Текст книги "2012 Хроники смутного времени"

Автор книги: Евгений Зубарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава шестнадцатая

Не доезжая километров пятьдесят до Каширы, нам пришлось снизить скорость почти до пешеходной – все шоссе оказалось усеяно мешками с песком или старыми шинами. Мы тащились эти километры почти четыре часа, поэтому встретили рассвет еще в дороге.

Увидев мягкий и широкий склон и спокойную речку по своему борту, я вдруг вспомнил запахи в «Икарусе» и крикнул Васильеву:

– Здесь надо переждать!

Он не стал спорить. Мы медленно съехали к берегу, сделали полукруг и встали так, чтобы можно было сразу, без разворотов, вырулить на шоссе.

«Икарус» повторил наш маневр. Когда он встал, я тут же вышел наружу, заранее обмирая от того кошмара, который мне предстоит увидеть и услышать.

Палыч тоже сразу вышел из автобуса, и мы встретились с ним на полпути между нашими машинами, как парламентеры последней войны.

– Тридцать пять человек. Детский дом «Солнышко», мля. А пионерский лагерь назывался «Ромашка».Они в Москву возвращались, из «Ромашки» в «Солнышко», мля. Короче, бухгалтершу сразу замочили —пожилая тетка была. Вожатую забрали для развлечений. Водила еще был. Удрал, наверное.

Палыч говорил отрывистыми фразами и глядел не на меня, а на предрассветное солнце, которое выкатывалось над тихой речкой, и эти фразы летели над водой, как плоские камешки, до самого леса с той стороны, отражались там и возвращались отчетливым и пугающим в своей резкости эхом.

Хлопнула дверь «форда». Это выбрался Васильев, чтобы размять затекшие ноги.

– Ну, чего там?..– спросил он, не решаясь подойти

к автобусу и посмотреть самому.

Палыч хмуро взглянул на него, потом перевел взгляд на меня и вдруг заорал, как подстреленный:

– Ё-мое, Тошка, у тебя же все плечо разворочено!

Я покосился на свое плечо, но ничего такого страшного не заметил. Я начал вертеться, пытаясь разглядеть левую лопатку, где действительно чем-то поскрипывало, но Палыч рявкнул на меня:

– Сядь на землю, дятел. Ща перевязку сделаем, бу

дешь как живой.

Я послушно присел на влажную от росы траву, а Игорь быстро дошел до «форда» и крикнул в раскрытую дверь:

– Гражданин Аронович, не могли бы вы приступить к своим непосредственным обязанностям? Вы у нас врач или хрен с говном?

Из машины тут же выбрался заспанный дед с аптечкой в руках. Он подошел ко мне, положил аптечку на траву рядом, но сам садиться не стал. Напротив, он даже сделал шаг назад и виновато сказал:

– Я вообще-то в соматических поражениях не сильно разбираюсь…

– В каких-каких поражениях? – удивился Васильев, затягиваясь папироской и с интересом разглядывая морщинистое лицо доктора.

Дед беспомощно похлопал себя по карманам, и Валера протянул ему папиросу.

– Не понял я вас! Василий сказал, что вы врач,—гневно скривил губы Палыч.

– Я действительно врач.– Дед прикурил от Балериной папиросы.– Но врач-психиатр.

– А что ж ваш Вася плел про «скорую помощь», где вы якобы сорок лет отработали?!– не поверил Игорь, демонстративно уперев руки в бока.

– Ну, так я и работал сорок лет в «скорой психиатрической помощи»,– спокойно объяснил дед.

– Да фигли там перевязывать… Валерка отбросил свою папиросу и присел рядом со мной.– Водкой залить да пластырем заклеить. Верно, дед?

Психиатр осторожно развел руками:

– Ну, в целом, наверное, это разумный способ лечения,– сказал он.– Но теория говорит, что возможны осложнения. Э-э… вплоть до гангрены. Впрочем, здесь я не специалист. Я же психиатр… э-э… к сожалению.

– Значит, психиатр? – с нажимом сказал Палыч, подойдя к деду почти вплотную.

– Психиатр,– кивнул тот, деликатно выдувая папиросный дым в сторону.

– Тогда прошу вас пройти во-он в тот автобус. Там вас ждут тридцать пять пациентов, и я хочу, чтоб через час они перестали скулить сквозь зубы и начали хотя бы плакать, как нормальные дети! – неожиданно сорвался на крик Палыч.

– Хорошо-хорошо…

Дед успокаивающе поднял бугристые ладони и послушно побрел к автобусу, докуривая на ходу папироску.

Палыч пошел открыть ему дверь, но потом сразу вернулся к нам, больше не желая, видимо, травить себе душу.

Валера снял с меня бронежилет, куртку, ремень вместе с помпой, а вот с футболкой оказалось сложнее – кровь с левой стороны пропитала ее всю и успела засохнуть, так что мы минут пять спорили, стоит ли вообще отдирать присохшую намертво ткань. Я предлагал оставить все как есть, поскольку мне и так было неплохо, а Васильеву, похоже, было интересно послушать, как я буду орать, поэтому он, напротив, настаивал на

немедленнй ампутации футболки, пугая меня откровенно надуманными историями из своей милицейской практики.

Наши прения прервал Палыч с бутылкой водки в руках. Он принялся поливать мое плечо этой живительной влагой, а когда я начал возмущаться ненаучностью подобной процедуры, зачем-то показал мне на речку со словами:

– А вон и чудище речное выплывает, смотри!..

Разумеется, как последний дурак, я уставился на речку, и тогда эти два живодера содрали с меня футболку, быстро распоров ее на брюхе и спине штык-ножами от «калаша».

Я решил не доставлять им удовольствия и поэтому не орал, а только шипел, сочиняя замысловатые ругательства вроде «бесперспективных гамадрилов» и «такелажных губошлепов», но потом из моего плеча мощными толчками пошла кровь, и болтать мне совсем расхотелось.

Палыч поливал меня водкой, а Валера деловито искал под кожей картечины и, кстати, нашел штуки три, тут же выковыряв их штыком. Остальные сидели много глубже, и я сказал этим садистам, что у меня кружится башка от потери крови. Это было правдой, и тогда они наконец начали меня перевязывать.

Это мероприятие доставило мне еще несколько интересных минут, но кровотечение они действительно остановили, а раны продезинфицировали, и я решил сильно на них не ругаться. Меня вдруг сморило в тяжелый, тягостный, бредовый сон, и я лег мордой прямо на траву, потому что вдруг понял, что до «форда» сам не дойду. Я еще чувствовал какие-то легкие касания и толчки, слышал возбужденные голоса и даже истерические крики, но мне уже было плевать абсолютно на все, и я отдался своей внезапной слабости полностью и безраздельно. Я вдруг понял, что умираю, и моя душа отправляется туда, куда полагается отправляться душам

безнадежных грешников. Потом слегка шевельнулся Чужой, но и он согласился, что лежать без движения намного лучше, чем вставать и стрелять неизвестно в кого и зачем…

В мутной пелене плавали слова и предметы, и мне каждый раз приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы увидеть, что именно болтается возле моего носа. Там, вообще говоря, много чего болталось: «Краткий курс истории РПЦ» в трех томах, деревянный барометр, подаренный дивизионным начальством за победу на конкурсе «Ворошиловский стрелок», компьютер «Синклер», собранный мною собственноручно в возрасте одиннадцати лет от полной безысходности и отсутствия перспектив на «настоящий Пи-Си», изумленное лицо профессора Фирсова, на глазах у которого я растягиваю свои личные хромосомы из четвертичной структуры в линейную и обратно, а также потрясающая в своей конкретности табличка «Пошел отсюда на хуй, Пожарский!», повешенная на парадную дверь по-литеховской общаги. Помню, что табличка меня возмутила наиболее значительно, и я довольно долго раздумывал, кто бы это мог ее повесить. Пришел к мысли, что, кроме Наташки из 315-й, сделать это практически некому. Ну, разве что еще Валька из 219-й, но это вряд ли, потому что она матом даже по-английски не ругается. Придя к этому выводу, я вдруг моментально успокоился и крепко уснул.

Очнулся я на шершавых креслах микроавтобуса и, просыпаясь, мучительно долго смотрел в ослепительно яркое квадратное пятно, пока не понял, что это отодвинутая до максимума пассажирская дверь. Тогда я сел в кресле, оглядываясь по сторонам, пока не сфокусировал взгляд на своей помпе, небрежно валяющейся на сиденьях правого борта.

Я осторожно повесил помпу на левое плечо, поверх плотного кокона бинтов, потом задумчиво посмотрел на куртку, висевшую на спинке сиденья впереди, но надевать ее не стал – из ослепительно квадратной дырки несло такой вязкой духотой, что впору было снимать брюки.

Я медленно привстал и на полусогнутых ногах выбрался наружу.

На берегу речки царило вопиющее безобразие и разнузданное веселье – очередь из десятка голых детишек стояла у самой кромки воды, где их поливали из двух пластиковых канистр полураздетые Валера с Палычем, после чего мокрые, но счастливые дети снова бежали в хвост очереди, нетерпеливо подпрыгивая на месте в ожидании повторения процедуры.

Еще пара десятков детей с мокрыми волосами, но уже одетые, сидели кружком вокруг деда и, преданно выкатывая на него глаза, что-то ему рассказывали, перебивая друг друга звонкими, резкими голосами.

Когда я вышел на середину поляны, на меня все уставились, как на привидение, а ближайшая ко мне девочка вдруг вскочила и рванула к деду, всхлипывая в бурно развивающейся истерике и указывая на меня пухлой ручонкой:

– Дедушка Олег, у него ружье, как у тех самых. И лицо злое!!

– Что ты, Олечка, это же хороший дядя, это же наш дядя, это добрый дядя,– захлопотал дед, обняв девочку одной рукой, а другой рукой показывая мне увесистый кулак.

Я, разумеется, все сразу же понял и вернулся к «форду», спрятав помпу в салоне.

Мое возвращение на пляж дети восприняли уже много спокойнее, хотя и несколько настороженно.

– Дядя Антон, не могли бы вы, как любезный сэр, сменить меня на этом посту, пока я не покурю? —крикнул Васильев, помахав мне канистрой.

Я дошел до берега, забрал у Васильева канистру и, поняв, что она пустая, окунул ее одной правой рукой в воду – использовать левую руку мне было боязно. Набрав литров пять, я, опять же одной правой, поднял канистру над головой и тут же под ней оказался смешной черноволосый и гибкий, как лоза, пацан, заранее повизгивающий в предвкушении душа. Я щедро полил его и, когда канистра опустела, мягко пихнул в направлении берега:

– Катись!

– Еще! Вы мало вылили, дядя! – начал было возмущаться он, но его соседи из очереди закричали, что воды было вполне достаточно, и пацан, коротко вздохнув, бодро побежал на берег, отряхиваясь от воды всем своим гибким и мускулистым телом – почти как смышленый щенок-недопёсок.

Потом была тихая девочка лет десяти, у которой все тело оказалось в синяках и полузаживших царапинах, на которые я изо всех сил старался не смотреть, потом подскочили два рослых белобрысых близнеца, лет по двенадцати, потом снова была девочка, но уже без следов насилия, а потом вдруг опять появился черноволосый гимнаст.

– Гарик, ты нечестно пролез!—закричали на него сразу несколько детских голосов, но тут Васильев наконец докурил и забрал у меня из рук канистру, заметив,что одной рукой мне управляться с ней было тяжеловато.

Я оставил Васильева восстанавливать справедливость и направился к деду – очень уж интересными мне показались горящие каким-то неземным светом детские лица, неотрывно следящие за каждым движением психиатра.

– О-о, а вот и наш дорогой дядя Антон!..– закричал дед с неожиданным подъемом, и я замер на месте в ожидании неминуемой подлянки, которую сразу угадал в его насмешливых глазах. – Ну, расскажи нам, дядя Антон, что такое, по-твоему, любовь? – спросил у меня дед таким тоном, каким Снегурочка спрашивает у Деда Мороза, осталась ли у него еще водка.

Но дети, сидевшие вокруг, смотрели на меня совершенно серьезно, и я понял, что мне придется отвечать тоже серьезно, по-взрослому.

– Э-э… любовь… Это такое, хм, хорошее чувство,когда, хм, вдруг обнаруживаешь, что любишь другого человека,– выдал я, поражаясь собственной тупости.

Дед укоризненно покачал головой и бросил торжествующий взгляд на детей:

– Ну а ты, Кира, что скажешь?

Маленькая, лет шести-семи, девочка серьезно наморщила загорелый нос и сказала:

– Любовь – это когда тебя вдруг привели в «Мак-доналдс», а ты отдаешь половину своей картошки подружке и не просишь за это ничего, даже маленькую чупу.

– Ну а ты, Ксюша, что думаешь? – повернулся дед к печальной девчушке лет десяти, испуганно вскинувшей на него длинные ресницы при упоминании своего имени.

Ксюша молчала довольно долго, и я уже решил, что она ничего не скажет, но она вдруг подняла круглое веснушчатое личико и, заметно зардевшись, сказала:

– Если кто-то любит тебя, он по-особенному произносит твое имя. И ты знаешь, что твое имя никто не обидит, пока оно у него во рту.

Я крепко задумался, но тут дети заголосили, наперебой предлагая свои варианты:

– Любовь – это когда улыбаешься, если видишь его.

– Если любишь, можно помочь нести портфель девочке.

– Любовь – это когда папа и мама не ругаются и не бьют тебя.

У меня вдруг заныло плечо и защипало в глазах. Я отвернулся и ушел к «форду», потому что вдруг вспомнил, откуда именно мы вытащили этих детей, и отчетливо осознал, что понятия не имею, куда их теперь девать.

– Ты как вообще, Тошка? Функционируешь? -озабоченно поинтересовался Палыч, вдруг оказавшись у меня за спиной.

Я повернулся к нему лицом и спросил, показав глазами на пляж:

– Что дальше-то делать будем?

– Двигаться будем,– бодро ответил он.– Согласно правилам дорожного движения.

– А дети?

– А что «дети» ? Впереди город, областной центр, полмиллиона жителей. Неужели там не найдется организации, способной принять три десятка детей ? – с возмущением сказал Палыч.– Тем более мы уже составили список – свои фамилии почти все дети помнят, детдом «Солнышко» в Москве, я надеюсь, один. Позвоним тамошнему начальству, приедут и заберут.

– Найти детдом, конечно, будет просто. Непросто будет забрать. Я вот не понимаю, кто, кроме роты спецназа, может сейчас пройти по Каширскому шоссе,– начал заводиться я, но Игорь требовательно поднял руку и, дождавшись, когда я заткнусь, негромко, но твердо сказал:

– Мы должны доставить груз в Элисту. Сделаем работу, получим деньги, можешь пройти обратно по всему маршруту и сеять там доброе, разумное, вечное… Пока не прострелят оба твоих деревянных плеча и башку твою дубовую заодно.

Я ухмыльнулся ему прямо в лицо:

– Да ладно! Ты же сам не веришь в то, что несешь. А то я тебя не знаю!

Палыч сдвинул брови, выпятил челюсть и рыкнул басом:

– Не знаешь!

Это было так неубедительно, что я сразу успокоился и пошел помогать Васильеву поливать детишек.

Глава семнадцатая

Мы въехали в Каширу около трех часов дня. На КПП нас встречали уже не гаишники, а мрачного вида мужики с красными повязками на рукавах. Только один держал в руках автомат, остальные были вооружены хорошо знакомыми мне пневматическими винтовками МР-512.

Это было так странно и неожиданно, что я заулыба-ся, когда один из охранников, грозно наставив на нас свою игрушку, потребовал от Васильева отчета – куда и зачем мы направляемся.

Валера показал мужику свое удостоверение, и тогда тот позвал коллег. Рассматривать красную книжицу собралось человек пять, и все, судя по лицам, остались недовольны. Впрочем, вовсе не качеством документа.

– Где ж вы все прятались, суки милицейские, когда у нас в Кашире беспредел творился? Капитан, бля, уголовного розыска. Чмо ты, а не капитан!—бросил упрек Васильеву первый мужик и презрительно махнул своей винтовкой в направлении города: – Ну давай, проезжай, коли не стыдно. Посмотришь заодно, как это в жизни бывает…

Васильев побледнел, но сдержался, молча убрал в карман удостоверение и нажал на газ.

Мы проехали метров десять и встали – посмотреть, как пропустят автобус. Заметив, что в автобусе галдят

дети, мужики не стали смотреть документы у Палыча, а сразу махнули ему рукой и расступились.

Автобус встал прямо за нами, и я вышел из «форда», не став набрасывать куртку. Мужики смотрели на меня не слишком одобрительно, причем особенно им не понравилось мое забинтованное плечо.

– Отцы, где у вас тут власть располагается? – Я сделал строгое официальное лицо.

Мой вопрос вызвал сначала ступор, а потом дружный взрыв смеха у всей компании.

– Чудак человек,– наконец соизволил прокомментировать один из них.– Власть, она теперь в Москве. Там и ищи…

– А вы кто?

– Мы? Мы – народ! А вот ты что за птица?

Я понял, что с этим народом нужно разговаривать по возможности конкретно, избегая упоминания откровенных абстракций вроде власти или правительства.

Я показал на автобус:

– Мы вчера отбили у мародеров вот этот автобус.Там дети. Тридцать пять человек. Мы не можем взять их с собой. У нас другое, важное задание. Что вы посоветуете ?

Один из мужиков звучно икнул, и я понял, что он пьян. Потом я присмотрелся и увидел, что пьяны они все. Тот, что держал в руках автомат, бессмысленно передернул затвор, и я увидел, что это грозное оружие – всего лишь пневматический макет автомата Калашникова.

Банда пьяных клоунов с детскими игрушками. Тьфу!

Я разочарованно развернулся и пошел к «форду».

– Стой, парень!– крикнули мне в спину, и я обернулся на ходу.

Кричал как раз «автоматчик». Он сделал по направлению ко мне пару нетвердых шагов, а потом показал на проспект за моей спиной:

– Короче, поедешь прямо, потом направо, потом прямо до конца. Так попадешь на площадь. Там с одной

стороны – администрация. Но она сгорела на прошлой неделе. А вот с другой стороны – заводоуправление и здание треста. Туда к трем часам мэр должен явиться, со своими прихвостнями. Вот там ты с ним и побеседуешь…

– Уже полчетвертого,– сказал кто-то.

– Да там же надолго, весь город соберется попиз-деть,– успокоил сосед.

Я благодарно кивнул нетрезвым дружинникам и вернулся в микроавтобус.

– Ну? – раздраженным тоном спросил Валера, и я понял, что ему не терпится отсюда уехать.

Я объяснил, куда мы едем, и Валера сразу разогнал машину по пустой улице километров до шестидесяти. Больше не получилось – мешков и колес на асфальте уже не было, но хватало другого мусора: сломанных детских колясок, картонных коробок, набитых каким-то чудным тряпьем, тележек из универсальных магазинов, фрагментов мебели, иногда довольно приличной, попалась даже целая баррикада из искусственных елок.

Зато автомашин на улицах не было вовсе – они встречались там только в виде сожженных корпусов. Этого добра было немало, но, по счастью, жгли только припаркованные машины, так что нашему продвижению это местное развлечение не мешало.

Не было видно и людей на улицах, хотя дома выглядели жилыми – во многих окнах происходило едва заметное движение, когда мы проезжали рядом.

Зато метров за сто до площади мы наконец увидели людей – и сколько людей! Тысячи или даже десятки тысяч горожан толпились на площади, завороженно слушая размеренную речь невысокого крепыша в поразительном для нынешней ситуации белом костюме и таких же белоснежных теннисных туфлях.

Щеголеватый гражданин стоял прямо на капоте «хаммера», вставшего посреди площади. На крыше

модного вездехода стояли еще двое мужчин, в камуфляже и с автоматами Калашникова наизготовку. Доморощенные секьюрити картинно жевали резинку, изо всех сил подражая своим голливудским прототипам – тревожно озирались по сторонам и яростно шевелили губами в «уоки-токи». Они так увлеклись этим выпендрежем перед многотысячной толпой, что их можно было бы снять даже без оружия, просто треснув бейсбольной битой по башке каждому, в порядке живой очереди – и сосед не заметил бы потери бойца.

Мы проложили себе дорогу прямо через расступающуюся толпу и притормозили возле «хаммера». Рядом стоял автобус с надписью «Третий канал» и легковушка без опознавательных надписей. Возле автобуса выстроилась шеренга операторов, человек пять, все с большими, профессиональными телекамерами на больших, тоже профессиональных, штативах.

– …экстремисты и бандитствующие элементы. Региональная власть на местах делает все, чтобы порядок и покой пришли в наши дома! Но мы не всесильны! Нас бросила федеральная власть! В Москве теперь думают только о себе! И вы это знаете лучше многих. Где федеральная милиция? Где внутренние войска? Где, наконец, армейские части, содержание которых оплачивали все российские налогоплательщики?! Все эти силы защищают только Москву и ее богатые пригороды. А до нас, простых каширцев, Кремлю дела нет! Нам остается одно – выживать! Если будем делать это вместе – мы победим!..

Вокруг одобрительно захлопали и засвистели, но наше появление все-таки внесло некоторое беспокойство в ряды митингующих – каширцы старались отойти подальше от наших непонятных машин, и очень быстро мы оказались на островке чистого асфальта среди огромной массы людей, настороженно разглядывающих нас и медведей на корпусе «форда».

Когда оба автобуса наконец заметили бдительные охранники на «хаммере», они испуганно уставили автоматы в наше лобовое стекло.

Валера недовольно буркнул:

– Тошка, блин, сходи разберись…

Я нащупал куртку и, на ходу цепляя на голые плечи, выбрался из машины.

Крепыш в белом костюме опустил мегафон и уставился на меня. Я успокаивающе помахал ему рукой и полез на капот «хаммера» – а как еще с ним разговаривать, снизу вверх, что ли?

Толпа притихла, а охранники начали от усердия чавкать так лихорадочно, что им сделал замечание сам господин мэр.

Я залез на капот джипа и, показав на «Икарус», как будто это все объясняло, протянул руку за мегафоном. Мэр безропотно отдал его мне и даже сделал шаг назад, освобождая место на импровизированной трибуне.

Я нажал на кнопку мегафона и сказал:

– Господа! Леди и джентльмены!

Толпа недовольно взревела, и я тут же поправился:

– Товарищи! Россияне! Граждане великой страны!

Ропот прекратился, и я продолжил:

– Мы приехали сюда из Петербурга. Это было не просто.

По толпе прошла рябь, которая вдруг взорвалась криками и аплодисментами:

– Привет, Питер!

– Даешь Петроград!

– Ура!

– Революцию давай!

Я опешил от этих неожиданных эмоций, но потом собрался и продолжил:

– Мы должны ехать дальше. У нас задание государственной важности. Но вчера мы отбили у мародеров автобус с маленькими детьми. Я хочу спросить вас —

можете ли вы помочь нам? Этих детей надо устроить до

тех пор,, пока воспитатели или родители не смогут забрать их к себе. Или пока мы не вернемся. В общем, на пару недель.

Боковым зрением я заметил, как вытаращил на меня глаза мэр и даже охранники перестали чавкать, вытягивая шеи, чтобы разглядеть, кто там такой важный сидит в «Икарусе».

– Откуда дети? – услышал я громкий женский выкрик и, пожав плечами, ответил:

– Дети из Москвы. Из детдома. Их отправили в пионерский лагерь, но вот забрать не смогли. Сами знаете, что сейчас вокруг Москвы творится…

Мои слова потонули в яростных возгласах;

– Своих детей кормить нечер!

– Москалей – на хрен!

– Пусть сами забирают!

– Хорошо устроились – жируют на Рублевке и еще деток своих нам подкинули!.. На хрен!

Мэр тут же решительно забрал у меня мегафон и сказал, даже не глядя в мою сторону:

– Ну, с этим вопросом все понятно! Мы будем заботиться прежде всего об интересах коренных жителей!

Так что всякие варяги могут ехать себе дальше! У нас, в Кашире, дураков нет!..

Толпа радостно захлопала и засвистела оратору, и один из охранников сверху бросил мне:

– Хули встал?.. Не понял, что ли? Проваливай, покане наваляли.

Я поднял голову, пытаясь разглядеть его лицо на фоне яркого солнца. Впрочем, ничего я там, конечно, не увидел, поэтому молча спрыгнул с капота и пошел к «форду», с любопытством оглядывая стоящихвокруг людей. С виду люди каклюди, разве что одеты слишком небрежно—так ведь и я был не в смокинге.>

– Эй, ты! Подожди! – ко мне пробилсяоператорскамерой

на плече.– Чего у тебя там за дети?

Я покосился на его подозрительно знакомую манерную косичку, которая ужасно глупо, на мой консервативный взгляд, смотрелась на фоне трехдневной щетины.

– Ты кого представляешь? – Я ткнул пальцем в объектив.– Суверенную Каширу?

Оператор в ответ понимающе оскалился:

– Ладно тебе. А чего ты ждал? Сейчас человек человеку волк. Короче, давай уже пару слов в камеру – что да как. Я фрилансер, мои сюжеты пол-Европы покупает – так что вдруг помогу…

Он протянул мне свободную руку и представился:

– Иван Сыроежкин. Между прочим, известный репортер.

Я пожал плечами и повел его к «Икарусу». Палыч с водительского места недобро покосился на оператора, но открыл нам дверь, и я вошел в автобус первым, сразу объяснив ситуацию сидевшему в первом ряду Олегу Мееровичу:

– Москалей здесь, оказывается, не любят, так что облом. Зато есть телевидение. Вот этот крендель обещает сюжет на пол-Европы. Говорит, что может помочь.

Психиатр обернулся к детям и громко сказал:

– Ребята, к нам явилась «скрытая камера»' Давайте покажем телезрителям, какие мы хорошие и послушные детки!

Эффект, разумеется, оказался обратным – дети тут же начали прыгать на сиденьях, скакать в проходе, петь песни и корчить рожи. В общем, Иван за минуту набрал столько видеоматериала, сколько не набрал бы в зоопарке и за сутки.

Я с интересом смотрел на его лицо, но никаких эмоций там не увидел – похоже, этот парень видел в России и не такое…

Потом слово дали психиатру. Олег Меерович долго усаживался перед камерой, принимая разнообразные позы, пока оператор не рявкнул, что «яйца можно не чесать, в кадре все равно одна башка», и тогда доктор

расправил плечи, поднял благородную седую голову и начал свою речь:

– У детей аффективно-шоковые реакции возникают вследствие любого сильного испуга. Сильная психическая травма, особенно в сочетании с реальной угрозой жизни, приводит к одному из трех типов аффективно-шоковых реакций. Первый тип – сумеречное состояние с резким двигательным возбуждением, второй – реактивный ступор, ну а третий тип – эмоциональный ступор —

встречается уже только с подросткового возраста…

Иван решительно содрал с головы наушники:

– Бля, сначала в мэрии «грузили», потом на митинге, а теперь и вы туда же!.. Дедушка, наш зритель знает только три слова, и все они – матерные! – кричал он,потряхивая в такт словам сальной косичкой. – Пожалуйста, будьте попроще, и люди к вам потянутся,– сказал Иван, снова нацепляя наушники.

Психиатр нахмурил кустистые брови и, усмехнувшись, возразил в камеру:

– Если вы будете проще, к вам потянутся те, кто попроще. Что касается состояния детей, то они пережили тяжелую психическую травму и сейчас нуждаются в особом внимании и человеческом отношении.

– Отлично! Снято! – кивнул оператор и нацелился объективом на меня: – Давай теперь ты, только по делу. Что за проблема, как решить и все такое.

Я показал ему на выход:

– Не здесь. Дети же услышат.

Дети действительно поутихли и столпились в проходе перед камерой, пытаясь потрогать ее или хотя бы оператора.

Я вышел первым и встал возле автобуса. Иван выбрался следом, отошел на пару шагов, насколько позволяли толпившиеся вокруг горожане, и крикнул:

– Давай!

– Уважаемые телезрители! – начал я в полный голос, злобно зыркая по сторонам.– Мы находимся в некогда славном городе Кашира. С нами тридцать пять маленьких детей, чудом уцелевших после нападения мародеров на автобус, который перевозил их из пионерского лагеря домой, в Москву. К сожалению, мы, представители охранной фирмы «Ист Пойнт», вынуждены ехать дальше, поскольку обязаны выполнить важное государственное задание. Но в некогда славном городе Кашира перевелись приличные люди и остались одни жлобы. Их вы и видите вокруг. Эти жлобы всерьез считают, что дети москвичей не заслуживают сочувствия и помощи. Так что придется нам ехать на свое опасное задание с целым автобусом детишек. Пожелайте нам удачи – она нам всем очень пригодится…

– Нормально все сказал, только название фирмы придется вырезать,– отозвался Иван, снимая камеру с плеча, но его слова заглушили сразу несколько возмущенных выкриков из толпы:

– Ты чё сказал, козел?!

– Падла, за базар ответишь!

– Москали вообще оборзели – позорят нас на весь свет и не шугаются!

Кричали в основном молодые люди гопницкого вида, но, к моему удивлению, нечто похожее выкрикнула и пожилая женщина в строгом темном платке на голове, и немолодой мужик в хорошо отглаженном костюме, и даже девочка лет пятнадцати рядом с ним.

– Лучше бы вам валить отсюда,– посоветовал Иван, и я кивнул, хмуро оглядывая возбужденную толпу. Впрочем, этих людей я не боялся – они были безоружны. При желании я уложил бы их всех на асфальт за пару минут.

Но эти люди были мне крайне неприятны – настолько, что я с трудом удерживался от желания смазать здоровой рукой по парочке ближайших физиономий.

Видимо, мои намерения слишком хорошо читались на лице – толпа чуть осадила назад и приутихла – никто не смотрел мне в глаза, все отворачивали свои мерзкие рыла, и я просто плюнул в их сторону и тоже отвернулся.

Иван достал свою трубку и сказал:

– Дай свой мобильник. Если будут новости, сообщу…

Я продиктовал ему по памяти пару номеров, свой и Палыча, пожал на прощание руку и вернулся к автобусу:

– Уезжаем отсюда.

– Детям надо поесть, помыться и оправиться! И поспать наконец по-человечески, в кроватях! – возмутился Олег Меерович.

– Все будет, но чуть позже,– успокоил я и пошел к «форду», намеренно толкая здоровым плечом всех, кто не успевал отпрыгнуть в сторону. Люди ворчали, но послушно расступались, и мне стало совсем тошно смотреть на них. Это были не просто жлобы, это были трусливые жлобы.

Я уселся в кабину рядом с Валерой и развел руками:

– Ты все слышал?

Валера кивнул, кисло глядя по сторонам, а потом завел мотор и стал осторожно сдавать назад. Палыч на «Икарусе» делал то же самое, выбираясь из толпы, которая вдруг начала с нарастающим остервенением улюлюкать нам вслед, как будто одержала победу над извечным и злобным противником.

Мне не понравилась эта реакция. В том числе и потому, что, заводя саму себя, толпа способна совершить немыслимые гнусности. Перегнувшись назад, я взял в руки помпу и выставил ствол в окно.

Шум вокруг начал затихать, по мере того как машина сдавала назад, и помпу стало видеть все большее чело людей. –

У самого выезда с площади нас провожали уже rpобовым молчанием, и я опять еле подавил очередной нерациональный импульс – снять на прощание мэр прямо на глазах у его пижонской, но такой бессмысленной охраны. Впрочем, расстояние для помпы было уж слишком велико.

Мы выбрались на проспект, и там «форд» снова встал во главе нашей маленькой колонны, обогнав «Икарус».

– Куда? – спросил меня Валера, впрочем, все равно разгоняясь по дороге так быстро, как позволяла ситуация.

Я расстегнул поясную сумку и достал записную книжку. У меня там вклеены сотни таблиц, карт и прочей лабуды – привычка таскать шпаргалки на все случаи жизни осталась еще со студенческих времен.

Карта России в книжке тоже, разумеется, нашлась, и, если ей верить, километров через сто по трассе нас ждал некий город Михайлов, про который лично мне не было ничего известно – ни хорошего, ни плохого.