Текст книги "Персоны нон грата и грата"

Автор книги: Евгения Доброва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

КОГДА Я БЫЛ ДЕВОЧКОЙ

Кроме Лёсика Снегирева во дворе никого больше не было. С помощью куска фанеры и палки он рихтовал зубцы на башне снежной крепости. Бастион начали строить только вчера, так что работы еще было навалом. Увидев меня, Лёсик махнул рукой, подзывая, и крикнул:

– Дашь завтра контрольную списать? А я тебе тайну за это скажу.

– Какую еще тайну? – Лёсик был большим выдумщиком, и его басням я не очень доверяла.

– Ну… один секрет. Никому только не говори. Дай слово, что не скажешь.

– Слишком много условий, – сказала я строго, но потом все-таки снизошла: – Ладно, выкладывай.

– Ну, значит…

Лёсик замолк и стал сосредоточенно колупать палкой снег.

– Чего молчишь, говори.

– Когда я родился, я сначала был девочкой, – сказал он наконец.

– Так не бывает.

– Бывает, – настаивал Лёсик. – Я же был.

– И писал как девочка? – Посмотрим, как он будет выкручиваться.

– Если по правде, – Лёсик задумался, – я не помню. Я же маленький был совсем.

– С чего ты вообще взял, что был девочкой? Тебе, может, приснилось. Чем докажешь?

– Я был, – вздохнул Лёсик. – Я точно знаю.

– А почему перестал?

– Заболел, наверное, – тихо сказал Лёсик, – а когда поправился, то сразу мальчиком стал.

– И что ты делал, когда был девочкой? – разговор становился все интереснее.

– То же самое… Гулял… играл…

– Во что? – спросила я.

Лёсик наморщил лоб.

– В дочки-матери, – сказал он не очень уверенно.

– С кем?

– Один, – ответил Лёсик. – Сам с собой.

– Хорошо, а как тебя звали?

Лёсик отвел глаза. Было ясно, что он не знает. Он думал.

– Лёся, – нашелся он в конце концов.

– А танцевать ты умел? – я все пыталась его подловить, но пока никак не получалось.

– Я и сейчас умею, – обиделся Лёсик, – я в клуб на бальные танцы хожу.

– Ну и кем лучше быть? – наконец спросила я самое главное.

– Девочкой лучше, – шепотом сказал Лёсик. – Ты только никому не говори. А то это уже второй секрет.

– Лёсик, – сказала я, – хочешь, поиграем, что ты девочка? Я буду звать тебя Лёся. А все будут думать, что это сокращение от Лёсика. Как, знаешь, Шура – Шурик. Хочешь?

– Да ну тебя! – отмахнулся Лёсик.

Но я не унималась. С тех пор, когда мы встречались во дворе, я звала его, как девчонку. «Лёся! – орала я на весь двор. – На тарзанку пойдешь? А на каток?»

Самым поразительным было то, что он ни капли не смущался. Не понимает, что я его подкалываю? Странный он, этот Лёсик. Не как все. Училки в один голос твердят, что он фантазер, витает в облаках и путает правду с неправдой.

Рядом с крепостью мы слепили большого снеговика, а потом решили построить «Летучий голландец». За пару дней днище было готово, оставались мачта и парус.

– Читал такую книжку «Алые паруса»? – спросила я Лёсика. – Помнишь, про что там?

– Про то, как девушка на берегу принца ждет. И вот он наконец приплывает, он капитан, и на корабле у него алые паруса. Мы тоже можем такие сделать. Мне мамка кусок свеклы дала снеговикам щеки красить. Можно и парус заодно.

– У «Летучего голландца» парус должен быть черным, – возразила я. – Это пиратский корабль.

– А пусть будет считаться, что свекла черная, – придумал Лёсик.

Мы долепили корабль, Лёсик достал из кармана завернутую в целлофан половинку свеклы, разломил ее надвое, дал кусочек мне, и мы принялись натирать парус с обеих сторон. Получилось неплохо.

– Может, это все-таки «Алые паруса»? – предположил Лёсик.

– А кто тогда Ассоль? Я? А ты капитан Грей?

– Давай наоборот, так интереснее.

– Да ну!

– Увидишь.

– Хорошо, ты Ассоль, – согласилась я.

Ассоль встретила на берегу своего принца, он спас ее, забрал на корабль, и они поженились. Играть, как они поженились, было интереснее всего. Капитан Грей оторвал от земли Ассоль – благо, Лёсик был такой худосочный, что и в зимнем пальто был легче капитана Грея килограмма на три – и понес на руках в загс, который находился в снежной крепости. Там они расписались палочкой на снегу и пошли собирать шишки к праздничному застолью, это были будто бы бочки рома, а заодно и закуска, но тут на балкон вышла Лёсикова мама и закричала:

– Сына! Домой!

– Завтра отпразднуем, – пообещала Ассоль и, высыпав из карманов шишки на снег, помчалась к подъезду.

МЕРТВЫЕ ГОЛОВЫ

Расскажи мне сказку!» – «…Как волк насрал в коляску!» Отвечая на мои приставанья, папа все время призывал в помощь волков. «Где мама?» – спрашивала я. – «Волки какать на ней уехали», – отвечал папа. А сейчас мне требовалась история на ночь, и не какой-нибудь пересказанный наспех Драгунский, а Очень Страшная История.

– Ну пап!

– Не папкай, видишь, я занят. Спи давай.

– Расскажи что-нибудь…

– Завтра мама тебе расскажет.

– Ну про отрезанную голову…

– Про отрезанную голову я тебе уже десять раз рассказывал.

– Расскажи одиннадцатый.

– Ночью приснится. – Это просто реплика по сценарию. Сплю я хорошо, и папа это знает.

– Ты обещал. Я кол по математике исправила.

– Точно исправила? – переспрашивает папа, сменив гнев на милость.

– С тебя голова.

– Ладно, одолела… Двадцать минут, не больше, – папа плотно притворяет дверь – мама такие истории не любит, брезгует – и присаживается на краешек моей раскладушки.

Сеанс начинается.

Что может быть заманчивее отрезанной головы? У нас это разменная монета: когда папа проигрывает спор или выполняет условие договора, он всегда рассчитывается такой историей. Я знаю их все наизусть.

Первая дедова. В юности дед учился в Пензе в железнодорожном техникуме и по выходным ездил домой – на поезде час от города, станция Симанчино, а оттуда десять километров пешком до деревни. В тот день он возвращался вместе с однокурсником. Чтобы не брать билеты, поехали на крыше товарного состава – так многие делали.

И было у них, железнодорожников, особым шиком встать и постоять на крыше на полном ходу. Поезд трясет, все – кто сидит, кто лежит… страшно… Дед постоял минуту, повыпендривался, сел. Теперь однокурсника очередь. А поезд разогнался, хорошо идет. Парень поднялся, руки в стороны раскинул: ничего не боюсь! Поля, леса проносятся, ветер в лицо… А над путями провод. Как раз ЛЭП проезжали, а какая тогда ЛЭП, вольт 200–300, – короче, провод над путями был. Прямо как лезвием голову срезало! – зловеще заключил папа.

– А дед?

– А что – дед? Кому нужны лишние проблемы? Спрыгнул да пешком пошел. Ивсе остальные врассыпную, чтобы свидетелями не быть. Тогда же не разбирались, сажали всех, мало ли там чего…

– Машиниста посадили?

– А я думаю, может, этоти не доехал, скатился. Машинист будет останавливаться, что ли? Он и не видел.

– Может, и видел.

– Да как он увидит, ты что? Никак не увидишь. Там семь-восемь вагонов.

– А как они залезали?

– Я не спрашивал…

Вторая голова досталась от прадеда. Пензенская губерния, глухомань, далекий колхоз. Шли косцы с сенокоса – в косоворотках, соломенных шляпах, с косами на плече… – папа показывает, как держат косу: вот так, – солнце садится, кузнечики стрекочут, сеном пахнет… Благодать. Идут гуськом, тропинка узкая среди полей. Впереди ручей, через него мостик. Тот парень, что первым шел, ступил на доски и видит: в тени рыба стоит. Я так думаю, что голавль. Щука вряд ли будет стоять на жаре. Тогда рыбы навалом было, не то что сейчас. В каждом ручейке водилась… Решил оглушить ее с мостика древком – до воды-то недалеко. Коса как сделана, знаешь? Не знаешь. У нее палка вверху толстая, а книзу утончается, чтобы легче работать. Примерился, замахнулся… Раз! – и покатилась, покатилась голова в ручей… И вода вся красная. Бабы орут… Хорошо бы в фильме каком-нибудь снять.

В наше время про отрезанные головы много разговоров было. Этот случай мне дядя Леня рассказывал, но я ему не верю. Не похоже на правду. Ехал он на поезде, опять же из Пензы, до Каменки. Он не на крыше ехал – в плацкарте, как порядочный взрослый человек.

Мужик рядом с ним сидел. И почему-то ему не понравился. Странный… Смотрел, может, не так. Вышел он покурить в тамбур…

– Мужик?

– Мужик. А рядом с Ленькой чемодан его лежал. Вагон почти пустой, поблизости никого. Ленька вообще любопытный! Филипповы все такие: представляешь, какая бабка любопытная, – а Ленька любопытнее раз в пятьдесят, наверное. Я, говорит, не удержался и поднял крышку чемодана. Он не застегнут был. А там голова отрезанная лежала. Я захлопнул – и бежать.

– Куда?

– В другой вагон.

– Но ведь билет на это место.

– Ну и что. Можно было и постоять где-нибудь. С этим страшно ехать рядом.

– Защелкнут должен быть такой чемодан!

– Может, и был закрыт, а он его открыл, но тогда это уже как воровство. Скорее всего, Ленька упростил: «Не лазил я в чемодан, только крышку приподнял…» Да и вообще не верю я в эту историю. Думаю, врет Ленька.

На этом семейные легенды заканчиваются, дальше – исторические факты в популярном изложении, но они не менее захватывающие. Поскольку папа у нас педант, мы движемся в хронологическом порядке. Отправная точка – средневековье. Когда казнили витальеров – так называли пиратов Балтийского моря, за то что снабжали продовольствием осажденный датчанами Стокгольм, – датская королева спросила у главаря о последнем желании. Он попросил помиловать тех людей, мимо которых успеет пробежать после того, как ему отсекут голову. Королева расхохоталась, выслушав этот бред, однако пообещала исполнить последнюю волю.

По уговору, расстояние между смертниками равнялось восьми шагам. Осужденных выстроили в ряд. Главарь опустился на колени перед плахой. Меч просвистел в воздухе. Голова пирата упала на помост, а тело вскочило на ноги и на глазах у королевы и придворных промчалось мимо приговоренных. Миновав последнего из них, оно остановилось и рухнуло на землю. Королева сдержала слово и помиловала всю команду. Штертебеккер его звали, того пирата.

– На штекер похоже.

– Тогда еще слов таких не знали. Это бывает – даже умирая, тело умирает не полностью. Я сам однажды убедился. Принес с рыбного рынка живого карпа: аквариумы у них такие там большие, знаешь… Все собирался живую рыбу попробовать и вот наконец купил. При мне его поймали, выпотрошили, отрезали голову и дали в пакете. А я голодный был, решил сразу пожарить. Положил тушку на разделочную доску, только хотел разделать на куски – а он как прыгнет! прямо на меня! и бился у плинтуса минуты три, всю пыль на полу собрал. Я чуть палец себе тогда не оттяпал. С тех пор живую рыбу не беру.

Вообще, дочь, знай: родина отрезанных голов – революционная Франция. Исторический факт: одна просвещенная дама, Шарлотта Корде, убила кинжалом революционера Марата. Трибунал приговорил ее к гильотине. Когда на глазах у многотысячной толпы палач Самсон поднял за волосы отрубленную голову Шарлоты и влепил ей пощечину, голова покраснела от возмущения. Это видели все. Палача даже должности за это лишили, он закон нарушил – наказывать, не унижая. Она ведь была аристократка.

Следующая остановка – Китай начала двадцатого века. Далекая Поднебесная империя. Восстание китайских боксеров. Я слушаю, затаив дыхание.

– Ну, ты знаешь, никакие они не боксеры, – говорит папа и спохватывается: – в каком ты у меня классе? Вы, наверное, еще не проходили. Так слушай. Не боксеры они никакие, просто эмблема была – сжатый кулак. Повстанцы решили изгнать из Китая всех иноверцев. И русских тоже, да, туда съехалось к тому времени много русских, особенно из Сибири. Наши миссии даже успели обратить в православие часть местного населения. Представь себе: русские начали крестить китайцев, а куда это годится… вот и докрестились.

Боксеры головы всем отсекали, такой был прием. Да. Всех наших дипломатов обезглавили. В Россию только головы потом везли. Так и хоронили. На Пятницком кладбище есть такая могила, на надгробии высечено: «Здесь погребена голова инженера Верховского, казненного китайцами-боксерами в Маньчжурии».

– А дальше?

– Чем дело кончилось? Союзники послали в Китай войска. Императорский двор бежал, но вскоре принял условия победителей. Война была окончена, боксеров отловили, судили и казнили.

– Наверное, им тоже бошки посносили.

– Кровожадная ты у меня, однако, – отвечает папа.

Последняя история – про собаку профессора Брюхоненко.

– Помнишь, мы к дяде Жене на проспект Мира в гости ходили? – папа всегда ее так начинает.

– Помню.

– В его доме раньше жил известный физиолог Брюхоненко, а у него в кабинете – собачья голова. Она даже гостей кусала.

– Она лаяла?

– Нет, лаять она не могла – горла не было. Только пасть разевала. Но моргала, облизывалась, нюхала, фыркала, водила ушами… Он опыты делал по оживлению, про его метод даже фильм американцы сняли, в сороковых годах, специально приезжали. Голова недолго жила, несколько дней, но все равно это было неслыханно, сенсация в науке.

Профессор изобрел специальный аппарат, к которому она крепилась, – искусственные легкие и сердце. На кнопочку нажмешь, и шестеренки вертятся, кровь гоняют, и воздух насосом туда-сюда, вдох-выдох. Изящный такой приборчик, деталей много, все блестит, красота! Потом на базе него аппарат искусственного кровообращения создали, им до сих пор в больницах пользуются. А Брюхоненко наградили Ленинской премией. Посмертно, правда.

На этих словах в комнату заглядывает мама, постукивает по запястью: время! Папа недовольно морщит лоб, поднимает указательный палец – погоди, мол. Мама многозначительно крутит у виска.

– Ну а про габалу я тебе расскажу, когда вырастешь. Сейчас все равно не поймешь, – вставая с раскладушки, заканчивает папа.

– А что такое габала?

– Голова, которую после смерти непременно отрежут. Для магических ритуалов. Ну, спи давай.

ЕЙ НЕ ИДЕТ РЫЖИЙ…

Лесная Дорога построена на месте бывшего кладбища. Поселок основали в тридцатые годы, и больше полувека прошло с тех пор, но потревоженная земля забиралачасто. Через жилой массив, разрезая его лучом, пролегала междугородная автотрасса, она рассекала наши дома и дворы, леса и поля – и шампур этот нанизал на себя многие жизни.

Павильоны автобусных остановок по сторонам шоссе соединял подземный переход – вонючая, проссанная, вечно сырая кишка, – но пользовались им только старики. Оглянешься: слева, справа на полкилометра никого нет – я даже не бежала, я шла не спеша. Так делали все. Спускаться вниз было не комильфо, и сколько бы родители ни вдалбливали нам в бошки, сколько бы ни приходил гаишник с лекциями на классный час, – не действовало.

На первый урок я опоздала. Проспала. Но оказалось, можно было и не спешить.

Когда я вошла в класс, учителя не было, а все девчонки дружно в голос рыдали.

– Леночка, что случилось? – спросила я.

– Юльку Шишкову задавило, – всхлипнула Безручкина.

– Когда?

– Вчера…

Шишкова была самой красивой и самой модной девчонкой в классе. Мы не дружили, она выбирала только равных себе подруг – Крымову, Забубнову, Черногор. Я в эту категорию не вписывалась, я тихо любовалась Шишковой со стороны. Кроме школьных дел, я мало что знала о ее жизни. Она рисовала и шила. Учила английский. Играла на гитаре. В марте я хотела позвать ее на день рождения – а вдруг придет? И тут такое.

– Я вообще ее не видел! – кричал водитель КАМаза. – Не видел я ее! Выскочила прямо под колеса!

С последнего автобуса шли люди, вызвали «скорую», побежали к родителям. Она умерла мгновенно. Она, наверное, даже ничего не поняла.

За несколько часов до того она покрасилась в рыжий и обрезала челку. Она давно собиралась сменить имидж и вот наконец это сделала. Она надела новую кожаную куртку, и новые сапоги, и новые серьги. Был поздний вечер, но ей не терпелось показаться на люди, и она и пошла в старые дома, на бульварчик перед продмагом, чтобы все посмотрели, какая она красивая…

Новую прическу Шишковой увидела вся школа. Из-под прозрачной газовой косынки торчала рыжая челка.

– Ей не идет рыжий, – думала я, стоя у гроба, – кто ее надоумил покраситься…

Раньше я никогда не бывала на похоронах.

Я смотрела.

Лицо Шишковой мне запомнилось фиолетовым. Наверное, ее не стали гримировать тональным кремом, оставили как есть – только губы были подкрашены темной помадой и, как трезубец кленового листа, сверху горела медно-красная прядь.

В могилу полетели пригоршни земли, землекопы утрамбовали лопатами холмик, поставили портрет, в изголовье легли венки, гвоздики, розы. Мать держали под руки, отец смотрел на нас, одноклассников, с содроганием. Невозможно было выдержать этот взгляд. Хотелось крикнуть: я не виновата, что это она, а не я! Мы не виноваты, что мы живы! – Нет, вы виноваты, вы! вы все! – говорили его глаза, и это было невыносимо. У матери глаза другие: боль, ужас, отчаяние – но такогоукора в них не было. В них можно было смотреть.

Но мы не смотрели.

Юлька была единственным ребенком в семье.

Мы ехали назад в школьном «пазике», и каждый молчал о своем. Сейчас начнутся поминки, потом надо быстро сделать уроки, кто-то вечером пойдет на волейбол, завтра будет новый день и все такое.

Наверное, Шишкова сейчас в раю.

И все-таки ей совершенно не идет рыжий…

ШЕСТНАДЦАТЫЙ ВЕК

Вслед за Шишковой нас покинул Лифшиц. Я тогда болела корью, валялась с распухшим горлом на диване и думала про ангелов. Ртуть на градуснике переползла отметку тридцать девять. Как интересно. У меня только раз в жизни была такая высокая температура, в четвертом классе. Нет, тогда даже выше – сорок и один. Мама с бабушкой перепугались, что я умру, семь раз вызывали «скорую», но в больницу не сдали. Ангелов и черной трубы я не видела – как лежала на оттоманке в большой комнате, так и осталась. Я и сейчас не вижу. Они есть вообще?

Мысль об ангелах занимала меня все утро, а в обеденный перерыв пришла мама и сказала про Лифчика. Я плохо понимала слова. Я пребывала в экстатическом состоянии, накачанное антибиотиками тело стало невесомым, я была готова взлететь.

– Уби-и-и-ли… – долетало издалека. – Армен заре-е-езал… Насме-е-ерть…

Армен был соседом Лифшица по лестничной клетке, они дружили, ходили в одну группу по самбо.

– А что случилось? – Я приподнялась на локте. Говорить было больно, я с трудом ворочала языком. Перед глазами мельтешило, как в плохо настроенном телевизоре.

– Поссорились. Ножом пырнул, на глазах у всех. Сашка через две минуты умер, даже до телефона добежать не успели.

– Из-за чего… поссорились?

– Не знаю, меня ж там не было. Ты ингаляцию сделала?

– Я вообще вдохнуть не могу. Какая ингаляция, мам?

– Прополощи хотя бы горло коньяком. Вот выплюнешь в пиалу.

Я бултыхала в гортани «Арарат» и думала, что даже не смогу пойти на похороны. То есть я его больше никогда не увижу. Вообще никогда. Ни-ко-гда. Я сделала большой глоток и поставила пустую рюмку на тумбочку. Откинулась на подушку. Из-за зашторенных окон в комнате стоял полумрак. В темноте мне мерещился Армен с огромным, как сабля, столовым ножом – он слегка подкидывал его на ладони, словно взвешивая или дразня. Я закрыла глаза и снова открыла. За окном качалась ветка рябины, шурша по стеклу.

От алкоголя в горле стало тепло, потом за грудиной, потом во всем теле. Волна горячечного жара захлестнула меня, я отключилась. Мне было так плохо, что я даже не могла до конца осознать произошедшее. Был Сашка – и нет Сашки. Был Сашка – нет Сашки. Был Са…

К вечеру я проснулась. Родители пили в гостиной чай и обсуждали сегодняшнее происшествие. Через приоткрытую дверь было все слышно.

– Обычное дело, – сказал отец. – Я когда учился в ставших классах, у нас троих парней зарезали и одну девку. Она, правда, шлюха была…

– Господи! Ребенок – ребенка!

– Какие же это дети, здоровые лбы. Травы своей накурились…

– Паш, ну откуда у них трава?

– Откуда? А то ты не знаешь. Из части, от азеров.

– Чтоб Лифшица сын курил – не верю.

– А ему и не требовалось курить. Достаточно того, что укуренным был его кореш. Померещилось чего-то, ткнул ножом, и все. Помнишь, в Безродново мужик через два дома от нас жену топором зарубил? Тоже в состоянии аффекта был, от водки, правда.

– Средневековье какое-то, – тихо произнесла мама.

– Так и есть. Ничего с тех пор не изменилось. Человечество не стало ни умнее, ни глупее, ни лучше, не хуже. Есть ужасное, есть прекрасное. Вот, послушай. Лютневая музыка средних веков. Моя любимая пластинка. Шестнадцатый век, «Зеленые рукава», старинная шотландская баллада. Какая мелодия. Божественно. Мир сложился как он есть уже тогда – дальше только варианты.

Под звуки лютни я снова уснула и во сне увидела их. Лифшиц и Юлька Шишкова летали, как птицы, над лесом, над гаражами, огородами, высоковольткой, геологическим институтом…

Когда я вернулась в школу после болезни, на Сашкином месте рядом с Карпухиным сидел Борька Тунцов, переехавший с дальнего ряда по близорукости. Брешь затянулась. Класс гоготал как ни в чем не бывало. Десять негритят. Отряд не заметил потери бойца. Я переложила в другую руку вдруг ставший тяжелым портфель и прошла на свое место.