Текст книги "Былого ищу следы…"

Автор книги: Евграф Кончин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Напрашивается вполне резонный вопрос: почему же Кукольник счел необходимым скрыть фамилию своего любезного приятеля? Чем это вызвано? Не тем ли, что Карл Павлович, не встречавшийся до того с Пушкиным (они познакомились только в начале мая 1836 г.), лишь «переработал», и, наверное, существенно, рисунок другого художника? Притом художника, лично знавшего

Пушкина. Называют и первоначального автора рисунка. Кто же он? Сергей Гаврилович Чириков, преподаватель Царскосельского лицея.

Называют его со слов племянника поэта Льва Николаевича Павлищева. Правда, к его откровениям относятся осторожно, но в данном случае он, очевидно, прав. Родственники Чирикова также припоминают, что он действительно упоминал о каком-то портрете лицеиста Пушкина, «в котором роль играла рука». Сохранились портреты лицеистов С. Г. Ломоносова, рисованный Чи-риковым, и С. Д. Комовского – акварельная копия с чириковской работы. Они слабые, дилетантские, но обращает внимание то, что в них активную роль «играет рука».

Сергей Гаврилович, по единодушному мнению специалистов, не сумел бы сделать такой сильный, уверенный и столь не похожий на свои работы рисунок для гравирования. Н. О. Лернер приводит такой пример. На московской юбилейной Пушкинской выставке 1899 г. кто-то передал слух о том, что оригиналом гравюры Гейтмана был рисунок Чирикова и в ответ услышал от кого-то из видных художников: «Да посмотрите только на ухо! Разве кто-нибудь, кроме Брюллова, мог так нарисовать его? Никакой Чириков, никогда!…»

Мы не знаем, кому из художников принадлежит это высказывание.

Вероятно, Чириков сделал любительский набросок, который, конечно, не годился для гравирования. Поскольку другого пушкинского изображения не было, Гнедич попросил доработать чириковский эскиз Карла Брюллова, только что закончившего Академию художеств и подающего большие надежды живописца. С ним Николай Иванович был знаком домами.

Поэтому Карл Павлович и не мог считать себя полноправным автором рисунка. Поэтому Кукольник и «замаскировал» его имя. А еще, обратите внимание, недвусмысленно подчеркнул, что Гейтман «один на гравюре подписал свое имя», ясно давая понять, что и другой художник (или художники!) вправе подписаться под этой работой.

Теперь вспомним исследование гравюры Гейтмана, проведенное Я. Г. Заком. Он предполагает, что была промежуточная стадия между наброском Чирикова и рисунком Брюллова. По его утверждению, ею являлся…

Левушка Пушкин, младший брат Александра Сергеевича, очень на него похожий. Он-то и послужил для художника натурой, по которой корректировался рисунок.

Предположение оригинальное, но верное ли?

Об истории создания подлинника был осведомлен и знаменитый гравер Николай Иванович Уткин, «укрытый» Кукольником лод инициалами «Н. И. У.». Тот самый Уткин, чей гравированный с живописи Кипренского портрет Пушкина современники считали лучшим изображением поэта. Будучи с 1817 г. начальником граверного класса Петербургской Академии художеств, Уткин являлся учителем Гейтмана. Николай Иванович хорошо знал Гнедича – они были участниками Оленинского кружка – и вполне мог рекомендовать ему своего даровитого ученика.

Известно также, что Уткин часто «подправлял, а то и заканчивал доски» своих учеников. Не помог ли он и Гейтману в гравировании портрета Пушкина? С какого оригинала резалась гравюра, он-то знал непременно. Ведь именно от Уткина была доставлена в марте 1837 г. Кукольнику гравировальная доска Гейтмана для печатания оттисков пушкинского портрета! Того, который был разослан читателям «Художественной газеты» со знаменательным предисловием ее редактора.

(Кстати, гравировальная доска долго хранилась у Уткина. Потом она пропала. Жаль. Ведь она являлась интересным творческим документом…)

Брюллов, находившийся в то время в Петербурге и, конечно, прочитавший заявление Кукольника, никак его не комментировал. Его красноречивое молчание можно расценить только как согласие с мнением «Художественной газеты». Более того, не подсказал ли Карл Павлович Нестору Васильевичу сделать это заявление? Известно, что Брюллов активно интересовался делами газеты, которую редактировал его друг Кукольник, а позже поэт и переводчик А. Н. Струговщиков, также его приятель (Александр Николаевич вспоминает, что не раз они совместно обсуждали материалы и статьи очередного номера «Художественной газеты»).

Промолчали и другие осведомленные о рисунке люди – Чириков, Уткин… Весной 1837 г. они находились в Петербурге. Наверняка познакомились с пушкинским номером «Художественной газеты». И, вероятнее всего, согласились с ним. Не самый ли это веский аргумент в пользу авторства Брюллова?!

Тем не менее «подозреваются» в создании оригинала, с которого гравировался Гейтманом пушкинский портрет, и другие художники. В первую очередь Орест Адамович Кипренский, один из блестящих портретных рисовальщиков. Например, искусствовед Алексей Алексеевич Сидоров считал, что именно он был автором подлинника. Страстно, умно, блистательно исследовал он в одной из своих статей такую возможность. Убеждал, что «лепка лица, моделировка, косая штриховка фона, завитки волос, попадающихся во всех портретных рисунках Кипренского эпохи 1813 и последующих годов» – все, казалось бы, говорит «за его руку».

Кипренский был знаком с поэтом задолго до создания им в 1827 г. знаменитого портрета Пушкина. Александр Сергеевич называет Кипренского в письме А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г. – единственное имя художника, упомянутое поэтом в те годы. Познакомиться они могли в 1813 г., когда Кипренский приезжал в Царское Село, чтобы зарисовать Никиту Муравьева, лицейского товарища Пушкина Александра Бакунина и «первый предмет любви Пушкина» – Наталью Кочубей.

Существует совсем уж новейшая версия. Старший научный сотрудник Государственной Третьяковской галереи Л. И. Певзнер считает, что автором наброска портрета являлся не Чириков, а… Кипренский (?!). А «дорисовал» его Брюллов. Эта гипотеза строится на сравнении сохранившегося в альбоме С. Д. Пономаревой рисунка мальчика, сделанного Кипренским, в чертах и позе которого есть мимолетное сходство с пушкинским изображением.

Предположение Певзнер вызывает сомнения. Прежде всего возникает вопрос: почему Кукольник не отметил авторство Кипренского, о чем он, несомненно, должен был знать? Так же, как и других, он мог замаскировать его под инициалами. Хотя знаменитого живописца уже не было в живых, «Художественная газета» чтила его талант и память. Не мог, я думаю, Нестор Васильевич, хорошо знавший портреты поэта и творчество Кипренского, так невзначай обойти участие художника в этой работе!

Итак, Брюллов, Кипренский, Чириков, Ксавье де Местр?… Упоминают еще о каком-то неизвестном художнике. О том самом, о работе которого вспоминает в 1815 г. лицейский товарищ Пушкина А. Д. Илличевский в письме к другу П. Н. Фуссу: «Два портрета отгадал точно, один Мартынова, другой Пушкина…» Другой – Пушкина! Но кто же был его автором?…

Еще об одном портрете в шутливом экспромте, адресованном известному книгопродавцу И. И. Глазунову, скажет сам Александр Сергеевич в 1816 г. Стихотворение так и называется: «Надпись на мой портрет».

Не бойся, Глазунов, ты моего портрета:

Он скоро с рук сойдет, хоть я не генерал.

К чему лишь говорить, что он портрет поэта?

Карикатурой ты давно б его продал.

Однако я не нашел стихотворения в современных изданиях сочинений поэта, в том числе – в полном академическом. Послал запрос в Институт русской литературы (Пушкинский Дом). Вскоре получил ответ от ученого секретаря Группы пушкиноведения С. А. Кибальника. Он сообщает, что «как пушкинское, это стихотворение печаталось П. А. Ефремовым в 1887 и в 1903 годах… Но в Собрании сочинений Пушкина, выпущенном под редакцией В. Я. Брюсова, оно приписывается А. А. Дельвигу. К сожалению, нет сведений о нем и в нашем библиотечно-графическом каталоге. Видимо, вопрос этот требует специальных филологических изысканий».

Да, чрезвычайно интересное и, как видим, загадочное это стихотворение о портрете! Быть может, оно таит в себе и разгадку подлинника легендарной гравюры?…

Словом, тайна, над разгадкой которой более 150 лет думают ученые, остается нераскрытой. Вот если бы отыскать рисунок, гравированный Гейтманом!… Но, откровенно, такая находка была бы чудом. Верю ли я в подобные рукотворные чудеса? Верю! Ибо их постижение зависит от человеческого упорства, целеустремленности и убежденности. То самое постижение, которое подчас считают случаем, счастливым случаем.

Почему-то надежда на чудо и счастливый случай, в отличие от суховатых, утомительно трезвых и «застегнутых на все пуговицы» петербуржцев, обитала среди москвичей – добродушных, доверчивых, хлебосольных и словоохотливых москвичей, к которым порою так рвался поэт из Петербурга.

Пора! В Москву, в Москву сейчас!

Здесь город чопорный, унылый,

Здесь души – лед, сердца – гранит;

Здесь нет ни ветрености милой,

Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Именно на московских выставках, в московских коллекциях, в книгах, изданных в старой столице, время от времени появляется «тот самый оригинал». Не беда, что после он оказывался подделкой или поздней репликой. Все же что-то прояснялось, уточнялось, дополнялось в пушкинской иконографии, делался какой-то шаг к разгадке подлинника. И он, этот подлинник, появился вдруг в Москве, именно в Москве!…

На Пушкинской выставке в 1880 г. экспонировался карандашный рисунок, изображающий поэта. Похожий на тот, что гравировал Гейтман. Предоставил его человек авторитетный и, как утверждают современники, «высоконравственный» – московский писатель, критик, педагог Павел Ефимович Басистое. Предоставил как несомненный, по его заверению, оригинал, послуживший основой для гравюры.

Почему бы и нет? Не случайно я подчеркнул мнение людей, хорошо знавших.Басистова как человека «высоконравственного». Просмотрел его труды по педагогике, по воспитанию детей, по преподаванию русского языка в школе. По его «Хрестоматии» и «Чтениям для юношества» пестовалось несколько поколений наших предков. Он был страстным поборником русского начала не только в школе, но в жизни и литературе. Познакомился я с уважительными суждениями современников об его порядочности, вдумчивости, весомости его взглядов. Он «боролся, – как сказано в «Русском биографическом словаре», – со всем неискренним, напыщенным, всячески избегал прописной морали и имел сильное нравственное влияние на своих многочисленных учеников. Они его рисуют человеком широко образованным, передовым в лучшем смысле слова, сердечным и высокочестным».

Вот поэтому я ему верю! Верю в то, что у Павла Ефимовича находился оригинальный рисунок, с которого Гейтман гравировал портрет Пушкина! Или же, по крайней мере, он послужил основой для такого подлинника.

Другое дело, что Басистов не назвал источники своего столь уверенного, столь убежденного заявления. Но они, несомненно, у него имелись.

Конечно, теперь легко критиковать дела и поступки людей прошлых времен. Не могу, однако, не огорчиться тем, что организаторы Пушкинской выставки в Москве в 1880 г., на которой экспонировался карандашный рисунок из собрания Басистова, его не сфотографировали (а такая возможность была!), добросовестно не описали. Альбом выставки увидел свет только два года спустя и был справедливо подвергнут резкой критике в журнале «Русская старина». Некто Я. Ушкин разругал его за крупные недостатки и неточности в биографическом очерке, посвященном поэту, за случайный подбор иллюстраций, в том числе портретов Пушкина, за плохое их воспроизведение.

О пушкинском изображении, принадлежавшем Басистову, в альбоме упомянули с некоторым удивлением – откуда, мол, такой взялся?! И, сославшись на авторитет владельца рисунка, не привели никаких свидетельств подлинности портрета, не назвали предыдущего адреса его нахождения, не сказали, какими путями он оказался у Павла Ефимовича.

В ЦГАЛИ мне удалось найти расписку номер 304 в том, что председатель Пушкинской выставки Лев Иванович Поливанов 21 мая 1880 г. принял от Басистова «Портрет Пушкина в младенчестве» и вернул его обратно 29 августа того же года.

Правда, нужно учесть такое весьма немаловажное обстоятельство – летом 1880 г. внимание всей просвещенной, всей мыслящей России было приковано к грандиозному, воистину всенародному торжеству по случаю открытия в Москве памятника Пушкину.

Это был ранее невиданный пушкинский праздник!

Пускай Москва пирует ныне

По праву родины певца

И на торжественной године

В цветы и лавры без конца

Поэта памятник венчает.

Пусть в дни такого торжества

Своим поэта величает…

Все русские газеты и журналы, в особенности московские, в самых радостных тонах говорили об открытии памятника, о речах, произнесенных Ф. М. Достоевским, И. С. Тургеневым и другими деятелями отечественной культуры. На волне всеобщего ликования выставка, открытая в двух небольших залах Дворянского собрания, прошла почти незамеченной для широкой общественности. Газеты, правда, посвятили ей похвальные, но довольно-таки общие рассуждения. Подробно же ее никто не рассматривал.

Когда же наступило время трезво подвести итоги выставки, осмыслить ее экспонаты, было уже поздно.

В 1882 г. умер Басистов. Принадлежавший ему рисунок бесследно исчез. Он почему-то не поступил на Пушкинскую выставку, которая состоялась в Москве в 1899 г. Ныне никто не знает, как, когда и при каких обстоятельствах он затерялся.

Искали ли его? Кажется, такие попытки предпринимались. Однако спохватились лишь в апреле 1899 г., когда собирали экспонаты на юбилейную Пушкинскую выставку в Москве. Тогда ответственный секретарь Пушкинской комиссии Д. Д. Языков стал штурмовать письмами сына покойного Льва Ивановича Поливанова – Ивана Львовича – о розыске даже не экспонатов предыдущей выставки 1880 г., а только списка их с указанием владельцев и адресов. Еле-еле такой перечень, занесенный в альбом с синими корочками, ныне хранящийся в ЦГАЛИ, нашли в архиве Поливанова. Однако до открытия выставки оставалось столь мало времени, что о серьезном розыске карандашного пушкинского изображения, принадлежавшего Басистову, уже не могло быть и речи.

Теперь этот рисунок, так нечаянно промелькнувший на небосклоне пушкинской иконографии, упоминают в литературе подчас как «преданья старины глубокой», как апокриф, не стоящий внимания. Не слишком ли поспешно? Ведь еще в 1929 г. крупный знаток пушкинских портретов Михаил Дмитриевич Беляев писал: «…Вполне вероятным являлось и утверждение Басистова о том, что принадлежавший ему портрет Пушкина послужил если не оригиналом, то прообразом гравюры Гейтмана». Беляева сильно интриговал пропавший рисунок, чувствовал он за ним какое-то громкое открытие…

И вдруг ему сообщают – было это, кажется, в 1928 г., – что столь желанный для него портрет отыскан в Москве и прислан в Пушкинский Дом, где Михаил Дмитриевич тогда работал. Обрадовался он, кинулся его осматривать. Какое огорчение! Портрет оказался не карандашным – а значит не Басистова, а неведомой доселе акварелью. Правда, есть сходство с предполагаемым оригиналом гравюры Гейтмана и, вероятно, с рисунком Басистова. Уже поэтому акварель достойна внимательного изучения.

Тогда же акварель исследовали специалисты, в том числе такие именитые искусствоведы, как С. П. Яремич, Н. П. Сычев, В. В. Воинов, П. И. Нерадовский. Они пришли к заключению, что портрет, безусловно, подлинный, самый ранний из тогдашних пушкинских изображений. Вполне вероятно, что сделан он с натуры художником-любителем, не обладавшим профессиональными навыками, но, по их мнению, не Чириковым. (В. В. Вересаев, опубликовавший портрет в своей книге «Пушкин в жизни», осторожно, но все же отнес его к авторству Чири-кова.) Акварель могла послужить оригиналом для создания гравюры Гейтмана. Быть может, даже для брюл-ловского рисунка.

Об истории же акварельного портрета Пушкина знали крайне мало. Обычно указывают, что он приобретен в одной частной московской коллекции. Ее владелец купил акварель в годы революции на московской толкучке у какой-то старухи, которая ничего не могла сказать об ее происхождении.

В чьей же коллекции оказался портрет? Быть может, оттуда потянется ниточка поиска, которая приведет… Ну, не будем загадывать, к чему она приведет! Но прошлого обладателя акварели почему-то не упоминали. Наконец, в одной публикации Беляева отыскалась его фамилия, как бы мимоходом оброиенная, – В. В. Руслов.

Руслов так Руслов! Наверное, я тем удовлетворился бы. Но вспомнил, что где-то встречал эту фамилию. Где же? Да, какой-то Руслов мелькнул на страницах журнала «Золотое руно». Но он ли? Пересмотрел достаточно справочной литературы – никаких о нем упоминаний. Лишь в Центральном государственном архиве литературы и искусства отыскал скудные биографические о нем сведения. Владимир Владимирович Руслов в литературе, в частности в пушкинской, человек не сторонний. Поэт, переводчик с итальянского. Сотрудничал действительно в «Золотом руне», других изданиях. Собрал богатую библиотеку, в которой находились редкие книги о Пушкине. Вынужден был распродать ее в середине 1920-х годов в Москве и Тбилиси.

Но самой удачной моей находкой в ЦГАЛИ были письма Руслова, направленные в 1925 г. известному пушкинисту М. А. Цявловскому. Из них-то я узнал, что Владимир Владимирович хорошо был знаком с пушкинской литературой и пушкинскими раритетами. Отыскивал он стародавние издания и последние новинки, посвященные поэту. Да и сам публиковал комментарии к вновь найденным документам Пушкина. «Войдут ли две мои заметки в книгу, которую Вы готовите?» – спрашивал он Цявловского.

Не случайным собирателем оказался Руслов, не просто так достался ему акварельный пушкинский портрет. Ему мы обязаны розыском и сохранением, по-видимому, нового прижизненного изображения поэта. И он, конечно, постарался выведать у той старушки все о нем возможное. Как видно, безуспешно. До сего времени не имеется никаких, самых приблизительных намеков на прошлую биографию произведения.

Предложу, очевидно, небесспорную гипотезу. Чем больше я раздумывал над появлением акварели, сравнивал ее с гравюрой, тем тверже убеждался в том, что судьбы карандашного рисунка, принадлежавшего Ба-систову, и акварели взаимосвязаны. Такое же ощущение, по-моему, возникло и у Беляева. «Ясно и то, что трудно допустить, – отмечал он, – существование одновременно двух почти идентичных современных портретов». Однако он не пошел дальше в своих рассуждениях. И почему-то отрицал без особых на то оснований, как мне кажется, возможность выполнения акварели с карандашного рисунка из собрания Басистова.

Она вполне могла быть скопирована с рисунка. Более того, это самый вероятный вариант. Как же тогда объяснить «существование одновременно двух почти идентичных современных портретов»? «Одновременно» – я понимаю как допустимый промежуток меж их появлением в 10, а то и 30 лет. А еще – и акварель и рисунок, с которого, предположим, она исполнена, хранились у Басистова. К нему они поступили вместе, возможно, среди чьих-то фамильных бумаг. Гнедича? Чирикова? Кого-то, нам не известного, связанного с изданием «Кавказского пленника»?… Поскольку акварель сделана гораздо слабее карандашного рисунка, то Басистое не предлагал ее на Пушкинскую выставку 1880 г., на которую отдал рисунок.

Маловероятно, чтобы подлинный портрет Пушкина, хранившийся не у Басистова, а в иных руках, притом в Москве, где память великого поэта-земляка почиталась особенно восторженно, особенно душевно и трепетно, не был известен до революции. Маловероятно, чтобы он не экспонировался на какой-либо московской выставке, не упоминался в печати, никак не был выявлен литературоведами или же всезнающими московскими коллекционерами. Среди них я прежде всего имею в виду Петра Александровича Ефремова, который собирал портреты Пушкина, редактировал собрания его сочинений, принимал самое деятельное участие в организации пушкинских выставок. Об этом замечательном человеке я позже расскажу подробнее.

Повторяю, маловероятно, чтобы об акварельном портрете никто ничего не знал в Москве. Ведь за последние 60 – 70 лет обнаружено всего два новых прижизненных изображения Пушкина, ранее неизвестных. Это детская его миниатюра, поступившая в московский музей поэта и названная акварелью. Немного, как видите.

Мои предположения не подтверждены бесспорными доказательствами. Длительные поиски архива Басистова, который, несомненно, оставил плодовитый писатель, критик, публицист, педагог, не увенчались успехом. Полностью куда-то исчез его архив. Потомков Павла Ефимовича также не удалось сыскать. Узнал лишь, что в 1917 г. в Москве, на Зубовском бульваре, в доме № 10, жила его вдова Елизавета Александровна Басистова. Женщина простая, немудрящая, о высоких материях не размышляющая, судя по ее письмам к Петру Ивановичу Бартеневу, которые я отыскал в ЦГАЛИ. Она добивалась через него пенсии, беспокоилась о будущем своих детей, и, похоже, пушкинский портрет ее не интересовал.

Там же, на Зубовском бульваре, вместе с матерью жил ее сын, Алексей Павлович, директор одного из московских училищ. Значит, по стопам отца пошел. Другой сын – Сергей Павлович – скончался в 1905 г.

Архивные бумаги Беляева, Руслова, в которых можно было бы обнаружить какие-либо подробности об акварели, также потеряны.

Конечно, можно верить в чудо, т. е. в находку легендарного подлинника, с которого гравировался Гейтма-ном портрет Пушкина, однако нужно признать, что все же более реальным является розыск бесспорных документальных сведений об его хотя бы отдаленной судьбе.

Естественно, такой поиск чрезвычайно трудоемок и длителен, на него можно потратить всю жизнь. Начать его следует с изучения архивных материалов и переписки Гнедича, Брюллова, Кукольника, Уткина – людей, несомненно, осведомленных об истории создания первого прижизненного изображения поэта.

Вы скажете: «А в личном архиве Гейтмана?!» Такового не существует, как не существует мало-мальского жизнеописания гравера. Гейтман остается личностью загадочной, непознанной и забытой. Даже «девятый вал» споров, обсуждений, мнений вокруг его славного произведения не вызвал должного внимания к личности его создателя. Сведения о жизни и трудах Гейтмана крайне скудны, они изобилуют ошибками и неточностями. Так, общепринятым считается год его смерти – 1862. Почему же тогда последние его работы датированы 1829 г.? Позже – ни одной гравюры, ни единого о художнике упоминания. Долго я рылся в справочниках и каталогах, никакого объяснения не нашел. Такая явная неувязка в биографии Гейтмана долго не интересовала исследователей.

Лишь недавно искусствовед Галина Александровна Принцева, изучая материалы об Уткине, обнаружила в Центральном государственном историческом архиве СССР документы, в которых встретились неожиданные данные и о Гейтмане. Ей удалось в какой-то степени воссоздать его биографию.

Егор (Иоганн) Гейтман родился в семье «каменного мастера» в городе Везенберг, Нарвского уезда, в 1800 г., а не в 1798, как доселе утверждалось. С 13 лет воспитывается в Академии художеств в Петербурге. В 1817 г. определен в гравировальный класс к Уткину. Уволен из академии в марте 1820 г. «по слабому состоянию здоровья». Что это означало бы, не знаю. Уткин рекомендует своего ученика в мастерскую английского художника и гравера Томаса Райта, обучившего Тейтмана технике гравирования пунктиром на меди, в которой тот исполнил пушкинский портрет. Гравировал ряд произведений другого англичанина – именитого живописца Джорджа Доу. Кстати, оба англичанина – люди известные в изобразительной Пушкиниане. Ну, об этом позже…

Главное открытие Приписной состояло в том, что она нашла документ, в котором говорилось о гибели Гейтмана – он утонул в Неве 7 июля 1829 г. Опровергалась тем самым, казалось бы, незыблемо установившаяся в литературе дата смерти гравера в 1862 г. Теперь трудно понять, откуда она взялась и почему непререкаемо вошла в научный обиход?!

Произведения Гейтмана, талантливого, трудолюбивого, упорно формирующего собственный почерк художника, достойны благожелательности сегодняшних искусствоведов, их доброго к ним отношения и справедливой оценки. Его работы хранятся во многих музеях страны, в том числе в московских. В экспозиции Музея А. С. Пушкина выставлена исполненная им в 1827 г. редкая литография, на которой изображена Аграфена Федоровна Закревская, светская знакомая поэта. Он посвятил ей в 1828 г. стихотворения «Портрет», «Наперсник», «Счастлив, кто избран своенравно…»

Почти одновременно поэт и художник обратились к личности этой красивой, умной, яркой женщины, открыто пренебрегавшей светскими условностями. Не будет большой натяжкой, если я скажу, что Гейтман в гравюре сумел создать поистине «пушкинский» ее портрет, своим резцом словно проиллюстрировал будущие поэтические строки:

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О жены Севера, меж вами

Она является порой,

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил.

Не исключено, что Гейтман был и автором рисунка, с которого литографировал портрет Закревской. Местонахождение оригинала неизвестно.

В фондах пушкинского музея мне показали другие его работы: портрет дипломата, члена-корреспондента Российской академии наук, организатора первой в нашей стране литографической мастерской П. Л. Шиллинга; портрет генерала, участника Отечественной войны 1812 г., члена «Союза благоденствия» П. X. Граббе.

Большая коллекция листов Гейтмана находится в гравюрном кабинете Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. В ее составе портреты генералов Л. Л. Беннингсена, А. В. Иловайского (с оригинала Доу), Д. А. Гурьева, И. С. Леонтьева, Н. И. Сенявина, П. М. Кдпцевича, В. И. Геннипа, художника А. Г. Варнека, Е. А. Телешевой, любопытное изображение «короля О-Таити Помари», исполненное с рисунка П. Михайлова, и, конечно, пушкинские оттиски. Гравюры и литографии Гейтмана хранятся также в Государственной Третьяковской галерее, в Литературном музее.

Уж, конечно, многим знаком такой знаменитый лист, как «Пушкин стоит с Онегиным на набережной Невы, против Петропавловской крепости». Он гравирован Гейт-маном по собственноручному наброску поэта с рисунка А. Нотбека. Александр Сергеевич предназначал его для первой главы «Евгения Онегина». Писал в ноябре 1824 г. Льву Сергеевичу: «Брат, вот тебе картинка для Онеги-па – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно».

Однако «картинка» не появилась в тогдашнем издании романа. Его издатель П. А. Плетнев не очень любил иллюстрации. А еще, наверное, «искусного и быстрого карандаша» не нашлось. Каким-то образом она увидела свет в «Невском альманахе» за 1829 г.

Александр Сергеевич откликнулся на это шуточным стихотворением:

Вот перешед чрез мост Кокушкни,

Опершись… о гранит,

Сам Александр-Сергеевич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодезь, милый мой!

По роковому совпадению последняя значительная работа Егора Гейтмана, как и первая, посвящена Пушкину.

Дивный карандаш Доу

Известно, что живопись знаменитого английского художника Джорджа Доу (Дау), автора галереи героев Отечественной войны 1812 г. в Зимнем дворце, производила сильное впечатление на Пушкина. Портрет М. Б. Барклая де Толли, исполненный его «кистию свободной и широкой», вдохновил поэта на прекрасное стихотворение «Полководец». Известно также, что Доу рисовал и самого Александра Сергеевича. Единственное указание об этом мы находим в стихотворении Пушкина «То Dowe Esg» («К господину Доу»). Написано оно 9 мая 1828 г. на пароходе, совершающем рейс между Петербургом и Кронштадтом, на котором поэт, как утверждали, провожал своего знакомого, отъезжающего за границу. Помните:

Зачем твой дивный карандаш

Рисует мой арапский профиль,

Хоть ты векам его предашь,

Его освищет Мефистофель.

Рисуй Олениной черты

В жару сердечных вдохновений,

Лишь юности и красоты

Поклонником быть должен гений.

Доу был человеком сугубо деловым. Просто так, для собственного удовольствия, вряд ли он стал бы рисовать «арапский профиль» поэта. Вероятнее всего, предполагал создать на основе рисованного наброска большой живописный портрет. Знал, конечно, что покупатели на него непременно найдутся: Пушкин был в зените славы, пользовался огромной популярностью, самые именитые в России художники считали за честь воссоздать его образ.

Но случилось непредвиденное – Доу скоропостижно скончался 15 октября 1829 г. в возрасте 48 лет близ Лондона, в доме своей дочери, жены художника и гравера Томаса Райта. А рисунок с профилем поэта? Что же случилось с ним?…

Никто никогда не видел этого загадочного портрета. Не упоминается он ни в чьих мемуарах, ни в каталогах выставок. Сам Доу не оставил ни единой строчки не только о рисунке, но и вообще о стране, в которой много лет работал и которая его столь высоко вознесла.

…Вдруг в 1870 г. А. Э. Мюнстер в «Портретной галерее русских деятелей» под номером 76 издает литографированный портрет Пушкина с привлекшим всеобщее внимание примечанием, что П. Ф. Борель сделал его «с гравюры Доу» – наверное, автогравюры Доу, сделанной, в свою очередь, с его же рисунка, того самого таинственного рисунка?…

Литография быстро вошла в литературный обиход. Это было естественно, ибо портрет, о рождении которого объявил сам Пушкин в очаровательном стихотворении своем, ждали, и поэтому он обязательно должен был появиться. Его встретили восторженно, с чувством удовлетворения и попятного облегчения: наконец-то отыскан вполне ощутимый след рисунка Доу, которому суждено «векам предать» облик поэта, и, слава богу, никаких больше загадок! Есть широко знакомые пушкинские строки – появилась и работа, коей они посвящались. Просто и ясно. Скептиков вначале не слушали. Лишь позже наступило разочарование, которое завершилось огорченным признанием, что литографированный портрет Пушкина, изданный Мюнстером, не оригинален, что его никак нельзя отнести к прижизненной иконографии поэта. К работе Доу он также никакого отношения не имеет.

В отделе изобразительных материалов Государственного Исторического музея с помощью научного сотрудника Светланы Владимировны Морозовой в папке, помеченной «Пушкин», нахожу легендарный, вызвавший столь бурные обсуждения оттиск. Да, действительно, указано, что он литографирован «с гравюры Доу». Так и написано на листе. Сочная, сильная работа, сделанная с добротного оригинала. Неудивительно, что поначалу все увидели в нем руку маститого англичанина.