Текст книги "Былого ищу следы…"

Автор книги: Евграф Кончин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Через два часа здесь завязался кровопролитный бой. Через три дня гитлеровцы захватили станцию Бородино. 18 октября пал Можайск…

Путь от Бородина до Москвы оказался намного труднее и опаснее, чем от Можайска до музея.

– Проехали мы километров пять и около деревни Татариново застряли в овраге, – вспоминает Евгения Ивановна. – Никак не можем вытащить машину. Что делать? Пошли в лес, увидели красноармейцев, попросили их помочь. Когда пошли вместе с ними к машине, налетели фашистские самолеты… Хорошо, что машина застряла возле деревьев, да и прикрыли мы ее ветками – она и уцелела…

Ехали до Москвы, эти сто десять километров по Минскому шоссе, двое суток. Только по ночам. Днем скрывались в лесу. Попадали под бомбежки и обстрел гитлеровских стервятников. Тогда приходилось полуторку бросать, скатываться в кювет или же прятаться в лесу. Когда возвращались, то видели с удивлением и радостью, что машина стоит целехонька. Объезжали сожженные грузовики, воронки от бомб и ехали дальше…

В Москве сдали экспонаты в Исторический музей, з том числе французские знамена, отбитые русскими войсками во время Отечественной войны 1812 г., личную повозку М. И. Кутузова, скамью, на которой сидел великий полководец на военном совете в Филях, сани Наполеона, ценнейшие исторические документы, старые картины и гравюры.

Но в Москве Кожуховы пробыли недолго. 3 ноября поступило указание областного комитета партии и облисполкома направить Сергея и Евгению Кожуховых вновь на спасение музея – на этот раз в Новоиерусалим. В Истру приехали вечером следующего дня. Ожесточенные бои шли в 50 километрах от города, гитлеровские танки могли вот-вот появиться у Истры. Ночь в тревожном ожидании тянулась мучительно долго. Было очень холодно. Утром им удалось получить два грузовика. Поехали к монастырю.

Но дальше случилось нечто совершенно непредвиденное, которое могло бы кончиться трагедией. У сторожа, которому доверили охранять ящики с экспонатами, приготовленными к отправке, «почему-то» не оказалось ключей от помещений, где они находились. «Нет, и все тут, – утверждал он с тупой настойчивостью, – мне их никто не оставлял…» (Он говорил неправду. Когда пришли немцы, то этот сторож активно с ними сотрудничал…)

Пришлось спешно ехать в город и разыскивать там слесаря. Еле-еле нашли его. Он с трудом распилил старые массивные замки на кладовых Воскресенского собора. А если не отыскали бы слесаря?

Лишь к 11 часам ночи 5 ноября вывезли ящики па станцию. Погрузили в пульмановский вагон и выехали в Москву. Этот состав был последним, проследовавшим в Москву от станции Истра…

Затем экспонаты Истринского и Бородинского музеев вывозятся в Алма-Ату. Сопровождают их Сергей Иванович и Евгения Ивановна Кожуховы.

– Ехать было нелегко, – признается Евгения Ивановна, – хотя бомбили нас всего два раза. Наш состав уцелел, и мы благополучно доехали до столицы Казахстана. Встретили нас радушно. Устроили хорошо. Комнаты были сухие, и я смогла осмотреть вывезенные вещи, просушить ткани, полотна, книги…

Сергей Иванович, человек очень деятельный, – продолжает Евгения Ивановна, – вскоре организовал выставку, посвященную Отечественной войне 1812 г., стал читать лекции, делать доклады…

Она сообщает такую подробность из казахстанской жизни истринских экспонатов. Кое-что из них – рясы, потиры, иконы, подсвечники, церковные книги – Наркомпрос разрешил использовать на съемках кинофильма «Иван Грозный». Музейные ценности даже в эвакуации служили искусству.

За спасение музейных сокровищ имя Евгении Ивановны Кожуховой было внесено в книгу Почета Наркомпроса республики.

В августе 1943 г. Евгения и Сергей Кожуховы возвратились с имуществом Истринского и Бородинского музеев из Алма-Аты в Москву. Поскольку Новоиерусалимский монастырь стоял в развалинах, ящики с экспонатами поместили на временное хранение в бывшую церковь на Берсеневской набережной. И здесь вдруг Евгения Ивановна увидела еще какие-то ящики с экспонатами и, к удивлению своему, узнала, что они также принадлежат Истринскому музею. Поинтересовалась, а как же они попали сюда, кем сохранены были? В то время ответа на свои вопросы она не получила…

Вот на эти вопросы предстояло ответить мне по прошествии почти 40 лет. Опять-таки обратился к Вере Николаевне Игнатьевой. Поведала она прелюбопытную историю…

Оказалось, что не все экспонаты были вывезены на восток. Много ценных историко-художественных вещей осталось в музее. Чтобы они не попали в руки фашистам, решено было спрятать их в специально оборудованные на территории монастыря тайники. Их сооружали Прусаков, Игнатьева, Пичахчи и Иванов. Кроме них, никто больше не знал об их существовании.

Старинную мебель, которой так гордился музей, перенесли в подвал под трапезную. В другой тайник, уже в самом Воскресенском соборе, упрятали книги и рукописи, картотеку, инвентарные описи. Наконец, в соборе же, в одном из его неприметных залов, сложили старую церковную утварь, иконы, евангелия, образцы русских и западных тканей, фарфор, часы (в том числе знаменитые фирмы Джона Тейлора, изготовленные в начале XVIII в. в Англии), скульптуру, подсвечники, ковры, старинные рукописи. Дверь заложили кирпичом и закрасили под цвет стен. Человек непосвященный не смог бы доискаться до тайника.

– Кирпичи были тяжелыми, мокрыми, – вспоминает Вера Николаевна. – Носили их в собор в… чемоданах. Почему? Чтобы не вызвать каких-либо подозрений у посторонних: разный ведь народ в монастыре бывал… Прежде чем кирпичи употребить, приходилось сушить их па печке…

Фашисты не нашли тайники. Вернее, они, кажется, и не подозревали об их существовании. Поэтому тайники наверняка уцелели бы… Но оккупанты за день до своего отступления из Истры, 10 декабря 1941 г., взорвали грандиозный Воскресенский собор. Рухнул многооконный шатер ротонды, глава храма и его колокольня. Сгорела деревянная часовня гроба, спроектированная В. В. Растрелли, а его каменная кубикула XVII века была сильно повреждена. Погублен двенадцатиярусный деревянный золоченый иконостас с древней живописью. Разрушены придел Марии Магдалины, созданный М. Ф. Казаковым, и беломраморная ротонда А. Л. Вит-берга, уничтожены Дамасская и Елизаветинская башни, взорваны верхи башен и надвратная церковь. Сожжены Вифлеемская церковь, палаты, помещения музея, подсобные здания. В ноте Советского правительства от 6 января 1942 г. говорилось: «Новоиерусалимский монастырь является выдающимся историческим и религиозным памятником русского народа и известен как одно из крупнейших и красивейших сооружений. Это не помешало тому, что при отступлении от Истры немецко-фашистские погромщики взорвали свой склад боеприпасов в Новом Иерусалиме и превратили неповторимый памятник русской церковной истории в груды развалин».

А тайники? Что случилось с тайниками? Под обломками собора погибли два тайника со всем содержимым. Но остался третий, тот самый, который замуровали кирпичной кладкой. О нем речь мы поведем несколько позже…

Музей стал восстанавливаться сразу же после изгнания врага из города. Кто же были тогда его первые сотрудники, которые, кстати, и вынимали вещи из оставшегося тайника? Мне помогла найти ответ на этот вопрос главный хранитель Маргарита Георгиевна Артемова. Она подсказала адрес Анны Васильевны Даниловой, еще довоенной, с 1935 г., сотрудницы музея, а в 1942-м назначенной исполнять обязанности директора. Сейчас она на пенсии, живет в Истре. Вскоре я с ней встретился, долго беседовал. Анна Васильевна назвала адрес Веры Григорьевны Головиной (вот они двое и были тогда единственными научными сотрудниками музея). Вера Григорьевна, сейчас Жерненкова, также работала в музее еще до войны. Теперь она живет на Украине, в городе Краматорске. Написал ей письмо – получил взволнованный и обстоятельный ответ.

В первый день – это было в конце февраля – Данилова и Головина осторожно вошли на территорию монастыря через полуразрушенные ворота, прошли по тропке, расчищенной саперами от мин. Заняли одну из комнат служебного помещения, наименее пострадавшего от разгрома. Окна забили фанерой, вымели снег, поставили печурку – вот с этого и началось возрождение музея.

Началом это было крайне тяжким, смертельно опасным, ибо немцы перед отступлением заминировали монастырь. Саперы на первых порах очистили от мин лишь узенькую дорожку, остальная же территория была буквально начинена смертельными ловушками. Заминировали даже поленницу дров, даже самовар, оставленный еще до оккупации в одном из помещений сторожихой музея. Фашисты не только насовали мины под снег, но развесили их на дверях и в комнатах, тронешь дверь и – взрыв! Облегчало дело (если можно употребить это слово) то, что снега выпало много, и мины оказались глубоко под сугробами. Данилова и Головина соорудили специальные дощечки, проволочками прикрепляли их к валенкам, чтобы не проваливаться, – вот так и отходили в сторону от тропы. Шли след в след, время от времени менялись местами, то одна впереди, то другая – поочередно рисковали жизнью. Затем научились как-то и распознавать мины. Не всегда, впрочем, удачно…

Подорвавшись на подвесной мине, погибла сторож Елизавета Васильевна Корчагина. Затем была убита осколками мины другая сторожиха – тетя Дуся, Евдокия Фокина. (А почему бы ныне не поставить обелиск с надписью: «Здесь в 1942 г. при восстановлении музея погибли его сотрудники…»?

Пострадала и Головина – вместе с сотрудником местной милиции она шла к крепостной стене, чтобы показать ему перед тем обнаруженную мину, и неожиданно они наскочили на другую, прежде не замеченную. Милиционер был убит, а Веру Григорьевну ранило.

Как-то Данилова и Головина заметили странную большую мину, появившуюся при оттепели из-под снега. Они стали издалека бросать в нее камни, чтобы взорвать.

«Слава богу, что из нашей затеи ничего не получилось, – пишет мне Вера Григорьевна. – Потом саперы объяснили, что при взрыве и от нас бы ничего не осталось – мина-то была противотанковой! Вот какие мины для людей изверги понаставили!…»

В другой раз сторож Анна Степановна Григорьева заметила такую же большую мину, осторожно очистила ее от снега, чтоб видели ее и не наткнулись на нее, даже поставила вешку. После саперы хвалили ее, но категорически воспретили проделывать столь смертельные эксперименты.

Чтобы представить себе в полной мере всю опасность «музейной» работы в монастыре в зимние и весенние месяцы 1942 г., скажу, что на его территории было обнаружено более 500 мин! Более 500! По сто – на каждого сотрудника музея! Да, Новоиерусалимский музей возрождался на сплошном минном поле.

– Конечно, боялись мы эти мины, – признается Анна Васильевна. – Но были молоды, многому не придавали значения. Лишь сейчас, по прошествии стольких лет, подумаешь об этом и ужаснешься, каким опасностям мы себя подвергали, ведь смерть караулила нас ежедневно. На глазах гибли люди, наши сотрудники! Но работали. Потихоньку осматривали музейные помещения, Воскресенский храм, убирали снег, разбирали, как могли, обломки, вытаскивали из-под них разные музейные предметы…

Сколько было радости, когда в сохранившейся юго-восточной угловой части собора обнаружили большой, весьма оригинального письма портрет патриарха Никона, изображенного во весь рост. Произведение знаменитое, широко известное, упоминавшееся во многих научных трудах еще до революции, подробно описанное в «Истории русского искусства», издававшейся И. Э. Грабарем.

Когда Игорь Эммануилович приехал в музей, то прежде всего поинтересовался портретом Никона. Долго его осматривал, восхищался живописным письмом и негодовал на зверства фашистов – полотно было со многими прорывами и дырами.

– Писал его голландский мастер Даниэль Вухтерс! – рассказал Игорь Эммануилович. – Сразу видна опытная и уверенная рука человека, много возившегося с портретной живописью. В Москве в это время – в 1660-х годах – только ему, единственному иностранному художнику, такая задача была по плечу! Именно на него и пал выбор патриарха, пожелавшего оставить потомству не просто портрет, а целую картину, которая изображала его во время проповеди, среди сподвижников и учеников…

По указанию Грабаря полотно в 1946 г. было направлено в Центральные реставрационные мастерские, его восстанавливали опытные мастера. Портрету Никона посвящена большая статья известного искусствоведа Н. И. Романова в книге «Памятники искусства, разрушенные немецкими захватчиками в СССР», изданной в 1948 г. Кстати, сам И. Э. Грабарь совместно с С. А. Тороповым написал большую статью об архитектурных сокровищах Нового Иерусалима и о том огромном ущербе, который нанесли памятнику фашистские оккупанты.

Замечательное произведение экспонируется теперь в музее. Жаль, что экскурсоводы в рассказе о нем не упоминают о драматической его военной судьбе.

Затем нашли среди обломков камня и кирпича другое редчайшее произведение – живописное полотно с изображением Петра I на коне, написанное неизвестным художником начала XVIII в. Также поврежденное. Обнаружили старинные ткани, множество старых книг. В полуразрушенной башне наткнулись на огромный завал первопечатных изданий опять-таки вперемежку с… минами! Пришлось вновь вызывать саперов. Долго они возились, извлекли несколько десятков смертоносных ловушек.

А тайник-то? Как добрались до тайника? Дело в том, что Данилова и Головина не знали о его существовании. Лишь Вера Николаевна Игнатьева могла показать его расположение, но она находилась в эвакуации в Сызрани, работала в госпитале. Когда фашистов изгнали из Истры, она написала в областной отдел народного образования о тайниках, о срочной необходимости их осмотреть. Получила, как вспоминает, очень странный ответ, похоже, что ей просто не поверили… Послала еще одно письмо – снова от него отмахнулись. Тогда она обратилась к председателю Московского облисполкома, ее вызвали в Москву.

Устроилась она с сыном в Перово, в малоблагоустроенном общежитии для эвакуированных. До Истры приходилось ездить несколько часов, столько же – обратно. Жизнь складывалась нелегко. Когда первый раз побывала в Новоиерусалимском монастыре, увидела его развалины, то расстроилась, уверена была поначалу, что и тайники погибли. Потом разобралась, поняла, что один из них все же уцелел. Но как к нему пройти? Почти месяц расчищали к нему среди обломков кирпича и камня узенькую дорожку. Зато когда пробили наконец-то стену, ту самую, сложенную собственноручно из кирпичей, и увидели, что все-все сохранилось в целости, радости не было конца.

Три женщины извлекали вещи из тайника с августа по ноябрь. Большой вагон набрался. Отправили его в Москву, сложили ящики в ту самую церковь на Берсеневской набережной, где годом позже увидела их Евгения Ивановна Кожухова. Здесь и находились они до открытия музея в 1955 г.

Около тысячи экспонатов, сохраненных в тайнике, насчитал я в описях музейного архива. Описи за неимением бумаги составлены на обратной стороне объявлений, предостерегающих от заболевания сыпным тифом. Некоторые листы со следами грязи, в чернильных пятнах, в торопливых карандашных записях. Наверное, писались у развалин собора, подчас во время дождя – надо было торопиться до снега закончить работу. Ныне эти листки – документы памятных военных лет.

Просматриваю их. Ящик 3 – фарфор, стекло. Ящик 11 – церковная утварь. Ящик 13 – иконы, ткани, книги. Ящик 34 – часы, посуда. Ящик 51 – архив, различные музейные бумаги. Ящик 56 – евангелия, старинные книги. Ящик 67 – 32 старые книги, которые, как указано в описи, «сильно потрепаны и требуют реставрации». Ящик 69 – ковры. Ящик 74 – карты, топографические старинные планы, всего 270 наименований. Ящик 73 – 305 наименований. Ящик 74 – ковры, ткани…

Всего, повторяю, около тысячи предметов находилось в сохранившемся тайнике. Некоторые из них – истинные памятники истории и искусства.

Работники музея в это время и экспонаты собирали, особенно связанные с Великой Отечественной войной. Даже выставку трофейного оружия организовали. Только с ней получился казус, поэтому она просуществовала, к огорчению местных мальчишек, совсем недолго. Приехал какой-то полковник, посмотрел и ахнул:

– Так это же настоящий склад боеприпасов! Рванет все – ни от вас, ни от монастыря ничего не останется! Немедленно закрыть выставку, а я пришлю саперов забрать ваши «экспонаты»!…

Оказывается, по незнанию, Данилова и Головина составили выставку из целых, не взорвавшихся снарядов, мин и патронов.

Приходили в музей и посетители. 5 марта 1942 г. приехал Илья Эренбург. Он написал в книге «Люди, годы, жизнь»: «Впервые я видел развалины Истры, Новоиерусалимского монастыря: все было сожжено или взорвано немцами. Вот уже двенадцать лет, как я живу возле Нового Иерусалима. Истра отстроилась, но порой, проезжая мимо новых домов, парка, памятника Чехову, я вижу снег и черноту далекого морозного дня, пустоту, смерть».

Побывали в монастыре академики Игорь Эммануилович Грабарь и Алексей Викторович Щусев, многие видные общественные деятели, советские и зарубежные журналисты, музейные работники, искусствоведы. Осматривала музей монгольская правительственная делегация во главе с маршалом X. Чойбалсаном. Дважды приезжал глава французской военной миссии в СССР генерал Э. Пети. Головина показывала «свое хозяйство» писателю, председателю Совнаркома Латвии В. Т. Лацису. Часто наведывались сюда по дороге на фронт солдаты и офицеры. Оставляли теплые, проникновенные записи в книге посетителей музея.

С похвалой о деятельности сотрудников музея отозвалась в 1942 г. газета «Правда». За самоотверженность при спасении музейных ценностей и проявленные при этом мужество и находчивость имена Даниловой и Головиной были внесены в книгу Почета Наркомпроса РСФСР. Они получили благодарственное письмо за подписью наркома В. П. Потемкина.

Так заново рождался после фашистского нашествия Московский областной краеведческий музей.

В эти же, 1942 – 1944 гг., при таких же сложных и тяжелых обстоятельствах восстанавливался и Бородинский военно-исторический музей. Фашисты устроили в его здании скотобойню, а перед отступлением сожгли его. Все заботы по музею легли на плечи Сергея Ивановича Кожухова, возвратившегося к своим директорским обязанностям, и Евгении Ивановны Кожуховой. Добираться до музея или что-либо привезти сюда было весьма затруднительно, ибо пригородные поезда еще не ходили. Телефонная связь отсутствовала. Достать что-либо из строительных материалов было почти невозможно, а ведь здание музея было полностью разрушено.

Все же музей 14 октября 1944 г., ровно через три года после его эвакуации, был торжественно открыт. В первый же день его посетило несколько тысяч человек. Из Москвы на Бородинское поле проследовал специальный поезд.

Сергей Иванович Кожухов проработал в Бородинском музее 18 лет. Умер в 1978 г.

Вместо послесловия

…Академик Алексей Викторович Щусев приехал в Новоиерусалимский монастырь весной 1942 г. Долго бродил по очищенным от мин дорожкам среди развалин, хаотического нагромождения каменных глыб, кирпичных завалов, обломков скульптур, колонн, арок, декоративного убранства, перекрученных взрывом железных связей. Бродил растерянный, удрученный увиденным, ужасался варварству фашистов. Но перед уходом неожиданно сказал сопровождавшим его музейным работникам:

– Обязательно его восстановим! И приступим немедленно…

Фантастическими показались тогда его слова: шла жестокая война, до победы было далеко, о каком восстановлении могла идти в то время речь? И можно ли вообще из этого строительного кладбища что-либо сделать? Наверное, знаменитый Воскресенский собор погиб безвозвратно? Поэтому утверждение почтенного академика посчитали тогда невероятным.

Тем не менее именно тогда, в 1942 г., по инициативе Щусева и началась подготовка к возрождению выдающегося памятника. Более того, через несколько месяцев после посещения им Истры были готовы предварительные чертежи восстановления монастырского комплекса.

Крайне трудно было организовать работы по разборке завалов, работы, как мы знаем, небезопасные; по консервации того, что уцелело, по воспроизведению утраченных фрагментов архитектуры и декора. Не хватало людей, специалистов, отсутствовали необходимые механизмы и материалы. Но поиск уцелевших частей архитектурного и скульптурного декора был крайне нужен, ибо их утрата исключала бы точность реставрации. Поэтому находки тщательно очищались от позднейших наслоений и поновлений, собирались в целые фрагменты, с них снимались формы и делались отливки. Так, в северной части обходной галереи ротонды на невысоких подмостях собрали даже из отдельных обломков две капители больших колонн.

Сложно было и производить обмеры уцелевших частей собора, других строений монастыря. Так как верхние части башен и стен, храма Воскресения были сильно разрушены, то пришлось использовать обмеры, которые сделал во второй половине прошлого века архитектор Ф. Ф. Рихтер. На основании их дорисовывали недостающие детали строений. Однако твердой уверенности в точности этих обмеров не было.

Когда в 1960 г. приступили к составлению окончательного проекта реставрации новоиерусалимского памятника, то применили, как указывает архитектор В. Я. Либ-сон, оригинальный метод контроля – определили точки, с которых были исполнены фотографии Воскресенского собора до его разрушения (а таких снимков, к счастью, нашлось немало!), с тех же точек сфотографировали сохранившиеся части собора и других зданий. Путем сравнительного анализа снимков, естественно, с учетом оптических поправок, и выявили абрисы и пропорциональные соотношения колокольни, собора и шатра-ротонды.

Результаты исследований уточняли и в натуре при помощи шара-зонда. Его подняли в воздух и натянули по проектируемому контуру шатра стропы. После этого архитекторы составили несколько вариантов восстановления конструкции шатра – в дереве и в металле.

Взрывом и последующим пожаром многие детали храма Воскресения, особенно деревянные, были полностью погублены. Но неожиданно открылась старая каменная никоновская постройка, сооруженная в XVII в. и облицованная цветными изразцами. Таким образом, обнаружились детали собора, ранее неизвестные, что дало возможность восстановить храм в его первоначальном виде, т. е. до сооружения в 1749 г. шатра собора архитектором К. И. Бланком по проекту В. В. Растрелли.

Словом, множество сложнейших проблем встало перед реставраторами. Наиглавнейшая из них – какова должна быть конструкция огромного шатра Воскресенского собора? Как восстановить ротонду? В архитектурных формах XVII в. или же в поздних, барочных формах? Много было острых споров, выдвигались различные мнения и суждения, профессиональные дискуссии велись с большим жаром. Остановились на декоративном барочном убранстве XVIII в., так как уцелело наибольшее количество фрагментов именно этого времени.

Советское правительство и Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры выделили средства на восстановление новоиерусалимского комплекса. Теперь здесь почти не встретишь следов военных разрушений. Завершается и сооружение шатра Воскресенского храма, правда, оно проходит не без трудностей. Но так или иначе, а работа по его реставрации проведена огромная.

Люди, которые слышали военной весной 1942 г. слова академика Щусева, побывав сейчас у памятника, увидели чудо – чудо возрождения из обломков и пепла замечательного памятника, гордости русского строительного и архитектурного искусства!

Затерянные портреты Пушкина

Только о прижизненных портретах – наш рассказ. Их вообще не столь много – бесспорных прижизненных пушкинских изображений. О них существует солидная литература. Тем не менее изучение иконографии поэта далеко не закончено. Хотя бы потому, что несколько портретов Пушкина, достоверно и доказательно существовавших, затеряны при разных, в большинстве своем невыясненных, обстоятельствах. Не хочется думать, что они исчезли навсегда. Да и нет у нас безусловных доказательств их гибели. Значит, поиски нужно продолжить!…

Пушкин с Онегиным на набережной Невы. Гравюра Е. Гейтмана с рисунка А. Нотбека. Фрагмент

Ныне же судьба этих уникальных памятников отечественной культуры является загадкой. Попытаться расшифровать ее – безбрежное поле для исследователей, для всех, кто любит Пушкина, кто хочет основательнее и глубже познать его творчество и жизнь. Находка же любого из пропавших произведений, конечно, станет сенсацией века. Ведь всякое прижизненное запечатление Пушкина – ценнейший документ, важнейшее свидетельство о великом поэте его современника.

Даже выяснение окончательной судьбы затерянного пушкинского изображения, каких-то новых, ранее неизвестных или забытых, по иному осмысленных или понятых фактов и событий, имеющих отношение к исчезнувшим портретам поэта, – одно это станет исключительным открытием!

Итак…

«Нарисован наизусть, без натуры…»

– Что ж, приезжайте, как раз пятница – наш приемный день, – ответила мне заведующая отделом изобразительных фондов московского Музея А. С. Пушкина Екатерина Всеволодовна Павлова. – Да, у нас есть гравюра Гейтмана…

Отдел расположился не в основном здании музея, а по дворе его, в помещении, где в старину размещались «службы». Меня встретила сотрудница отдела Лада Ивановна Вуич, известная мне по ряду интересных публикаций. Мы поднялись наверх, и здесь, на втором этаже, меня усадили за большой круглый стол. Наверное, он поставлен специально для посетителей. На нем удобно рассматривать картины, гравюры, рисунки, книги.

Поскольку день приемный, то посетители и приходили и звонили, ожидая своей очереди. Сотрудников в отделе немного, а с каждым посетителем приходится работать – достать нужное произведение, объяснить его, ответить подчас на многие вопросы. Все это делается доброжелательно, охотно, терпеливо. Вероятно, так и должно быть в каждом музее.

Лада Ивановна приносит и кладет передо мной гравюру Гейтмана с изображением Пушкина. С первым изображением Пушкина. Не считая, оговариваюсь, недавно поступившую в московский музей поэта и атрибутированную Н. В. Баранской небольшую миниатюру неизвестного художника с совсем еще детским пушкинским обликом. Но портрет, гравированный Гейтманом, был и остается наипопулярнейшнм, известным всякому читающему на Руси!

Наверное, многим, как и мне, пушкинский образ запомнился в глубоком детстве именно с этой гравюры, такой простой, доходчивой, романтически приподнятой, ясно и эффектно исполненной. Здесь поэт и по возрасту нам, тогдашним и, вероятно, сегодняшним подросткам, наиболее близок. Почти такой, как и мы: совсем не взрослый еще, но, как нам казалось, желающий походить на взрослого, что опять-таки было нам понятно. Гораздо позже к нам пришли Тропинин, Кипренский, Соколов… И странное дело, я совершенно не связывал гравюру с каким-либо ее автором. Пушкин и есть Пушкин! Уж после университета как-то мне назвали имя гравера, и я с удивлением пожал плечами: «Кто? Гейтман? Никогда не слышал о нем!…»

Какой несправедливый парадокс: такое знаменитое произведение, с которого начинается изобразительное познание поэта, а большинству людей его автор совершенно незнаком!

И вот передо мною – его работа, отдельный лист. Не какой-нибудь обычный, из книжных репродукций, а чрезвычайно редкий отпечаток. Он поступил в музей в составе блистательно подобранной коллекции Якова Григорьевича Зака, московского художника-оформителя по профессии, крупнейшего знатока пушкинской иконографии по призванию своему, друга московского Пушкинского Дома. В 1971 г., после смерти Зака, его наследники передали музею 4040 гравированных и литографированных портретов Пушкина, людей его ближайшего окружения, авторов, которых он читал, лиц, нашедших отражение в пушкинских сочинениях.

В собрании Зака были десятки уникальных, чуть ли не в единственных образцах, гравюр и сотни листов высокой художественной значимости. Лист Гейтмана, который я осторожно держу в руках, отпечатан на тонкой китайской бумаге и был одним из дорогих и любимых для Якова Григорьевича. Он даже начал писать исследование о нем, о загадках его создания. Выдвинул любопытную версию, о которой я упомяну позже…

Внимательно рассматриваю лист, каждый штрих, каждую линию изображения. Да, этот отпечаток и сопровождал первое издание «Кавказского пленника», выпущенного в 1822 г. Н. И. Гнедичем с таким предисловием: «Издатели присовокупляют портрет автора, в молодости с него рисованный. Они думают, что приятно сохранить юные черты поэта, которого первые произведения ознаменованы даром необыкновенным». Гравюра была помещена без ведома Пушкина, и он несколько скептически отнесся к ее появлению. Писал Гнедичу из Кишинева 27 сентября 1822 г.: «Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли…» Поэт ошибочно именует гравюру литографией, но, заметьте, отмечает мастерское ее исполнение.

Пушкин на этом романтическом, в «байроновском» плаще, портрете представлен в возрасте 15 – 17 лет, т. е. во время пребывания в Царскосельском лицее. Облокотившись на руку, смотрит он задумчивым взором больших, живых глаз. Гейтман для своей гравюры использовал великолепный рисунок, ныне нам неизвестный – первый прижизненный и первый же исчезнувший портрет Пушкина!

Кто же был его автором? Многочисленные попытки ответить на этот вопрос породили массу споров, гипотез, догадок, легенд. И бесчисленное количество книг, статей и реплик.

В основном ученые обращаются к заявлению пушкинского знакомого Нестора Васильевича Кукольника, сделанному им в 9 – 10 номере «Художественной газеты» за 1837 г. Рассылая читателям оттиски Гейтмана, Кукольник предварил их такими словами: «Портрет сей нарисован наизусть, без натуры К. Б., и обличает руку художника, в нежной молодости уже обратившего на себя внимание всех тоговременных любителей. Гравирован Е. Гейтманом, который один на гравюре подписал свое имя. Доска доставлена в редакцию от Н. И. У.».

Странное, не правда ли, и весьма замысловатое заявление? Что ни предложение, то загадка, недомолвка или намек! Однако намек настолько прозрачный, что современники сразу поняли, о ком говорит Кукольник. Они, конечно, узнали, что под инициалами «К. Б.» подразумевался не кто иной, как Карл Павлович Брюллов, самый именитый из современных Пушкину художников. Поскольку Нестор Васильевич был близким его другом, то с его уверенным свидетельством, естественно, посчитались. И ныне нет никаких оснований ему не верить. Да и рисунок по своему высокому профессиональному уровню вполне мог принадлежать «блистательному Карлу». На петербургской Пушкинской выставке 1880 г. гравюра экспонировалась как «копия с оригинала К. П. Брюллова».