Текст книги "Россия без Петра: 1725-1740"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Вероятно, царствование Анны никогда бы не стало историографической «бироновщиной», если бы не было омрачено розысками и расправами над Долгорукими, Голицыными, Волынским. Но в этом смысле анненское правление было не более «террористично», чем правление ее предшественников и преемников. Склонность к политическому розыску как средству устрашения и подавления политической оппозиции, пресечения нежелательных толков и слухов проявляли в той или иной степени все русские цари. Кровавые розыски стрельцов, дело царевича Алексея при Петре I, потом расправа Меншикова со своими коллегами при Екатерине I, а затем дело самого Меншикова при Петре И, наконец, дело Лопухиных при Елизавете – все это вытягивается в единую цепь, звеньями которой стали и дела Долгоруких, Голицына, Волынского при Анне.

Анна действовала так, как действовали все ее предшественники, приближая угодных и отдаляя неугодных. По-видимому, придя к власти, Анна хотела «разобраться» с верховниками. За февраль – март 1730 года сохранился проект указа царицы о начале публичного «исследования и рассмотрения» обстоятельств приглашения Анны на русский престол и ограничения ее власти. Казалось бы, Анне на волне общей поддержки дворян, избавившихся от олигархов, представился хороший случай расправиться со своими утеснителями – бывшими верховниками. Но тем не менее она не пошла на это, и вовсе не из гуманных соображений. Дело в том, что согласно проекту указа предусматривалось, что разбирательство и суд над верховниками осуществит собрание «разных главнейших чинов», которое затем рассмотрит проект изменения государственной системы, с тем чтобы не. допустить в дальнейшем подобных «затеек». Готовая расправиться с верховниками, Анна тем не менее пойти на созыв такого собрания, конечно, не могла – не для этого она порвала кондиции. Поэтому, не дав хода проекту, Анна устремилась по вполне традиционному пути – «положения» опал на вчерашних фаворитов.

Опала на Долгоруких была «положена» весной 1730 года в типичном для прошлых столетий стиле: репрессии (без суда и следствия) были подвергнуты не конкретные виновники попытки ограничения власти императрицы (например, князь Иван Алексеевич, или князь Алексей Григорьевич, или Василий Лукич Долгорукие), а почти весь род Долгоруких. В этом хорошо видна традиция политических репрессий: ссылали или казнили не только опального вельможу, но и его братьев, весь род, на который обрушивался царский гнев и который спускался вниз по ступеням местничества. Так было до Петра Великого, так было при Петре и после: Меншиков отправился в Сибирь с ни в чем не повинными домочадцами, а чуть ранее он сам сослал П. А. Толстого на Соловки вместе с его сыном, который никаких преступлений не совершал. И Анна осталась верной этой традиции. «Фельдмаршал Долгорукий, – пишет французский поверенный Маньян в июле 1731 года, – не скрывает своего отчаяния при мысли о том, что он остается единственным представителем своего рода, который сохранил еще за собой доступ ко двору, и эта милость приобретена им тяжкою ценою унижений, которые он обязан за то терпеть со стороны графа Бирона»³⁰.

Долгорукие, в первую очередь князь Алексей и князь Иван, обвинялись в указе от 14 апреля 1730 года в том, что не берегли здоровья Петра II (любопытно, что впоследствии Бирон тоже оказался виноват в том, что не берег здравия Анны Ивановны, не препятствуя ее езде верхом), а также «отлучали Е.в. от доброго и честного обхождения», пытались женить юного царя на Екатерине Долгорукой, и, наконец, Долгоруких обвинили в обыкновенной краже «нашего скарба, состоящего в драгих вещах на несколько сот рублей». Василий Лукич обвинялся в преступлениях, которые не раскрывались публично: «за многие его Нам и к государству Нашему бессовестные противные поступки» отправлен на Соловки, в ту тюрьму, где в 1729 году умерли отец и сын Толстые³¹. Вначале семья Алексея Долгорукого была выслана из подмосковного имения Горенки в дальнюю пензенскую вотчину – Селище. Не успели Долгорукие приехать в Селище, как их нагнал отряд солдат, который был послан императрицей, чтобы сопровождать опальных в Сибирь, на новое место ссылки – в Березов, где незадолго перед этим умерли

A. Д. Меншиков и его дочь Мария. Долгорукие были поселены в том же доме, из которого были вывезены сын и дочь светлейшего – Александр и Александра. Потянулись долгие годы ссылки…

Примыкает к делу Долгоруких и дело фельдмаршала

B. В. Долгорукого, недолго продержавшегося на плаву. Он (или его жена) позволил себе высказать что-то весьма неодобрительное в адрес Анны, последовал донос от подчиненного – принца Гессен-Гомбургского, и видный военачальник – бельмо на глазу новой клики – отправился в тюрьму на долгие годы.

Дело фельдмаршала Долгорукого можно рассматривать в тесной связи не только с делом его родственников, но и с подобными делами других неугодных новой власти чиновников и военных. Стоило адмиралу Сиверсу высказать сомнения в праве Анны на престол, как на него донес Миних, и бедный адмирал был отправлен в Сибирь. В мае 1731 года арестовали известного сподвижника Петра Великого А. И. Румянцева. Причина – «болтал много лишнего, даже про императрицу» (из сообщений саксонского дипломата Лефорта)³². Приговоренный Сенатом к смерти, Румянцев был помилован императрицей и ссылку провел в своей дальней деревне, откуда через несколько лет его вызвали в Петербург, вернули чины и ордена, и он благополучно дослужился при Анне до генерал-аншефа. Его пример не оказался для других поучителен – «поносные и непристойные» слова об Анне служили поводом для доносов, расследований, ссылок и казней. И раньше, и позже словесная невоздержанность становилась причиной многих бед для россиян.

Конечно, вряд ли Анна забыла нанесенную ей верховниками в 1730 году обиду – она была человеком злопамятным и только ждала удобного случая для расправы с ними. В 1736 году она сумела добраться до Дмитрия Михайловича Голицына, которому к этому времени было уже 69 лет. В первое пятилетие анненского царствования он – сенатор – изредка принимал участие в государственных делах, но потом подлинная (или притворная) болезнь все меньше и меньше позволяла ему выезжать из подмосковной вотчины Архангельское, где в окружении книг он коротал время. По-видимому, бывший глава верховников вел себя очень осторожно и не давал повода для императрицына гнева.

Но в 1736 году в Кабинет министров из Сената поступило дело об имении, право на владение которым оспаривали вдова покойного молдавского господаря Д. Кантемира Настасья и ее пасынок – князь Константин Дмитриевич Кантемир, который приходился зятем Д. М. Голицыну.

Спор был давний и запутанный. Кабинет назначил для его разбора «Вышний суд», в который вошли Н. Головин. А. Б. Куракин, В. Ф. Салтыков, Д. А. Шепелев и А. П. Волынский. Трудно теперь сказать, кто из членов суда получил задание во что бы то ни стало «вшить» в дело К. Кантемира материалы против его тестя – Д. М. Голицына. Думаю, что и Салтыков, и Волынский могли с этим успешно справиться. Они взяли на вооружение старый, известный прием, который чуть позже был использован и в деле Волынского, – из людей Кантемира к следствию был привлечен некто Перов, который, подобно дворецкому Волынского В. Кубанцу, начал писать доносы и на Константина Кантемира, и на его тестя.

13 декабря 1736 года был подписан указ о вызове Голицына на допрос. Он был болен, не мог самостоятельно передвигаться, оставить его, глубокого старца, в покое просил М. М. Голицын – младший брат сенатора и фельдмаршала М. М. Голицына, бывший в это время генерал-кригс-комиссаром. Но все было напрасно – за Голицыным явились гренадеры.

В доносе крестьянина И. Баженова на конюха князя Голицына А. Васильева передается рассказ дворовых опального вельможи о том, как он был арестован: «Как у князя их печатали дом и запечатывали все сандуки, и он, на то не смотря ни на што, все печати обломал и вынул со две пары одежи и роздал всем людям своим, и о том караулныя доложили государыне, и государыня приказала с него снять кавалерию и шпагу, и присланы были к нему для снятия, и он им снять с себя не дал и, сняв с себя кавалерию и шпагу, выбросил в окно на улицу, и присланы были по него гренадеры, чтоб ево взять во дворец, и он им взять не дался ж, и говорил: «Меня и свои люди отнесут», и как ево люди взяли и, положа на скатерть, понесли во дворец, и сама государыня изволила глядеть из окна по поес и говорила ему: «Принеси, князь Дмитрей Михайлович, вину, я тебя прощу», и он сказал: «Не слушаюсь я тебя, баба такая», а персону до Е.в. оборачивал все к стене и не глядел на нее, такой он сердитой человек»³³.

Не исключено, что многое из этого придумано и додумано рассказчиками, но то, что князь Дмитрий не повинился, вел себя гордо и неуступчиво, позволяя себе на заседаниях суда острые высказывания в адрес Анны, – факт несомненный. Он отражен в приговоре 8 января 1737 года, где, наряду с обвинения. ми в злоупотреблении служебным положением, Голицын осуждался как человек, проявивший «противности, коварства и безсовестныя вымышленыя поступки, а наипаче за вышеупомянутые противные и богомерзкие слова».

Суд приговорил Голицына «казнить смертию», а имение отписать в казну. Императрица казнь заменила тюрьмой, 9 января больного сенатора доставили в Шлиссельбург, откуда срочно вывезли другого узника – его коллегу по Совету – фельдмаршала В. В. Долгорукого, отправленного в казематы Ивангорода. Князь Дмитрий в Шлиссельбурге протянул только до 14 апреля 1737 года – он умер в каземате.

Как и в деле Долгоруких, Анна нанесла удар по всему роду: упомянутый выше младший брат князя Дмитрия – Михаил был сослан в Тавров, сын Алексей лишен чина действительного тайного советника и «написан в прапорщики в Кизляр». Вместе с ним отправилась в ссылку его жена Аграфена Васильевна – дочь одного из судей по делу Голицыных – В. Ф. Салтыкова (можно представить, каковы были его чувства в это время, но своя голова все же дороже).

В Нарым был сослан и племянник князя Дмитрия – Петр Михайлович, который к этому времени был уже камергером. Его вина состояла в том, что он, еще до того как князь Дмитрий от официальных лиц узнал о монаршем гневе, «поехал во дворец к государыни и до государыни не дошел, осмотрел во дворце на столе указы, что ево, князь Дмитрия Голицына, велено послать в ссылку, возвратился изо дворца и приехал к оному дяде своему и о том ему сказал»³⁴. Иначе говоря, судьба Голицына была решена задолго до приговора послушного воле императрицы суда. Расправа с Голицыными была такой тайной и поспешной, что освобожденного при Елизавете князя Петра долго не могли разыскать в Сибири, так как указа о ссылке его в Нарым в Тайной канцелярии обнаружить не удалось.

Те мучения, которые испытывали в Сибири сосланные туда Долгорукие, казались Анне недостаточными. В 1738 году она решила покончить с ними – началось новое дело Долгоруких. В Березове они жили недружно: споры, ссоры, взаимные обвинения были часты и происходили на глазах охраны и местных жителей. В 1731 году известие о происшествиях в семье Долгоруких дошло до Петербурга, и Анна распорядилась: «…сказать Долгоруким, чтоб они впредь от таких ссор и непристойных слов, конечно, воздерживались и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания»³⁵. Однако князь Иван, ставший главой семьи после смерти матери в 1731 году и отца – князя Алексея в 1734 году, жить смирно не хотел. Он бражничал с местным комендантом и горожанами. В Петербург пошли новые доносы на Ивана, позволявшего себе весьма «непристойные» речи об Анне и Елизавете. Особо усердствовал в доносах подьячий Тишин, мстивший Ивану за какие-то личные обиды. В 1738 году последовали первые кары – арест всех, кто в Березове общался со ссыльными, а для семьи Ивана режим был резко ужесточен. Наконец, Долгоруких вывезли в Тобольск, где начались допросы и где их ждала дыба. Показания, данные Иваном, были столь серьезны, что на основании их было решено начать большой сыск и свезти для этого всех Долгоруких в Шлиссельбург. В начале 1739 года в крепость на Неве были доставлены сам Иван и вся его мужская родня – участники знаменитых событий начала 1730 года.

В публицистике ведется спор о том, следует ли осуждать людей, не выдержавших пыток и оговоривших своих товарищей. Конечно, осуждать попавших в пыточный хомут дыбы мы не имеем морального права – физические страдания могут ломать самые сильные натуры, и никто из нас не знает, как бы он повел себя в сходной ситуации. Но все же, помня, об этом, нельзя не отметить, что люди, оказавшись в одинаковых условиях пыточной камеры, ведут себя по-разному. Не осуждая Ивана Долгорукого, испытавшего ужас застенка и принявшего в конце мученическую смерть, нельзя не отметить, что его показания были для следователей наиболее информативными, он рассказал о 1730 годе много такого, о чем Анна не знала вовсе или лишь догадывалась, а самое главное – он выдал многих из своих родственников. Рассказанная им в деталях история сочинения подложного завещания Петре II стала основанием для свирепой расправы со всеми участниками казалось бы навсегда исчезнувшего в реке времени исторического эпизода.

Особенно болезненно это отразилось на Сергее Григорьевиче Долгоруком. В 1735 году тесть князя Сергея барон Шафиров сумел вытащить зятя и свою дочь Марфу Петровну из деревенской ссылки, в 1738 году князь Сергей – опытный дипломат – был помилован императрицей и даже назначен послом в Англию. Но ему не удалось увидеть берегов Британии, – пока он собирался к отъезду, его племянник, князь Иван, дал на него показания, из которых следовало, что именно князь Сергей писал подложную духовную Петра II. Со смертью в начале марта 1739 года влиятельного Шафирова князь Сергей больше не имел защиты и был арестован.

Начались допросы и пытки, которые тянулись до осени 1739 года. В конце октября созванное Анной «Генеральное собрание», состоявшее, как и суд над Голицыным, исключительно из русских вельмож, приговорило всех обвиняемых к смертной казни. 8 ноября 1739 года в Новгороде состоялась казнь: Ивана, как главного преступника, колесовали – его конец был ужасен. Иван и Сергей Григорьевичи, а также Василий Лукич были обезглавлены.

Драматична была судьба младших детей Алексея Долгорукого, оставленных в Тобольске до решения императрицы. Александр в тюрьме пытался сделать бритвой харакири, но был спасен, чтобы, по выздоровлении, подвергнуться свирепому наказанию: урезанию языка и битью кнутом с последующей ссылкой на Камчатку. Известно, что Бирон, придя к власти как регент, 23 октября 1740 года отменил экзекуцию над Александром, но к 28 октября, когда она свершилась, его указ не успел дойти до Тобольска. Два брата Александра – Николай и Алексей были сосланы в Охотск, а сестры – «порушенная невеста» Екатерина, Елена и Анна – пострижены в дальние сибирские монастыри. Гордая Екатерина, привезенная в томский Алексеевский монастырь, сопротивлялась пострижению до последнего и была посажена в келью под «наикрепчайшим караулом». Только в начале 1742 года Долгорукие стали возвращаться из Сибири в столицу.

Расправа с Голицыными и Долгорукими, которых никто из дворян – памятуя 1730 год – особенно не любил, по-видимому, произвела тягостное впечатление на общество, хотя и здесь была не национальная, а политическая подоплека, жестокая месть императрицы, власти которой (как и власти Бирона) ссыльные Долгорукие никак не угрожали.

Политическим, точнее – придворным, было и громкое Дело Артемия Петровича Волынского, начатое весной 1740 года, Выходец из старинного боярского рода, Артемий Волынский с ранних лет оказался в самой гуще событий петровского времени. Умный, решительный, толковый ротмистр Волынский понравился Петру Великому, и он явно выделял его среди других, давая сложные дипломатические и административные поручения. Артемий Волынский отправился с посольством в Персию в 1715–1718 годах, а потом губернаторствовал в Астрахани – ключевом пункте подготовки к Персидскому походу 1722–1723 годов. Правда, сама персидская война не принесла ему лавров. Даже наоборот – его информация из Персии о том, что русским войскам предстоит весьма легкая прогулка в раздираемую усобицам страну, оказалась ложной, а обнаруженные в Астрахани административные злоупотребления резко изменили жизнь Артемия: согласно легенде, он – прежний любимец царя – попробовал на своей спине силу ударов знаменитой дубинки великого преобразователя.

Только смерть Петра спасла Волынского от дальнейших разбирательств в специальной комиссии, а издавна весьма расположенная к Артемию Екатерина I, придя к власти, пожаловала его в генералы и назначила губернатором в Казань. Там он почти сразу же показал свой буйный нрав и сребролюбие. На Волынского пошли жалобы от казанского архиерея Сильвестра, который сообщал о хамском поведении губернатора в резиденции владыки, о его «озорстве» и грубых расправах с подчиненными архиерея. Он был отстранен от губернаторства, и только «чистосердечное» признание и покровительство знатных персон спасли Волынского от новых напастей.

Начало царствования Анны Артемий Петрович провел под следствием по казанскому делу, и рассчитывать на продвижение по службе ему не приходилось. Однако примерно с 1733 года все – уже в который раз! – переменилось, и Волынский вдруг стал успешно делать карьеру. Мы можем с достаточной точностью определить, когда и при каких обстоятельствах она началась. Но предварительно отметим, что блестящая карьера скромного генерал-майора, ставшего затем членом Кабинета и постоянным докладчиком у императрицы в мрачные годы «засилья немецких временщиков», немало смущала патриотических историографов. Поэтому они пустили в ход версию, согласно которой Волынский решил вначале достичь высших постов в государстве, а потом «попытаться изменить положение в стране», начать решительную битву с немецкими временщиками.

Увы, факты говорят о другом: Артемий выслуживался, интриговал, подличал без всякой задней «патриотической мысли». Первый толчок его карьере был дан после подобострастного письма Бирону С. А. Салтыкова, женатого на тетке Артемия Волынского. Салтыков писал временщику: «Сиятельный граф, милостивый государь мой! Вашего графского сиятельства, милостивого государя моего утруждаю сим моим прошением («о племяннике моем» – зачеркнуто. – Е. А.) об Артемии Петровиче. Шверин умре, а на ево место еще никто не пожалован… покорно прошу Ваше графское сиятельство, милостивого государя моего о предстательстве («у Е.и.в.» зачеркнуто. – Е. Α.), чтоб оной Волынский пожалован бы на место ево, Шверина, а понеже он, Волынский, в службе уже 29 лет и в генерал-майорах 7 лет, и покорно прошу… не иметь в том на меня гневу, что я так утруждаю прозьбою своею»³⁶.

Бирон гневу не имел, и племянник С. А. Салтыкова попал в поле зрения фаворита. Волынский участвует в Польском походе в армии Ласси и Миниха. К этому времени у него завязываются тесные отношения с секретарем Кабинета И. Эйхлером, что позволяло Волынскому быть в курсе всех придворных дел. Волынский, в свою очередь, сообщал Эйхлеру из Польши обо всех ошибках Миниха, наверняка зная, что все это станет известно при дворе и создаст ему определенный политический капитал.

Волынский недолго пробыл в военачальниках, был вызван в Петербург и стал помощником К. Г. Левенвольде по конюшенной части. Лучшего места для успешной придворной карьеры при таком лошаднике, как Бирон, трудно было и придумать. Артемий тотчас развернул бурную деятельность, начав с разоблачения злоупотреблений в конюшенном ведомстве. Это, конечно, не могло не понравиться фавориту. Волынский делает толковые доклады в Кабинете, бывает часто при дворе – конюшенное хозяйство находилось под личным присмотром самой императрицы. Вскоре его назначают на вакантное место обер-егермейстера двора, то есть отныне он ведает царскими охотами. Никаких сил не щадит Артемий Петрович ради того, чтобы царская охота всегда была весела и успешна.

Было бы наивным думать, что только с помощью лошадей и зайцев Волынский сделал свою карьеру. Нет, он вскоре проявил себя как государственный деятель: писал различные проекты по улучшению государственного хозяйства, был толковым и понятливым исполнителем воли императрицы, будь то участие в дипломатических переговорах в Немирове или в суде над больным Дмитрием Голицыным. Куда бы Волынский ни уезжал, связи с друзьями, и в особенности с Эйхлером, он не терял, прося держать его в курсе всех придворных дел, особенно подробно сообщать о том, «кто у Е.и.в. в милости и кому в милости Е.и.в. отмена»³⁷. Вступает Волынский в переписку и с самим Бироном, рапортуя ему о ходе ревизии конских заводов, а Артемий Петрович был очень строгим контролером. Усердие, способности, готовность служить и быть благодарным были замечены Бироном, нравились доклады Волынского и самой Анне. Итогом стало его назначение 3 апреля 1738 года кабинет-министром.

Для всех было очевидно, что Волынский попал в высший правительственный орган как креатура, доверенное лицо фаворита и должен был уравновесить влияние А. И. Остермана, которому Бирон не доверял. Новый кабинет-министр быстро адаптируется в Кабинете, регулярно доносит о делах в нем Бирону, стремясь при этом перехватить у Остермана рычаги управления. Спокойный, скрытный Остерман внешне не сопротивляется натиску молодого коллеги, выжидая удобного момента, чтобы исподтишка нанести ему удар. Бурный и вспыльчивый Артемий – полный антипод вице-канцлера – ссорится с Остерманом, интригует, глубоко презирая его как неравного по знатности. Своему дворецкому В. Кубанцу Волынский не раз говорил с раздражением: «Остерман сам не знатного рода, как он, Волынский, а вершит делами». Бумаги Кабинета свидетельствуют, что Остерман часто выигрывает спор у Волынского. Вице-канцлер ловко использует промахи горячего кабинет-министра и подставляет его под гнев не менее вспыльчивого Бирона. Кубанец на следствии сообщал, что Волынский «часто говорил, что его светлость герцог Бирон гневен бывал на него и Остермана и обоим надо выговор, да нет – одному мне. И в том видел интригу Остермана»³⁸.

В итоге довольно скоро честолюбивый кабинет-министр начинает испытывать многочисленные неудобства и утеснения. Между тем замыслы его были всегда амбициозны. Еще в 1731 году, находясь под домашним арестом по казанскому делу, он с горечью писал своему приятелю архитектору Петру Еропкину, что по приезде из Казани надеялся быть «под первыми, а тут и на хвост не попал». В 1739 году Волынский уже «под первыми» быть не хотел, он мечтал о первом месте в государстве, которое, конечно, было занято.

Важно заметить, что Артемий Петрович, как человек высокомерный и гордый, имел склонность забывать тех, благодаря кому он оказался у власти. У подобных людей довольно быстро под влиянием успехов на служебном поприте возникает иллюзия того, что возвышением они обязаны исключительно своим способностям, что они теперь незаменимы. Одним словом, прежнего «верного слугу» Бирона, готового исполнить любое задание патрона, было не узнать – подхалим взбунтовался, стал вести себя резко и вызывающе. Внешне ничего не изменилось – наряду с другими сановниками Волынский получил награду в связи с заключением Белградского мира 1739 года, руководил организацией знаменитой свадьбы шутов в Ледяном доме, а раньше был активным членом суда над Долгорукими, будучи сторонником самого жестокого наказания членов несчастного семейства.

Но подспудно готовилась драма; при дворе ходили упорные слухи о том, что на кабинет-министра пали подозрения – «суспиции» Бирона. Артемий Петрович жаловался приятелям, что «герцог запальчив стал, и когда он (Волынский. – Е. А.) приходит к Е.и.в. с докладом, и то гневается на него неоднократно». Раздражительность Бирона понять можно: он явно ошибся в выборе креатуры, – Волынский, как тогда говорили, «перестал быть человеком идущим» и даже наоборот – стал мешаться под ногами. Особое раздражение временщика вызывало то, что Волынский занялся разоблачениями упомянутого выше генрал-берг-директора Шемберга. Волынский, как показали материалы следствия, жаловался приятелю И. Суде: «Знаю, что герцог на меня гневен за Шемберга, неоднократно он. герцог, гневался и о том ему неоднократно говаривал… и за то жесточайший выговор был». Зная из вышесказанного о делах Бирона и Шемберга в области металлургии, мы можем понять причину гнева Бирона на послушного ранее кабинет-министра, сующего нос не в свои дела.

Еще больше Бирон был раздражен придворными интригами Волынского, который пытался войти в доверие к племяннице императрицы Анне Леопольдовне, к детям которой должен был, по замыслу Анны Ивановны, после ее смерти отойти престол. Здесь Волынский покушался на самое святое для Бирона – власть. Недаром Эйхлер говаривал своему приятелю: «Не веди себя близко к Анне Леопольдовне и не ходи часто. Мне кажется, что там от его светлости есть на тебя за то суспиция, ты нрав его знаешь»³⁹. Но Волынский не унимался.

Летом 1739 года началась история с «петергофским письмом». Дело в том, что Волынский уволил из конюшенного ведомства трех проворовавшихся служителей-немцев, которые, наученные Остерманом, подали челобитную самой императрице. Анна, расположенная к Волынскому, поступила так, как часто поступают с жалобами и у нас, – передала челобитные тому, на кого жалуются обиженные, с требованием разобраться. Волынский, задетый за живое и понимая, кто стоит за спиной жалобщиков, написал пылкий ответ и передал его императрице в Петергофе. Отвергая все обвинения в свой адрес, Волынский (правда, в довольно туманных выражениях) намекал на то, что челобитчики действуют по наводке более влиятельных лиц при дворе и что от козней таких «лучше умереть, чем в такой жизни жить».

Но перед ожидаемой смертью Волынский решил поучить жизни саму императрицу и приложил к письму «Примечание, какие притворства и вымыслы употребляемы бывают и в чем вся такая бессовестная политика состоит», где обличает «политиков, или, просто назвать, обманщиков», которые стремятся привести императрицу в сомнение, «чтоб верить никому не могла, кроме них». Тон и содержание письма были вызывающи, и впоследствии в указе по делу Волынского было отмечено, что «обер-егермейстер дерзнул Нам, великой самодержавной императрице и государыне, яко бы Нам в учение и наставление… в генеральных, многому толкованию терминах, сочиненное письмо подать».

Волынский, не чувствуя изменения конъюнктуры, не придал значения эпизоду с «петергофским» посланием. Он был увлечен борьбой с Остерманом, весьма ему вредившим. Свое письмо он накануне передачи Анне показал недоброжелателям вице-канцлера – кстати, в большинстве немцам: Шембергу, Бревену, Менгдену и другим. Коллега по Кабинету канцлер А. М. Черкасский сказал, что письмо «остро написано… явный портрет Остермана»⁴⁰.

Прошло полгода, и казалось, что дело с письмом не будет иметь для Волынского никаких последствий – Артемий отличился при организации свадьбы в Ледяном доме, чем заслужил похвалу императрицы. Но накануне произошел неприятный инцидент в приемной Бирона: Волынский, зайдя по делам к патрону, вдруг увидел среди челобитчиков поэта Тредиаковского, который пришел жаловаться как раз на кабинет-министра. А жаловаться было на что – за день до этого, 4 февраля, поздно вечером к Тредиаковскому явился посланный Волынским кадет и потребовал, чтобы тот немедленно шел в Кабинет министров. Как писал позже в своей жалобе Василий Кириллович, «сие объявление… меня привело в великий страх». Можно понять страх поэта, – когда тебя в России (да еще поздно вечером) приглашают в казенное учреждение, ничего хорошего это не сулит.

Одевшись, Тредиаковский сел с трепетом в сани вместе с кадетом. По дороге он узнал, что его везут вовсе не в Кабинет, а в Слоновый двор – штаб подготовки праздника Ледяного дома, куда его, оказывается, вызвал Волынский. Возмущенный обманом, Василий Кириллович с порога стал жаловаться на кадета Волынскому, «но его превосходительство, – пишет Тредиаковский, – не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». Затем Волынский приказал тому кадету, который привез поэта, избить его. На следующий день Василий Кириллович отправился жаловаться Бирону. Тут-то и увидел его кабинет-министр. Избив жалобщика прямо в приемной, он вытолкал его в шею и приказал ездовому сержанту отвести под караул. Вернувшись от Бирона, Артемий «с великою яростию» сорвал с поэта шпагу, разорвал его одежду и приказал подчиненным избивать палками несчастного Василия Кирилловича, которого затем заперли в караульне на ночь, чтобы тот учил написанные им к маскараду и цитированные выше стихи. После маскарада, «угостив» на прощание еще десятком палок, Волынский отпустил Тредиаковского домой. Исследователи считают, что подоплекой такого зверского обращения нашего патриота с русским национальным поэтом было недовольство вельможи басней Тредиаковского «Самохвал», которую Волынский принял на свой счет, и не без основания, ибо хвастовство кабинет-министра и его спесь были известны всем⁴¹.

Но вся эта история возмутила Бирона по другой причине – он увидел в самоуправстве Волынского в своих апартаментах попытку оскорбить его, Бирона. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения фаворита. Он решился действовать против Волынского, написав на имя императрицы челобитную, в которой отмечал свои заслуги перед престолом и глубокое сожаление о том, что есть люди, «которые их помрачить желают». Бирон обвинил также Волынского в «оскорблении покоя Е.и.в.» (приемная Бирона находилась в императорском дворце) тем, что «битьем изругал Тредьяковского».

Артемий еще не знал об открытии «военных действий» и был страшно поражен, когда 7 апреля Бирон отказался его принять, а 8 апреля ему было вообще запрещено приезжать ко двору. Но он, закаленный прошлыми расследованиями, не падал духом, тем более что Эйхлер сообщал ему, что «Е.и.в. на твое дело смотрит через пальцы».

Однако вскоре дело начало приобретать неблагоприятный для Артемия оборот: Бирон решил окончательно избавиться от строптивого сподвижника и поставил перед Анной условие: или он будет при дворе, или Волынский. Для этого было использовано «петергофское письмо», которое временщик отнес на свой счет, благо в нем кабинет-министр, говоря о зловредных персонах, ему вредивших, выражался весьма неопределенно.