его частью, я находился в его середине. Прошли годы или секунды. Лестница приблизилась ко мне. Теперь она была у меня над головой. Прошли годы или секунды.

Потом все стало отдаляться, может быть, рушиться. Исчезла лестница, затем куст, затем деревья. Затем колонны вместе с аркой. Но часть этого волшебного, проникшего в меня света осталась.

Я принял это как знак свыше.

Перевод А. Жгировского