Текст книги "Долгий, крепкий сон"

Автор книги: Эйлет Уолдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Возможно. Но сейчас-то она ушла. Где она? Где Фрэйдл?

– Понятия не имею. А вы не знаете, кто может быть в курсе? У нее есть друзья? Может, кто-нибудь не из общины, к кому она могла бы поехать?

– Я. У нее был я.

– А что произошло в тот день, когда она убежала от вас в слезах?

– О чем вы?

– Ваша соседка видела, как она выбежала от вас, рыдая.

Он напрягся.

– Ничего. Просто… мы поругались из-за того, что она не хотела ехать со мной в Израиль.

В этот самый момент Исаак завопил. Я встала и принялась его качать.

– Все, все, зайчик. Еще минуточку. – Я развернулась к Йосе. – Слушайте, я должна забрать дочь из садика и уложить ребенка. Но нам нужно продолжить разговор. Скажите, по какому телефону я могу вас найти?

– Звоните на сотовый.

Да, я и забыла, что в Лос-Анджелесе даже у охранников-нелегалов есть беспроводная связь.

Пока Йося бегал в квартиру за ручкой и бумагой, я ходила взад-вперед по коридору, баюкая мое орущее чадо. Затем, сунув бумажку с номером телефона Йоси в сумочку, я быстро попрощалась и вылетела на улицу.

Глава одиннадцатая

Я приехала в детский сад «Бет-Эль» и обнаружила Руби на стуле для провинившихся. Бренда, моя любимая воспитательница, металась вокруг нее, явно не зная, что делать. Руби сидела, скрестив руки на груди и вжав голову в плечи, и хмурилась так, что даже щеки побелели. Все как всегда.

– Привет, Руби. Привет, Бренда. Что случилось?

Я очень постаралась произнести это жизнерадостным, доброжелательным и лишь слегка озабоченным тоном. Хотя скорее всего мой голос выдавал истинные чувства: стыд и желание придушить моего ребенка прямо здесь и сейчас, если никто не возражает.

– Здравствуйте, Джулиет. Руби сегодня натворила дел.

Бренда всегда была сама любезность. Я и не подозревала, что в ее репертуаре имеется раздражительность.

– Судя по всему, да, – согласилась я. – А что случилось?

– Честно признаться, я бы сама хотела это знать. Она укусила Александра, и я на две минуты посадила ее на стул для провинившихся. Но это случилось полчаса назад. Она отказывается вставать!

– Ты укусила Александра?! – возмутилась я, присаживаясь на корточки возле Руби. – Разве так можно? Ты же знаешь, что кусаться нехорошо, – я посмотрела на Бренду. – Это на нее не похоже. Обычно она не кусается.

Бренда натянуто улыбнулась.

– Руби! Я с тобой разговариваю! – не выдержала я. – Что здесь происходит?

Дочь посмотрела на меня. Ее сердитое личико пылало праведным возмущением – мать присоединилась к угнетателям! Это уже слишком. По ее щекам потекли слезы. С громким воплем она кинулась в мои объятия. Я погладила ее по спине.

– Все, все, моя золотая. Все прошло. Расскажи маме, что случилось.

– Это нечестно! – рыдала Руби. – Бренда злая!

– Бренда не злая, Руби. Она хорошая. Тебе же нравится Бренда. Она посадила тебя на стул для провинившихся, потому что ты поступила плохо, а не потому, что она злая. Солнце мое, ты уже давным-давно могла с него встать. Ты сама просидела на нем целый день.

Она обиженно посмотрела на меня.

– Алекс первый начал! А я укусила его в ответ. Но Бренда не заметила, как он меня укусил. Она только видела, как я укусила его. Но я укусила его в ответ. Я сказала Бренде, что не встану со стула, пока она не извинится, что посадила на стул меня, а не Алекса.

Да, без сомнения, это моя дочь! Ради того, чтобы доказать свою правоту, она готова испортить себе весь день. А Бренда, несмотря на всю свою любезность, оказалась слишком жесткой, чтобы понять запутанное представление о справедливости трехлетнего ребенка. Тем не менее я не собиралась ждать день, неделю или месяц до окончания этой сидячей забастовки.

– Послушай, Руби. Бренда ничего плохого не сделала. Ей не за что извиняться. Я заберу твою коробку из-под ланча, мы с Исааком поедем домой, возьмем коляску и пойдем в магазин за шоколадом. Если хочешь, можешь идти с нами. Не хочешь – сиди здесь хоть до вечера.

Руби на секунду заколебалась, но потом сдалась. На это я и рассчитывала.

К тому моменту, как мы подъехали к дому, Руби уже выторговала у меня две шоколадки и мешочек золотых. Для меня оставалось загадкой, как я, человек, который с легкостью мог справиться с самыми жесткими и влиятельными прокурорами федерального суда, совершенно терялась перед капризным трехлетним ребенком. Возможно, все дело в том, что я никогда не защищала клиента, чувствуя неловкость из-за того, что уже несколько недель не водила обвинителя в парк и не играла с ним в настольную игру «Пряничный домик». Чувство вины – страшная сила.

Мы доехали до кошерного магазинчика. Нетти сидела за прилавком на высоком стуле, устало подперев подбородок руками. Лицо осунулось, парик растрепался. С того дня, как она предложила Фрэйдл работать у меня, она постарела на несколько лет. Когда мы вошли, она поднялась, улыбнулась Руби и потрепала ее по рыжим кудряшкам. И снова тяжело вздохнула. Исаак заснул в коляске по дороге в магазин, Руби я заткнула плиткой шоколада, и теперь мы с Нетти могли спокойно поговорить.

– Ничего нового, – констатировала я.

– Ничего.

– Нетти, прошло три дня. Пора с этим что-то делать.

– Знаю, знаю. Я с самого начала говорила Баруху то же самое. Он сам не справится. Нужно звонить в полицию.

– Но он не хочет.

– Нет, – она потерла бровь.

– Нетти, вы понимаете, как это выглядит со стороны? Кажется, будто он на самом деле не стремится найти Фрэйдл. Иначе он бы обратился в полицию!

Она покачала головой.

– Ты не понимаешь. Барух уже весь извелся, можешь мне поверить. Он только и занимается тем, что ищет свою девочку. Просто мы – другие. У нас свои методы. Мы сами решаем свои проблемы.

– Вы что, не видите, что ваши методы не работают? Вы ее до сих пор не нашли. И с каждым днем надежды остается все меньше.

– Я каждый день говорю Баруху – пожалуйста, позвони в полицию. Но он не хочет. Он такой упрямый, миссис Эпплбаум. Он очень упрямый.

– А миссис Финкельштейн? – продолжала я. – Может, она решится позвонить в полицию? Просто сообщить, что Фрэйдл пропала?

– Не знаю. Вряд ли.

– А вы не пробовали поговорить с ней на эту тему?

Нетти перегнулась через прилавок и схватила меня за руку.

– Попробуй ты! Поговори с ней. Может, тебя она послушает.

Я выдернула руку из ее жарких сухих ладоней.

– Нетти, ваш брат даже не стал разговаривать со мной по телефону. К себе домой он меня точно не пустит.

– Его нет дома! – возразила она. – Он ищет Фрэйдл. Ездит по городу с утра до вечера. Зайди туда сейчас. Там только Сима, моя невестка. Иди! Много времени это не займет. Я присмотрю за твоими детьми.

Я с сомнением посмотрела на нее. По правде сказать, совесть моя не была чиста. Я не сказала родителям Фрэйдл о Йосе, и не собиралась этого делать. Единственное, чем я могла помочь – это убедить их сообщить полиции о пропаже ребенка.

– Ладно, – согласилась я.

Я удостоверилась, что Исаак все еще спит, и сказала Руби, что скоро вернусь. Она открыла было рот, чтобы возразить, но тут же закрыла его и улыбнулась Нетти, которая помахивала перед ней мешочком с золотыми монетками.

– О-о. Золотые, – восхищенно выдохнула Руби.

– Ты любишь шоколад, maydele?[31]31
  Девочка, девушка (идиш).


[Закрыть] – улыбнулась Нетти, разворачивая монетку и вручая ее моей дочери. Руби сунула конфету в рот и протянула руку за другой. – По одной, детка. – Нетти провела рукой по волосам, оперлась щекой на ладонь и посмотрела на меня. – Иди уже, дорогая.

Я вышла из магазина через заднюю дверь и зашагала к дому Фрэйдл. Я открыла скрипучую калитку. Двое мальчишек возраста Руби или младше играли наверху длинной лестницы, ведущей к парадной двери. Их лица удивленно вытянулись, когда я стала подниматься по ступенькам. Один из них, постарше, что-то закричал на идиш и бросился в дом. Младший сунул палец в рот и принялся его сосать, осторожно пятясь от меня. Я улыбнулась ему, но он только еще больше расширил глаза и прибавил темпа.

Когда я поднялась на крыльцо, Сима уже выходила мне навстречу. В одной руке она несла полотенце, второй придерживала на бедре маленького мальчика. Поверх длинной юбки висел передник в цветочек.

– Да?

– Здравствуйте, миссис Финкельштейн. Я Джулиет Эпплбаум. Помните, я была у вас пару дней назад?

– Да, конечно. Вы что-то узнали о Фрэйдл? Вы знаете, где она?

– Нет, нет. Мне очень жаль. Я пока ее не нашла. Можно зайти на минутку?

Она заколебалась, но затем сделала шаг назад и пригласила меня войти. Я быстро нырнула в дверь и направилась на кухню. Она пошла за мной.

В колыбельке, висевшей на углу стола, спал малыш. Возле раковины стояла Сара, сестра Фрэйдл, и мыла посуду. Как только я вошла, она посмотрела на меня, но когда я поздоровалась, покраснела и снова опустила глаза.

Сима указала мне на стул. Затем опустила ребенка походить по кухне и присела рядом.

– Будете что-нибудь? Может, чаю? – любезно предложила она.

– С удовольствием.

– Сарочка, поставь чайник.

Девушка послушно взяла металлический чайник, на котором красовались несколько вмятин, и стала наливать воду из крана.

Внезапно раздался звон посуды. Я испуганно подпрыгнула на стуле. Ребенок проснулся и заревел. Сима поднялась, подошла к ребенку и стала качать колыбель. Сара в ужасе замерла у раковины.

– Сарочка, что случилось? Ты что-то разбила? – спросила мать.

– Нет, ничего. Я уронила тарелку, но она не разбилась. Вот, смотри, – девушка держала в руках голубое блюдце с маленькими белыми цветочками.

Сима кивнула и опустилась на стул. Ребенок успокоился и затих. Женщина устало закрыла глаза. Я посмотрела на Сару и увидела, как она украдкой засовывает в нагрудный карман осколки другого блюдца. Заметив, что я за ней наблюдаю, девушка побледнела и в ужасе уставилась на меня. Я ободряюще улыбнулась. Она облегченно вздохнула и повернулась обратно к раковине. Я покачала головой. Что же это за дом, где разбитая тарелка – такое страшное преступление?

Я перевела взгляд на ее мать.

– Миссис Финкельштейн, буду с вами откровенной. Я пришла сюда, чтобы убедить вас заявить в полицию об исчезновении Фрэйдл.

Сима покачала головой.

– Решать моему мужу, миссис Эпплбаум. Если он сочтет нужным, мы заявим. А пока мы ищем ее своими силами.

– Знаю, миссис Финкельштейн. Но я также знаю и то, что чем дольше вы медлите, тем труднее будет полиции отыскать Фрэйдл, когда вы к ним обратитесь. След может затеряться. Вы это понимаете?

Женщина тихо кивнула и опустила взгляд на руки, красные и мозолистые, с ногтями, обгрызенными до самого мяса. Кожа у основания ногтей расковыряна и содрана. Левой рукой она сжимала правую, нервно крутя обручальное кольцо.

– Миссис Финкельштейн… Сима, – продолжила я, – поймите, мы должны решить этот вопрос. А вдруг она не сбежала? А вдруг с ней что-то случилось? С каждой минутой шансов найти ее становится все меньше и меньше.

Жена ребе подняла на меня глаза и, собравшись с силами, сказала:

– Я знаю, вы хотите нам помочь. Но это не ваше дело. Мой муж сам найдет Фрэйдл. Ему не нужна помощь. Ни полиции, ни кого-либо из вас.

Она встала со стула и ушла из кухни. Тихо ругаясь, я последовала за ней. Она открыла входную дверь, и я, спустившись по лестнице, вышла через калитку на улицу.

Эта семья и эти люди не переставали меня удивлять. Как и мои родители, они приехали в Америку из shtetl – крошечной еврейской деревушки где-нибудь в Восточной Европе. Жизнь в изоляции, пронизанная традициями и религиозными обычаями, которую семья Фрэйдл вела здесь, в сердце Лос-Анджелеса, мало чем отличается от жизни наших прадедов в Польше, Литве или России. И моя жизнь в ассимиляции и с мужем неевреем протекает даже не в соседнем мире – а совсем в другой галактике. И как могли люди одной и той же национальности, одних и тех же корней, одного и того же вероисповедания разойтись настолько далеко друг от друга?

Наконец я добрела до магазина Нетти. Она сидела на корточках и пускала мыльные пузыри для Исаака, которого устроила рядом. Он радостно смеялся, а Руби гонялась за пузырями по магазину. Пока я отсутствовала, в лавку заглянули несколько покупательниц, но они, похоже, были не против подождать, пока их обслужат. Все они – уже немолодые женщины – стояли возле прилавка и улыбались, глядя на моих детей.

Заметив меня, Нетти, кряхтя, поднялась с пола и занялась заждавшимися покупательницами. Когда наконец все они ушли, она повернулась ко мне.

– И? Что сказала Сима?

– Она отказалась. Сказала, что ее мужу виднее.

Нетти презрительно фыркнула.

– Нетти, расскажите мне о женихе Фрэйдл.

– О мальчике Хиршей? Отличная партия для нашей Фрэйдл. Очень влиятельная семья. И богатая.

– Да, вы уже говорили. А Фрэйдл согласилась на брак?

– Все согласились. Барух доволен. Семья Хиршей счастлива. Мальчику Фрэйдл понравилась. Все уже решено.

– А мать Фрэйдл? Что она говорит?

– А, Сима, – Нетти покачала головой. – Сима считает, что Фрэйдл должна выбирать сама. Сима верит в брак по любви. Не спрашивай, почему. Ее брак таким не был. Родители решили за нее, и все. Сима с Барухом счастливы. Достаточно. В общем, у них хорошая семья.

– А Фрэйдл сама выбирала этого… как его звать… Хирша?

Нетти напряглась.

– Ари Хирша. Мальчика зовут Аарон, но мы его называем Ари.

– Так она сама выбрала Ари Хирша? – настаивала я.

– Не совсем, – призналась Нетти.

– То есть как, не совсем? Она сказала «да» или «нет»?

Нетти пожала плечами.

– Она не согласилась, вернее, не совсем согласилась. Но и не отказалась. Сказала Баруху, что ей нужно подумать. Сказала, что не будет перечить родителям и выйдет замуж, но ей нужно понять, хочет ли она быть женой Ари Хирша.

И тут мне в голову пришла мысль. Если этот союз так важен для отца Фрэйдл и если она все-таки отказалась, мог ли он заставить ее вступить в брак?

– Нетти, хочу задать вам еще один вопрос. Не поймите меня неправильно, но что бы сделал ваш брат, если бы Фрэйдл отказалась выйти замуж за мальчика? Он бы мог ее принудить?

Нетти посмотрела на меня и решительно покачала головой.

– Барух, может, и попытался бы выдать Фрэйдл за Ари Хирша, но Сима бы этого не позволила. Можешь мне поверить, она всегда говорила, что девочка сама должна выбирать. Она бы не разрешила навязывать дочери мужа.

У меня возникло очередное предположение.

– А если, допустим, ребе Финкельштейн все-таки смог это провернуть? Стала бы Сима возражать, если бы брак уже заключили?

– Брак есть брак. Если он заключен – ничего не поделаешь.

– Знаете, Нетти, у вашего брата должна быть причина, почему он не хочет обращаться в полицию. Возможно, он просто знает, где Фрэйдл. Ваш брат мог послать ее к Хиршам против воли и ничего не сказать об этом Симе?

Нетти взглянула на меня. Как ни странно, мой вопрос ее не очень-то удивил.

– Все возможно, – сказала она.

Глава двенадцатая

Когда в десять вечера мой муж вернулся домой, я уже все решила.

Когда Питер зашел в спальню, я стояла над пеленальным столом Исаака. Этот стол пришлось переставить в нашу комнату, когда мы поняли, что в ближайшее время маленький деспот не собирается спать в детской с Руби. Одной рукой я зажимала нос, а второй пыталась разобраться с запачканными вещами и ребенком.

– Привет, дорогая, – сказал Питер, целуя меня в щеку. – Какой ужас.

– Знаю. Гадость страшная, – согласилась я. – Но почему зеленое? Могу поклясться, что сегодня этот малыш не ел ничего такого ядовито-зеленого оттенка.

– Ладно, иди передохни. Я сам разберусь.

Я вручила ему коробку салфеток и, помыв руки, растянулась на кровати.

– Послушай, Питер. Мама все зовет, чтобы я приезжала к ним с папой в Нью-Джерси.

– Сейчас я вряд ли смогу бросить работу.

– Да, знаю. Я подумала, может, самой съездить туда с детьми?

– Съезди.

Вот так. Никаких «пожалуйста, не оставляй меня». Никаких «я буду без тебя скучать». Ничего.

Когда я сообщила матери, что мы решили их навестить, она прямо завопила от радости. Даже составила список детских вещей, которые нужно купить или одолжить к нашему приезду, а ее готовность немедленно устроить у себя в доме детскую уже начинала меня пугать. Я взяла билеты на ближайший ночной рейс в Нью-Йорк. Слава Богу, что у нас существуют бесплатные мили для постоянных пассажиров! Я уже подумывала, не пожертвовать ли еще миль так 25000, чтобы взять отдельное место Исааку, но потом решила, что рискну усадить его на колени. Да и кто полетит в Нью-Йорк ночным рейсом в середине недели? Я уложила в три чемодана все вещи, которые могут нам понадобиться – включая молокоотсос, десять смен одежды для детей, все детские лекарства, известные человечеству, а также целый набор игрушек, настольных игр, погремушек и кукол. Можно подумать, что мы едем не на неделю в Нью-Джерси, торговую столицу мира, а в Антарктиду на год.

На следующий вечер Питер отвез нас в аэропорт и проводил до выхода на посадку, несмотря на все мои уверения, что ему незачем мучиться в очереди на регистрацию. Он покорно донес все шестьдесят мест ручной клади и развлекал Руби, пока я перед самым полетом меняла Исааку подгузники. Наконец сообщили о начале посадки, Питер сгреб меня и заключил в медвежьи объятия.

– Я буду скучать, – хрипло сказал он, уткнувшись в мои волосы.

– Мы тоже будем по тебе скучать.

Я потянулась его поцеловать, но тут между нами влезла Руби, и мне пришлось сделать шаг назад, размыкая объятия. Питер чмокнул ее на прощанье и передал мне весь наш многочисленный багаж. Я направилась по трапу, толкая перед собой складную коляску с Исааком, держа ладошку Руби одной рукой, детское автомобильное кресло – другой, с упаковкой подгузников на шее, пакетами с едой и игрушками на каждом плече и сумочкой в зубах.

Перелет полностью оправдал мои худшие ожидания, и даже более того. Конечно, я догадывалась, что в самолете Исаака может вытошнить, но не предполагала, что большая часть содержимого его желудка окажется на мне, поэтому для него запасную одежду взяла, а вот для себя – нет. Так что когда мы вышли из самолета, то представляли собой довольно интересное зрелище.

Родители обняли нас и загрузили в тяжелый «крайслер». По дороге мы заглянули в дом престарелых, и, пока папа и мама водили детей в солярий, я сидела со своей бабушкой и держала ее за руку. Она меня не узнала. Хотя мама и предупредила, что такое может случиться, для меня это все равно стало большим потрясением.

Когда мы снова сели в машину, я отключилась. Проснулась уже возле дома, и то лишь для того, чтобы доползти до моей старой комнаты наверху. Несколько часов спустя, выспавшись и придя в себя после перелета, я спустилась вниз. Во всем теле ощущалась поразительная легкость.

Дети весело играли на кухне, в которой прошло мое детство. Радио, как всегда, орало на всю катушку. У моих родителей радио постоянно включено на полную громкость и настроено на канал новостей. До самой школы, пока я не стала ходить в гости к друзьям, я пребывала в святой уверенности, что во всех семьях говорят друг с другом, перекрикивая вопли радиоведущих: «За десять минут весь мир перед вами».

Я прошла по кухне, вырубила радио и, протерев заспанные глаза, улыбнулась отцу и матери.

– Который час?

– Уже два, – ответил отец.

За те месяцы, пока мы не виделись, прической он стал еще больше напоминать Эйнштейна: мягкие белые пряди на голове торчали в разные стороны. На морщинистом лице ярко выделялись светлые голубые глаза и красноватые щеки. Я поцеловала его в лысую макушку.

– Привет, папа. Я соскучилась.

– Мы по тебе тоже скучали, mamaleh. А Руби учит меня рисовать радугу.

Руби сидела у него на коленях и сжимала в руке красный карандаш. Рядом с моей маленькой девочкой отец выглядел даже старше своих семидесяти пяти. Только в средней школе я поняла, что родители друзей намного младше моих родителей. Мать родила меня в сорок, когда уже давно отчаялась иметь детей. А два года спустя на свет появился мой младший брат. Тогда, еще до наступления эры таблеток от бесплодия и «Пергонал энд Хломид»[32]32
  Лекарство, повышающее возможность зачатия.


[Закрыть] такое было большой редкостью.

Мои мать и отец – представители совсем другого поколения, чем те взрослые, с которыми они встречались на вечерах балета и матчах Малой Лиги. Из-за бруклинского акцента и речи, приправленной идишизмами, в них было что-то от Старого Света. Их больше, чем других знакомых взрослых, беспокоила политика и социальная справедливость, и меньше – материальное благополучие. Повзрослев, я стала гордиться родителями и тем, что выросла в доме, где перед сном пели песни Вуди Гатри,[33]33
  Вуди Гатри (1912–1967) – американский фолк-певец, особенно популярный в 1960-е гг.


[Закрыть] и где на окне даже в конце семидесятых висел плакат с Макговерном,[34]34
  Питер Дж. Макговерн – первый президент совета Малых Лиг (ассоциации американских бейсбольных команд) в 1950-е гг.


[Закрыть] но в детстве, признаться, я их стыдилась.

Я обогнула стол и подошла к матери, сидевшей с Исааком. Она кормила его из бутылочки какой-то желтоватой жидкостью. Меня это слегка обеспокоило. Мой малыш до сих пор не пил ничего, кроме грудного молока.

– Я решила дать мальчику настой ромашки. В этой книге написано, что для детей она полезна, – прокомментировала мать, указывая на яркий томик, лежавший на кухонном столе. Я взяла книгу и посмотрела название: «Холистический ребенок».

– Ясно, – произнесла я.

– Послушай, альтернативная медицина – вещь общепризнанная. И не нужно относиться к ней с таким скептицизмом, – обиделась мать.

Моя мама всегда легко поддавалось любому новомодному веянию, особенно если его можно описать словом «альтернативное». Она была битником, хиппи, феминисткой (причем ярой), а теперь, судя по всему, решила приобщиться к «нью эйдж». Но внешне она никогда не менялась. Типичная пожилая еврейка из Бруклина.

– С каким еще скептицизмом? – запротестовала я. – Откуда ты взяла? Я просто сказала «ясно».

– Зато каким тоном.

– Каким еще тоном? Тон у меня вполне нормальный.

– Дамы, прошу вас, – вмешался отец, – давайте до начала скандала устроим пятиминутную передышку.

И так всегда. Мы с мамой ругаемся, а он выступает в роли рефери.

– Мама и бабушка ругаются? – возбужденно спросила Руби, выпрямившись у деда на коленях.

– Никто не ругается, – успокоила я.

Мы не ругались. Мы просто как всегда пререкались.

– Ладно, мама. – Я поцеловала ее в щеку. Она передала мне Исаака, который тут же начал шарить ручонками по моей блузке. Я присела и дала ему грудь. Отец смущенно покраснел и стал внимательно изучать рисунок Руби.

– Ну что, мама, пока мы здесь, ты берешь отпуск? – нарушила молчание я.

– Конечно, – закивала она, и мелкие седые кудри перманентной завивки задрожали, как маленькие антенны.

Преданность стилю, который мать выбрала в середине семидесятых, всегда останется для меня загадкой. Каждые три месяца она проводит два часа в парикмахерской, где ее серо-стальные локоны накручивают на мелкие розовые бигуди. А поскольку она худая как жердь и ростом не выше метра пятидесяти, то сильно смахивает на ершик. Помню, когда я училась в старших классах, она открыла дверь детям на Хэллоуин в белой рубашке, колготках и с волосами, посыпанными детским тальком. Шутку поняла только я. Все остальные дети решили, что это няня.

Я отняла Исаака от груди и усадила на плечо, откуда он тут же громко рыгнул. Мои родители разразились бурными аплодисментами. Можно подумать, он только что принес команде победное очко в мировом розыгрыше.

– Послушайте, мама, папа, а вы знаете кого-нибудь из хасидов Бороу-Парк? Лучше вербоверских, – перешла к делу я.

Отец поднял бровь и постукал пальцем по подбородку.

– Марджи, помнишь, сын кого-то из твоих русских родственников стал хасидом?

– Что за tsuris[35]35
  Тяжелый рок, проклятье (идиш).


[Закрыть] у этой семьи. Они здесь и полгода не прожили, когда Анатолю, отцу, пришлось делать операцию. Их первая квартира сгорела, а страховая компания отказалось выплачивать страховку. Потом этот ужас с ребенком их дочери. Он родился мертвым.

– А сын-хасид? – напомнила я ей на тот случай, если она забыла, что мне не нужен полный список трагедий этой семьи.

– Как его звали, Геня? Не помнишь? – спросила мать.

– Какое-то русское имя. А потом он поменял его на еврейское. То ли с Саши на Шумеля. То ли с Бориса на Вениамина. Что-то в этом роде, – задумчиво ответил отец.

Я страдальчески закатила глаза. Заставить моих родителей прямо ответить на вопрос намного сложнее, чем уложить Исаака спать ночью. Сдерживая нетерпение, я усадила малыша на колени.

– Вспомнила! – воскликнула мать. – Иосиф. Вот как его звали.

– И что здесь русского? – съязвила я.

– Ничего. Не знаю, откуда твой отец это взял. У него уже маразм. Не обращай внимания.

– У кого это маразм? Имя пишется через «ф», значит, оно русское.

– А можно позвонить этому русскому Иосифу? – вернулась к теме я.

– Почему бы нет, – решила мать и принялась рыться в своей старой записной книжке – самом настоящем музейном экспонате. Наконец она нашла нужный номер и набрала его на телефоне, висящем на стене у холодильника.

Прическа моей матери – не единственный реликт семидесятых в этом доме. Так, мои родители до сих пор пользуются не беспроводной трубкой, а двумя древними телефонными аппаратами – такие они брали напрокат еще в компании «Белл Телефон». У того, который на кухне, – удлиненный шнур, завязанный многочисленными узлами еще со времен моих бесконечных разговоров со школьными подругами о том, кого любит Ларри Питковский, меня или Максин Фасс. Еще в этом доме есть два старых телевизора, у одного вместо переключателя программ торчат намертво примотанные ржавые плоскогубцы. Кажется, сам переключатель потеряли, когда я еще училась в начальных классах. Тогда этот телевизор четко показывал всего два канала – «Пи-би-эс» и еще какую-то религиозную телестанцию, вещавшую из-за пределов штата Нью-Йорк. Мама тогда любила повторять, что этих каналов вполне достаточно и что «Пи-би-эс» поднимает уровень культуры, а религиозная станция помогает понять душу и сердце Америки. Или что-то в этом роде.

Мать одними губами произнесла «автоответчик», подождала секунду и сказала в трубку:

– Иосиф, это твоя родственница, Марджи. Марджи Эпплбаум. Помнишь мою дочь, Джулиет? Ту, которая закончила Гарвардский юридический колледж? Она в городе, и очень хочет с тобой поговорить. Перезвони нам.

Она продиктовала номер и повесила трубку. Да, существует бесконечное множество способов вставить «Гарвардский юридический колледж» в предложение, и моя мама освоила их в совершенстве. Помню, однажды в ответ на чье-то безобидное замечание о погоде, она пустилась расписывать, как ее бедная дочь мерзла суровыми кембриджскими зимами, когда училась в колледже.

– Его нет дома, – сказала мама.

– Я поняла, – кивнула я.

Некоторое время я молча пила кофе, который мне налил отец, пока мама звонила по телефону. Сама я знала лишь одну хасидку, которая могла бы ввести меня в курс дел местной общины. Возможно, она даже знакома с известным семейством Хиршей из Бороу-Парк.

Либби Бернштейн, урожденная Баррет, моя соседка по комнате в первый учебный год в Университете Уэсли, была дочерью дочери американской революции и прямого потомка протестантов с «Мэйфлауэра»,[36]36
  Корабль, на котором первые английские протестанты приплыли в Америку.


[Закрыть] которая невероятным образом умудрилась обратиться в ортодоксальный иудаизм. Ее муж, Джош Бернштейн, учился в том же Колледже, что и мы, только на два курса старше. Они стали встречаться в конце нашего первого учебного года. Доучившись, Джош переехал в Бруклин. Сначала он вел жизнь обычного ассимилировавшегося еврея, но с возрастом все больше и больше ударялся в иудаизм. Наконец, после окончания колледжа, он вступил в вербоверскую хасидскую общину. Вскоре Джош понял, что нельзя быть правоверным евреем и при этом встречаться с шиксой,[37]37
  Пренебрежительное обозначение женщины неиудейки (идиш).


[Закрыть] и порвал с Либби. Она впала в отчаяние. Две недели подряд рыдала на плече у каждой из своих подруг, в том числе на моем, а потом сама поехала в Бруклин. Она умоляла Джоша взять ее обратно, обещая сделать все что угодно, чтобы быть с ним.

В колледж Либби так и не вернулась. Она поселилась в принявшей ее хасидской семье и стала готовиться к обращению. В новой семье оказалось девять детей, но из всех них только Либби являлась потомком англосаксонских протестантов из Новой Англии. Представляю, насколько резким был контраст между ее большим тихим домом и квартирой, забитой детьми. Мать Либби умерла, когда она еще училась в старших классах, поэтому старшая женщина семейства стала для нее второй матерью. Я помню, как Либби страдала из-за того, что у нее нет матери, и, наверное, была счастлива появлению этой женщины, которая заботилась о ней и учила ее.

Когда я звонила Либби из колледжа, она только и говорила, какая замечательная Йаффа, ее «мама». Она рассказывала, как они часами сидят на кухне, пьют чай, готовят и разговаривают. В этом доме, с таким количеством детей, работы было невпроворот, но, как утверждала Либби, Йаффе никогда не надоедало заниматься хозяйством. Каждый день – новые планы и дела, которые Либби и ее новая мать делали вместе. А пока они месили тесто или нарезали лук, Йаффа занималась с Либби ивритом и изучением Ветхого Завета.

Переход Либби в иудаизм окончательно завершился через два года, а затем, с разрешения вербоверского ребе, они с Джошем сочетались законным браком. Те из нас, кто приехал к ним на свадьбу из колледжа, получили незабываемые впечатления. Нам, женщинам, не разрешали даже близко подходить к мужчинам. Мы сидели отдельно, ели отдельно и даже танцевали отдельно. Тем не менее свадьба прошла потрясающе. Все были довольны, кружась и танцуя под музыку клезмерского оркестра. Да и Либби явно нравилась новая жизнь. Помню, когда на ее свадьбе исполняли хору,[38]38
  Традиционный еврейский танец.


[Закрыть] я ощутила себя частью чего-то древнего, волнующего и прекрасного. Люди моего народа тысячи лет танцевали этот танец, и это настолько завораживало, что заставляло других – таких как Либби – страстно желать стать частью этого, стать частью нас. На нашей с Питером свадьбе тоже танцевали хору. Нас даже поднимали на стульях. Но это было совсем не тo. В танце не было той наполненности, поэтому, я думаю, никто не огорчился, когда ди-джей сменил пластинку и поставил «Роллинг Стоунз».

Еще несколько лет мы с Либби поддерживали связь, а потом нас закрутила жизнь. Последний раз, когда мы с ней говорили, она все еще жила в Бруклине и уже родила двух сыновей.

Я решила ей позвонить. Вручив Исаака обратно матери, я пошла в прихожую, где папа оставил мои чемоданы. Вырыла из сумочки свой «палм-пилот» и стала искать номер Либби.

Питер подарил мне этот маленький электронный органайзер на последний день рождения. Сначала я, конечно, расстроилась, что в коробке лежал он, а не сапфировые серьги, к которым я давно приглядывалась, но я быстро его полюбила. В нем записаны все нужные мне адреса, телефоны и встречи, которые можно просмотреть, просто нажав на кнопку. Честно признаться, никаких встреч у меня не бывает, разве что с педиатром, но если бы они были, мой «палм-пилот» не дал бы на них опоздать.

Найдя номер Либби, я поднялась наверх, чтобы на заднем фоне не было слышно воплей моих детей.