Текст книги "Наедине с одиночеством. (сборник)"

Автор книги: Эжен Ионеско

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Эжен Ионеско
Избранное

Эжен Ионеско (1912–1994) – один из родоначальников драмы абсурда. Однако данное издание знакомит читателя с его малоизвестной прозой.

В романе «Наедине с одиночеством», переведенном на русский язык впервые, несмотря на простое, нарочито будничное повествование, трудно провести черту между реальностью и фантасмагорией, когда в скучный мир героя – мелкого, ничем не примечательного служащего, неожиданно разбогатевшего – врывается то ли выдуманная, то ли реальная гражданская война в масштабах… одной улицы. И на этом фоне с наивным и трогательным упорством ищет герой свое предназначение, свое место во Вселенной, свою связь с людьми, которых видит заключенными в хрустальные гробы…

В эксцентрически-гротескных рассказах-притчах Ионеско ощущение кошмара, бессмысленности и иррациональности человеческой жизни сочетается с критикой конформистского сознания.

Наедине с одиночеством
(Роман)

* * *

В тридцать пять лег наступает время, когда пора перестать бежать. Если бежишь. Я был по горло сыт своей работой и уже стал ощущать возраст – до сорока оставалось всего ничего. Я умер бы от скуки и грусти, если бы не получил это неожиданное наследство. Такое нечасто случается, все же не перевелись еще в Америке богатые дядюшки, если только мой – не последний. Во всяком случае ни у одного из моих коллег по маленькому предприятию не было в Америке ни отца, ни кузена, ни дяди. Все мне завидовали: представить только – ему больше не нужно будет работать! Прощание было недолгим. Я угостил всю компанию божоле[1]1
  Божоле – красное сухое вино (Здесь и далее примеч. пер.).


[Закрыть] в кафе на углу и даже не пригласил туда Жульетту. Она все еще на меня сердится, потому что мы расстались. Владелец предприятия был еще более разгневан, чем моя подружка: он, видите ли, «этого ожидал»; любопытно – сам я этого не ожидал.

Я должен был сообщить о своем уходе за три месяца, таково правило, уверял он. «Мне будет очень трудно найти на ваше место такого человека, как вы». А между тем сколько раз он упрекал меня в том, что я плохо работаю, периодически угрожая увольнением, что приводило меня в дрожь. Где еще я бы нашел работу, к которой хоть мало-мальски удалось бы привыкнуть? После каждой такой угрозы я из страха усиливал свою активность, что продолжалось, однако, не более двух-трех дней. Затем эта активность затихала. Приблизительно через две недели – новые угрозы. Таким образом, я прилежно трудился лишь шесть или семь дней в месяц. Я был доволен до крайности. Объявив о своем уходе, я не согласился работать более ни дня – это был мой реванш. И с удовольствием уплатил ему неустойку за месяц. Правда, в конце концов от денег он отказался, проявил великодушие. Я не злой человек: пусть он хоть таким образом почувствует себя удовлетворенным.

Однако я пошел повидаться с Жанин, кассиршей. «Вы уходите от нас… теперь, когда вы богаты… Вы не хотите оставаться в этом квартале, это правда? Где вы поселитесь, такой одинокий и неприспособленный?.. Ах да, вы ведь можете нанять домработницу». На глазах у нее были слезы. Какое-то время она занимала в моем сердце место Жульетты. Но то было давно. Часами сидя в своей кассе, Жанин мало двигалась и поэтому толстела. Она считала, что я не такой, как все, и что человек я неблагодарный. А между тем я был таким же, как все, как все в наше время: разочарованный, уставший скептик, не имеющий в жизни цели и старающийся работать как можно меньше, если уж совсем не работать нельзя, немного гурман: алкоголь, изысканное блюдо – из желания хоть иногда убежать от всеобщей скуки и горечи.

Шеф все же пришел в бистро проститься со мной. Пришла и Люсьенн, третья женщина, работавшая на предприятии, персона в некоторой степени значительная: инженер. Она явилась с Пьером Рамбулем. То была моя третья и последняя пассия. Поскольку у всех нас не было лишнего времени на то, чтобы крутить романы – из-за работы и того, что почти все жили в пригороде, – мы подыскивали себе партнеров в своей среде. Брали то, что подвернется под руку. Люсьенн я любил больше всего, если только можно употребить это слово, ни одно другое в голову мне не приходит. Она же предпочла мне пришедшего в фирму Пьера Рамбуля. Люсьенн была самой молодой из трех наших женщин и единственной с хорошей фигурой. Итак, ее соблазнил Пьер, честолюбивый молодой человек с великими планами на будущее; он пришел работать к нам ненадолго, в ожидании денег, которые позволят ему заняться большими делами. Люсьенн поверила, что они соединят свои судьбы и он возьмет ее к себе в дело. Прошло уже пять лет, уже пять лет и один месяц с тех пор, как хозяин нанял Пьера Рамбуля, и вот уже пять лет, как Люсьенн бросила меня ради него. «Вы можете заодно отпраздновать свою пятую годовщину», – сказал я Люсьенн, когда она входила в кафе вместе с Пьером Рамбулем. Люсьенн покраснела, она всегда смущалась при встрече со мной и каждый раз краснела. Она с сожалением думала о том, что ошиблась, когда бросила меня, поверив Пьеру, – тот стоил не больше моего. Однако он все-таки был моложе и не такой некрасивый, как я. По правде говоря, я не так уже некрасив, просто лицо у меня немного бесцветное, блеклое, от рожденья несвежее, а голубоватые глаза кажутся вылинявшими.

Штука, которую выкинула Люсьенн, причинила мне много боли. Где мне найти такую красивую особу, с такими стройными ногами, изящным изгибом спины, с такой нежной улыбкой? Когда она меня бросила, я почувствовал себя потерянным. А ведь, пока это не произошло, я едва ли понимал, какое место она занимала в моей жизни. У меня даже была депрессия, я взял на месяц отпуск и провел его в кварталах, далеких от места моей работы. На самом деле наши отношения были одиночеством вдвоем. Но это я теперь говорю. А в то время мне, разочарованному и подавленному, казалось, что я потерял рай. Со мной, говорил я себе, отныне пребудут лишь оцепенение, тоска и смятение. Лучше ли ей с ним?

Пьер уже не распространялся на тему своих грядущих свершений, и у него появилось брюшко. Он тоже показался мне смущенным, хотя… Что может остаться по прошествии пяти лет от смехотворной драмы? Скорее всего они нисколько не смущались, глядя на меня, ни он, ни она. Я себе это просто вообразил. Дело в том, что все эти пять лет я не знал женщины. Я привык жить один. Да и была ли у меня когда-нибудь другая жизнь? С Люсьенн – вроде начало чего-то… С Жульеттой также, возможно, кусочек голубого неба в облаках.

Мы выпили первый стаканчик божоле, второй стаканчик, третий… Перед тем как я попросил принести по четвертому, патрон нас покинул. Он пожелал мне удачи, не преминув сообщить, что предприятие будет расти, что он займется очень интересными вещами и число его клиентов увеличится, что он теперь уже не знает, как удовлетворить все просьбы о заказах, и будет нанимать дополнительный персонал. Меня передергивало при одной мысли о том, как я должен был бы работать, если бы остался. Но благодаря моему дяде в Америке… Патрон хотел утроить, учетверить производственный оборот. И мне пришлось бы работать в четыре раза больше. А впрочем, я в это не поверил. Предприятие всего лишь продолжало бы функционировать не хуже, чем прежде. Я избежал другой опасности: он не предложил мне принять в его деле финансовое участие. Я понял, что он этого не хочет. Его дело – это малый бизнес, таким оно и должно было остаться. Он слишком боялся рисковать. И, конечно, был прав: зачем ломать голову? На его месте я действовал бы точно так же. Пьер и Люсьенн ушли после пятого стаканчика, за ними последовали остальные. Все были немного под хмельном. Разумеется, я пообещал, что буду заходить к ним, ибо, согласитесь, пятнадцать лет, проведенных в одной фирме, – это не пустяк. Я видел, как приходили в фирму почти все эти люди, видел, как уходили другие. Я знавал отца патрона. Покидая бистро, Люсьенн, глядя на меня, улыбнулась, как мне показалось, с сожалением, похожим на угрызения совести; смотри-ка, а ведь у нее появился седой волосок, появилась морщинка, это удивило; я никогда не думал, что она может не вечно быть молодой. В уголке глаза блестела слезинка. Люсьенн изобразила поцелуй, вытянув в трубочку теплые губы. Она была довольно наивной и, возможно, думала, что еще не все потеряно, что наша с ней любовь еще не совсем умерла и как раз теперь можно начать сначала, если я этого еще хочу. Всему виной были, нехватка денег и беспросветная работа, – так она могла рассуждать, – но ведь мы прекрасно знаем, что любовь сокрушает горы, расплавляет железо, сметает все преграды, ничто; не может устоять перед ней. Большая любовь не знает, что такое отступление и тем более смирение. Смирение – это удел посредственности, равно как и поражение. Бедная Люсьенн, воображавшая, что в других условиях, при других обстоятельствах все могло бы состояться. Условия тут ни при чем. Чувствовал ли я когда-нибудь, что под пеплом тлеет жгучий огонь? Вот именно… Тщетно взывать к моей душе, тщетно исследовать ее, я не обнаруживаю в ней никаких глубинных колебаний. В ее серых пространствах есть лишь обломки, обломки под обломками обломков. Но если есть обломки, то, быть может, там некогда был храм, сверкали колонны, возвышался алтарь? Но и это всего лишь предположение. На самом же деле там никогда не было ничего, кроме хаоса.

Остался один Жак Дюпон. Пятнадцать лет мы сидели за одним столом, друг против друга, и делали нашу работу: листы, листы, листы. Пока мне не найдут замену, он будет вынужден работать за двоих; но, может быть, шеф уже имеет кого-то на примете? Все равно рано или поздно Дюпону придется привыкать к новому человеку, его будут раздражать какие-то привычки этого другого, он будет нервничать, испытывать к нему неприязнь, а затем смирится, перестанет обращать на эти привычки внимание. Он будет сожалеть обо мне. Надо будет время от времени приходить повидаться с ним. Подождать его у выхода, например. Выпить вместе аперитив, как прежде, как совсем еще недавно, но для него это недавно уже стало добрыми старыми временами. А потом я дам ему мой адрес – так ведь? – и он зайдет ко мне.

– Конечно, – говорю я ему, – конечно…

– Если только с богатством…

– Нет, нет, я вас не забуду, разве это возможно – забыть? Ничто не забывается, ни хорошее, ни плохое, особенно когда такой человек, как вы, который…

Короче говоря, в конце концов он остается в бистро и обедает со мной. Мы предлагаем хозяину выпить с нами по стаканчику. Затем, то же самое делает он.

– Вы будете приходить к нам, мсье, таких друзей не оставляют. Вы пятнадцать лет обедали у меня, и я вас хорошо обслуживал. Конечно, рестораны есть всюду, есть и бистро, но все-таки так, как я, вас никто не обслужит… Что вам подать?

Мы сидим возле окна. На улице сумрачно.! Мы заказали булочки, сардины, говядину по-бургундски, кофе, две бутылочки божоле. Потом заказали еще несколько чашечек кофе и несколько пусс-кофе[2]2
  Пусс-кофе – крепкий алкогольный напиток, который подают после кофе.


[Закрыть]. Он ушел, и я ушел тоже.

Я поспешил переменить жилище. Многие годы я жил в маленькой комнатушке скромной гостиницы. Зимой там было достаточно тепло. Летом – жарко. В номере стояли кровать с красным покрывалом, шкаф, стол, стул и умывальник; удобства располагались в коридоре. Поскольку на этаже были и другие такие же комнатушки, в которых тоже жили люди, приходилось становиться в очередь. Часто возникали споры. Я был вынужден вставать очень рано, чтобы попасть в туалет первым, а затем мог поспать еще минут сорок пять. На работе надлежало быть в полдевятого. Без четверти девять приносили лист присутствия; за те дни, когда в нем не распишешься, взыскивался штраф. Комната моя находилась на последнем, седьмом, этаже и слегка напоминала мансарду. Светлая, квадратный балкончик с железной балюстрадой. В углу валялось десятка два книг. Я хотел бы, чтобы их было больше, но не имел книжных полок. Прочитанные книги, я выбрасывал, сохранил только «Униженных и оскорбленных» Достоевского, «Отверженных» Виктора Гюго, «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо», романы и новеллы Кафки, детективы с Арсеном Дюпеном и Рультабийем. По воскресеньям я ходил в кино, один. У меня больше не было подруги, а природная застенчивость мешала подойти к женщине на улице, как это делал Жак Дюпон, который считал, что улица – самое подходящее место для знакомства; быть может, он просто хвастался. После кино я гулял по улицам. Рассматривал витрины, поглядывал украдкой на женщин, иногда отправлялся смотреть еще один фильм, как правило детектив, или присаживался под тентами пивной и опрокидывал кружку за кружкой.

Было довольно тоскливо. Известно, что нет ничего более грустного, чем вторая половина воскресенья. При виде молодых пар – беременная мамаша толкает коляску с ребенком, а молодой папа идет впереди, ведя за руку второго отпрыска – у меня возникало желание убить их либо покончить с собой. Однако после третьей или четвертой кружки все начинало представать в комическом свете, и даже забавляло. Когда темнело, на смену прогуливающимся семьям появлялись фигуры, навевающие меньшую тоску. Еще после двух кружек я уже некоторым образом чувствовал себя счастливым. Не ощущал своего тела. Глупо улыбался. Потом, спотыкаясь, возвращался в гостиницу, не без труда открывал дверь своего номера. Раздеться тоже было нелегким делом – я, как мог, сваливал одежду на стул и падал на постель. На ночной столик я ставил будильник, но всегда, или почти всегда, просыпался за несколько мгновений до того, как он начинал звонить – так панически я боялся этого звонка. Выключав его, я еще несколько минут оставался в постели. Лучше не вспоминать, как я начинал новую рабочую неделю, напившись в воскресенье. Голова раскалывается, язык едва ворочается, в душе отчаяние. Даже самые простые вещи – умыться и почистить зубы – казались в понедельник утром непосильной задачей. Будто гору преодолеть. Каторга давила во все дни, но в понедельник утром это было нечто особенное. Я жил недалеко от бюро. Спускался вниз по улице в окружении людей, которые, как и я, спешили вернуться к своему обыденному аду. На несколько минут я задерживался в кафе на углу, чтобы выпить чашку крепкого кофе и пропустить стаканчик спиртного. После этого более-менее приходил в себя. По понедельникам я в основном и опаздывал – расписываться уже было негде.

– Как прошло воскресенье? – спрашивал Жак. – Хорошо повеселились?

– Нахохотался до колик в животе, – отвечал я.

Жак был женат. Ему надоело ходить в кино с женой, он желал бы ходить туда один или с какой-нибудь другой женщиной. А мне надоело ходить в кино одному. Но оказавшись перед экраном, я отключался. Едва ли я сумел бы рассказать сюжет фильма, который только что просмотрел. Я был там, рассматривал движущиеся картинка, наблюдая, как люди преследую друг друга, затем дерутся, затем убивают друг друга – шум, стрельба. Жак, тот выбирал, что смотреть. Он не ходил в кино просто так. Это был культурный человек. И долго рассуждал об увиденном, находя во мне внимательного слушателя. Но я знал, что он скучал точно так же, как и я. Не признаваясь себе в этом. Понедельник – самый тяжелый день недели, его труднее всего пережить. Я, как Атлант, ощущал на своих плечах тяжесть всего мира. Уже вечером, однако, я освобождался от шестой части своего груза. И легчал день ото дня. В пятницу я, можно сказать, был счастлив. Оставалась еще суббота, но в субботу мы работали до обеда. Я ел вкусный обед, а потом, вытянувшись, долго лежал на кровати, однако вечером меня начинала охватывать тревога, ибо от понедельника меня отделяло теперь одно только воскресенье. Если понедельник был самым тяжелым днем недели, то воскресенье – самым пустым.

Конечно, это моя вина. Ведь я мог бы учиться. Мой отец умер, когда мне было пять лет. Воспитывала меня мать. Не знаю, почему она не ладила со своей семьей. Думаю, из-за моего отца: в семье не хотели, чтобы она выходила за него замуж. Отец давно уже умер, но она так и не помирилась со своими родственниками. Бедняжка много работала, тоже в бюро, но денег все равно не хватало. Вечерами, вернувшись домой, она надписывала на конвертах адреса. Я немного помогал ей, потом она отправляла меня делать уроки. Я же засыпал над книгами и тетрадями. Мать расстраивалась из-за того, что я такой лентяй. «Работай, – говорила она, – не то потом горько пожалеешь, но ты ведь будешь работать, мой дорогой, да? Ты станешь учителем, инженером или врачом. Ты станешь большим начальником. Люди будут подчиняться тебе».

Я хотел бы доставить ей удовольствие, ведь ее так расстраивали мои весьма посредственные успехи в учебе. Она воспитывала меня как могла и заранее оплакивала мою судьбу: «Ты мог бы стать академиком, носить мундир посла, такой красивый, или генеральский, с орденами. Но для этого нужно потрудиться. А ведь многие добились такого положения. Ты же не глупее их. Давай смелее…» Я приносил из школы только плохие отметки. Она убивалась из-за этого. Когда я отслужил в армии, мать нашла мне это место – благодаря патрону, для которого надписывала конверты: он был приятелем другого патрона, который и стал моим хозяином. «У тебя еще есть время, – говорила мать, – у тебя еще есть время окончить школу. Ты можешь учиться вечером». Я проработал в бюро всего несколько недель, когда моя мать внезапно умерла от инсульта. Она выполнила свой, долг, вырастила меня, подняла на ноги, нашла это место, передала в руки патрону.

Угрызения совести, сознание собственной никчемности мучили меня. Мать дважды потерпела поражение в жизни: первый раз из-за моего отца, второй раз из-за меня: я не оправдал ее ожиданий, не помог ей вновь обрести чувство полноценной жизни, не мог ей в этом помочь. Мне было невыносимо жить в мрачной двухкомнатной квартире с кухней, где она вечно что-то делала. Я поселился в скромной тихой гостинице. На работе мы оказались за одним столом с Жаком Дюпоном, который постоянно мне что-то рассказывал. Вечерами, после работы, когда я таскался из одного бистро в другое, он занимался самообразованием. Читал романы и книги по идеологии. Записался в партию с революционной платформой. Умножал свои знания вечером, усваивая их, вероятно, и во сне, а следующим утром яростно обрушивался на современное общество. И поскольку я был его единственным собеседником, он испепелял меня взглядом, грозил перстами и делал это столь убедительно, что я проникался сознанием личной ответственности за все зло, порожденное «системой». Это я был плохим обществом, плохой системой, козлом отпущения. Правда, продолжалось это каждый раз недолго, не более часа, так как сидевшие неподалеку патрон или его секретарша, услышав обрывки нашего разговора, вмешивались и требовали, чтобы мы не отвлекались. Таким образом, все успокаивалось, и в обед мы выходили по-дружески выпить аперитив в соседнем бистро. После обеда Жак уже чувствовал себя слишком уставшим, чтобы продолжать свои критические эскапады, тем более что мы должны были усиленно работать, чтобы наверстать упущенное в первой половине дня. Выйдя на улицу по окончании рабочего дня, осенью мы отмечали, что день становился все короче, а начиная с января – что он удлиняется.

Я не бунтовал. Но и не чувствовал себя смирившимся, потому что не знал, перед чем нужно смириться. Не знал и того, в каком обществе можно жить беспечально. Я не был ни грустен, ни весел, пребывал там, где пребывал, весь день без остатка, во власти космического порядка, который мог быть лишь таким, каким был, и изменить в нем что-либо не сумело бы никакое общество. Вселенная дана раз и навсегда, со всеми ночами и днями, звездами и солнцем, землей и водой, и попытки представить себе какие-либо изменения в этой данности, превышали возможности моего воображения. Сверху было небо, под ногами – земля, существовали законы земного притяжения и другие законы, им подчинялся весь космический порядок, а мы – мы являлись его частью. Однако два или три раза я восставал. Время от времени с инспекторской проверкой являлись члены административного совета. Все начиналось с делового обеда. Нас предупреждали за сутки. Мы мыли, убирали, тщательно брились, надевали свежие, выглаженные рабочие блузы. Сопровождал этих господ наш патрон. Приветствуя их, мы вставали. Они не говорили нам «Здравствуйте», не отвечали на наше приветствие – они просто нас не замечали. Изучали архивы, досье, слушали объяснения хозяина. Одни из них были в шляпах, другие – нет. Но все они, шесть или семь человек, переваривали только что съеденный вкусный обед – это было видно по их лицам. И у каждого красовалась на груди красная лента или розетка.

Как только двери за ними закрывались, Жак Дюпон взвывал:

– Ведь это же мы их кормим! Они нашим потом жиреют!

Это казалось мне преувеличением, ибо ни он, ни я не трудились до седьмого пота – напротив, нам работалось довольно неплохо, так что гнев мой не был долгим: такие краснолицые, говорил я себе, им недолго осталось – наверняка хватит апоплексический удар. Да и кто мы – Жак Дюпон и я? Ничтожные насекомые среди трех миллиардов себе подобных. Члены административного совета тоже были частичкой этих трех миллиардов. Изменится ли общество или не претерпит никаких изменений – я был ведомым.

И тем не менее не я чувствовал себя комфортно в своей шкуре. И не знал, что делать, чтобы не ощущать этого или чувствовать как можно меньше. Время от времени, особенно в отрочестве, меня волновала великая всеобщая тайна. Бесконечную Вселенную нашим разумом не постичь. То мне твердили, что Вселенная бесконечна, то – что она и имеет пределы и в то же время не имеет их. Что же было «до»? Что будет «после»? Все это недоступно нашему пониманию, а слова «конечный» и «бесконечный» – всего лишь пустой звук. Если нельзя представить себе ни конечное, ни бесконечное, ни «не-конечное», ни «не-бесконечное» – а ведь это элементарные, простые вещи, – то что нам остается делать, как не перестать думать совсем? Наш разум опрокинут в хаос. Что можем мы знать о справедливости, о порядке вещей, об истории, законах природы и мира, если не умеет выстроить фундамент для возможного понимания? Не, думать – вот что главное. Не размышлять ни о чем. Иначе можно сойти с ума. Но что это значит – сойти с ума? Еще один вопрос, который не следует себе задавать. Вот таким образом можно прожить жизнь – в одном мгновении, в мгновении без комментариев, бесконечном мгновении. Однако у этого мгновения была своя история, потому что существовали Люсьенн, Жульетта, Жанин. Потому что было какое-то определенное время, были конец и начало недели. И некая субстанция, которую я ощущал как нечто, имеющее вес, неприятное, нечто такое, что было и не было мною. Неприятные ощущения и скука, вопреки мне, вопреки моей философии, простой и рудиментарной, захватили меня, пронизали все мое естество против моей воли, против моего желания, презрев щит недумания. Являться каждый день на работу не стало привычным – это было вынужденное насилие над собой. Впрочем, я этого себе не объяснял. Ничего не надо объяснять. Просто я подвергался испытанию. И вот теперь обретенная возможность не видеть больше ни Жака Дюпона, ни Пьера Рамбуля, ни патрона была сродни счастью. Бежать, освободиться. Значит, в абсолютной непостижимости присутствовало и нечто такое, что подлежало постижению. Пусть мы не можем постичь Вселенную, основные законы – зато можем маневрировать в собственной маленькой вселенной, внутри огромной бесконечности.

Наступил октябрь. Было еще тепло. Я подыскивал себе квартиру. Сначала думал поселиться на широком проспекте, где много воздуха и деревьев. Напротив большого парка, Бютт Шомон например. А может, лучше в Версале? Но там не было ничего подходящего – сплошные офисы и чрезвычайно дорогие дома. А между тем следовало быть осторожным. Я рассчитывал протянуть на свою ренту долго. Жизнь дорожает, насколько хватит моего капитала? Нужно его куда-то поместить. Мне посоветовали купить акции или облигации, но я в этом ничего не смыслил, да и не испытывал к ним доверия. А если, выбрав этот путь, поддерживать предприятие, принадлежащее конкуренту моего бывшего шефа? Управляющий гостиницей, в которой я проживал, хотел обновить свое заведение: он был по горло сыт своими жильцами – мало зарабатывающими и неплатежеспособными служащими, – такими, каким я, к счастью, уже не был. Я не мог купить ферму, ибо не был знаком с деревенским трудом, больше двух дней мне за городом проводить никогда не доводилось. Предложение управляющего, гостиницей вначале заинтересовало меня. Однако, поразмыслив, я решил, что будет слишком много хлопот с полицией и людьми определенного сорта: ведь в конце концов он решил превратить гостиницу в дом свиданий. Управляющий заверил меня, что у него есть, друзья и там, и там. Однако меня это мало успокоило. Нет, с деловыми людьми лучше не связываться. Днем я искал квартиру, а ночью долго ворочался в кровати, не в силах заснуть, все думал об этих деньгах, которые упали с неба, все хотел найти им верное применение. Однажды на рассвете в памяти моей всплыла не помню в какой беседе услышанная фраза: «Я вложу свои деньги в камень». Вот то, что нужно, – покупать дома и сдавать их. Однако кому сдавать? Людям, которые не будут платить, или будут это делать нерегулярно, или все загадят?..

Несмотря ни на что, утром, уходя из гостиницы, я спускался по лестнице легко, посвистывая, я выходил, когда хотел – в десять, в одиннадцать часов. Мне было весело, я чувствовал себя счастливым, а потом вдруг начинал понимать, что не так уж все и весело и что счастлив я не до конца. Освободился ли я от груза? От тяжести жизни? Воистину, я уже родился мизантропом. Вселенная казалась мне чем-то вроде огромной клетки или даже тюрьмы, небо, горизонт были стенами, за которыми что-то есть, но что? Я обитал в гигантском пространстве – и все же был заперт. Словно находился внутри громадного корабля, с громадной крышкой – небом. Мы же были узниками, бесчисленным множеством узников. Похоже, что в большинстве своем эти узники себя таковыми не осознавали. Что же там, за стенами? И вот мне наконец привалило счастье: ежедневная каторга окончилась, двери маленькой тюрьмы, находящейся внутри огромной, приоткрылись и выпустили меня. Теперь я мог ходить по большим аллеям, большим проспектам огромной тюрьмы. Этот мир можно было сравнить с зоологическим садом, в котором животные пребывают в состоянии полусвободы, садом с имитацией гор, искусственными деревьями, подобием озер, куда ни глянь окруженным решеткой.

Нужно было, однако, искать квартиру. Быть может, присмотреться к строящимся домам? Но я просто заболевал, когда смотрел на возводящиеся стены. Они еще более напоминали тюремные. Старые дома, по крайней мере, дарили иллюзию, что со временем из этих обветшавших стен можно будет выбраться наружу. Даже если это «наружу» находится внутри чего-то большего. Что же касается денег, то я наконец принял решение. Я разделил свой капитал на три части и доверил их трем нотариусам, каждый их которых обязался выплачивать мне семь процентов со своей части. Они давали кредиты разным людям, строившим дома. Когда должники возвращали деньги, нотариусы находили других людей, которые в них нуждались. По-видимому, это был наилучший выход: нотариусы окончательно убедили меня, что вкладывать деньги в различные акции в наше время – время всеобщего экономического и финансового кризиса – громадный риск. И квартиру я тоже в конце концов нашел. Квартиру, которая ничем не напоминала ни мрачное и сырое жилище, где мы обитали с матерью, ни опостылевший гостиничный номер.

Дом находился в одном из ближних пригородов Парижа. Квартира располагалась на четвертом этаже здания ни старого, ни нового, достаточно основательного, постройки 1865 года. Вход был мрачным. Слева от входа помещался туалет. Сразу за ним – кухня. Стены довольно грязные, но для наведения чистоты хватит одного слоя краски. Справа, за стеклянной дверью, находилась большая комната с тремя окнами, которые делали ее еще более светлой и просторной. Я решил, что именно здесь и расположусь, она же будет служить и столовой. Рядом находились ванная и еще две комнаты, окна которых смотрели во двор. В одной из них я решил устроить спальню. А что сделать в другой? Может быть, кладовку для чемоданов, одежды? Два окна большой комнаты, которая была угловой, выходили на проспект, третье – на маленькую улочку, застроенную небольшими домами, окруженными двориками и садами. По проспекту ездили грузовики и автобусы, дом от них чуть дрожал. Мне этот шум не мешал. Как раз напротив моих двух окон, на другой стороне улицы – стоянка автобуса. Все, что нужно, – под рукой. В двух шагах – бар-ресторан, через два дома – автоматическая прачечная. Возле автобусной остановки расположился продавец газет и сигарет, рядом с ним – продавец бытовых электроприборов. Когда смотришь из третьего окна, возникает ощущение, что ты находишься в маленьком провинциальном городке. Я сразу оценил достоинство такого расположения окон. Пройдя каких-нибудь три метра, можно было совершить путешествие из мегаполиса в деревню. Я решил обустроиться как можно скорее. Квартиру мне продала старая женщина, у которой недавно умер муж. Она делилась со мной планами на будущее. Жить она перейдет к одинокой племяннице, трудившейся кассиршей. У той была двухкомнатная квартирка. Двух комнат им вполне хватит. Племянница хочет оставить работу. На ее скромную пенсию и деньги тетки они смогут жить весьма сносно и протянут довольно долго. Лет на десять, а то и на пятнадцать им должно хватить. А больше пятнадцати лет она и не проживет. Племянница же, продав квартирку американцам, сможет на эти деньги найти себе место в приличном приюте для престарелых.

В нескольких сотнях метров от меня располагался мебельный магазин. К счастью, его хозяин продавал не антиквариат, а совершенно новую мебель. Нельзя сказать, что ассортимент у него был очень богатым, однако он доставлял для меня все, чего бы я ни пожелал, из Центральных галерей. Мебель у него была работы искусных и добросовестных мастеров. В первой комнате, у правой стены, я поставил большой светло-коричневый буфет неопределенного стиля. 1925 год, сказал торговец, модификация более ранней модели. По центру расположился круглый стол на шесть персон, раздвижной, так что в случае необходимости за ним усядутся двенадцать человек. Вряд ли в моем доме соберется когда-нибудь столько людей, но, в конце концов, никогда не знаешь, что может случиться. Вдруг мне захочется пригласить двоюродных братьев, племянников и племянниц матери? Возможно, я заведу знакомства в квартале. Может, вообще обзаведусь широким кругом общения. Я заказал десять стульев, тоже светло-коричневых и основательных. Шесть стульев окружили стол, четыре стула я расставил вдоль стен, между окнами, выходящими на проспект. На пол положил ковер приглушенного красного цвета. Еще заказал два кресла. Одному из них, голубому, я выбрал место у выходящих на проспект окон. Перед окном, обращенным к улочке разместил диван, тоже голубой. На этом диване можно будет полежать и почитать газету. На потолок я прикрепил люстру. Возле дивана поставил торшер с оранжевым абажуром. На окна повесил двойные красные шторы в зеленых цветах, тяжелые, солидные; они создавали ощущение уюта и богатства. Над буфетом приладил настенные часы. Нанял человека, который хорошенько натер паркет воском. Люблю, когда паркет сияет. Хотел было установить лампы дневного света, но мне отсоветовали. Установил их только на кухне. Она тоже была красивой, еще бы – обставлена совершенно новой мебелью! В спальне красовалась просторная кровать, на которой могли бы лечь два или даже три человека. Я люблю, чтобы в кровати было много места, потому что очень ворочаюсь во сне. Еще я купил платяной шкаф и коврик. Возле окна поставил небольшое кресло. Его обивка была зелено-розового цвета – такого же, как покрывала и шторы.