Текст книги "Россия без Петра: 1725-1740"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Когда читаешь деловые бумаги Остермана, то бросается в глаза его изощренный ум, умение учесть, взвесить все обстоятельства, обезопасить себя от случайностей и ошибок. В целом для Остермана примечательно чувство дипломатического равновесия, способность к маневрированию. Цель политики России, по мнению Остермана, состоит в том, чтобы «искать всех в доброй склонности содержать, не поддаваться никакому амбражу» (подозрению). Так он поучал А. Г. Головкина, отправленного на общеевропейский конгресс в Суассоне – Камбрэ. О том же он писал и в Париж послу России князю Б. И. Куракину: «Наша система должна состоять в том, чтобы убежать от всего, ежели б могло нас в какое пространство ввести»¹¹. Это не означало, что Россия не должна иметь союзников и связывать себя различными соглашениями и договорами. Поиску самого приемлемого и выгодного России союза Остерман уделял в послепетровское время особое внимание.

В 1726 году Остерман составил подробнейшую записку под названием «Генеральное состояние дел и интересов Всероссийских со всеми соседними и другими иностранными государствами». В этом аналитическом документе он рассматривает все двух– и многосторонние связи России с европейскими и азиатскими государствами по состоянию на первый год после смерти Петра.

Остерман последовательно и детально разбирает отношения, сложившиеся у России с европейскими странами, подчеркивает все позитивные и негативные моменты. Из этого доклада становится очевидно, что рассчитывать на союзнические договоры с Англией, Голландией, Данией не приходится, что Швеция ослаблена и все дальше отходит от союза 1724 года. Остерман приходит к выводу, что нет перспектив ни русско-шведского, ни русско-прусского сотрудничества. Так, о Пруссии он пишет, что прусский король имеет «партикулярный интерес дружбу российскую искать для Польши», но не более того. Столь же определенный вывод сделан им и в оценке перспектив русско-французских отношений, бывших, как уже отмечалось выше, в центре внимания русской дипломатии до 1725 года. Франция, считал Остерман, может «интересам российским вспомогать при Порте и в Польше, но сей есть временный интерес, а не вечный».

В этом-то и состояла суть проблемы, волновавшей Остермана. Просчитывая возможные варианты развития событий в Европе, он искал такие долговременные взаимные интересы, которые могли бы обеспечить внешнеполитические успехи как результат совместных действий.

Методом сопоставления «польз», «опасностей», «генеральных интересов» он выявил в качестве такого союзника России АВСТРИЮ, или, как тогда говорили, «Цесаря», имея в виду, что австрийский император, одновременно – венгерский король, был формальным главой Великой Римской империи германской нации – конгломерата германских королевств, городов и территорий.

Австрия занимала одно из ключевых мест в европейской политике. Огромное государство, протянувшееся от побережья Северного моря до Сицилии, от Милана до Валахии, обладало крупным военным и промышленным потенциалом, ее император был авторитетнейшим властителем Европы. Австрийская империя всегда была на переднем крае борьбы с Османской империей, и без ее участия не решалась ни одна крупная внешнеполитическая проблема в мире.

То, что Остерман положил в основу внешнеполитической доктрины союз с Австрией, стало новым словом в политике Российской империи. После неудачного партнерства в «Священной лиге» конца XVII века русско-австрийские отношения теплотой не отличались. Особенно похолодали они в 1717–1718 годах, когда беглый наследник русского престола царевич Алексей нашел для себя убежище на австрийской территории. И вот в 1725–1726 годах наступил решительный перелом. Он был обусловлен рядом обстоятельств, важнейшим из которых было новое размежевание политических сил в Европе, складывание новых «концертов» государств, боровшихся за преобладание на материке и в колониях. 30 апреля 1725 года между Австрией и Испанией был заключен союзный договор, ставший основой Венского союза. Он был отчетливо ориентирован против Франции, отныне окруженной землями австро-испанского блока.

Подготовленный в глубочайшей тайне, Венский союз Австрии и Испании был полной неожиданностью для Европы. Каждое крупное государство должно было определить свою позицию по отношению к этому новому альянсу. Инициатором симметричного союза, восстанавливавшего европейский баланс сил, стала Англия, подписавшая вместе с Францией, Голландией и Пруссией 3 сентября 1725 года враждебный «венцам» Ганноверский трактат.

Раскол был завершен, и началась борьба за союзников. На севере было три державы, не вошедшие в соперничавшие союзы: Дания, Россия и Швеция. Ясно, что голштинский скандал делал невозможным объединение в рамках одного союза России и Дании. Последняя естественным образом примкнула к союзу, где главенствовала Англия. Швеция долго колебалась, но по мере ослабления «голштинской партии» при королевском дворе и провала «тещиной авантюры» все дальше отходила от России и в 1727 году также ушла к «ганноверцам».

Таким образом, силою политических ветров российский корабль начало сносить к берегам Австрийской империи. Конъюнктурной основой для русско-австрийского союза стала проголштинская позиция Вены, соперничавшей с Англией и ее друзьями. Но все же подлинной, глубинной основой возникающего союза были долговременные, или, по терминологии Остермана, «натуральные», интересы обеих стран. О них вице-канцлер писал так: «Россия и дом Австрийский имеют общий интерес: 1) во убавлении турецких сил; 2) в содержании Речи Посполитой; 3) в шведских делах. Ситуация обеих сторон областей такая есть, что, пока между ими дружба будет, один другому в приращении сил его завидовать по натуральным интересам причины не имеет»¹².

В сентябре 1725 года для переговоров с австрийцами был послан русский дипломат Людвиг Ланчинский, а 17 апреля 1726 года Австрия, делая широкий жест дружбы, присоединилась к полумертвому антидатскому русско-шведскому союзу.

Наконец, 6 августа 1726 года Ланчинский – с российской стороны – и принц Евгений Савойский – с австрийской – подписали договор о присоединении России к Венскому союзу. Выбор России благодаря усилиям Остермана был сделан.

Эта дата стала важнейшей в истории русской дипломатии XVIII века. Ею была отмечена переориентация имперской политики России с балтийского на польское и черноморское направления экспансии. Русско-австрийский союз сразу же стал работающим – через некоторое время Россия и Австрия стали совместно выступать и за столом переговоров, и на поле боя. Общность интересов, объединявших обе империи при разделе Речи Посполитой и в борьбе за Причерноморье и Балканы с Османской империей, оказалась весьма долговечной. Возможно, «конструктор» союза Остерман и не понимал всех последствий решения примкнуть к Венскому союзу. Конкретные обстоятельства его заключения довольно скоро изменились: уже в ноябре 1729 года Англия и Испания заключили Севильский договор и Венский союз распался. В 1731 году он вновь возродился с участием Англии, Голландии и двух старых членов – России и Австрии. И в дальнейшем комбинации стран – участниц союза менялись, но ось «Вена – Петербург» сохранялась незыблемой.

Имеет смысл очень кратко перечислить этапы общего пути империй-союзников. Уже в 1732 году Россия, Австрия и Пруссия подписали в Берлине договор о союзе, более известный как зловещий «союз трех черных орлов». Он был подлинно историческим соглашением, решившим судьбу польского народа и его государственности. На деле же союзники вскоре проверили себя в войне «за польское наследство» (1733–1734 гг.), действуя согласованно и целенаправленно. Почти сразу же союз России и Австрии сработал и на втором генеральном направлении – южном. В 1735 году Россия напала на владения Османской империи, и вслед за ней туда вторглась и австрийская армия.

Австрия и Россия выступали вместе и в Семилетней войне 1756–1763 годов, причем русские и австрийские солдаты рядом стояли насмерть под Кунерсдорфом в 1759 году, вместе вступали в 1760 году в Берлин. Особенно тесным стало русско-австрийское сотрудничество во второй половине XVIII века. Три Петербургские конвенции – 1772-го, 1793-го и 1795 годов о разделе Речи Посполитой решили судьбу Польши. Дипломатическая близость Екатерины II и Иосифа II, совершивших знаменитую поездку 1780 года в Новороссию, завершилась новым соглашением 1781 года и участием союзников в войне против Турции в 1787–1791 годах.

А дальше была совместная борьба против республиканской Франции и Наполеона. Белые мундиры австрийцев, так же как зеленые русских, окрашивались кровью в итальянских и швейцарском походах Суворова, в сражениях при Треббии и Нови в 1799 году, на печальном поле Аустерлица 1805 года, в «битве народов» под Лейпцигом 1813 года и во многих других сражениях. Был и Венский конгресс 1815 года с его «Священным союзом», был и 1849 год, когда Николай I послал армию Паскевича залить кровью венгров их революцию.

Конечно, русско-австрийская имперская дружба, скрепленная пролитой кровью, никогда не была сердечной и бескорыстной. Не раз и не два за долгие годы союзничества партнеры обманывали друг друга, стремились избежать обременительных для них взаимных обязательств, вели за спиной союзника тайные переговоры и заключали сепаратные договоры. И тем не менее союз ради высоких имперских целей полтора столетия выдерживал испытание жизнью…

Но, возвращаясь к 1726 году, отметим принципиальное значение русско-австрийского союза для становления России как великой европейской державы. Союз с Австрией был тем последним шагом, который позволил России, окончательно войти в вестфальскую систему международных отношений. Уже летом 1728 года делегация России заняла место на своем первом общеевропейском конгрессе в Камбрэ, куда дипломаты переехали из Суассона. С этого момента Россия стала непременным членом мирового сообщества, вошла в избранный круг великих держав. Конечно, все это было подготовлено успехами России времен Петра, который сделал главное – столкнул некогда могущественную Швецию с кресла великой державы за столом переговоров и борьбы за раздел мира. Но и тот поворот российского корабля, который осуществил Остерман, имел огромные политические последствия для России и Европы…

Май 1727 года – январь 1730 года

Крушение российского Голиафа

НОВЫЙ, 1727 год Петербург встречал как обычно – торжественно и пышно: парады, литургии, фейерверки, музыка, «богато убранные столы с закусками», приемы и награды. Императрица Екатерина появилась на публике 6 января, в день Водосвятия – грандиозного праздника освящения духовенством воды в огромной проруби. В Москве он проводился под стенами Кремля, на льду Москвы-реки, в Петербурге – перед Зимним домом, на ровном ледяном поле, которое образовывала замерзшая Нева между Адмиралтейством, Стрелкой Васильевского острова и Петропавловской крепостью. 30-тысячная армия была выстроена внушительным каре, посредине которого и проходил праздник. Императрица, как всегда, была великолепна: «…в амазонке из серебряной ткани, а юбка ее обшита была золотым испанским кружевом, на шляпе ее развевалось белое перо, а в руках она держала жезл».

Ее сопровождал герцог Ижорский, фельдмаршал А. Д. Меншиков. На нем был «кафтан парчовый, серебряной на собольем меху и обшлаги собольи». Он командовал войсками и всей церемонией¹.

Все было как обычно, но я бы обратил внимание на традиционные новогодние награды. 1 января орден Святого Андрея был возложен на вице-канцлера А. И. Остермана и на князя Д. М. Голицына. Это было символично: Меншиков, прочно державший в руках власть, награждал тех, на кого опирался или рассчитывал опереться в будущем. С Остерманом уже давно все было ясно – он всегда служил более сильному и за это получал награду. А вот князь Голицын удостоился высшего ордена авансом – он был потенциальным союзником. Меншиков уже давно «ласкал» родовитую знать, но окончательно он «сменил вехи» в конце 1726-го – начале 1727 года. Вообще время царствования Екатерины, и особенно первая половина 1727 года, поистине было «звездным часом» светлейшего. Энергии и настойчивости, проявленным им в то время, можно только поражаться. Интриги, запугивания, уговоры – весь богатейший арсенал закулисной борьбы за власть был использован для достижения того, что ему, 53-летнему государственному деятелю, представлялось вершиной счастья и благополучия – стать генералиссимусом, получить новые награды, поместья, тысячи крестьян.

Но ирония судьбы состояла в том, что, ступив на вершину власти, он не удержался там и низринулся в пропасть, в то «ничтожество», в ту самую грязь, из которой он вышел некогда в светлейшие князья.

В начале 1727 года он, конечно, не знал, что ожидает его через девять месяцев, и выпрашивал у Екатерины «перемены рангом», то есть присвоения чина генералиссимуса. В этот раз императрица просьбу его не удовлетворила – «Данилычу» пришлось ограничиться лишь несколькими крупными поместьями на Украине и в Ингерманландии, да сын его, Александр Александрович, за совершенно не известные истории заслуги получил орден Святой Екатерины, которым поначалу награждали не только женщин.

Но аппетит светлейшего не знал меры: по Петербургу поползли слухи о намерении Меншикова выдать одну из своих дочерей замуж за великого князя Петра Алексеевича.

Было несколько причин, побудивших Александра Даниловича замыслить этот брак. В конце 1726-го – начале 1727 года стало известно об ухудшении здоровья императрицы, которая между тем не обращала на это внимания. Как писал в конце 1726 года французский дипломат Маньян, несмотря на болезнь, царица дает бал за балом, пребывает в «отличном настроении, ест и пьет как всегда и, по обыкновению, ложится спать не ранее 4–5 часов утра». Чуть раньше он сообщал, что «вот уже месяц, как бо́льшая часть времени здесь проходит в празднествах»². Такое прожигание жизни длиться долго не могло, и Меншиков это чувствовал.

С другой стороны, светлейший, как и другие, понимал, что отстранить великого князя Петра от наследования престола, как в 1725 году, вряд ли удастся – достойного соперника ему не было, к тому же Петру явно симпатизировали многие из подданных Екатерины. В сентябре 1725 года Кампредон писал в Париж, что императрица веселится, «а между тем за кулисами множество людей тайно вздыхают и жадно ждут минуты, когда можно будет обнаружить свое недовольство и непобедимое расположение свое к великому князю. Происходят небольшие тайные сборища, где пьют за здоровье царевича»³.

Хотя Кампредон и не указывает конкретные имена, мы понимаем, что речь идет о тех, кто потерпел поражение 28–29 января 1725 года, кто был недоволен господством «портомои» и всевластием Меншикова. Пока дальше многозначительных тостов за внука Петра Великого дело не шло, но было ясно, что «идея уже овладевает массами». Меншиков, как опытный царедворец и политик-реалист, понял, что бессмысленно бороться с судьбой, раз за разом возносившей сына царевича Алексея к подножию трона, что необходимо использовать свою могущественную власть для того, чтобы привлечь великого князя и «бояр» на свою сторону, дабы и в дальнейшем «володеть» Россией.

Сделаться тестем великого князя Петра, у которого было больше всего шансов занять российский престол после смерти Екатерины, – вот что стало idée fixe Александра Даниловича.

Великий князь Петр уже давно привлекал внимание брачных прожектеров. Мы помним, что в 1721 году с планом женитьбы Петра на цесаревне Елизавете приезжал австрийский дипломат граф С. Кинский. Он говорил русским партнерам, что брак племянника и тетки – вещь обычная для европейских династических нравов, а «пользы» от этого огромны и для страны, и для ее союзников. И вот в 1726 году к Этой идее вернулся Остерман, аргументируя предполагаемый союз уже ссылкой на времена доисторические: «Вначале, при сотворении мира, сестры и братья посягали [друг на друга] и через то токмо человеческий род распложался, следовательно, такое между близкими родными супружество отнюдь общим натуральным и божественным законам не противно»⁴. Но Меншикова, читавшего этот проект, не слишком мучили нравственные, религиозные или юридические аспекты проблемы: ради власти он мог поженить кого угодно, и никто бы не произнес ни единого слова несогласия, а беспринципные «теоретики», подобные Остерману и Феофану, обосновали бы такое решение, даже если бы оно касалось брака родных сестры и брата. Светлейшего волновало другое: а что с этого будет иметь для себя лично он? Так, вероятно, и возникла идея брака великого князя и одной из дочерей светлейшего.

Возможно, что толчком, ускорившим реализацию этого плана, были действия иностранных дипломатов, заинтересованных в подобном альянсе. Меншиков представлялся им серьезной политической силой, на которую замыкались многие внешнеполитические действия европейских держав, на него, как на продолжателя дела Петра, делали ставку и в Вене, и в Копенгагене, и в других столицах. Неизбежный приход к власти великого князя, который символизировал попятное движение России, беспокоил ее потенциальных союзников. Совместить интересы Меншикова и группировки Петра Π и тем самым сохранить преемственность, предсказуемость и стабильность российской политики можно было путем брака Петра и одной из дочерей Меншикова.

Как вспоминал два года спустя датский посланник Вестфален, именно он предложил австрийскому коллеге Рабутину план этого брачного союза: «Дайте ему (Меншикову. – Е. А.) понять, говорил я, что в его руках прекрасный случай возвести свою дочь в сан царицы Всероссийской, выдав ее замуж за царевича; добудьте какое-нибудь письмо от императора (Карла VI. – Е. А.), способное убедить его в согласии императора на такой брак, обнадежьте его в то время… а я найду случай внушить князю все эти мечты, дабы они охватили его сердце, прежде чем вы заговорите формально о возможности их осуществления»⁵.

Рабутин использовал совет, написал в Вену, получил необходимое письмо с гарантиями и «добрую сумму денег» для «взбадривания» Меншикова. Думаю, что Вестфален не фантазирует, и все это можно проверить по венскому и копенгагенскому архивам, где хранится переписка послов при русском дворе. Из «Повседневных записок» также известно, что светлейший, против обыкновения, посетил 10 марта Рабутина. Воодушевленный поддержкой Цесаря, Меншиков стал действовать более решительно и открыто. Происходило это примерно во второй половине марта 1727 года. Младшая дочь Саша, четырнадцати лет, по какой-то причине для высокой цели не подошла, и к браку с царем была определена старшая – пятнадцатилетняя Мария, за год до этого помолвленная с графом Петром Сапегой.

Знатный польский шляхтич граф Ян Сапега, староста Бобруйский, приехал в Петербург в 1720 году и попросил у Меншикова руки его дочери для своего сына Петра, Польщенный предложением, вчерашний простолюдин Меншиков согласился – ведь недаром он выводил свою мифическую, придуманную льстецами генеалогию от древнего польского рода. До замужества девятилетней Марии много еще должно было утечь невской воды, Сапеги же прочно поселились в Петербурге, пользуясь покровительством и светлейшего, и самой императрицы. Как и во многом другом, Александр Данилович и тут не знал меры: по его ходатайству 10 марта 1726 года Ян Сапега, не совершивший ни единого подвига на поле брани, стал генерал-фельдмаршалом русской армии, кавалером ордена Андрея Первозванного, а его сын, жених Марии, – камергером. А через день в присутствии Екатерины и всего императорского двора состоялось обручение Петра Сапеги и Марии Меншиковой, получившей в приданое поместья и 100 тысяч рублей.

И вдруг весной 1727 года произошла резкая перемена – помолвка была аннулирована, императрица дала согласие на брак Марии Меншиковой и великого князя Петра. По сообщениям дипломатов, обе цесаревны, Анна и Елизавета, и Голштинский герцог умоляли царицу отменить свое решение. Они понимали, чем грозит им превращение Меншикова в тестя будущего царя Петра II. Но Екатерина остается глухой к просьбам дочерей и зятя. В чем же дело? А в том, что в него вмешался Амур…

Как ни больна была императрица Екатерина (Маньян 19 апреля писал, что «государыня до того ослабла и так изменилась, что ее почти нельзя узнать»), юноши ей нравились, как и прежде, и она все пристальней поглядывала на симпатичного жениха Марии Меншиковой. Вестфален вполне определенно пишет: «Государыня прямо отняла Сапегу у князя и сделала своим фаворитом, намереваясь, как скоро он прискучит, поженить его на своей племяннице (Скавронской. – Е. Α.). Это дало Меншикову право заговорить с государыней о другой приличной партии для своей дочери, причем он осмелился предложить брак княжны с молодым царевичем. Царица была во многом обязана Меншикову. Старый друг ее сердца (son ancien ami de coeur), он ее – простую служанку в своем доме – представил царю (Петру I. – Е. А.) сначала в качестве фаворитки, затем немало содействовал решению государя признать ее супругой, он же вместе с Толстым, наконец, возвел ее на престол Всероссийский»⁶.

Одним словом, два «старых сердечных приятеля», тесно связанные почти четверть века, доставили друг другу последнее удовольствие – совершили дружественный «обмен»: жениха Марии взяла себе императрица, а Меншиков получил в женихи своей дочери великого князя.

Секрет этот утаить не удалось – дочери светлейшего было запрещено видеться с Сапегой, а тот уже не выходил из дворца до дня смерти царицы.

Вероятно, через наушников и соглядатаев Александру Даниловичу стало известно, что его ловкий план был крайне недоброжелательно встречен в кругу его же ближайших сподвижников. Их понять можно: П. А. Толстой – главный следователь по делу царевича Алексея – осознавал всю опасность восшествия на престол сына казненного царевича, а также возвращения из монастыря бабки великого князя – бывшей царицы Евдокии Лопухиной. Не могло быть иллюзий относительно будущего и у других беспородных «птенцов» Петра Великого, которых несомненно оттеснили бы от подножия трона родовитые друзья Петра II. Тревожился за свое будущее генерал И. Бутурлин, который привел гвардейцев к Зимнему дому в ночь смерти Петра I. Волновался вчерашний денщик царя, а ныне влиятельный хозяин столицы – генерал-полицмейстер граф А. Девьер. Не мог спокойно спать и обер-прокурор Сената Г. Скорняков-Писарев.

«Птенцы» нервничали не напрасно – Меншиков не был им защитником или приятелем, его растущая день ото дня власть беспокоила их сама по себе, а его намерения блокироваться с «боярами» яснее ясного говорили о том, что за ветеранов 1725 года он в случае чего не только не вступится, но и предаст их всех. К тому же его бывшим «товарищам по партии», которым близкая опасность обострила политический нюх, было очевидно то, чего не видел светлейший: ослепленный грандиозными перспективами родственного союза с Петром II, он не ощущал, сколь велика вероятность проигрыша в столь рискованной игре. Бутурлин, как показали материалы расследования, провидчески говорил Девьеру: «Не думал бы он (Меншиков. – Е. А.) того, что князь Дмитрий Михайлович и брат его (М. М. Голицын – Е. А.) и князь Борис Иванович Куракин, и их фамилии допустили его, чтоб он властвовал; напрасно он думает, что они ему друзья…»⁷

Нельзя сказать, что в среде «птенцов» зрел заговор; пока велись лишь общие разговоры о будущем, о том, что нельзя допустить прихода к власти великого князя и для этого нужно убедить Екатерину, чтобы она немедленно составила завещание в пользу Елизаветы, а то, говорил Карл Фридрих, «нам всем несдобровать».

Здоровье императрицы между тем все ухудшалось. С конца апреля Меншиков фактически не покидал дворца и как только узнал о зреющем заговоре, он сразу же приступил к превентивным действиям. «Князь, – писал Вестфален, – понял, как опасно было бы ожидать кончины государыни, не обеспечив престола за будущим зятем. Он решился на чрезвычайный шаг: от имени царицы приказал арестовать графа Девьера – человека, которого всегда ненавидел». Саксонский посланник сообщал, что Меншиков сам с караульным офицером захватил генерал-полицмейстера прямо во дворце, причем Девьер пытался заколоть свояка шпагой. (Девьер был женат на сестре Меншикова.)

26 апреля 1727 года комиссия во главе с Г. И. Головкиным и Д. М. Голицыным допросила Девьера по «пунктам», явно составленным на основе чьего-то доноса.

Ответы Девьера, конечно, не удовлетворили светлейшего, и он добился указа императрицы о розыске, то есть пытке, бывшего генерал-полицмейстера, с тем «чтоб он объявил всех сообщников». Беспристрастные «Повседневные записки» Меншикова фиксируют, что светлейший в этот день – 26 апреля – «имел тайную беседу» с Головкиным и Д. М. Голицыным⁸. Вероятно, руководители сыскной комиссии приезжали к Меншикову с отчетом и получили новые инструкции. После этого Девьер был подвергнут пытке и дал нужные следствию показания на человека, которого Меншиков считал главным организатором заговора, – на П. А. Толстого.

И хотя никакого заговора еще не было, опасения Меншикова понять можно – Толстой был опытнейшим интриганом, умевшим всегда остаться в тени. Кампредон писал о нем: «Толстой – человек тонкого ума, твердого характера и умеющий давать ловкий оборот делам, которым желает успеха». Да и сам Меншиков раньше в разговоре с Кампредоном назвал Петра Андреевича «истинным итальянцем, нашим и вашим». И теперь он понимал, что если не сумеет нейтрализовать Толстого, то может проиграть. Вероятно, он помнил то, что говорил Петр Великий о своем вернейшем подданном: «Петр Андреевич Толстой во всех отношениях человек очень ловкий, во всяком случае, имея дело с ним, не мешает держать добрый камень в кармане, чтобы разбить ему зубы, в случае, если бы он вздумал кусаться»⁹.

И Меншиков достал приготовленный камень – на основании допросов Девьера П. А. Толстой, а также некоторые из участников криминальных разговоров (И. Бутурлин, Г. Скорняков и другие) были арестованы. Суд был скорым и неправедным: 6 мая императрице был подан итоговый доклад, в котором Толстой «с товарищи» объявлялись мятежниками, которые «тайно совещались», как не дать императрице определить наследника по своей воле, а также замышляли интриги против женитьбы великого князя на Марии Меншиковой. Все дело было шито белыми нитками, но Екатерина 6 мая 1727 года подписала указ о наказании Толстого, Девьера и других. И хотя смертный приговор она отменила, ближайших сподвижников Петра Великого ждали кнут и пожизненная ссылка.

Я обращаю внимание читателей на эту дату – именно 6 мая в 9 часов вечера Екатерина умерла. Подобная жестокость в истории России – редчайший случай. Как правило, было наоборот: на пороге смерти цари освобождали преступников, миловали приговоренных к казни, прощали грехи, помещики отпускали на волю холопов – ведь каждый христианин хотел предстать перед Богом с чистой совестью. И только Екатерина в свой смертный час обрекла других на муки. Нет, не может кухарка управлять государством, не может!

Светлейший не был, по-видимому, доволен мягкостью наказания бывших своих товарищей и 28 мая (после утверждения Петром II указа Екатерины) написал письмо герольдмейстеру двора графу Санти, отправленному без суда в Сибирь за связи с П. Толстым. Это письмо хорошо раскрывает натуру его автора, развращенного властью, жестокого, лживого и циничного. «Господин граф Сантий! – продиктовал Меншиков секретарю. – Е.и.в. указал за вящее ваше в важном деле подозрение послать вас в ссылку в Сибирь. Того ради, надлежит тебе мне, по чистой своей совести, объявить, какие у тебя с Петром (т. е. Толстым. – Е. А.) таятся советы и с подозрительных писем переводы и сочинения; о важных делах подозрительные письма были ли на то к нему из российских и из иностранных городов?»

Смышленый читатель понимает, чем может грозить преступнику переписка с иностранным государством. Правильно! – обвинением в государственной измене. И далее Меншиков бросает Санти фальшивую «приманку»: «Ежели ты сие наше предложение за благо примешь, то мы тебя обнадеживаем Е.и.в. милостью и для освобождения тебя из ссылки и о возведении в свое достоинство буду наивящее старание прилагать и всех наших господ министров и надеюсь с Божией помощью такую тебе милость исходатайствовать». И это пишет «полудержавный властелин», могущество которого достигло апогея! Одновременно с письмом к Санти Меншиков подписал письмо к И. Ф. Ромодановскому – начальнику Преображенского приказа в Москве, в котором приказывал дать Санти для написания письма два дня, срочно прислать его письмо, а самого «извольте отправить в Тобольск под крепким караулом». Из ссылки Санти вернулся лишь при Елизавете, спустя полтора десятка лет¹⁰.

В те дни, когда решалась судьба Девьера «с товарищи», решалась и судьба трона. Сведения о том, что Меншиков занят составлением завещания Екатерины, просочились также в конце апреля 1727 года. Девьер на допросе показал, что говорил Ивану Долгорукому: «Светлейший князь, действительный тайный советник князь Дмитрий Голицын, действительный тайный советник Остерман, цесарский министр Рабутин будто сочиняли духовную для Ея и.в., по которой чтоб быть наследником Великому князю, а светлейшему князю регентом». Далее Девьер сказал, что хотел об этом сообщить фельдмаршалу Сапеге, «чтоб он доложил императрице»¹¹.

Действительно, «Повседневные записки» свидетельствуют, что Меншиков весь март и апрель 1727 года провел в длительных тайных беседах с Дмитрием Михайловичем Голицыным, кабинет-секретарем Макаровым, а более всего – с Остерманом. Тогда же Меншиков встретился и с Рабутином. Последний был нужен «авторскому коллективу», сочинявшему завещание царицы, как гарант его исполнения. Это позволило одному из дипломатов заметить: «Благодаря проекту брака Меншиков сделался настоящим австрийцем»¹².

Александру Даниловичу приходилось спешить – жизнь императрицы приближалась к концу, и вот уже по городу читали манифест: «1727-го году, мая в 6-й день, в 9 часу пополудни, волею Божией, Всепресветлейшая, Державнейшая, Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна, Самодержица Всероссийская, от сего времянного жития преставися в вечное блаженство…»

Причины смерти императрицы довольно четко указаны главным врачом империи архиатером Л. Блюментростом, докладывавшим свое заключение Совету. Он писал, что 10 апреля Екатерина «впала в горячку», 16-го – наступил кризис и некоторое облегчение, «но потом кашель, который она и прежде имела, токмо не весьма великой, стал умножаться, такожде и фебра (лихорадка. – Е. А.) приключилась и в большее безсильство приходить стала и признак объявила, что несколько повреждения в легком быть надлежало, и мнение дало, что в легком имеет быть фомика (нарыв. – Е. Α.), которая за четыре дня до Е.в. смерти явно оказалась, понеже при великом кашле прямой гной в великом множестве почала Е.в. выплевывать, что до… кончины не переставало, и от тоя фомики б дня мая с великим покоем преставилась»¹³. Современные врачи в таких случаях могут поставить лишь самый обобщенный диагноз: абсцедирующая пневмония, о генезе которой ныне сказать трудно, – причиной ее может быть и какая-то легочная патология, и туберкулез, и простудные заболевания.