Текст книги "Россия без Петра: 1725-1740"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Но вернемся к предположению Н. И. Павленко. Почему он, не приводя никаких, кроме общеполитических размышлений, доказательств существования злокозненного голштинца, испортившего мемуары Бассевича, не обвиняет в подтасовке фактов самого мемуариста – человека весьма сомнительной репутации? Кампредон, хорошо знавший голштинского министра, писал о нем как о «фантазере», «неистощимом бахвале», человеке «с умом, неистощимым на проекты», болтуне и фанфароне³².

Но дело в том, что фигура фальсификатора необходима Н. И. Павленко для того, чтобы связать концы с концами, ведь Бассевич, по его мнению, «был конечно же осведомлен» о содержании брачного контракта, согласно которому Анна и ее наследники (то есть Петр Федорович) отказывались от престола. «Но из этого следует, – заключает ученый, – что описание событий, связанных с кончиной царя, принадлежит перу не Бассевича, а того из голштинцев, кто составлял «Пояснения…». Этот составитель либо не знал о существовании брачного контракта, либо преднамеренно вводил Вольтера в заблуждение, чтобы тот подкрепил в общественном мнении Европы «законные» права Гольштейн-Готторпской династии на русский престол в годы, когда династия Романовых по мужской линии иссякла. Еще раз напомним, что брачный контракт лишал Петра Федоровича прав на русский престол» (курсив мой. – Е. А.)³³.

Внесем сразу же уточнения. Бассевич был не просто «осведомлен» о содержании брачного контракта 1724 года, а сам участвовал в его составлении и даже подписал его, что можно видеть на страницах «Собрания трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами» Ф. Мартенса (т. 5. СПб., 1880, с. 229). Но важнее другое – подпись Бассевича стоит и под помещенным там же секретным артикулом, открывавшим сыновьям Анны путь на русский престол: царь мог вызвать из Голштинии принца для передачи ему наследства.

Таким образом, законность прав Петра Федоровича на корону Российской империи не нуждалась ни в каких ухищренных подтверждениях и фальсификациях. Его права были для современников очевидны, и поэтому Елизавета, как только пришла к власти, тотчас же выписала вовсе не любимого племянника из Голштинии и сделала 7 ноября 1742 года своим наследником, с тем чтобы держать под контролем опасного соперника – единственного внука Петра Великого.

Да и сама Анна Петровна не утратила прав на престол отца даже после подписания брачного контракта и обручения с Карлом Фридрихом в 1724 году. Брачный контракт и даже обручение еще не есть церковное венчание, и история России знала немало примеров разорванных помолвок. В 1723 году Петр подписал контракт о браке своей племянницы Анны Ивановны и прусского принца, но брак так и не состоялся. Так что Петр был вправе порвать брачный контракт и, согласно «Уставу», передать престол дочери даже в день своей смерти, тем более что Анна, как мы видели выше, долгое время фигурировала как возможная наследница. Строго говоря, Анна юридически не утратила своих прав даже после венчания в 1725 году – тестамент Екатерины I 1727 года делал ее «с ее десцендентами» наследницей престола в случае смерти бездетного Петра II. Примечательно, что, уезжая в Голштинию летом 1727 года, она подписала квитанцию о получении из казны денег как «Ее высочество наследная принцесса Российская».

Таким образом, полностью отрицать то, что Петр, умирая, хотел передать престол тогда еще незамужней дочери Анне, нельзя. Но это – как ни парадоксально – еще не означает, что утверждения Бассевича о твердом намерении Петра сделать преемницей Анну и эпизод со знаменитыми словами «Отдайте все…» – в его подаче – правдивы, достоверны.

Из контекста «Пояснений…» видно, что рассматриваемый отрывок написан между декабрем 1741 года (захват власти Елизаветой) и 1749 годом (смерть Бассевича). Бассевич отмечает, что в 1724 году его повелитель, герцог Голштинский, ждал решения своей судьбы и полагал, что царь предназначил ему в жены Елизавету, «к которой он чувствовал более расположения», чем к старшей дочери царя – Анне. Далее Бассевич в мемуарах пишет о Елизавете: «Высокие качества этой принцессы и ее героическая неустрашимость, возведшая ее на престол (намек на то, что цесаревна лично возглавила переворот. – Е. Α.), на котором она сияет, достаточно известны, а потому да будет мне позволено изобразить здесь сестру ее, слишком рано похищенную смертью». И затем Бассевич подробно повествует о внутренних достоинствах и красоте Анны, акцентирует внимание на ее «неустрашимости, предвещавшей в ней героиню». В качестве примера Бассевич приводит эпизод, когда, оскорбленная приставаниями некоего кавалера, Анна чуть было не пронзила его шпагой.

Смысл всего текста Бассевича об Анне очевиден. Он в том, чтобы показать: герцог хотел выбрать себе в жены Елизавету – «неустрашимую героиню» и достойную правительницу, но и Анна, ставшая его женой, была не хуже, так же как и Елизавета, отличалась «неустрашимостью, предвещавшей в ней героиню». Не меньше, а даже больше, чем Елизавета, она была достойна короны: была умна, красива, и сам Петр не только думал о передаче ей власти, но и готовил ее к этому поприщу, но – вот досада! – не успел распорядиться: сначала болезнь, а потом и предсмертные мучения помешали ему написать завещание, и когда он в последнюю минуту позвал Анну, чтобы продиктовать завещание (в ее пользу), смерть запечатала уста великого человека.

Подтвердить, что выбор герцога – его господина – верен, – вот главный смысл этой сцены, введенной Бассевичем – голштинским патриотом. Для него как политического деятеля маленького германского княжества было крайне важно подчеркнуть, что повелительницей его Голштинии стала достойная короны великой империи дочь великого царя, думавшего о ней как о своей наследнице до последней минуты. Но судьба, увы, распорядилась иначе, и теперь (когда он писал мемуары) на престоле вторая дочь Петра – Елизавета, которая могла быть подданной императрицы Анны Петровны.

Но в достоверности эпизода со словами «Отдайте все…» есть основания сомневаться и по другим причинам. Во-первых, кажется странным, что никто, кроме Бассевича, об этих словах не упоминает, между тем у постели умирающего всегда были люди. Правда, саксонский резидент Лефорт сообщал своему правительству, что царь пытался что-то записать: «Ночью ему захотелось что-нибудь написать, он взял перо, написал несколько слов, но их нельзя было разобрать»³⁴. Наверное, нацарапанное Петром было столь неразборчиво, что окружающие не придали этому значения, а после его смерти, когда судьба престола была уже решена, все это вовсе потеряло смысл.

Скорее всего, Бассевич не выдумал целиком этот эпизод, просто у него одного хватило фантазии увидеть среди неразборчивых каракулей такие значащие слова, которые не могли не стать легендой. Тем более что сопоставление текстов Бассевича и Вольтера показывает: Вольтер, выбросив важные в данном случае слова Бассевича о том, что написанное Петром смогли расшифровать лишь «после его смерти», и уточнив, что Петр писал по-русски, придал ситуации бо́льшую достоверность, завершенность и драматизм, и вся эта сцена несомненно украсила «Историю Российской империи при Петре Великом», написанную рукой выдающегося беллетриста.

Во-вторых, версия жизни Петра в последние часы, по рассказу Бассевича, не выдерживает проверки с точки зрения последовательности и продолжительности событий. Читатель помнит, что Вольтер, почти дословно использовав «Пояснения…», изменил указанную Бассевичем продолжительность агонии Петра: вместо «36 часов» («36 heures») поставил «шестнадцать часов» («une agonie qui dura seize heures»), причем написал числительное прописью. Очевидно, в понимании Вольтера агония не может длиться так долго. И он был прав не только с медицинской точки зрения на агонию как на «последние предсмертные моменты жизни». Проведем хронометраж последних часов жизни царя.

По Бассевичу, Петр впал в бессознательное состояние за 36 часов до смерти, последовавшей в 5 часов 15 минут утра 29 января, то есть в 17 часов вечера 27 января. Феофан же пишет, что «в 27 день генваря, в исходе второго пополудни часа, государь весьма оскудевать и к кончине приближаться начал». Когда к нему явились священники и стали его причащать, то он «засхлым языком и помешанными (затрудненными. – Е. А.) речьми» повторял слова молитвы. После этого в конторку к нему стали приходить прощаться сенаторы и генералы и «руку государеву с плачем и хлипанием целовать начали. Лежал он молча и всех приходящих взглядом приветствуя». Через некоторое время «не без труда проговорил: “После”». И «тем словом покоя ли требовал, или о времени смерти следующем говорил, про то неизвестно, и так все из комнаты вышли».

И далее Феофан пишет: «Толикая же и тогда еще крепость в теле его была, что хотя и по вся минуты казалось, что кончится, однако до пятнадцати часов (то есть с 14 часов 28 января. – Е. А.) боролся с смертью, и хотя ничего не говорил, только бесперестанно стонал и руку правую (понеже между тем левая параличем отнята, ничего не действовала) на сторону мешал; однако когда увещатель приступал, что между временем делалось», то царь реагировал и даже «увещателя обнимать силился», а когда архимандрит докладывал государю, «не поволит ли (пожелает. – Е. А.) повторительно Таин святых причаститися и, буде, поволит, приподнял бы руку и показал, тотчас руку вознес и повторительно божественной евхаристии сподобился»³⁵.

Таким образом, по хронометражу Феофана видно, что Петр осознанно реагировал на действия священнослужителей еще за 15 часов до смерти, то есть в 14 часов 28 января. По Бассевичу же, он к этому времени уже почти сутки находился без сознания и дара речи. Думаю, что версия Феофана более основательна. Бассевичу, для пущей убедительности ключевого эпизода с роковыми словами, требовалось как можно раньше «отправить» царя в бессознательное состояние.

И все же задумаемся над тем, почему окружающие не напомнили царю о его долге определить наследника престола. Ведь он мог это сделать неоднократно – он почти до конца был в сознании и понимал обращенные к нему слова, даже утратив способность говорить.

Думаю, что вся обстановка в конторке мало благоприятствовала этому. Кампредон, ссылаясь на мнение очевидцев, отмечал, что Петр до самого конца отчаянно цеплялся за жизнь и был полностью погружен в эту борьбу, «сильно упал духом и выказывал даже мелочную боязнь смерти». О горячей, исступленной молитве Петра в эти часы писал и Феофан³⁶. Окружающие не напоминали ему о завещании, «боясь обескуражить его этим как предвещением близкой кончины». Впрочем, проницательный Кампредон высказывает и другое предположение: «Царица и ее друзья, зная и без того желания умирающего монарха, опасались, как бы слабость духа, подавленного бременем страшных страданий, не побудила его изменить как-либо свои прежние намерения» передать престол Екатерине³⁷. Иначе говоря, для Екатерины и ее «партии» выгоднее было отсутствие завещания, чем спровоцированное объявление воли царя, которое могло перечеркнуть подготовленные Екатериной и Меншиковым планы на час «X».

Нельзя исключить, что не менее физических страданий мучили Петра тягостные размышления о том, в чьих руках останется власть, новая Россия, Петербург, флот. Мы не знаем, о чем думал царь в эти часы, но для него было ясно, что все варианты наследования плохи. Если передать престол 16-летней Анне, то власть фактически перейдет к герцогу и голштинской, «партии», думающей только об интересах своего государства, а против Анны будут все – и Екатерина, и Меншиков, и «бояре», значит, раздоры и смута неизбежны. Екатерина —… (лучше не думать!), Елизавета легкомысленна. Внук – будущий враг, мститель за отца… На кого можно положиться? Кто мог бы помочь кому-нибудь из царской семьи править страной? Меншиков – вор. Головкин – круглый нуль. Толстому – уже за семьдесят. Ягужинский – пьяница и фанфарон. Макаров – взяточник… Ни наследников, ни соратников, ни продолжателей…

Поэтому, в контексте событий, развернувшихся во дворце, не будет преувеличением считать, что последним словом Петра на земле было услышанное Феофаном слово «ПОСЛЕ». «Уйдите, оставьте меня в покое, потом я все решу, после, ПОСЛЕ…» – вот что, вероятно, он хотел сказать этим…

…Но пора, однако, вернуться в тот зал, где Макаров отвечает на вопрос Меншикова о завещании покойного императора. Конечно, окажись я там в этот момент, я бы спросил Макарова, что он знает о содержании завещания, при каких обстоятельствах оно было составлено и затем уничтожено. Но подобного вопроса никто не задал, ибо многие, узнав наверняка, что завещания нет, увлеклись резонной мыслью: отсутствие завещания свидетельствует о колебаниях Петра до самого конца и он, не выразив письменно или устно свою последнюю волю, поручил определение наследника своим подданным. Такой вывод можно было действительно сделать из ответа Макарова.

И тут, по словам Бассевича, «архиепископ Феофан, видя, что вельможи несогласны во мнениях, обратился к собранию с просьбой позволить ему сказать свое слово». Он заявил, что все должны следовать присяге, данной в 1722 году при утверждении «Устава о наследии престола», признававшего за государем право самому назначать преемника. Это было сказано явно для того, чтобы отвести предложение об автоматической передаче престола великому князю как единственному прямому наследнику. Но высказывание Феофана не снимало главного сомнения: закон 1722 года есть закон, но тем не менее Петр не назначил наследника согласно этому закону. «Некоторые возразили ему, – продолжает Бассевич, – что здесь не видно такого ясного назначения, как старается представить Макаров, что недостаток этот можно принять за признак нерешительности, в которой скончался монарх, и что поэтому вместо него вопрос должно решить государство».

В ответ на это Феофан, прервав шум, рассказал, по сообщению все того же Бассевича, о том, что накануне коронации Екатерины Петр, будучи в гостях у одного английского купца, «открывая свое сердце перед своими друзьями и верными слугами, подтвердил, что возвел на престол свою супругу только для того, чтобы после его смерти она могла стать во главе государства». И тут Феофан обратился к канцлеру Головкину и некоторым из присутствующих за подтверждением сказанного. Они подтвердили, что такой случай был³⁸.

Остановимся на минуту… Уж очень слабы были аргументы сторонников Екатерины, если приходилось извлекать на свет божий воспоминания о давней дружеской попойке в доме неизвестного английского купца. Мы, как и присутствовавшие тогда в зале, прекрасно знаем, как такие пирушки-попойки проходили и в каком плачевном состоянии бывали их, участники, забывавшие не только содержание застольных бесед, но и собственные имена. Кроме того, очень сомнительно, чтобы Петр, человек скрытный и недоверчивый, «открывал свое сердце» друзьям, которых у него отродясь не было…

Думаю, что в этот момент ситуация стала весьма щекотливой, начался спор. Как писал сам Феофан в «Краткой повести о смерти Петра Великого», «многие говорили, что скипетр никому иному не надлежит, кроме Ея и. в. государыне, как и самою вещию Ея есть по силе совершившейся недавно Е. В. коронации. Нецыи (т. е. некоторые. – Е. А.) же рассуждать почали, подает ли право такое коронация, когда и в прочих народах царицы коронуются, а для того наследницами не бывают». И далее Феофан предлагает потомкам «облагороженную» по сравнению с пересказом Бассевича редакцию воспоминаний о дружеской пирушке: «Но тогда некто (вот скромник! – Е. А.) воспомянул, с каким намерением государь супругу свою короновал, то есть еще прежде похода Персидского (то есть до весны 1722 г. – Е. А.) открыл он мысль свою четырем из министров, двоим из Синода персонам, здесь присутствующим, и говорил, что тая нужда короновать ему супругу свою, которого обычая прежде в России не бывало, что аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы»³⁹.

Но и в таком «облагороженном» виде воспоминания Феофана аргументов в пользу Екатерины не прибавили. Однако Феофан упоминает, что «оный некто слался на свидетельство слышавших оное слово и здесь присутствующих: что един первее (Головкин. – Е. А.) подтвердил, то же и прочие засвидетельствовали». И далее Феофан делает примечательный вывод: «И тако без всякого сумнительства явно показалося, что государыня императрица державу Российскую наследствовала и что не елекция (выборы. – Е. А.) делается, понеже прежде уже наследница толь чинно и славно поставлена, чего дабы и конгресс тот не елекциею, но декларациею (объявлением. – Е. А.) назван бы, согласно приговорили»⁴⁰. Что стояло за последним пассажем из «Краткой повести» нашего златоуста?

А стояло за этим, по-видимому, следующее: увидав, что кандидатура великого князя «горит», оппозиция пошла по вполне легальному и допустимому в данной ситуации пути, предложив утвердить наследника престола с помощью выборов на совещании главнейших чинов. Австрийский дипломат Гогенгольц сообщал, что в этот момент канцлер Головкин предложил обратиться «к народу» с вопросом, кому занять престол: Петру или Екатерине? Его поддержали Репнин, В. Л. Долгорукий и Д. М. Голицын. Однако это предложение сторонниками Екатерины было отвергнуто. Пытался, по словам голландского дипломата де Вильде, им возражать и П. М. Апраксин, «но его речь приняли очень дурно и даже не дали договорить, так что от испуга с ним вчера сделался удар»⁴¹.

Отвергнуто было и продуманное заранее компромиссное предложение оппозиции провозгласить Петра императором, а Екатерину – регентшей вплоть до его совершеннолетия. Здесь, по сообщениям Кампредона и Мардефельда, вперед выступил ранее молчавший старый лис П. А. Толстой и стал доказывать, что при осуществлении такого варианта возникнет угроза раскола общества, что стране нужен общий, твердый лидер и лучше, чем Екатерина, кандидатуры нет. Надо полагать, что, раз на авансцену вышел Толстой, наступил решающий момент. Все дипломаты отмечают в своих донесениях, что все возражения и предложения оппозиции тонули в выкриках разгоряченных гвардейцев, которые обещали «расколоть головы боярам», если они не выберут на престол «матушку». Гогенгольц уточняет, что майор гвардии А. И. Ушаков без обиняков заявил почтенному собранию тайных советников, сенаторов и генералов, что гвардия видит на престоле Екатерину, а кто будет этим недоволен, может и пострадать. Перед нами классический вариант той разновидности дворцового переворота, когда законная власть становится заложником заговорщиков и вынуждена действовать по их указке.

Не менее сильным аргументом в пользу Екатерины, кроме выкриков и угроз гвардейцев, была и та мысль, которую, по словам Кампредона, нашептывали в уши колеблющимся вельможам: «Ведь все подписали смертный приговор царевичу, отцу великого князя»⁴². И это была святая правда, а отвечать перед сыном за казненного по приговору его подданных отца явно никто не жаждал.

На этом фоне понятно, почему так убедительно прозвучали (в передаче Бассевича) финальные слова Меншикова. Обращаясь к подтвердившим рассказ Феофана вельможам (сам светлейший, по-видимому, на пирушке у английского купца не был), он сказал: «“В таком случае, господа, я не спрашиваю никакого завещания. Ваше свидетельство стоит какого-то ни было завещания. Если наш великий император поручил свою волю правдивости знатнейших своих подданных, то не сообразоваться с этим было бы преступлением и против нашей чести и против самодержавной власти государя. Я верю вам, отцы мои и братья, и да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина!” Эти последние слова, – продолжает Бассевич, – в ту же минуту были повторены всем собранием, и никто не хотел показать виду, что произносит их против воли и лишь по примеру других»⁴³.

Когда Гогенгольц, раздосадованный неблагоприятным для Австрии исходом дела, с раздражением спросил на следующий день Бассевича: неужели не было ни одного сторонника великого князя? – Бассевич, не прибегая более ни к каким уловкам, откровенно отвечал, что «партия» Меншикова принудила сторонников Петра подписать манифест о воцарении Екатерины, так как те боялись войска. В этом и состояла суть происшедшего, ибо, как писал Кампредон, «решения гвардии здесь – закон»⁴⁴.

А дальше все пошло своим чередом: депутация к ожидавшей исхода борьбы Екатерине, поспешное составление манифеста, который тотчас подписали присутствующие сановники. Манифест упоминает «Устав о наследии престола» и утвержденный им порядок, чтобы «быть наследником тому, кто по воле императорской будет избран», а далее через оборот «а понеже», то есть «так как», упоминается факт коронации императрицы в 1724 году, и в конце: «того ради» (то есть «на этом основании») «согласно приказали во всенародное известие объявить печатными листами, дабы все… люди о том ведали» – о восшествии на престол Екатерины⁴⁵.

Таким образом, ничего нового для обоснования прав Екатерины придумано не было, манифест полностью обходит проблему завещания Петра, как и имя великого князя, но, составленный в весомых на бумаге и тяжелых на слух выражениях, он сам становился аргументом, оспорить который уже никто не смел. Под ним подписались обе стороны – и победители, и побежденные. К восьми утра все было кончено.

Утро нового царствования оказалось на редкость спокойным, улицы зимнего города были пусты и тихи. На фоне потрясшего всех известия о смерти великого царя сам факт воцарения Екатерины и связанные с ним нервные обстоятельства не привлекли всеобщего внимания.

Все наблюдатели говорят об огромном горе, которое охватило жителей столицы, а потом и страны. В день смерти Петра А. В. Макаров писал в Москву графу А. А. Матвееву: «Ах, Боже мой! Как сие чувствительно нам, бедным, и о том уже не распространяю, ибо сами со временем еще более рассудите, нежели я теперь в такой нечаянной горести пишу…»⁴⁶ В искренности горя петровского секретаря не приходится сомневаться – он многие годы был рядом с царем и не мыслил своего существования без него. Но такие же чувства испытывали и многие Другие. Берхгольц пишет, что в Гвардии «не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине как ребенок… Вообще все люди без исключения предавались неописанному плачу и рыданиям. В то утро не встречалось почти ни одного человека, который бы. не плакал или не имел глаз, опухших от слез»⁴⁷.

Такая, же реакция была и в старой столице. Анонимный автор записки о военных и политических событиях послепетровского времени писал, что когда собравшийся по призыву колоколов народ услышал первые слова манифеста о смерти Петра Великого, «тогда таковыя поднялись вопли, что насилу утолить возможно было к слушанию всея декларации и панихидова пения»⁴⁸.

Думаю, что те, кто пережил день смерти Сталина, согласятся со мной: Берхгольц и неизвестный автор записки не преувеличивали. Когда умирает великий правитель, люди, по-видимому, особенно остро чувствуют, что рушится порядок, в незыблемости которого никто не сомневался и гарантом которого этот правитель был. В такие моменты современники осознают, что все они перешли какой-то рубеж, что кончилось не просто царствование, а целая эпоха, и грядут новые времена, и даль их туманна и тревожна.