Текст книги "Мир сновидений"

Автор книги: Эйно Лейно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Великая Французская революция была его коронным номером. Тогда он никого ни о чем не спрашивал, только указка хлопала по его собственному колену, а меткие слова, срываясь с его губ, открывали широкие перспективы. Примечательно, что и впоследствии его выступления становились тем блистательнее, чем больше мы приближались к современности.

Он почти не задавал никаких подробных вопросов – по крайней мере, что касалось меня. Он велел только рассказать что-нибудь входящее в круг тем заданного на этот день материала. Можно было начать с ранних времен и продолжить до более поздних, главное, чтобы в ответе проявлялись способность к описанию и внутренняя последовательность.

Судя по всему, я был и его любимцем. Однажды он весьма значительно повлиял на мою судьбу.

Я должен был окончить лицей в шестнадцать лет, но мне хотелось попасть в выпускники уже пятнадцатилетним. На это решение влияло, пожалуй, не столько какое-то бездонное честолюбие, сколько сила примера, желание отличиться в глазах некоего любимого школьного товарища, но прежде всего – чувство зависимости от старшего брата, землемера, на чьи средства (но также отчасти и на доходы от молочного хозяйства из дому) я шел тогда по тропе знания и мастерства.

Подзадоривающим примером был ученик А., который в предыдущем году, отсидев в пятом классе, прошел летом курс шестого класса, просидел осенний семестр со мной в седьмом, прошел частным порядком этот курс, перешел в восьмой и на следующий год сдал выпускные экзамены. Рекорд – три класса за один год – наверное, еще не достигавшийся в истории школ Финляндии.

Но за этим следует продолжение. Сдав выпускные экзамены, этот образцовый, более чем образцовый учащийся первый раз в жизни выпил несколько бутылок пива, которые сразу же ударили по его напряженным нервным центрам. Он встречает на улице Лектора и желает обнять его просто из дружеского расположения.

Между ними происходит приблизительно такая беседа.

– А. пойдет сейчас же домой, – пытается Пек-тор вернуть своего заблудшего воспитанника на путь истинный.

– Лектор, Лектор, дорогой Лектор, как же я тебя люблю! – объясняется А. – Вот ты – настоящий человек. Пойдем выпьем пивка? Я угощаю.

И Лектору ничего не оставалось, как, к великому собственному огорчению, отправить его в карцер – за два-три дня до отъезда в Хельсинки.

Оценку за поведение снизили на пару баллов. Старик Рейн в университетской канцелярии ректора замечает это.

– Гм, – говорит он. – Что это? Почему это?

– Выпил немножко пива, – отвечает на это А. без церемоний.

– Ай-ай-ай, – выговаривает ему старик Рейн столь же сердито, сколь и добродушно. – Не следует пить пива.

Его поместили под особый надзор ректора, или в так называемое ректорское землячество, что было уделом многих других с изъянами в поведении, а также всех женщин-учащихся, до тех пор пока настоящие землячества[52]52
  Землячество – объединение студентов – уроженцев одной местности.


[Закрыть] не согласятся признать их своими членами.

Имея перед глазами такой пример, я хотел не ударить лицом в грязь и перепрыгнуть хотя бы через один класс. Однако добрый Пектор своими вескими доводами быстро положил конец этим фантастическим прожектам.

– Вздор, – сказал он. – Просто помешательство. Лённбум все же станет выпускником в шестнадцать лет. Попробуй-ка спокойно дать созреть своим научным склонностям, чтобы не пришлось в академии строить слишком уж глупые ослиные мосты[53]53
  Ослиный мост (aasinsilta) – облегчающее решение какой– либо задачи; готовый ответ, подстрочник, адаптированный текст и т. д.


[Закрыть].

На том все и кончилось. Он заявил, что сделает, по крайней мере, все от него зависящее, чтобы воспрепятствовать эдакому безумству.

Это живо напомнило преподанную мне однажды самым старшим братом житейскую мудрость, когда он счел мои литературные упражнения слишком утомительными для моего организма.

– Нет необходимости так спешить, – сказал он. – В могилу успеешь и без того.

6. Плохи дела

Вторая проблема была совсем уж юмористического свойства.

Особое положение выпускника, знания и кое-какой пушок на подбородке сами по себе давали в восьмом классе сравнительно большую свободу. Но нам этого было, конечно, недостаточно.

Отвращение к школьным занятиям, и особенно к мучительно раннему вставанию по утрам, с годами возросло настолько, что нам пришлось составить точный график, кто и когда из-за вовремя приключившегося приступа болезни может пропустить школу.

Более чем четверть класса, то есть пятеро из примерно двух десятков, не могли отсутствовать. Иначе моя обязанность примуса – докладывать о них соответствующему учителю – стала бы слишком трудной.

Но при помощи этого распорядка все шло как по маслу. Количество отсутствующих не превышало нормы, и они могли спокойно нежиться в постели, в то время как остальные, кряхтя и пыхтя, спешили к молитве. Тут и случился тот несчастливый день, тот «dies irae»[54]54
  «День гнева» – слова одной из частей католической заупокойной мессы, реквиема.


[Закрыть], который без доброжелательности Лектора мог стать в нашей жизни поворотным.

Мы жили вместе – два хороших приятеля, два классных «светоча», примус и секундус. Секундус, Вяйнё Топелиус, по кличке Бутылиус, был картинно красивый юноша и имел безоговорочный успех у женщин, а также склонность ко всякого рода штукам – прежде всего к электротехнике и естественным наукам. Была его очередь вставать и идти в школу. Я не мог удержаться, чтобы не подтрунить над ним.

– А ну-ка поторапливайся, – сказал я. – Давай-давай, шлепай по-хорошему! А не то получишь штрафные уроки за нерадивость или встанешь в угол с метлой в руке.

Он грустно зевал. Поскольку я не оставлял его ни на минуту в покое, он в конце концов вскочил, разъяренный, и бросился обратно в кровать, накрывшись с головой одеялом.

– Сам вставай! – фыркнул он. – Сам иди в школу! Я уж точно не пойду. Будь что будет, а я пролежу в кровати до полудня.

– Но это же против нашего договора! – сказал я, теперь уже в самом деле перепуганный. – Сейчас восемь часов. Ты еще успеешь на первый урок.

Нет ответа. Он притворно захрапел.

– Это уже черт знает что! – завопил я, вскакивая. – А если бы все делали так же? Тогда бы весь класс опустел! Ты что себе думаешь?

Нет ответа. Он молча злился.

– Вставай! – вскричал я почти умоляюще. Или ты желаешь, чтобы я пошел вместо тебя?

– Да делай что хочешь! – пропыхтел он из-под одеяла. – Я, по крайней мере, собираюсь спать. И тебе советую поступить так же – или хотя бы не орать, чтобы без толку не будить наших тетушек.

Дело в том, что мы жили у вдовы старого ректора госпожи Бергрут и ее сестры Ифигении, привычных к лицеистам и их обычаям; они ухаживали за нами с матерински нежной, но тем более непререкаемой властностью.

Слова товарища подали мне новую идею.

– Именно их я и собираюсь разбудить, – заявил я. – Вот увидишь, чью сторону они примут, когда услышат всю историю.

Мой товарищ по-прежнему изображал безграничную усталость. Очевидно, он был совершенно уверен, что я даже по требованию тетушек не донесу на него и не выдам нашего секрета.

По-плохому с ним было не сладить. Поэтому я решил испытать силу доброго слова и предложил:

– Давай сыграем в карты. Кто проиграет, тот и пойдет в школу.

В то же мгновение он сидел в кровати.

– Бери карты, – бросил он. – В кнорри[55]55
  Кнорри – название карточной игры.


[Закрыть]?

– Ну конечно, в кнорри, – отвечал я. – Только придется отложить половину колоды.

– Идет. Снимай!

Я снял.

– Сдавай и учись играть!

Я сдал, и мы принялись азартно шлепать картами. Вместо карточного стола использовали стул, стоявший в головах кровати моего товарища, для чего я снял со стула какой-то роман и стакан с водой. Сам я уселся рядом на собственном стуле, завернувшись в одеяло. Минуты летели. Часы показывали уже почти девять.

И тут мы услышали бренчание звонка у парадной двери и знакомый голос в передней, спрашивающий:

– А дома ли мальчики?

Это был Пектор.

У нас не было времени на длинные разговоры. Бутылиус едва успел лечь в постель, а я собрать карточную колоду и усесться поверх нее на своей кровати, как мы уже услышали подергивание ручки нашей двери.

– Да, мальчики, кажется, немного приболели, – послышались за стеной пояснения мудрой вдовы Бергрут, произносимые по-шведски приторным тоном.

– Я как раз иду их навестить, – жестко отвечал на это Пектор.

И в то же мгновение он был уже в нашей комнате.

– Здравствуйте, – сказал он. – Что с вами?

Я ответил на приветствие и предложил ему сесть.

Тут пора упомянуть, что у нас был питомец – дрозд, которого я поздней осенью поймал в городском парке и принес домой за пазухой пальто. Очевидно, у него были ранены одно крыло и нога, поскольку он хромал и не мог взлететь.

Зато уж в нашей комнате он порхал вовсю. Невзирая на повторяющиеся замечания наших любезных тетушек, мы не соглашались соорудить ему клетку, а только наполняли водой и конопляным семенем пару чайных блюдец на комоде с зеркалом. На гребне рамы этого зеркала он и проводил спокойно ночь. Но утром он всегда просыпался раньше нас, летал взад-вперед и разбрасывал вокруг такую гадость, что прислуга уже много раз отказывалась убирать в нашей комнате.

Тетушки грозились выпустить его в окошко, но добрые сердца не позволяли им сделать это в зимние морозы.

И сейчас он летал под потолком как раз над головой Лектора. Я боялся скандала, который был бы совсем некстати в нашей и без того опасной во всех отношениях ситуации.

Пектор тоже явно заметил опасность. Сосредоточив на ней все свое внимание, он отважно размахивал своей тростью.

– Чт-чт-что это за скотина? – произнес он сурово. – Выпустите его на улицу! Вы что, еще и животных мучите?

– Отнюдь нет, – осмелился возразить я с притворным смирением. – Нельзя же его выпустить под зимнее небо.

– Ка-ка-как долго вы собираетесь его держать? – продолжал Пектор. – Его надо прикончить. Здесь же 1рязшца, как в свинарнике.

– Наша служанка действительно еще не успела убрать у нас, – коварно отвечал я на это грозное нападение. – Но будьте добры, господин ректор, присядьте!

Я попытался подвинуть ему свой стул.

– Спасибо, – сухо отвечал он. – Здесь нет места, где можно сесть. Я лучше постою.

Он встал у печки. Но глаза его все еще беспокойно следили за перемещениями дрозда, так что его внимание поначалу раздваивалось и он беседовал с нами немного рассеянно.

Я был весьма благодарен за это нашему воспитаннику. «Кто выигрывает время, тот выигрывает все», – думал я. Ситуация разрешилась бы, возможно, всеобщим смехом, если бы из-за колоды карт под моими ягодицами я не был бы пригвожден к своему месту.

Я попробовал снова подвинуть Лектору мой стул, который по случайности оказался совершенно чистым.

– Я в состоянии постоять! – рявкнул он. – Не утруждайте себя, Лённбум. Так чем же вы больны – вы оба?

Это был трудный вопрос. Что за таинственная причина внезапно свалила в постель двоих еще вчера таких здоровых и румяных школьников? Что могло сойти хотя бы за отговорку?

Я решил, что все-таки нашел ее.

– Угар, – объяснил я, – служанка вчера вечером слишком рано закрыла печные вьюшки. Мы проснулись с дикой головной болью.

Я не учел, что Лектор стоял у печки, заложив руки за спину.

– Это ложь! – загремел он. – Печь-то холодная, просто ледяная. В ней же сутки огня не было. Как, в самом-то деле, за вами тут ухаживают?

На улице был жгучий мороз.

Несмотря на неприятную роль судьи, этот добрый человек не смог помешать своему сердечному теплу расплескаться сочувствием к своим дорогим мальчикам.

– Совершенно превосходно, – пытался я объяснить. – Я ошибся, когда подумал, что это печной угар. Наверное, это угар от лампы…

– Лённбум врет! – вновь загремел он. – Какой угар от лампы? Если бы лампа коптила, следы были бы видны по всей комнате.

– Я н-н-не вру, – продолжал я безнадежную битву за себя и товарища. – Но в голове у меня все перемешалось…

– А вот этому верю, – заметил Пектор уже гораздо мягче. – Лённбум противоречит самому себе.

– И любой другой противоречил бы, – простонал я, – если б у него была такая жуткая головная боль.

– Как и у Топелиуса? – саркастически спросил он.

– Да, как и у Топелиуса, – отвечал я, сжимая виски обеими руками и мотая головой из стороны в сторону. – Тот, кто способен держать свои мысли в строгой последовательности, когда все клетки головы и сердца наполнены угаром, должен быть совершенным феноменом.

– Да он ведь, кажется, совсем онемел? – спросил Пектор, разыгрывая жалость. – И как Лённбум объяснит это?

– Господи боже мой, – тяжко отдуваясь, пытался защищаться я, – когда был так близко к смерти, как он, то просто чудо, что он вообще дышит!

Я сочинил эту новую ложь ради школы, а совсем не ради моего товарища, все поведение которого несказанно возмущало меня. Он сам причина всей беды, а притворяется, что ничего не знает, и оставляет все это заведомо неблагодарное дело на меня. Вот прохвост! Ну, я ему покажу – дай только разобраться с Лектором.

– Да дышит ли он, в самом-то деле? – вновь раздался его голос. – Послушаем!

Он приблизился к моему товарищу, лежавшему неподвижно с закрытыми глазами, точно покойник на носилках, и наклонился, якобы прислушиваясь, и при этом оперся рукой на изголовье кровати.

Я заметил это слишком поздно, чтобы предотвратить его движение.

И что же произошло? Тут и там начали звенеть маленькие электрические звоночки, начали бренчать и звякать – одни внутри комнаты, другие где-то снаружи. Пектор беспомощно озирался.

– Чт-чт-что это за музыка? – изумился он. – Что звенит? Где звенит? И нельзя ли как-то остановить эту чертовщину?

– Сию же минуту, – утешил я. – Господину ректору надо только нажать на ту, вторую кнопку, и звон моментально прекратится.

Так и произошло. Бутылиус открыл глаза и проявил признаки жизни. Пектор больше не обращал на него внимания.

– Это чье изобретение? – спросил он, повернувшись ко мне и, очевидно, ожидая, что это тоже плод моей всем известной изобретательности.

– Топелиуса, – уныло отвечал я. – У него особая склонность к физике, и от нечего делать он так начинил весь дом электрическими проводами и батарейками, что я часто побаиваюсь, что мы скоро взлетим на воздух.

Это была правда – по крайней мере, по мнению тетушек и служанки, которые никогда не могли предугадать, на каком шагу опять начнет звенеть какой-нибудь новый и невидимый электрический колокольчик. Они уже много раз упрекали и бранили Бутылиуса, не в силах отказать ему при том в своем уважении и восхищении.

На губах изобретателя появилась едва заметная улыбка. Но Лектор был совсем не в улыбчивом настроении. Он непринужденно присел у стола, вытащил из кармана записную книжку и произнес:

– Будто чума гуляет по городу! Половина класса отсутствует. Что это такое?

– Половина класса! – выговорил я ошеломленно.

– Да, половина класса. Десять учеников из двадцати. Так не годится, так не годится, мальчики, эдакое поведение.

– Могу ли я узнать их имена? – осмелился осторожно спросить я.

– Да, – отвечал он. – Это больше никакой не секрет. Если Лённбум желает услышать, я их перечислю.

И он начал читать имена. Из перечисленных грешников только пятеро соответственно товарищескому нормированию были совершенно законными полноправными прогульщиками, пятеро же остальных, как бы их назвать, выброшенные из общества, безалаберные бродяги, безродные козлы, лишенные чувства ответственности и самоуважения, нарушили наш договор.

Фу, в каком же товарищеском кругу мы росли и развивались! По существу, я был совершенно того же мнения, что и Пектор.

– И Ларсон отсутствует? – заметил я с тихим упреком, заглядывая через его плечо в записную книжку.

– Да, – ответил Пектор, – но он болен. Он на самом деле болен.

Гёста Ларсон (Ларин Кюости)[56]56
  Гёста Ларсон (Ларин Кюости, 1873–1948) – впоследствии известный финский поэт. Гёста – сокращение от имени Густав. Настоящее имя: Карл Густав Ларсон, сын родителей-шведов. В конце века многие шведояэычные поборники развития финского языка и культуры меняли свои шведские имена и фамилии на финские, как сделал и Лейно.


[Закрыть] был единственным, кто сумел убедить его в своей болезни. Но на самом деле, как я узнал позже, он успел увидеть Лектора уже в воротах из своей маленькой комнатки в конце длинного двора, где он жил в усадьбе своей матери, владелицы ресторана. Он успел улечься в постель, да еще положил на голову холодный компресс, а на ночной столик выставил два аптечных пузырька необычного вида. И так – якобы в сильном жару – лежал, когда Пектор вошел в комнату.

Пектор сочувственно присел на край его кровати на минутку, спросил, как его состояние, и закурил папиросу. Потом взглянул на бутылочки с лекарствами и книги на ночном столике и, посоветовав избегать Поля де Кока[57]57
  Поль де Кок (1793–1871) – французский писатель, продолжатель традиции фривольной литературы XVIII в. Автор популярных так называемых бульварных романов.


[Закрыть], поднялся и ушел, вполне довольный своим посещением.

Но теперь пришел наш черед.

– Когда вы собираетесь в школу? – спросил он прямо и решительно.

– Это еще в точности не известно, – пытался я еще хотя бы для видимости отбиваться. – Сначала должна пройти головная боль…

– Это известно, – нажимал Пектор. – Она пройдет. Так вы придете после полудня в школу?

Я счел за лучшее предоставить слово Буты-лиусу.

– Топелиус знает, – отвечал я. – Он, похоже, собирался с мыслями все то время, пока я напрягал, и даже слишком, свой разум.

Бутылиус кисло усмехнулся и бросил на меня взгляд, сверкавший неподдельной ненавистью.

– Придет ли Топелиус после полудня в школу? – настаивал Пектор. – Если вы придете во второй половине дня в школу, вам не придется приносить справку от врача Но если не придете, такая справка будет необходима.

– Справку от доктора Грачева? – спросил Бутылиус со знанием дела.

– Нет, – отрубил Пектор, – от школьного врача Бартрама. Я бы посоветовал вам к полудню выздороветь.

Он нахлобучил фуражку и вышел, оставив нас в глубоких раздумьях.

С врачом дело обстояло так: Грачев брал две марки за подобную справку о болезни – каковую, впрочем, как светский человек и джентльмен, он всегда был готов с паритетным и потому еще более лестным юмором написать. Бартрам же не брал никакой платы, но, вероятно, именно из-за этого выдавал такие справки лишь в исключительных случаях.

Так что, куда ни кинь, всюду клин. Мы знали, что Грачев даст справку, но знали также, что две марки – большие деньги, на них можно двадцать раз выпить чаю с пирожным в единственной городской кондитерской.

А к Бартраму и обращаться было бесполезно. В городе действительно должна была бы свирепствовать чума, прежде чем он согласился бы принять ее всерьез.

Пока Пектор был у нас, тетушки, озабоченные нашей судьбой, поразмыслили двумя своими умными головами и решили очаровать его любезным обхождением. Помимо того что они, приложив ухо к двери, ведущей из зала в нашу комнату, слышали в аккурат каждое слово, сказанное у нас, они накрыли там кофейный стол, куда теперь и приглашали Пек-тора из прихожей. В салонном общении с дамами он был не силен. Но в данном случае ему ничего не оставалось, как вежливо принять предложение.

– Господин ректор, будьте так добры! – услышали мы голос тетушки Бергрут, говорившей по-шведски. – Господин ректор, разумеется, доставит нам эту приятную честь.

Шведский язык, приукрашенный старомодным изяществом местной знати, тоже не являлся сильной стороной Пектора. Но ему пришлось все же сделать хорошую мину при плохой игре.

– Могу присесть, – послышался неуклюжий ответ Пектора на том же языке, – но ненадолго, поскольку мне нужно побывать еще во многих других местах.

Он уселся в зале. Теперь был наш черед подслушивать за дверью.

– Они уверяют, что там был угар, – услышали мы снова его голос, – но печь холодная, ледяная. Так-то вы ухаживаете за мальчиками?

Казалось, голос тетушки Бергрут теперь сделался еще тоньше, вежливее и фальшивее.

– Извините, но это, собственно, обязанность прислуги, – осадила она Пектора, как школьника. – Но мы можем спросить у прислуги, почему она не истопила печь и не исполнила моего специального распоряжения.

– Нет, нет, – залепетал Пектор. – Не надо. Я и так верю.

Понадобилась вся легкая артиллерия тетушки Иффи, чтобы вновь вернуть беседу в правильное русло.

Пектор поднялся и ушел. Я после полудня пошел в школу, потому что у меня попросту не было денег, чтобы явиться в приемную доктора Грачева. Иное дело Бутылиус: ребенок зажиточных родителей из Хейнолы, он располагал совершенно иными суммами на карманные расходы.

Он действительно провалялся в постели до середины дня.

Ханну Мякеля [58]58
  Хату Мякеля (родился в Хельсинки в 1943 г.) – современный финский писатель, прозаик, поэт, драматург, литературный критик. Окончил в 1964 г. педагогический институт, некоторое время работал учителем, с 1967-го – в издательстве «Отава», вначале редактором, а затем руководителем отдела художественной литературы. С 1987 г. – свободный писатель и занимается только творчеством.
  Герои его детских книг – дядюшка Ау, Пяйвио – уже давно завоевали симпатии маленьких российских читателей и зрителей. По этим книгам (в авторизованном переводе Э. Успенского) в России созданы спектакли и мультфильмы. В числе детских книг, переведенных на русский язык, и две сказки-романа: «Лошадь, которая потеряла очки» и «Бесстрашный Пегаса» (в переводе Э. Иоффе).
  Произведения Мякеля переведены на двенадцать иностранных языков, он лауреат многочисленных литературных премий, кавалер нескольких почетных орденов, а его теле– и радиопостановки известны даже тем его соотечественникам, которые не читают книг. Самую престижную в стране литературную премию «Финляндия» писатель получил за роман-монолог «Мастер», рассказчик и главный герой которого – Эйно Лейно. Ханну Мякеля много лет исследует жизнь и творчество Лейно, написал несколько книг на эту тему, и его можно считать самым крупным специалистом в финском «лейноведении». Специально для этого сборника Ханну Мякеля предоставил биографический очерк о поэте.


[Закрыть] ЭЙНО ЛЕЙНО

Лейно – настоящее имя Армас Эйнар Леопольд Лённбум – родился посреди звонкого лета, 6 июля 1878 года, близ города Каяни, на севере Финляндии. В будущем году с этого дня исполнится 125 лет. Он родился в многодетной семье последним, десятым ребенком – младшеньким. Сыновей было семеро, как в романе гениального Алексиса Киви «Семь братьев» (кстати, этот первый финский роман никто до сих пор не превзошел).

В романе Киви младшим в ряду братьев был Эро, который первым научился читать по складам. «Эро уже читает, глянь-ка, паинька какой!» – негодовал на такие успехи старший брат, упрямый, вспыльчивый Юхани. Однако когда младший из братьев Лённбум, Эйно, трехлетним выучился читать, этого отнюдь не порицали – напротив, ведь один из братьев, Казимир Лейно, был уже известен как поэт, да и самый старший, О. А. Ф. Лённбум, был не без таланта и тоже писал стихи. Они относились к занятиям мальчика так же, как отец Христофор в чеховской «Степи» к занятиям Егорушки: «Ученье – свет, а неученье – тьма». Лейно читал много еще и потому, что старшие братья уже разъехались из дому, и его лучшими друзьями были собака Товарищ и книги. Правда, как нам известно, ни те ни другие не предают – по крайней мере, не так, как люди.

' Отец Лейно был землемером, который отверг свое доброе финское имя – Мустонен и поменял его на шведское – Лённбум, дабы продвигаться по службе. Эйно вернулся к финским корням, получив имя Лейно от брата, изначально придумавшего этот псевдоним для себя: Казимир пожертвовал его младшему братишке, когда тот, двенадцатилетним, написал большое стихотворение «Крепость Каяни». Стихотворение напечатали в газете в 1890 году, и сам Лейно считал, что с этого момента началась его поэтическая судьба.

Слово «лейно» по-фински значит «грустный, печальный, несчастливый»… И это имя отчасти оказалось пророческим. Отец Лейно умер, когда мальчику было десять. Эйно учился сначала в Каяни, потом в Оулу, а затем оказался в Хямеенлинне, за сотни километров от матери, на попечении братьев и тети. Письма росшего без отца мальчика к матери трогательны и серьезны. Лейно рано повзрослел, стал «маленьким старичком», как он сам себя называл впоследствии.

Он был коренастым крепышом, внешне совсем непохожим на свое поэтическое имя. Моя мать [Х.М.], в своем детстве видевшая Лейно в Каяни, охарактеризовала его как «пухлолицего». Поэт и по-настоящему чувствительный человек скрывались под обличьем кряжистого забияки. У Лейно была феноменальная память: он выучивал, прочитав или прослушав один раз, все, что угодно. Особенно языки. Уже в пятнадцатилетием возрасте он начал переводить на финский язык Рунеберга[59]59
  Рунеберг Йохан Людвиг (1802–1877) – финский национальный поэт-романтик, писал по-шведски. Стихотворение «Наш край» из первой части эпической поэмы «Рассказы прапорщика Столя» стало национальным, а потом и государственным томном Финляндии.


[Закрыть], создателя финляндского гимна «Наш край», и делал это так хорошо, что учитель шведского языка был поражен. Перевод стал для Лейно второй профессией, он переводил «Божественную комедию» Данте и много немецкой поэзии; наряду с Гёте его духовным наставником был Ницше. Школьные учителя предсказывали Лейно блестящую академическую карьеру, но, когда мальчик стал студентом, умерла его мать. Он оставил университет. Сирота должен был научиться стоять на собственных ногах, научиться постигать законы жизни. Он и постигал их удивительно быстро – на свою беду.

Первый сборник, «Мартовские песни», появился в 1896 году: после этого Лейно написал и опубликовал около 70 произведений, зарабатывая на жизнь литературным трудом. В молодые годы он был постоянным театральным критиком и фельетонистом передовой газеты «Пяйвялехти», а после ее закрытия – центральной столичной газеты «Хельсингин саномат». Лейно вступал в борьбу именно своим пером: объектом критики были финские реакционные круги, а оружием – сатира. Финляндия жила под российской властью. Хорошие цари умерли; начались годы угнетения, процесс русификации. Конечно, и в Великом княжестве Финляндском слышали о том, что происходит в самой России, и откликались на борьбу между прогрессивными и реакционными силами. Финская реакция любила деньги и власть, а Лейно – свободу. Ей, в конце концов, он и посвятил свою жизнь. Нечего и говорить: за свободу, вернее, за одну только мечту о ней Лейно заплатил высокую цену.

Лейно пришел в финскую поэзию юным дарованием, его признали и приняли вполне благожелательно. Но когда мальчик решил развиваться и становиться самостоятельным, отношение к нему переменилось. Такова судьба вундеркинда. К тому же его критика и сатира были слишком остры и прямолинейны. Количество врагов росло быстрее, чем число друзей. Такова и поныне участь любого честного работника слова. Если наступаешь на множество мозолей, вскоре становится некуда ступить. Когда Лейно, критиковавший современный театр, написал пьесу, радости противников не было границ. Ах эти пинки и затрещины, доставшиеся тогда Лейно!

Как поэт Лейно был уникален, его ранние стихи чистые и простые напевы, будто явившиеся из самой природы. Позднее, накопив житейской мудрости, Лейно стал писать более философские (и более длинные) стихи – будучи чуть старше двадцати лет, а первую часть цикла «Хелкавиррет» («Псалмы Святого четверга»), священные песни финского народа, – 25-летним. Они вышли в свет в 1903 году.

В «Псалмах Святого четверга» Лейно прибегает к финской мифологии – национальному наследию, жившему в памяти и устном творчестве рунопевцев, на основе которого Элиас Лённрут сначала собрал, а затем и составил «КаЛевалу». Образцом для Лейно был именно Лённрут, да еще Алексис Киви, создатель «Семерых братьев». В «Псалмах» Лейно персонифицировал финские мифы, дав им человеческие имена и лица. Поэт Отго Маннинеи, лучший друг Лейно в тот период, был свидетелем рождения этих стихов и предсказал им оглушительный успех. Но нет – «Псалмы» были приняты скорее с изумлением. Успех пришел гораздо позднее. Когда Лейно в 1916 году написал второй цикл «Псалмов», в которых вновь человек мифологизируется и возносится в просветленные выси духа, – эти стихи теперь громили, раздавая похвалы первому циклу. Это была вечная участь Лейно. О холодном приеме, оказанном его пьесам, в письме к Маннинену в 1908 году сам поэт выразился следующим образом: «По-видимому, судьба моей драматической поэзии будет такой же, как прежде, – лирической: финская публика простит ее мне лишь тогда, когда она останется позади!» Тогда, в свои 30 лет, он не знал, что впереди его ждут еще большие испытания.

В жизни Лейно присутствовал и ряд женщин, и сначала некоторое, а затем значительное количество алкоголя. Самым длительным и постоянным чувством Лейно была его любовь к матери: похоже, что материнской все разрешающей и всепрощающей любви он искал у всех своих женщин и разочаровывался – раз за разом.

С этой точки зрения в Лейно оставалось много детского. Первое его стихотворение родилось, когда он был девятилетним. Называлось оно «Сомневающийся», и темой его была любовь: «Ты моей вечной любовью владеешь, заполняешь сердце мое, прекрасная дева. / Не знаю, встречу ли твою любовь, или чувство мое, бедняжки, безответно?»

Чаще всего – так оно и было. Лейно был женат три раза. В первый брак он вступил с Фрейей Шульц в 1905 году, родилась дочь, которая получила второе из имен по священным «Псалмам» – Хелка. Развод фактически произошел уже в 1908 году, когда Лейно влюбился в молодую финскую поэтессу Л. Онерву и сманил ее в совместное путешествие за границу. Лейно решил отряхнуть прах неблагодарной родины со своих ног, но не желал делать это в одиночестве. Онерва оставила своего тогдашнего мужа и отправилась с Лейно. Когда-то, еще будучи гимназисткой, она встретилась с Лейно, рассказала ему о своих мечтах на поприще искусств и спросила, какую область ей выбрать. Молодой, но уже известный поэт Лейно ответил ей тогда von oben[60]60
  Свысока (фр.).


[Закрыть] «Выходите замуж».

Онерва и выходила, но только не за Лейно. В Риме они мерзли зиму 1908/09 года; а затем вернулись в Финляндию. Возвращение было бесславным – ведь Лейно грозился отсутствовать годы… Он переменил внешность: купил мантию, трость и широкополую шляпу, укрылся за личиной представителя богемы, – теперь он напоминал написанный Тулуз-Лотреком портрет куплетиста Аристида Брюана. Его «я» отныне раскрывалось только в стихах. Общество больше не являлось тем, чему служил Лейно-журналист, теперь Лейно-поэт полностью посвятил себя поэзии и народу, из которого вышел, навсегда оставив постоянную службу. «Omnia mea mecum porto» («Все свое ношу с собой») – стало девизом его жизни.

Однако он по-прежнему принимал участие в обсуждении общественных проблем – и время от времени даже довольно горячо; к концу гражданской войны 1918 года он встал на сторону белых и восхищался Маннергеймом, но при этом все же отстаивал право побежденных, т. е. красных повстанцев, на жизнь. Эта война была тяжелой раной не только для всей Финляндии, но и для Лейно в частности. Когда в 1920-е годы его восприятие реальности из-за неумеренного потребления алкоголя затуманивалось, он писал письма и стихи президентам и Маннергейму, моделируя судьбы мира по своему усмотрению.

Судьба же его любви после возвращения из Рима оставалась в руках Онервы, которая теперь влюбилась в молодого композитора Лееви Мадетоя. Лейно все еще любил Онерву, да и ее время от времени охватывало чувство к Лейно: Онерва никак не могла выбрать. В 1913 году, когда она объявила о своей помолвке с Мадетоя, Лейно показал, что умеет выкидывать такие же штуки, и женился на юной арфистке Айно Каянус, дочери известного финского дирижера. Впрочем, он знал, что его бывшая возлюбленная и Мадетоя живут вместе невенчанными, и это давало надежду на вероятную возможность продолжения отношений. Этот отчаянный треугольник просуществовал до 1918 года, когда она наконец вышла замуж за Мадетоя.

Второй брак Лейно распался, не продлившись и года. Онерва, напротив, дожила с Мадетоя до горького финала: тот в конце концов упек жену в психиатрическую лечебницу. Л. Онерва, одна из самых талантливых поэтесс Финляндии, пробыла там большую часть 1940-х; она вышла на свободу только после смерти Ма-детоя, в 1949 году. Но это уже из другой оперы, как говорил Чехов.

Лейно же женился и в третий раз, на Ханне Лайти-нен. Шла осень 1921 года. Лейно был в гостях, хмельной. Он сидел между двумя девицами. Одна из них была темноволоса, другая – блондинка. Лейно посватался к шатенке и получил отказ. Тогда он повернулся к блондинке и посватался к ней. Та согласилась. Когда Лейно протрезвел, он сообразил, что совершил что-то несуразное. И хотя девушка оказалась неуравновешенной, Лейно, будучи человеком чести, хотел сдержать данное слово. Венчание было неизбежно. Однако перед самой свадьбой Лейно демонстративно лег на диван, отказавшись идти в церковь. Срочно вызвали Онерву – та прибыла и насильно надела на Лейно фрак. Получив порцию спиртного, жених приободрился, и церемония венчания состоялась – к его собственному, в конце концов, удовлетворению. Фактически этот брак длился лишь несколько дней, по истечении которых Лейно сбежал под крыло своей закадычной подруги Айно Суите. Через некоторое время молодая жена последовала за ним. Зимой 1921/22 года в доме Суитсов разыгралась любовная драма. Затем Лейно снова бежал. Он уже начинал хворать, ему отказывали ноги. «Педали подводят», – писал он брату. Последние годы Лейно прошли под знаком недуга и вечного безденежья. Одно из его известнейших стихотворений «Песня отщепенца» (1925) является иллюстрацией этой жизненной ситуации;