Текст книги "Мир сновидений"

Автор книги: Эйно Лейно

Из сборника «Сто и одна песня» / Sata ja yksi laulua
(1898)

МИР СНОВИДЕНИЙ

 
Ну что ж с того, что, сломлен молодым,
от зимней непогоды сникну?
Ведь многие и раньше гибли,
во льдах судьбы замерзнув.
Да кто ж захочет старым изнемочь?
Лишь песням вечно молодость дана —
мгновенно промелькнет
любви и весен радость.
 
 
Ну что ж с того, что не усну,
как замирает тлеющий очаг?
Погасну так, как гаснут звезды
иль в море тонет' мореход!
Певец, что звезды воспевает
и бороздит великие моря,
в волнах прибоя погибает прежде,
чем успевает паруса убрать.
 
 
Ну что ж с того, что я не получил
всего, что ждал от жизни!
Большие мне она дала надежды
и грусти кантеле дала.
Хотя я только малое дитя —
я пил богов напиток
и смог испить до дна
восторги и печали.
 
 
Хотя я только осени дитя —
бессонный полуночник,
я о цветущей пел земле,
о девушке играл на струнах.
Черным-черны пришли
великие несчастья,
но эхом радости пусть прозвенит
мой кантеле в последний раз. <…>
 
 
Когда я вспоминаю, как я клянчил
здесь ласки, словно пес,
как у дверей богатых умолял
в метель, в ненастье —
о чуточке, о капельке тепла,
когда я вспоминаю, что же
я получил, что проглотить пришлось,
о чем я думал и молчал.
 
 
Как я блуждал и верил,
что не забуду это никогда…
И все-таки забыл,
как забывают все на свете.
И все же поднялась моя судьба,
все тем же кузнецом стою опять,
опять кую, в небесный ударяя свод —
ночь счастья звездную! <…>
 

HÖYHENSAARET

 
Mitä itä jos nuoma mä murrunkin
tai täRun ma talvisäihin,
moni murtunut onpi jo ermemmin
ja jäätynyt elämän jäihin.
Kuka vanhana vaappua tahtoiskaan?
Ikinuori on nuoruus laulujen vaan
ja kerkät lemmen ja keväimen,
ilot sammuvi Lhmisten.
 
 
Mitä siitä jos en minä sammukaan
kuin rauhainen, riutuva liesi,
jos sammun kuin sammuvat tähdet vaan
ja vaipuvi merillä miesi.
Kas laulaja tähtiä laulelee
ja hän meriä suuria seilailee
ja hukkuvi hyrskyhyn, ennen
kuin käy puijehin reivatuin.
 
 
Mitä siitä jos en minä saanut kaan,
mitä toivoin ma elämältä,
kun sain minä toivehet suuret vaan
ja kaihojen kantelen hältä.
Ja vaikka ma laps olen pieni vain,
niin jumalten riemut ma juoda sain
ja juoda ne täysin siemauksin —
niin riemut kuin murheetkin.
 
 
Ja vaikka ma laps olen syksyn vaan
ja istuja pitkän illan,
sain soittaa ma kielilä kukkivan maan
ja hieprukan hivuksilla.
Niin mustat, niin mustat ne olivat;
ja suurina surut ne tulivat,
mut kaikuos riemu nyt kantelen
vielä kertasi viimeisen! <…>
 
 
Kun muistelen, kuinka ma keijännyt
olen koirana lempeä täällä,
miten rikasten portailla pyydellyt
olen tuiskulla, tuulisäälä,
vain lämpöä hiukkasen, hiukkasen vain —
ja kun minä muistelen, mitä mä sain
ja mitä mä nielin ja vaikenin
ja mitä mä ajattelin!
 
 
Miten olen minä kulkenut, uskonut,
ett’ eivät ne unhoitukaanl
Ja sentään ne olen minä unhoittanut
kuin unhoittaa voi kukaan.
Ja sentään se nousi, min kohtalot kaas,
ja sentään mä seppona seison taas
ja taivahan kansia taon ja lyön —
oi, onnea tähtisen työnl <…>
 

ЧУДО

 
Умерла она. Давно зарыта.
Спит она глубоким сном травы
под крестом. Постель ее накрыта
тяжким одеялом снеговым.
 
 
Но когда повеет воздух вешний,
я, уставши плакать у креста,
вдруг увижу – край ее одежды
треплет ветер и постель пуста.
 
 
Светлые летят по ветру кудри,
Нежные мне слышатся слова…
Посмотри – прекрасная, как утро,
милая моя жива, жива!
 
 
Упаду на талый снег весенний,
обниму любимые колени…
А очнусь – и землю не узнаю:
как в раю, среди цветов ступаю.
 

IHME

 
Hän oli jo kuollut ja kuopattu
Ja nukkui jo nurmen unta.
Kesä kukkinut oli hänen haudallaan
ja talvi jo satanut lunta.
 
 
Mut on kuin haudat ne aukeis taas,
elo henkisi hankia pitkin,
ja on kuin liikkuisi ristinpuu,
min alie ma impeni itkin.
 
 
Kas, ilmassa kutria leijailee!
Kas, kaukana huntuja häilyy!
Han, han se on itse, mun impyein,
han kuololta, kuololta säilyy.
 
 
Mina hangelle lankean polvillein,
mina armahan syliini suljen.
Ja katsol Kun nousen, on muuttunut maa
ja kukkien yli ma kuljen.
 

* * *

 
Коль созрело яблоко – упадет,
но румянцем сперва запылает.
А румянец твоих зардевшихся щек
какую мне весть посылает?
 
 
Коли сосны вздыхают – пойдут дожди…
Но глубоко вздыхают прежде!
А вздохи, вздохи твоей груди
мне какую несут надежду?
 

* * *

 
Kun omena on kypsa, se putoaa,
mut ensin se punan saapi.
Tuo puna, tuo puna sinun poskillas,
mita mulle se ennustaapi?
 
 
Kun hongat huokaa, se sateen tuo,
mut ensin ne huokaa syväan.
Tuo huokaus, huokaus sun rinnastas,
mita mulle se tietää hyvää?
 

ПОКОЙ

 
Что за чудное благоуханье кругом,
что звенит тишиною такой?
И что значит спокойствие в сердце моем —
новый, странный, безбрежный покой?
 
 
Слышу я, как в лугах расцветают цветы,
как деревья в лесу говорят.
Знаю – это в душе созревают мечты
и надежды и думы парят.
 
 
Все так тихо вокруг и полно красоты,
все такою любовью сияет —
раскрываются в сердце большие цветы
и покоем благоухают.
 

RAUHA

 
Mita on näa tuoksut mun ympärilläin?
Mita on tama hiljaisuus?
Mita tietävi rauha mun sydämessäin,
tää suuri ja outo ja uus?
 
 
Mina kuulen kuin kukkaset kasvavat
ja metsässä puhuvat puut.
Minä luulen, nyt kypsyvät unelmat
ja toivot ja tou’ot muut.
 
 
Kaikk’ on niin hiljaa mun ympärilläin,
kaikk’ on niin hellää ja hyvää.
Kukat suuret mun aukeevat sydämessäin
ja tuoksuvat rauhaa syvää.
 

ДОЧЬ ИРОДИАДЫ

 
О, если б Иродом-царем я был
и ты бы танцевала предо мною,
любимая, тебе бы заплатил
за танец – собственною головою.
 
 
Но если ты не голову мою,
а сердце попросила бы в награду, —
возьми – его навеки отдаю!
Танцуй, сияй, кружи со мною рядом!
 
 
Пляши, дитя, взвивай передо мной
пылающие жизни покрывала!
И я пройду, ликуя, путь земной,
любовью очарован небывалой.
 

HERODIAAN TYTÄR

 
Ja jos minä oisin Herodes
ja jos sinä tanssisit mulle,
niin luulenpa, että ma antaisin
oman päänikin palkaksi sulle.
 
 
Mut ethän sa päätäni pyytäiskään,
sinä pyytäisit sydäntäni —
oi, ota se tyttöni armainen,
jos tanssit mun edessäni!
 
 
Oi, tanssios tyttö mun eelläni ain
elon tiellä ja huntua heitä,
niin riemuten rinnoin ma hurmeisin
olen astuva elämän teitä!
 

* * *

 
На тебя лишь гляжу, на тебя лишь гляжу,
на тебя, чуть не плача, гляжу.
Это счастье ново и странно так,
что я перед ним дрожу.
 
 
Когда сердце настежь – не надо слов,
в моем сердце огонь высок,
я гляжу, и храню, и лелею тебя,
словно нищий – хлеба кусок.
 
 
Я тот, кому счастья вкус незнаком,
кому лишь крохи кидали!
Неужто весь этот пир – для меня?
Неужто конец печали?
 

* * *

 
Sua katson vaan, sua katson vaan,
sua katson silmät veessä.
Tää onneni on niin outo ja uus,
sen että mä vapisen eessä.
 
 
Kun sydän on auki, on kiini suu,
mun syömeni hehkuu ja halaa.
Sua katson ja säästän ja silitän vaan,
kuin keijuri leivänpalaa.
 
 
Mina joka en nauttinut onnestain
kuin sielta ja taaltä murun!
Tää pöytä mulleko katettu ois?
Ois tullutko loppu surun?
 

* * *

 
Что это – струны разорванной звон?
Так странно дрожит, замирая, стон.
Но ты отвернулась, ты смущена?
Иль в сердце твоем порвалась струна?
 
 
Что ж ты зарделась, как зорька в снегу,
и прячешь улыбку у розовых губ?
 
 
Нет-нет! То, что ты называешь струной, —
цветок, что раскрылся поутру весной.
 

* * *

 
Se oliko kieli, jok’ katkesi?
Niin oudosti ilmassa helähti.
Miks tyttöni kasvosi käannät sa pois?
Vai sydämen kielikö ollut se ois?
 
 
Miks poskesi vienosti punertuu,
miks hymyhyn kiertyvi mansikkasuu?
 
 
Ei, ei, se oli vain kukkanen,
joka aukes aamuhun, kevääsen.
 

АЙНО-ДЕВА

 
По реке Юколе утка синя проплывала,
вместе с травами ложилась, с солнышком вставала…
Кто же, кто же там плывет по реке Юколе?
Братец-мблодец гулял по морю бескрайну;
 
 
У матушки под крылом вырастала Айно.
Кто же, кто там плывет по реке Юколе?
Вяйне-старца молодец вызывал сразиться,
победителю родную посулил сестрицу.
 
 
Кто же, кто же там плывет по реке Юколе?
Солнце село, и кувшинки стали лицо прятать.
Отправлялся старый Вяйне Айно-деву сватать.
Кто же, кто же там плывет по реке Юколе?
 
 
Мать велела, как не слушать? – только сердце ноет.
Ленты шелковы любила да ветер весною.
Кто же, кто же там плывет по реке Юколе?
То не травы колыхались на реке Юколе —
 
 
Айно-дева горевала о судьбе-неволе.
Кто же, кто же там плывет по реке Юколе?
Утром солнце трех русалок на мысу находит,
а четвертой с ними Айно хороводы водит.
 
 
Горе, горе там плывет по реке Юколе.
Ленты шелковы любила да зимы боялась —
Старикова седина ей снегом показалась.
Горе, горе там плывет по реке Юколе.
 

AINO-NEITI

 
Joukolan joen suulla sinisorsa sousi,
nunnen kanssa nukahti ja päivän kera nousi.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Veli nuori veikaten vieri ulapalla;
sisko asui enimmäkseen emon siiven alla.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Veli nuori taistelohon vaati vankempansa,
lunnahiksi lupas Aino-siskon armahansa.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Päivä laski, lummekukka sydämensä sulki.
Väinö vanha kosimahan neittä nuorta kulki.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Sydän kielsi, äiti käski – kumpaa tuli kuulta?
Raitoja hän rakasti ja lempi länsituulta.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Huojui heinä Joukolan joenrannan alla.
Impi itki angervo paaden pallealla.
Kenpä, kenpä joella Joukolan nyt soutaa?
 
 
Aamu koitti, niemen päässä karkeloivan keksi
aallotarta kolme – Aino-neiti neljänneksi.
Murhe, murhe joella Joukolan nyt soutaa.
 
 
Raitoja hän rakasti ja pelkäs pohjatuulta.
Taisi lunta vanhan päässä talven lumeks luulta.
Murhe, murhe joella Joukolan nyt soutaa.
 

Из сборника «Псалмы лыжника» / Hiihtäjän virsiä
(1900)

ОДИНОКИЙ ЛЫЖНИК

 
Я заснеженным полем скольжу не спеша,
солнце зимний окончило путь,
и томится печалью моя душа,
и тоска наполняет фудь.
Лыжня чуть видна.
Да верна ли она?
Одинокому так дорога длинна!
 
 
А тени лесные все гуще, темней.
Думы следом невольно бегут:
вспомнит ли кто-нибудь обо мне,
если сгину в чащобе тут?
Жилья не видать,
и мне отдыхать
не время, не время мечтать.
 
 
Я на лыжах бежал вдоль болот и озер
и шагал по бескрайним полям,
я взбирался на гребни высоких гор,
шел по тропам и по холмам.
И теперь я вдали
от родимой земли,
но силы меня подвели.
 
 
Я кружил, бродил по чужим местам,
по приметам дорогу сверял,
устремлялся, боролся, желал и мечтал
и покой навсегда потерял.
Но все так же пока
моя цель далека.
Я продрог, и на сердце тоска.
 
 
Перед взором усталым так ясно стоят
годы детства – мираж золотой.
Снова вижу матушки ласковый взгляд
и отцовский локон седой.
Человеком он был!
Он беседы любил,
когда вечер на землю сходил.
 
 
Я заснеженным полем скольжу не спеша.
Снег кружится со всех сторон.
Были сестры и дом, жизнь была хороша
или все это только сон?
Как попал в эту стынь
среди снежных Пустынь?
Где друзья, почему я один?
 
 
Нет, я не одинок, мои сестры со мной,
леса мрачного больше нет,
там лучится окошками дом родной,
где нас ждут и тепло, и свет.
И тревожится мать,
что детей не видать,
на крыльцо выбегает опять.
 
 
Не волнуйся, родная, за нас всерьез —
мы дорогу к дому найдем,
нам тепло на лыжах даже в мороз
в толстом свитере шерстяном.
Нас встречай у дверей!
Поцелуем скорей
наши щеки и пальцы согрей.
 
 
Мы подъедем тихонько, заглянем в окно:
трубку длинную курит отец,
заждались нас, наверно, давным-давно
мама в печь добавляет дровец…
Ого-го! Ура!
И, вбежав со двора,
к маме мчится гурьбой детвора.
 
 
А тени лесные все гуще, темней.
Снег кружится со всех сторон.
Добежал ли лыжник до двери своей,
или был это только сон?
В грезах боль позабудь.
День прошедший избудь.
Одинокого лыжника кончился путь.
 

YKSIN HÜHTÄJÄ

 
Minä hiihtelen hankia hiljakseen,
jo aurinko maillehen vaipuu,
minun mieleni käy niin murheisaks,
minun rintani täyttää kaipuu.
Latu vitkaan vie.
Vai vääräkö lie?
Niin pitkä on yksin hiihtäjän tie.
 
 
Ja kuusien varjot ne tummentuu.
Minä annan aattehen luistaa.
Ja jos minä korpehen kaadun näin,
mua tokkohan kukaan muistaa?
Kylä kaukana on.
Nyt lepohon
ei aikaa vielä, ei aattelohon.
 
 
Olen hiihtänyt metsää, järveä
ja rimpeä rannatonta,
olen laskenut rinteitä laaksojen
ja kohonnut vuorta monta
ja vuorten taa
mun jäi kotomaa,
mut voimani, voimani raukeaa.
 
 
Olen vierinyt maita ma vieraita
ja ottanut merkkeja puista,
olen pyrkinyt, tahtonut, taistellut
ja levänneeni en muista.
Mut määräni pää
yhä loitoksi jää.
Mun on niin kylmä, mua väsyttää.
 
 
Ne nousevat lapsuusmuistot nuo,
ne aukee maailmat armaat,
näen silmät mä äitini lempeän taas
ja taattoni hapset harmaat.
Se vast’ oli mies!
Se taruja ties,
kun joutui ilta ja leimusi lies.
 
 
Mina hiihtelen hankia hiljakseen.
Tuul’ hiljaa heittävi lunta.
Koti mullako ollut ja siskot ois
vai oisko se ollut unta?
Miten korvessa näin
nyt yksinäin
mina hiihtaisin? Missä on ystäväin?
 
 
Ei, enhän mä korpea hiihdäkäan,
minä hiihdänhän siskojen kanssa,
koti tuolla se vilkkuvi kultainen,
tuli taasen on takassansa,
emo huolella käy,
eikö lapsia näy,
kun ilta jo hangilla hämärtäy.
 
 
Elä murehdi turhia, äitini mun,
me tullaan, tullaanhan kyllä,
me tulemme poskin niin lämpimin,
meill’ onhan villaista ylla,
ja jos kylmaksi jaa
sormi yks tai taa,
sun suukkosi kylla sen lammittaa.
 
 
Me hiihdamme alta ikkunan,
me katsomme salaa sisaan:
Isa pitkaa piippua polttelee,
emo takkahan halkoja lisaa.
Hei, hip hip huraal
Kaikk’ kerrassaanl
Ovi auki ja aidin helmahan vaan.
 
 
Ja kuusien vaijot ne tummentuu.
Tuul' hiljaa heittavi lunta.
Joko kotihin korpien hiihtaja sai
vai ollutko lie vain unta?
Uni tuskat vie.
Paiva loppunut lie
ja loppunut yksin hiihtajan tie.
 

* * *

 
А годы идут все трудней и трудней,
и думы мои все фустней и мрачней
и жгут, и пылают, и жаждут.
Надеюсь напрасно, что утренний свет
рассеет печали, избавит от бед, —
вернутся они не однажды.
 
 
Приходят привычно они, как домой,
и новых приводят гостей за собой,
теперь различить их сумею:
то горе, что сердце разбило вчера,
с сегодняшним рядом легко, как игра, —
где ж то, что других тяжелее?
 
 
Когда же придешь ты, о высшая боль,
вселенной всесильный тиран и король?
Я с детства пленен твоей властью,
дрожа ожидал я тебя по ночам,
твой мертвенный взгляд на лице ощущал
в минуты недолгого счастья.
 
 
Колено хочу преклонить пред тобой
и, глядя в глаза тебе, вызвать на бой:
отдам я и жизнь, и силы,
но юную душу мою – никогда!
Огонь из нее высекает беда,
его унесу я в могилу.
 

* * *

 
Ja vuodet ne käy yhä vaikeammiks
ja haaveet ne käy yhä haikeammiks,
ne polttaa, ne hehkuu, ne halaa.
Joka ilta ma mietin: Kai huominen uus
tuo lohdun ja loppuvi rauhattomuus!
Yö loppuu, mUt murheet ne palaa.
 
 
Ne tulevat niinkuin kotihin,
ne tuovat uusia vieraitakin,
jotka nimeltä tunnen ma juuri.
Se murhe, mi eilen mun murtaa oli,
suli hymyks, kun tänään suurempi tuli —
koska tulee se suurin, se suurin?
 
 
Koska saavut sa tuskani korkein,
sinä maailman valtias mahtavin,
jota lapsesta saakka ma uotin,
jota vapisin öisin ma vuoteellani,
jonk’ katsehen tunsin ma kasvoillani,
kun hetkeksi onneeni luotin.
 
 
Sun edessäs tahdon ma polvistua,
mut silmihin katsoa tahdon ma sua
ja sanoa: Henkeni annan!
mut mieltani nuorta en milloinkaan.
Se tuskassa tulta iskevi vaan,
sen kanssani hautahan kannan.
 

НОЧЬ

 
Ночь спускается. День приутих.
Сумрак взор затуманил. Смотрю,
Как в далеких болотах лесных
Огоньки начинают игру.
 
 
Я один. И задумчив, и тих,
Я без друга встречаю зарю,
Но в заветных мечтаньях своих,
Как закатное небо, горю.
 
 
Кто там? Что засверкало в листве?
Кто мне из лесу машет платком?
Кто танцует в росистой траве,
На тебя так похожий лицом?
 
 
Я робею, не смею сказать…
И туман застилает глаза.
 

YÖ

 
Yö saäpuu. Päivä on poissa.
Hämy silmiä hämmentää.
Jo kaukana korven soissa
tulet virvojen viriää.
 
 
Ypö yksin istun ma koissa,
ei armasta, ystavää.
Mut oudoissa unelmoissa
mun henkeni heläjää.
 
 
Ken siellä? Ken lehdossa läikkyy?
Kuka huntua huiskuttaa?
Kuva valkea vierii ja väikkyy,
 
 
tutut piirtehet pilkoittaa.
Mun aatteeni seisoo ja säikkyy.
Sumu silmiä sumentaa.
 

Из сборника «Священная весна» / Pyhä kevät
(1901)

ГИМН ОГНЮ

 
В ком есть огонь – пусть гимн огню поет.
В ком лишь земля – пускай в земле гниет.
Тому, кто хочет взвиться в небеса, —
звенит мой кантеле, гремит мой псалм:
 
 
Ужели человек – лишь прах и тлен?
Пусть канем в вечность – мысль взрастет взамен.
Твоя судьба – пред тем, как пеплом стать,
дотла сгорая, факелом пылать.
 
 
Дано нам счастье – быть земным теплом,
углем, что в недрах спит глубоким сном
до часа долгожданного, когда
проснемся для любви и для труда,
 
 
восстанем для сражений и побед
на зов Творца, на им зажженный свет,
мечты, приснившиеся в темноте веков,
освобождая от земных оков.
 
 
Жизнь коротка у каждого из нас.
Так бросимся в огонь, что не угас,
и ввысь взлетим, оставив бренный прах
земле, паря душою в небесах!
 

HYMNI TULELLE

 
Ken tulta on, se tnlta palvelkoon.
Ken maata on, se maahan maatukoon.
Mut kuka tahtoo nousta taivahille,
näin kaikuu kannelniekan virsi sille:
 
 
Mit’ oomme me? Vain tuhkaa, tomua?
Ei aivan: Aatos nousee mullasta.
On kohtalosi kerran tuhkaks tulla,
mut siihen ast’ on aikaa palaa sulla.
 
 
Mi palaa? Aine. Mikä polttaa sen?
Jumala, henki, tuli ikuinen.
On ihmis-onni olla kivihiiltä,
maan uumenissa unta pitkää piiltä,
 
 
herätä hehkuun, työhön, taisteloon,
kun Luoja kutsuu, luottaa aurinkoon,
toteuttaa vuosisatain unelmat,
joit’ uinuneet on isät harmajat.
 
 
On elon aika lyhyt kullakin.
Siis palakaamme lieskoin lcimuvin,
tulessa kohotkaamme korkealle!
Maa maahan jää, mut henki taivahalle.
 

Из сборника «Миражи» / Kangastuksia(1902)

ВРЕМЯ

 
В стороне восхода жило племя,
Времени молившееся. Храмы
возвели ему в священной роще,
на обрыве над потоком быстрым.
Издали блистали крыши храмов,
далеко жрецов звенели хоры,
еще дальше разносилась слава
Времени и веры их жестокой.
 
 
Время ведь не статуя из камня,
рукотворный образ иль природный,
не идея, не пустые бредни,
Время – это страшный зверь, который
требует труднейшей, высшей жертвы:
сотню юношей прекрасных, смелых
каждый год на повороте лунном.
Стон и плач тогда в стране восточной,
горе тяжкое у всех на сердце.
 
 
Но жрецы поют в священной роще,
храмы обходя при лунном свете:
«Велико, сильно, жестоко Время!
Ты могущественней всех на свете,
ты взревешь – и горы раскрошатся,
ты дохнешь – и стены распадутся,
а когда ты по земле проходишь,
никого в живых не остается».
 
 
Жрец мне рассказал одну легенду
вечером, когда совсем стемнело,
лишь святой поток в ночи струился
и вода звенела на порогах.
Ветер спал, и роща, и далеко
Гималаев ледники сверкали.
Старика глаза блестели ярко,
когда начал он рассказ свой чудный:
 
 
«Наступил черед и месяц жертвы.
Юношей по одному приводят,
скованных, а на глазах повязка.
Отворят врата, опять закроют —
никогда назад им не вернуться.
 
 
В жертвенной толпе был парень смелый,
точно пальма стройный, он прекрасен
был лицом, как Будда, – радость взору,
матери опора и надежда,
старцам помощь, девушкам – любимый,
украшение всего народа.
Своего он часа ожидает
молча. Рядом мать вздыхает, плачет.
 
 
Миг настал. Его толкают в двери,
он звериный слышит рев, он чует
на своем лице дыханье смерти —
вдруг повязка с глаз его упала:
он узрел, чего никто не видел,
то, что смертным видеть не годится.
 
 
Перед ним богиня – злое Время:
вполовину – ящер, весь в чешуях,
вполовину – дева– молодая,
а в глазах у ней огонь, как в пекле,
там кипят на дне пожаром страсти;
вот к нему протягивает руки,
чтобы сжать в чудовищном объятье…
 
 
Супротив стоят одно мгновенье
Время и герой, бесстрашный духом:
глядь – колени зверя задрожали,
взор потух и опустились руки;
нежно и легко, как летний вечер,
юношу она поцеловала.
 
 
И герой из подземелья вышел,
только ликом был смертельно бледен.
Он покинул мать, сестер, он бродит
по лесам, вершит работу духа,
что в веках не сгинет, не исчезнет.
Зубы Времени его не тронут,
он над смертью одержал победу:
то, о чем другие лишь мечтали,
он, мечты воитель, созидает».
 
 
Так служитель храма мне поведал
вечером, когда совсем стемнело.
Молча я сидел, молчал рассказчик.
Гималаев ледники померкли.
Лишь святой поток в ночи струился
и вода бурлила на порогах.
Наконец священника спросил я:
«Неужели с той поры герои
Время никогда не побеждали?»
 
 
Ярко старика глаза блеснули,
руки на груди скрестив, он молвил:
 
 
«Каждый раз мы Время побеждаем,
когда мысль в душе у человека
зародится, за пределы жизни
вырастая, смертного сильнее.
С той поры, всему на свете чуждый,
людям господин, он все же в рабстве,
потому что он, мечты воитель,
стал подножьем собственной идеи».
 
 
«Что, если мечту он запятнает?»
 
 
«Будет он повержен, уничтожен,
а мечта в другом найдет жилище,
точно буря путь в сердцах проложит».
 
 
Длилась ночь, и хищники проснулись:
леопард из дебрей леса вышел,
тигр – темный ужас караванов,
лев – стрелков ночное наважденье.
Ветви гнулись, и шуршали травы,
дальний рык ночной прорезал воздух.
Вспомнил я про Время – страшный призрак
и спросил, невольно содрогнувшись:
«Неужели Время не погибнет,
никогда народ не будет счастлив?»
 
 
Он как будто не слыхал вопроса.
Молча он сидел, молчал я тоже.
В небе загорались звезды – так же
у людей в сердцах мечты горели;
и почудилось мне пенье хора
в шуме вод священного потока:
«Велико, сильно, жестоко Время!
Ты могущественней всех на свете,
ты взревешь – и горы раскрошатся,
ты дохнешь – и стены распадутся,
вечно лишь святой реки теченье,
бесконечно лишь стремленье духа».
 

AIKA

 
Asuu aamuruskon mailla kansa,
jonka jumala on Aika. Templi
tehty hälle puistohon on pyhään,
virran vieriväisen kaltahalle.
Loitos loistaa templin kaarikatot,
kauas kuuluu pappein kuorolaulu,
kauemmaksi vielä maine kulkee
Ajan ankarasta uskonnosta.
 
 
Aika näät ei ole kivikuva
käsin tehty taikka luonnon muoto,
aate ei, ei tyhjä mielihoure.
Aika hirviö on julma, joka
uhrit parhaat, vaikeimmat vaatii,
sata miestä, inieheväa ja nuorta,
joka vuoden kuussa kääntyvässä.
Siit’ on idän maassa itku, parku,
paino raskas rintaluita painaa.
 
 
Mutta näin ne laulaa templin papit
käyden kuutamossa hiljaisessa:
«Suuri, suuri, ankara on Aika!
Maailmoiden mahtaja sa olet,
kun sa mylväiset, niin vuoret murtuu,
kun sa henkäiset, niin hirret hajoo,
vaan kun sinä jalan maahan poljet,
jää ei ykskään eloon elävistä.»
 
 
Tarun kertoi mulle templin pappi
kerrao aurinkoisen alas mennen,
yössä yksinänsä koskein kuohun
pyhän virran pyörtehiltä soiden.
Tuuli lepäsi ja lehto. Kaukaa
kimalteli Himalajan huiput.
Väkevästi loisti vanhan silmä,
kun han tarinansa kumman kertoi:
 
 
«Kääntyi kuu ja tuli uhrin tunti.
Yksi erällänsä nuoret tuodaan,
silmin sidotuin ja käsin. Uksi
avataan ja jälleen suljetahan.
Hälle ei se enää koskaan aukee.
 
 
Uhrien parvessa on poika uljas,
pitkä varreltaan kuin palmu, kaunis
kasvoiltaan kuin Buddha, jalo nahdä.
Ainoo turva on han äidin vanhan,
toivo tietäjien, naisten lempi,
leirin kaunistus ja kansan kaiken.
Vuoroansa vaiti odottaa han,
äiti vierellänsä itkee, huokaa.
 
 
Hetki lyö. Han sisään sysätähän,
pedon kiljunnan han kuulee, tuntee
kasvoillansa kalman henkayksen —
silloin, katso: silmäin side laukee,
ja han näkee, mit! ei kenkäan nähnyt
eikä nähdä sopis kuolevaisen.
 
 
Ajattaren ankaran han näkee:
puoleks lisko, suomuinen ja suuri,
puoleks nainen punalieska-huuli,
päässä silmät niinkuin pätsi palaa,
pätsin pohjass’ ajan pyyteet kiehuu,
käden kohottaa han vetääksensä
sulhon syleilyynsä kauheahan.
 
 
Seisovat he hetken vastatusten,
Ajatar ja urho miekan, mielen:
katso, vaappuu pedon polvet, sammuu
silmä, vaipuu käsi kynnellinen;
keveästi niinkuin kesäilta
sulhon huulille han suukon painaa.
 
 
Mutta kammiosta urho astuu
kalpeana niinkuin kuolo, kulkee
metsiin, jättää äidin, siskot, miettii,
tekee hengen toitä, jotk’ ei katoo,
vaikka katoaisi kansa kaikki.
Hänehen ei Ajan hammas pysty,
voittanut han ompi kuolon vallan,
silla han on unelmainsa urho
ja han täyttää, mita monet tuumii.»
 
 
Näin se kertoi kerran templin pappi
mulle aurinkoisen alas mennen.
Vaiti istuin, vaiti kertojakin.
Himmenivät Himalajan huiput.
Yössä yksinänsä koskein kuohu
pyhän virran pyortehiltä kuului.
Silloin sanat sattui mieleheni:
«Eikö sitten enää milloinkana
miestä ollut Ajan voittajata?»
 
 
Väkevästi vanhan silmä loisti,
kädet rinnoillaan lian risti, lausui:
«Aika voitetahan joka kerta,
jolloin aatos miehen mieless’ syttyy,
aatos miehen mieltä ankarampi,
kasvavainen yh kuolevaisen.
Siitä asti on hän outo täällä,
herra muille, oija itsellensä,
sillä hän on unelmainsa urho,
oman aattehensa astinlauta.»
 
 
«Entä jos hän aattehensa tahraa?»
 
 
«Silloin aate hänet alas lyöpi,
ottaa asuntonsa toiseen, jatkaa
tietään niinkuin myrsky merta käyden.»
 
 
Hetket kului. Pedot öiset heräs,
lähti leopardi piilostansa,
tiikeri, tuo karavaanein kauhu,
leijonakin, metsästäjän mielle,
oksat risahteli, risut taittui,
kaukaa karjunta yön ilman halkas.
Ja ma mnistin Ajattaren haamun
ja ma kysyin äänin vavahtavin:
«Eikö koskaan Ajatar tuo kuole?
Eikö koskaan koita kansain onni?»
 
 
Liene kuullut ei hän kysymystä.
Vaiti istui hän ja vaiti minä.
Tähdet syttyi taivahalle, syttyi
iäis-aatteet ihmissydämissä;
ja ma kuulin koskein kuorolaulun
pyhän virran pyörtehiltä soivan:
«Suuri, suuri, ankara on Aika,
maailmoiden mahtaja sa olet,
kun sa mylväiset, niin vuoret murtuu,
kun sa henkäiset, niin hirret hajoo,
pysyväinen vain on pyhä virta,
iäinen vain ihmishengen kaipuu.»
 

МЕСТЬ КИММО

 
Киммо вдоль пологой сопки
в темноте бежит на лыжах,
как горят на небе звезды,
так в груди тоска пылает,
когда он в чащобе ночый
напевает, одинокий:
«Резвую растил я дочку,
нежную, как олененок,
раз одна осталась в коте[1]1
  Кота – жилище лапландцев: конусообразная палатка из


[Закрыть] —
и пришел чужак, бродяга,
и лежал на шкурах с нею.
Как его однажды встречу —
содрогнется лес дремучий!»
 
 
Киммо вдоль пологой сопки
в темноте бежит на лыжах.
 
 
На вершине мрачной сопки
пляшут девы-лесовицы,
за снежинками вдогонку,
космы по ветру развеяв;
мимо волк трусцой проскачет,
небеса сверкнут сияньем,
да вздохнут снега глубоко —
и опять все тихо, тихо.
 
 
«Не иначе – быть метели», —
думал Киммо; торопливей
палки лыжные мелькали,
да лыжня с горы бежала.
 
 
Вдруг он слышит из-под ели
слабый голос, еле слышный:
«Ой ты, лыжник, кто бы ни был,
помоги мне, бедолаге!
Ехал я на оленихе —
постромки она порвала,
опрокинув мои санки,
убежала в лес дремучий.
Не найти теперь дороги,
не уйти из рук мороза!»
 
 
Киммо всем нутром горящим
чужака-бродягу чует:
вот он, странник, вон и санки,
все следы сюда приводят!
За ножом рука рванулась —
совесть не велйт ударить.
 
 
Есть закон в суровой Лаппи[2]2
  Лаппи – финское название Лапландии.


[Закрыть]:
помоги в пути любому!
«Становись на лыжи сзади, —
говорит, – свезу в деревню,
в жаркой сауне отпарю».
Молча по лесу скользили:
за спиною Киммо путник,
в отдаленьи – сопка Хийси[3]3
  Хийси – леший.


[Закрыть].
 
 
На вершине мрачной сопки
пляшут девы-лесовнцы,
космы по ветру развеяв,
вслед за вихрем завывают:
«У-у-у тебе, герой бессильный,
что мечтал и пел о мести!
Наконец врага ты встретил:
хорошо ему, обглодку, —
безопасно на запятках!»
 
 
Вот к порогам путь приводит,
над водой – мостки; тут Киммо
молвит: «Встань передо мною —
будет нам куда сподручней!»
 
 
Поменялися местами
и чужак в одно мгновенье
полетел в поток кипящий,
крик пропал в ночи морозной,
и опять все тихо, тихо.
 
 
Киммо смотрит, холодеет:
лесовицы, децы Хийси,
уж летят с вершины сопки,
налетают, словно вьюга,
точно зимний вихорь воют,
с каждой ветки, с каждой кочки,
изо всех земных расщелин
оплетают волосами
совершившего убийство,
обнимая и целуя,
жизни теплой пьют дыханье,
умыкают его к Хийси,
под сугробами хоронят.
 
 
Воет волк, бурлят пороги…
Утром солнце засверкало.
 

KIMMON KOSTO

 
Kimmo vuorta viertävätä
hiihtää yössä yksinänsä,
taivaan tähtöset palavat,
palavampi Kiminon tuska,
kun hän korpia samoopi,
yksin yössä lauleleepi:
«Tytär oli minulla nuori,
niinkuin pieni petran hieho,
jäi yksin kotahan kerran,
tuli miesi muukalainen,
tytön taljalla lepäsi;
kohdannen hänet ma kerran,
silloin korpi kauhistuvi.»
 
 
Kimmo vuorta viertävätä
hiihtää yössä yksinänsä.
 
 
Tuiman tunturin laella
Hiiden immet hyppelevät,
kilvaten lumikiteinä,
hapset tuulessa hajalla;
susi juosta jolkuttavi,
revontulet räiskähtävi,
huokaavat lumiset aavat,
taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.
 
 
«On tulossa tuisku-ilma»,
tuumaa Kimmo, kiiruhummin
sauva iskee, suksi potkee,
vuoren varsi katkeavi.
 
 
Kuulee alta korpikuusen
äänen vaisun vaikeroivan:
«Hoi, kuka hiihtäjä oletkin,
auta miestä onnetonta!
Petralla ajelin, petra
katkoi ohjat, kaatoi pulkan,
metsän kohtuhun katosi;
toki sää.styi heija henki.
Nyt en tiedä tieta enka
paikkaa pakkasen käsistä.»
 
 
Tuntee miehen muukalaisen
Kimmo kiljuvin sisuksin;
tass’ on miesi, tuossa pulkka,
täune petran jäljet toivat!
Kohoo jo verinen veitsi,
käsi käskee, tunto kieltaä.
 
 
Laki on Lapissa: auta
aina miestä matkalaista!
«Kohoahan suksiileni»,
virkkaa, «vien sinut kylähän.
Lämmin on kylässä kylpy.»
Hiihtelevät hiljallensa,
Kimmo eessä, mies takana,
taempana Hiiden vuori.
 
 
Tuiman tunturin laella
Hiiden neiet hyppelevät,
laulavat hajalla hapsin
kera vinkuvan vihurin:
«Voi, urosta voimatonta!
Kovin kostohon käkesit,
kostettavan kohtasitkin.
Hyvä on hylyn nyt olla
kostajansa kantapäillä.»
 
 
Tulevi etehen koski,
kosken poikki porras; Kimmo
virkkaa: «Vaihduhan edelle,
somemp’ on samotakseni.»
 
 
Vaihtuvi edelle toinen, —
kosken kuohuihin katoopi
käden yhden kääntämällä.
Soi parahdus pakkas-yössä.
Taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.
 
 
Kimmo katsoo kauhistuen.
Jo tulevat Hiiden immet
tuiman tunturin laelta,
tulevat kuin tuisku-ilma,
vinkuvat kuni vihuri,
joka taholta, joka aholta,
joka vuoren vinkalosta;
käärivät hivuksihinsa
miehen, jok’ on murhan tehnyt,
sylitellen, suukotellen,
elon lämpimän imien,
ottavat omaksi Hiiden,
alle hangen hautoavat.
 
 
Susi ulvoo, koski kuohuu. —
Aamulla auringon kimallus.
 

ХЛЕБ ГОСПОДЕНЬ

 
Как-то Киесус, бог Карельский,
пастухом служил, батрачил
в доме Руотуса-урода[4]4
  Киесус, Руотус – Иисус и Ирод в устаревшем произношении.


[Закрыть].
 
 
Баба Руотуса, поганка,
собрала ему котомку —
клала пять краюшек хлеба
да соленых шесть рыбешек:
хлеб-то весь заплесневелый,
рыба год лежала в кадке.
 
 
Кто же отнесет котомку?
 
 
Дочка, Роза золотая.
 
 
Ждал, на камне сидя, Киесус:
«Принесла зачем такое?»
 
 
Роза тихо отвечает:
«Мать припасы собирала —
дочка проливала слезы».
 
 
Спрашивает бог Карельский:
«О чем, красавица, плачешь?»
 
 
Роза-золотко зарделась:
«Плачу я о человеке,
о судьбе его несчастной».
 
 
Разломил Господь краюху,
положил на пень еловый:
«Пировать садись со мною!»
 
 
Хоть противно было Розе,
отказаться не посмела,
съела маленький кусочек,
а второй уже в охотку:
 
 
хлеб-то из пшеницы лучшей,
рыба свежего улова.
Про себя она дивится.
Спрашивает – что за чудо?
 
 
Улыбнулся тихо Киесус:
«Хлеб Создателя – чудесный
Человека пожалела
хлеб слезами умягчился,
о судьбе его рыдала —
сделалась еда вкуснее
под Господним синим небом,
на трапезе его щедрой».
 
 
Как домой вернулась Роза,
с той поры не постарела.
 

LUJAN LEIPÄ

 
Kiesus Kaijalan jumala
tuo oli kaijan kaitsijana
ruman Ruotuksen talossa.
 
 
Ruoja Ruotuksen emänta
pañi konttihin evästa,
viisi leivän viipaletta,
kuusi suolaista kaloa,
leivät hannaassa homeessa,
kalat kaikki vuoden vanhat.
 
 
Kenpä kontinkantajaksi?
 
 
Kultaruusu, Ruojan tytär.
 
 
Virkahti kiveltä Kiesus:
«Miksi tuot minulle näitä?»
 
 
Lausui kaunis Kultaruusu:
«Eväät on emon panemat,
itkut immen vierittamät».
 
 
Kysyi Kaijalan jumala:
«Mita itket, miesten lempi?»
 
 
Puikutti punainen Ruusu:
«Osoa inehmon itken,
koko kohtalon kovuutta».
 
 
Mursi Luoja leivänkyrsan,
pañi palasen kannikalle.
«Siis kera pitoihin käyösl»
 
 
Nyrpisti nenäänsä Ruusu,
toki kuuli käskijätä,
söi palan hyvillä mielin,
toisen miellä mielemmällä;
 
 
palat on parhainta nisua,
kalat kaikki vastasaadut.
Ihmetteli itseksensä.
Jo kysyikin Kiesukselta.
 
 
Hymähti hyvä jumala:
«Niin on laatu Luojan leivän.
Min osoa inehmon itkit,
sen mehustit särvintäsi,
minkä kohtalon kovuutta,
sen sulostit suupaloja,
alla taivahan sinisen,
amo-Luojan atrialla.»
 
 
Juoksi, joutui kohin kotia,
ei ikinä isonnut Ruusu.