Текст книги "Россия без Петра: 1725-1740"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Обеспокоенный Волынский стал просить содействия своих высокопоставленных знакомых – Миниха, брата фаворита генерала Бирона, барона Менгдена. Но было уже поздно, В дело вступил Остерман, составивший «представление» о том, как взяться за Волынского. Он предложил арестовать не только его самого, но и (под выдуманным предлогом) его дворецкого Василия Кубанца, наложить арест на все бумаги кабинет-министра, собрать все жалобы на него, организовать особую комиссию для разбора «петергофского письма», которое квалифицировалось как «продерзостное и немало оскорбительное» для императрицы.

Первым был арестован Кубанец, который сразу же стал писать многостраничные показания. 12 апреля самому Волынскому был объявлен генералом Ушаковым домашний арест, и с 15-го начались допросы перед созданной комиссией. Все документы и ответы Волынского сразу передавались во дворец для императрицы и – соответственно – Бирона.

Поначалу Артемий держался уверенно и даже вызывающе, дерзил следователям, вел посторонние разговоры – «плодил много лишнего». Уезжая домой после первого допроса, раздраженно бросил Ушакову: «Кончайте скорее!» Он полагал, что дело начато из-за «петергофского письма», и на предложенные по его содержанию пункты отвечал уверенно. После того как зачитали на допросе 5-й пункт обвинения, Волынский возмущенно говорит, что «ведь в письме у него всего четыре пункта!». Он еще не знал содержания последующих пунктов, а когда следователи их прочли, они не узнали гордого кабинет-министра – он, как свидетельствует протокол допроса, повалился на пол и стал просить пощады.

Волынский явно струсил, он вдруг понял, что против него начато большое дело, ибо от него стали требовать ответов об инциденте с Тредиаковский и обвинять «в оскорблении чести Е.и.в.». Артемий начинает путаться в ответах, клянется в преданности престолу, даже плачет и снова встает на колени. Генерал Чернышев, член комиссии, бросает ему: «Все у тебя по-плутовски», на что Волынский отвечает: «Не делай со мной сурово, ты сам горячий, дьявол меня затмил, простите». Он кается, признает, что «петергофское письмо» писал «по злобе, думал, что ума высок и писать горазд»⁴².

А в это время Кубанец – довольно близкий Волынскому человек, – напуганный угрозой пытки, писал и писал свои доносы. Материалы следствия говорят, что он вставал даже по ночам и, вспомнив какой-то компрометирующий его хозяина факт, просил бумагу и перо. Всего он написал 14 (!) доносов, читая которые ясно видишь всю степень человеческого падения, гнусности и грязи. Татарчонок, некогда подобранный астраханским губернатором, он стал первым человеком в его доме, заведуя всем хозяйством (Волынский был вдов).

Из писаний Кубанца Бирон и Остерман узнали о собраниях-вечеринках, о чтении каких-то книг, о сочиненном Волынским некоем «Генеральном проекте» переустройства государства. 20 апреля Артемия Петровича привезли в Петропавловскую крепость, начались аресты его приятелей – конфидентов (так называли тех, кто вел тайные, конфиденциальные беседы).

И надо отдать должное Артемию Петровичу – в его дом на Мойке (ныне то место, где была усадьба, обозначено как Волынский переулок) в 1739-м – начале 1740 года съезжались весьма достойные, умнейшие люди. Наиболее близкими друзьями Волынского были обер-штер-кригс-комиссар, а раньше – прекрасный моряк, гидрограф и картограф, Федор Соймонов, коллежский советник Андрей Хрущов, упомянутый выше кабинет-секретарь Иван Эйхлер, архитектор Петр Еропкин, президент Коммерц-коллегии Платон Мусин-Пушкин, секретарь Коллегии иностранных дел И. де ля Суда. Они не составляли никакой особой группы, секты, но в их присутствии Волынский был наиболее откровенен. С ними он советовался о своем проекте, читал отдельные части, и вообще его хлебосольный холостяцкий дом был открыт широко. Когда начались аресты по делу Волынского, у многих русских вельмож задрожали поджилки, ибо они частенько бывали на вечеринках кабинет-министра и тогда, вероятно, считали для себя за честь быть на них приглашенными. Теперь же, когда от бумаг следователей запахло заговором, они, вероятно, жалели о том, что дружили с Волынским: аресты охватывали все больший и больший круг знакомых опального вельможи.

Между Остерманом, который фактически взял следствие в свои руки, и Бироном установились четкие деловые отношения: Остерман писал о том, какие для дальнейших допросов нужны именные указы, а Бирон в тот же день получал подпись Анны под ними. Надо сказать, что Анна, поначалу неохотно согласилась на отстранение Волынского от дел и привлечение его к следствию, но постепенно вошла во вкус розыска и даже собственноручно написала допросные «пункты» по его делу. Нельзя не отметить, что эти вопросы довольно серьезны и основательны, хотя грамотность царицы, скажем прямо, посредственная: «Допросить: 1. Не сведом ли он от премены владенья, перва или после смерти государя Петра Второва, когда хотели самодержавство совсем отставить; 2. Што он знал от новых прожектов, как вперот Русскому государству; 3. Сколка он сам в евтом деле трудился и работал и прожект довал, и с кем он переписывался и словесно говаривал об етом деле; 4. Кто больше про эти прожекты ведал и с кем саветовал; 5. Кто у нево был перевотчик в евтом деле как писменно, так и словесно; 6. И еще ево все письма и кон-центы (выписки. – Е. Α.), что касаэтца до евтова дела и не исотрал ли их в какое время»⁴³.

Регулярные доклады Ушакова явно принесли пользу Анне – мыслит она как опытный следователь Тайной канцелярии.

Дело приобрело отчетливо политический характер, о «петергофском письме» уже давно забыли. Волынского спрашивали о «противузаконных проектах», о дерзких речах в отношении Анны и Бирона, о составлении им родословного древа и его замыслах захватить с помощью заговора российский престол.

С 7 мая начались пытки Волынского и его конфидентов… По-разному проявили себя в пыточной камере друзья Артемия. С большим достоинством и мужеством вели себя Мусин-Пушкин, Соймонов, Эйхлер. Любопытная метаморфоза произошла с самим Волынским. Когда начались пытки, он разительно изменился: прекратились унизительные стояния на коленях, исчезли слезы с глаз. Перед лицом смерти Артемий Петрович выказал волевой характер. Он прекрасно знал истинные пружины розыска и сам, как участник подобных судилищ, понимал полную безнадежность просьб, жалоб и стенаний.

И он решил умереть достойно. По крайней мере, материалы следствия и описание казни говорят, что больше Артемий Петрович не устраивал истерик, не тащил в могилу невинных людей, стремился выгородить конфидентов и взять всю вину на себя.

Зато дрогнул Петр Еропкин. Он начал, подобно Кубанцу, писать оправдательные записки-доносы, и его подробные показания о генеалогическом древе рода Волынских стали главным основанием в обвинении Волынского в заговоре с целью захвата престола – страшнейшем государственном преступлении.

Постепенно для Остермана и Бирона все проясняется: налицо свидетельства о недоброжелательных отзывах кабинет-министра об Анне, Бироне, всей системе власти. Остается невыясненным вопрос о том, чего же хотел Волынский. Он, несмотря на пытки, молчал, молчали и главные конфиденты, показания других подследственных крайне путаны. И опять на помощь следствию приходит Кубанец. Он пишет «дополнения» к своим показаниям, в которых, по подсказке слeдoвaтeлeй, доносит о том, что Волынский хотел стать самодержцем, именно для этого втайне писал проект, «ласкал» гвардейцев. Потом вдруг Кубанец начинает давать показания о том, что Волынский якобы хотел установить в России дворянскую республику, подобную польской.

Целые дни посвящены допросам о «Генеральном проекте», который писал Волынский и обсуждал со своими конфидентами и другими, гостями по вечерам. Проект не сохранился, но его основные положения известны из допросов. «Генеральный проект» начинался исторической частью (Волынский общался с В. Н. Татищевым, имел свою неплохую библиотеку). Сжатый исторический очерк проекта весьма негативно оценивал историю России под тем углом зрения, что в ее прошлом было много случаев, которые «не допускали внутренние государственные дела порядочно учредить». По-видимому, Волынский приходил к выводу, что корень зла русской истории – в ничем не ограниченном самодержавии, хотя при этом он остается монархистом. Как показали некоторые конфиденты, из уст Волынского часто слышались похвалы аристократическим порядкам Швеции, где с 1720 года была ограничена власть короля.

Чем больше знакомишься с отрывочными сведениями о проекте, тем больше приходишь к выводу, что он напоминает те проекты, которые так бурно обсуждались в памятные дни начала 1730 года, причем Волынский явно склоняется к варианту верховников, хотя в 1730 году он был с ними не согласен. По его мнению, гарантией нормального существования государства является Сенат как представительный орган дворянства, причем сенаторы должны быть только из «древних родов». Волынский по своему происхождению и воспитанию был «боярином» – родовитым и высокомерным к низшим вельможей. Он считал, что необходимо снизу доверху одворянить и государственный аппарат, и духовенство, ибо «от шляхетства в делах радения больше будет». Он резко противопоставлял дворян и «подлых» – низкопородных, выслужившихся простолюдинов, приехавших в Россию иностранцев, выражал недовольство петровской Табелью о рангах, ибо она открывала путь «подлым» к чинам и званиям. По его мнению, должна быть установлена и монополия владения дворянами промышленностью и промыслами.

Обсуждалась в беседах Волынского с друзьями и идея основания российского университета, а также духовной академии, обучения молодежи за границей. Именно в нехватке собственных специалистов Волынский видел причину наплыва иностранцев в Россию. Тема иностранцев присутствовала как в разговорах конфидентов, так и в «Генеральном проекте». На допросах Волынский признавал, что «об иноземцах в проекте часто упоминал, что от них… государство в худшее состояние придти может»⁴⁴.

Особенно оживленно обсуждалась тема наследования русского престола. Все сходились на том, что «герцог опасен российскому государству и от него государство к разоренью придти может, а Е.и.в. вовсе ему волю дала, а сама не смотрит». Когда стали распространяться слухи о намерении Бирона женить своего сына Петра на Анне Леопольдовне, то конфиденты обеспокоились. Брак Анны Леопольдовны и Петра Бирона не состоялся – Анна не решилась на это. Мужем принцессы стал найденный в Германии еще Левенвольде принц Антон Ульрих Брауншвейгский. А. Черкасский, по словам Волынского, говорил ему: «Это знатно Остерман не допустил и отсоветывал (от брака Анны с Петром Бироном. – Е. Α.), видно, – человек хитрый. Может быть, думал, что нам это противно будет», и они сошлись на том, что хотя принц Брауншвейгский «и не высокого ума, но милостив».

В этом-то и была суть: брак сына немца Бирона с полунемкой Анной Леопольдовной (она была дочерью старшей сестры Анны – Екатерины Ивановны и герцога Мекленбургского Карла Леопольда) беспокоил русских сановников больше, чем брак немца Антона Ульриха с той же самой Анной Леопольдовной, ибо милости от Бирона дождаться было трудно, и конфиденты между собой говорили, что если бы брак состоялся по плану Бирона, то герцог «не так бы нас к рукам прибрал». Национальный мотив здесь не присутствует.

После свадьбы Анны и Антона Ульриха летом 1739 года Волынский стал все чаше бывать в гостях у молодоженов, предлагая себя в «друзья семьи» и осведомители, советуя молодым, как надо «к семье Бирона ласкаться» (вероятно, он делился собственным опытом). В окружении Анны Леопольдовны был у Артемия Петровича и свой соглядатай – фрейлина Варвара Дмитриева, которая регулярно сообщала кабинет-министру о делах при «молодом дворе». Следователи особенно пристрастно допрашивали Волынского и его конфидентов о связях с Анной Леопольдовной, ибо и Бирон, и Остерман хорошо понимали значение этого факта – именно через неопытную принцессу Анну кабинет-министр мог рассчитывать осуществить свои честолюбивые замыслы.

Материалы расследования свидетельствуют, что арест застиг Волынского, когда проект еще не был закончен, и он, вероятно, не задумывался над тем, как его использовать.

Обвинения в попытке подготовить переворот явно несостоятельны – для дворцового переворота проекты, как известно, не нужны. Возможно, Артемий рассчитывал на приход к власти Анны Леопольдовны или ее детей. В этом случае проект мог стать вариантом новой правительственной программы, а сам Волынский – ее руководителем, первым министром, Остерманом и Бироном в одном лице.

Но точно о намерениях Волынского сказать никто не мог, да и вряд ли у него был какой-то четкий план. Он был недоволен жизнью и ждал каких-нибудь благоприятных для себя перемен. Приходя домой, он с досадой говорил окружающим: «Приведет Бог к какому-нибудь концу!»⁴⁵

Из следственных материалов видно, что готовилось несколько вариантов одного и того же проекта: один мог пойти и на стол Анне Ивановне, а другой – более радикальный – мог полежать, дожидаясь будущего, на которое конфиденты рассчитывали.

Тут возникает вопрос: зачем Волынскому вообще нужно было писание и тем более обсуждение проекта государственных перемен в такое опасное время? Я думаю, что истоки «диссидентства» Волынского в немалой степени кроются в особенностях его личности, в неудаче его так блистательно начатой карьеры. В какой-то момент движения вверх (вероятно, тогда, когда он перестал устраивать Бирона и окончательно рассорился с Остерманом) он вдруг почувствовал потолок, препятствие, которое уже невозможно было преодолеть. Однако, учитывая безграничные амбиции Волынского, его активность, неудовлетворенное честолюбие, можно понять, что он не собирался отсиживаться в Кабинете, ждать, как Остерман, своего часа. В общении с приятелями, в писании проекта он искал отдушину своим нереализованным честолюбивым мечтам. В этом он выражал и переполнявшее его раздражение от служебных неудач: ему, потомку русских бояр, сподвижнику Великого Петра, выдающемуся государственному деятелю, препятствуют! И кто? Низкопородный немецкий выходец Остерман, вчерашний курляндский конюх Бирон?! Разве могут сравниться с ним эти люди? Достаточно посмотреть на красиво нарисованное Еропкиным родословное древо Волынских – это их родоначальник Дмитрий Волынец вместе с князем Владимиром Серпуховским решил судьбу Куликовской битвы, вылетев из засады, как сокол на стаю лебедей, на татар Мамая!

Артемий Петрович не собирался, конечно, занять престол Романовых, но в разговорах об истории, в мыслях о своем древнем роде он находил утешение после неудачного доклада при дворе, когда ему приходилось униженно слушать брань немецкого временщика и терпеть присутствие ненавистного Остермана. И к тому же эта глупая, похотливая баба, полностью поддавшаяся своему Бирону! Ругая на чем свет стоит императрицу, Волынский хватал книгу голландского писателя Юста Липсия о быте и нравах взбалмошной и грубой неаполитанской королевы Джованны II, читал вслух отрывки и делал сравнения с Анной Ивановной, приговаривая, что «эта книга не нынешнего времени читать»⁴⁶, то есть слишком много аналогий.

Но во все эти тонкости следствие входить не могло. На одном из допросов под пыткой из него выдавили: «Если Романовы пресекутся, то и его потомки… будут на престоле». И хотя он сразу отрекся от этих слов – участь его была решена.

19 июня 1740 года был учрежден суд – «Генеральное собрание», и на следующий день оно подписало приговор: «За важные клятвопреступнические, возмутительные и изменческие вины и прочие злодейские преступления Волынского живого посадить на Кол, вырезав прежде язык, а сообщников его за участие в его злодейских сочинениях и рассуждениях: Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова, Еропкина четвертовать и отсечь голову. Эйхлера – колесовать и также отсечь ему голову. Суде – просто отсечь голову. Имение всех конфисковать, а детей Волынского послать на вечную ссылку».

Кто вынес такой приговор, от которого должен был содрогнуться каждый, кто его слышал? Бирон? Остерман? Конечно, они были истинными инициаторами расправы над Волынским, а исполнителями – все же члены «Генерального собрания»: фельдмаршал И. Ю. Трубецкой, канцлер А. М. Черкасский, весь состав Правительствующего Сената – всё русские, знатные, высокопоставленные вельможи, почти все – частые гости и собутыльники Артемия Волынского (приходя к нему в дом поесть и выпить да послушать умных речей, наверное, гладили по головкам его детишек – сына и трех девочек, старшую из которых – Аннушку – по их же приговору через четыре месяца насильно постригли в Иркутском девичьем монастыре). Патриотическое, дружеское и любое иное доброе чувство в каждом из них молчало, говорил только страх, – еще недавно Артемий Петрович сидел среди них и вместе с ними отправлял на эшафот Гедиминовичей – князей Голицыных и Рюриковичей – князей Долгоруких. И каждый, вероятно, думал: «Господи, пронеси мимо меня чашу сию!»

27 июня 1740 года в 8 утра, после причащения, Волынскому вырезали в тюрьме Петропавловской крепости язык и, завязав рот тряпкой, повели, вместе с другими осужденными, на Обжорку – ныне Сытный рынок – место «торговых казней». Анна смягчила приговор: Волынскому отсекли вначале руку, а потом голову. Затем казнили Хрущова и Еропкина. Соймонова и Эйхлера «нещадно били кнутом», а Суду – плетью. Мусину-Пушкину вырезали язык и сослали на Соловки. В тот ясный день императрица охотилась в Петергофе…

В целом к концу анненского царствования обстановка была гнетущей. Кровавые расправы с людьми из высшего круга власти сильно напугали многих. И когда Анна Ивановна, проболев недолго, умерла 17 октября 1740 года, Бирону, используя этот страх, удалось беспрепятственно укрепиться у власти: согласно завещанию Анны, императором был объявлен родившийся в августе 1740 года сын Анны Леопольдовны и Антона Ульриха Брауншвейгского Иван VI Антонович, а регентом при нем – герцог Курляндский и Семигальский Эрнст Иоганн Бирон. Накануне смерти Анны, по воле ее фаворита, высшие правительственные сановники написали челобитную с просьбой сделать Бирона регентом при двухмесячном императоре. Анна, конечно, не могла отказать своим любезным подданным. Власть Бирона была равна императорской власти, и он мог беспрепятственно ею пользоваться до 17-летия императора. О таком варианте Меншиков мог лишь мечтать.

Но почти сразу начался новый виток борьбы за власть, новая интрига. Многочисленные шпионы стали доносить регенту о том, что среди гвардейских офицеров появилось немало недовольных и что идут разговоры о праве на власть «милостивого» отца императора принца Антона Ульриха, которому весьма сочувствовали в обществе. Бирон, уверенный в себе, устроил публичный допрос принцу, угрожал своей отставкой и вновь добился одобрения правящей верхушки.

Но дни его правления были уже сочтены: в ночь на 7 ноября 1740 года в третий (после 1725 и 1730 годов) раз гвардия вступила в дело: отряд в 80 русских гвардейцев под командованием немцев генерал-фельдмаршала Миниха и подполковника Манштейна ворвался в Летний дворец и захватил спящего регента. Это было полной неожиданностью и для него, и для всей придворной камарильи, – Миних, защищая права родителей царя и пользуясь их поддержкой, решил, что наконец пришел его час – «сокола» и «столпа отечества».

Падение Бирона чем-то напоминало крушение Меншикова: человек ложится спать всесильным повелителем судеб миллионов, а просыпается никем, точнее – арестантом. Вдруг оказывается, что нужно чрезвычайно мало усилий, один толчок, чтобы очередной титан сорвался с вершины власти и с грохотом пал вниз. В чем же дело? Говорить об «узости социальной базы», «отсутствии опоры в массах» – бессмысленно, ибо пока «база» и «опора» спят, узкой кучкой заговорщиков во дворце успешно делаются черные дела.

Миних продержался на той же вершине еще меньше, чем Бирон, – в начале 1741 года, воспользовавшись сгоряча поданным прошением фельдмаршала об отставке, его просто уволили на покой и посадили под домашний арест, и он, так же как его предшественники – Меншиков и Бирон, уже ничего не смог сделать для собственной защиты. Власть наконец-то перешла к тому, кто десятилетиями, шаг за шагом, шел к ней, – к Андрею Ивановичу Остерману, ставшему первым министром при правительнице Анне Леопольдовне. Но он, по своим привычкам, повадкам, не был, в отличие от Волынского, Бирона, Миниха, волевым, сильным лидером. Его стихией была тонкая, незаметная для всех интрига, умение подставлять других, он был никем не любим, темен и непонятен. Вспоминается «Тень» Евгения Шварца: «Первый министр не был лжецом, но он был ужасно хитер. Он плел, и плел, и плел тончайшие паутины вокруг самых простых дел. Король во время последнего доклада хотел сказать: «Утверждаю» – и вдруг зажужжал тоненько, как муха, попавшая в паутину. И министр слетел по требованию королевского лейб-медика».

Остерман слетел иначе, хотя лейб-медик тоже принимал в этом участие. Ночью 25 ноября 1741 года в дом Остермана довольно грубо постучали и выволокли Андрея Ивановича из постели – отряд гвардейцев, возглавляемый цесаревной Елизаветой, ее личным врачом Лестоком и музыкантом Шварцем, совершил очередной государственный переворот. Иван VI, его родители, первый министр уже никогда больше не увидели воли. К власти пришла императрица Елизавета Петровна. Помня судьбу своих незадачливых предшественников, она вынесла из прошлого урок: создала хорошую охрану, но все же, несмотря на более существенную социальную опору своей власти, все свое 20-летнее царствование никогда не спала ночью – так силен был у нее страх ночных переворотов…

Хотя Елизавета Петровна совершила типичный дворцовый переворот, он все же существенно отличался от предыдущих. К ноябрю 1741 года политическая ситуация стала меняться. Было много причин для этого.

С одной стороны, пришли новые времена – исчез страх, который всем без исключения внушал Бирон, покинула политическую сцену и такая заметная фигура, как Миних, новые властители – правительница Анна Леопольдовна и ее нелюбимый супруг Антон Ульрих – были ничтожными личностями. Наступило какое-то странное время, неустойчивое, неясное…

С другой стороны, в глубине общественного сознания формировались новые идеи и ценности. В анненское десятилетие Россия не сорвалась с пути, предначертанного преобразователем России, закрепилась в европейской ойкумене. Идеи рационализма, просветительские тенденции свободно проникали в страну вместе с людьми и книгами. Они порождали представления о единстве мира России и мира Европы. Вместе с тем усиливалось осознание своей самобытности, оригинальности, способности не уступать другим народам в науках и ремеслах. Все это, как известно, получило особое развитие во времена Елизаветы, Ивана Шувалова, Михаила Ломоносова, Александра Сумарокова. Но началось это движение раньше – во времена Анны в среде людей, подобных конфидентам Артемия Волынского, где думали о будущем России, спорили о прошлом, обсуждали реализованную позже И. Шуваловым идею университета.

Эти слабые, подспудные общественные течения резко усилились в бесцветный год правления Анны Леопольдовны, когда у руля политики вроде бы кто-то и стоял, но корабль, как и во времена Петра II, свободно несло по воле волн и ветров.

Людям свойственно идеализировать прошлое. Жестокости, крайности Петровской эпохи реформ для подданных императора-ребенка Ивана VI ушли на задний план, осталась лишь память о Петре Великом, который твердой рукой вел корабль России, сделал ее великой державой. Укоризна бездарному настоящему прямо связывалась с забвением начал Петра, приходом к власти иноземцев, не думающих о благе России. Одновременно поднимается волна симпатий к дочери Петра Великого – Елизавете, которая все годы правления Анны Ивановны находилась где-то на обочине политики. Больше всего симпатизировали доброй, красивой, простой в обращении цесаревне в гвардейских казармах – солдаты, помнившие славные петровские победы.

Вместе с тем не следует преувеличивать эти симпатии. Речь ведь идет о достаточно узкой гвардейской и столичной прослойке. Примечательно, что в отряде, который 25 ноября 1741 года помог Елизавете захватить Зимний дворец и арестовать младенца-императора и его родителей, было всего триста гвардейцев. Среди них не было ни одного офицера, а дворян было менее трети. Начатое в 1742 году дело Лопухиных показало, что императрица Елизавета Петровна не пользовалась поддержкой знати, презиравшей «худородство» и простоту манер дочери Петра. Материалы Тайной канцелярии, безусловно отражавшие общественные настроения, позволяют выбрать дела, говорящие как о глубокой симпатии людей к дочери великого реформатора, так и о презрительном, негативном отношении к ней, рожденной до брака царя со шведкой-портомоей. Типично дело крестьянина Ф. Наумова, сидевшего в 1740 году (уже после смерти Анны) в остроге. В ответ на суждения своих сокамерников о том, что теперь «опричь благоверной государыни цесаревны Елизаветы Петровны быть на царстве некому», он, «лежа у печи», сказал: «Она на царство быть недостойна, он слыхал, что она выблядок». И подобные полярные суждения о Елизавете не были единичны.

В конечном счете ее судьба, как и судьба трона, была определена решительностью, мужеством самой цесаревны и отчаянностью трех сотен гвардейцев из тех десяти тысяч, которые были размещены в столице и, мирно проспав ночь, проснулись, как и все жители Петербурга, уже при новом царствовании.

Камарилья же осталась камарильей, и, когда наступило утро нового царствования, все те вельможи, которые еще вчера подобострастно ловили рассеянный взгляд правительницы и презрительно смотрели в сторону дочери Петра I, пали в ноги новой повелительнице, и она благосклонно приняла их под свою эгиду: почти все, за исключением Остермана, М. Г. Головкина и некоторых других особенно одиозных фигур регентства, остались на своих местах. В. Ф. Салтыков, как и при Анне Ивановне, командовал петербургской полицией, канцлер Черкасский, как и во времена Бирона, невозмутимо заседал на государственных совещаниях, но уже без Остермана, которого сначала вывели на эшафот, а потом помиловали, с тем чтобы он кончил свои дни в Пелыме – сибирской ссылке. Все дела – Остермана, Бирона, Миниха и других – сноровисто и привычно вели чиновники Тайной канцелярии, которую, как и в мрачную эпоху «бироновщины», возглавлял генерал Андрей Иванович Ушаков.

Он, бессменный руководитель сыскного ведомства, мог смело смотреть вперед, в будущее, его работа всегда была нужна трону, кто бы там ни сидел: иноземец, курляндский конюх, или «природная русская» – дочь Петра Великого императрица Елизавета Петровна!..