Текст книги "Марьина роща"
Автор книги: Евгений Толкачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
«Профессор» смотрит внимательно. Если жертва еще не дошла, он может грозно произнести:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет!
Тогда она наверняка сдастся и суетливо полезет за деньгами. Теперь можно и утешить:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Стакана полного вина…
Затем достойный поклон и поворот за угол. Встречаются женщины, сияющие, как солнышко… Перед такой женщиной он застывал в немом восторге и растерянно шептал:
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную;
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую.
Тут варианты ограничены. Если не дошло сразу, глубокий поклон и поворот. Если задело, следовало свободной рукой прикоснуться к щеке и ошеломленно произнести:
– Боже! Какая красота! Земной поклон…
…и медленное-медленное движение, изображающее намерение опуститься на колени перед неземной красотой. Этого ему никогда не позволяли, совали первую попавшуюся денежную бумажку и шли дальше, умиленные собственной красотой и щедростью. Теперь солнышко светило еще ярче, на всю Тверскую.
Другой субъект, работавший в том же районе, обращался только к мужчинам. Он тоже изображал опустившегося человека, но иного пошиба: не то спившийся актер, не то выгнанный за пьянство чиновник. Обращался он только к хорошо одетым обладателям портфелей. Раскрыв объятия, бросался навстречу, громко взывая:
– Родной, знакомый! Инженер, педагог, архитектор! Врач человеческих душ! Наконец-то, наконец-то!.. – И делал вид, что вот сейчас полезет целоваться. Спасти от его объятий могла только кредитка.
Самая крупная пожива у него бывала на стоянках прокатных автомашин с желтой полоской. Хорошо одетый гражданин заботливо подсаживает даму. К нему устремляется пропойный нищий:
– Коля! Саша! Ваня! Друг детства! Сколько лет!..
«Черт возьми, явный вымогатель… Не успеешь отъехать. Еще обругает… Сунуть ему мелочь скорее!»
– Какой курьезный нищий, Анна Петровна… Жалкий, вы находите? Ну-у, пьяница, не стоит таких жалеть… Шофер, теперь можно ехать потише.
В гору поднимается извозчик, в пролетке – толстяк. Догнать еле плетущуюся лошаденку не трудно:
– Родной! Знакомый! Коммерсант! Красный купец!
«Вот пристал, подлец, на людной улице! Прохожие смотрят, улыбаются… Скорее кинуть ему десятку». Нищий удовлетворен. Багровый толстяк утирает пот.
В сумерки «профессор» и пропойца возвращались домой, в маленькую комнатку в Девятом проезде. Тщательно укладывались до завтра костюмы и иные атрибуты производства, «родной, знакомый» производил подсчет выручки, а «профессор» печально следил за его ловкими пальцами. Из выручки «профессор» получал совсем немного: он был младшим компаньоном товарищества. Впрочем, и старший компаньон получал не все остальное: больше половины выручки он сдавал кривому старику, скромно сидевшему по вечерам за парой чаю в уголке тихой чайной. Это был сборщик общемосковской организации – треста нищих.
По вечерам приходил юноша и приносил бумажки с выписками выразительных цитат из поэтов. Пропойца выбирал и комбинировал цитаты, давал юноше мелочь, и тот уходил. Затем до глубокой ночи «профессор» долбил новые стихи, а пропойца проверял, давал тон, режиссировал. Можно было подумать, что один актер помогает другому учить роль. В сущности, так оно и было. На зиму товарищество обычно свертывало свои операции в Москве и гастролировало на юге.
Даже Иван Егорович с горечью вспоминает о первых годах нэпа:
– Как пошел нэп, начала наполняться Марьина роща. Кое-кто возвращаться стал из деревни, рабочих за те годы прибавилось, а главное – появилось много приезжих юрких людей. Ну, может, и не так много, да очень уж суетливы, всегда на виду. Рабочий, скажем, трудящийся живет тихо, незаметно, а эти все снуют, все бегают и руками махают. Как это в поговорке: легкая вещь всегда поверху плавает. Так и эти. Но деляги – ничего не скажешь. Откуда только товар добывали – уму непостижимо. Они большей частью так устраивались: раздавали по домам кроеный товар шить, а сами тоже не сидели зря, кроили, обходили своих надомников, собирали готовое, возили куда-то на продажу, может, на Сухаревку, может, в провинцию… Не обижался на них ремесленник: расплачивались по уговору. Шили в ту пору больше кожаные вещи: пальто, тужурки, фуражки… Удивлялись ремесленники: откуда кожу берут? И кожа, заметьте, неплохая, заводской выделки; если иногда брачок попадался, его аккуратно заделывали, и не обнаружишь без носки. Потом только узнали, что была у них, можно сказать, целая организация по добыванию кожи с государственных заводов, вроде как бы отходов производства. Деляги, ничего не скажешь… А что жуликоватые, так без этого, говорят, в торговом деле не бывает. Надомники не обижались, но избави бог, коли кто из них сам пытался в хозяйчики выйти… Заклюют! Потому – организация…
ПАВШИМ ЗА КОММУНИЗМ – СЛАВА!
Подрастало новое поколение. Оно не помнило хруста белоснежного калача, не слышало свистка городового. Оно ощущало, что звание трудящегося – самое высокое на шестой части земного шара. Услышав «Белую акацию» вместо «За власть Советов», смутилось новое поколение. Смутились и те, кто, отбив наскок четырнадцати держав, вдруг увидели, что ожил Тит Титыч и благополучно торгует. Вчера этого Тита Титыча можно и нужно было взять за шиворот – буржуй, кровосос, а нынче не тронь: Тит Титыч не мародер, а красный купец; если не полезная единица в советском обществе, то терпимая и законом охраняемая категория. Было от чего смутиться одиночке. А тут еще леваки масла в огонь подливают, кричат о позорной сдаче позиций, «за что кровь проливали?», «караул, разлагаемся!», «предали мировую революцию!», «измена мировому пролетариату!»
Целые коллективы сбивали с толку леваки своими провокационными выкриками. Особенно легко им было орудовать среди военных, попавших из огня гражданской войны в нэповскую заводь. Удавалось им орудовать и в учреждениях: немало служащих вздыхало о буржуазных прелестях, слаба была еще пролетарская прослойка в учреждениях и учебных заведениях. Лестью, угодничеством обволакивала среда некоторых неустойчивых пролетариев, присланных «комиссарить» в учреждениях… Но вузы постепенно заполнялись рабфаковцами. Классовое чутье и партийное влияние оберегали пролетарскую молодежь от обволакивания буржуазной пленкой, от горячих, но пустопорожних выкриков троцкистов. Перемалывая левые и правые уклоны, партия упорно двигалась по ленинскому пути. Исчезли линии фронтов, отмеченные красными флажками на картах, но борьба продолжалась.
* * *
Видавший виды зеленый автомобиль свернул в Староконюшенный переулок, гулко пропыхтел среди высоких домов и со скрежетом затормозил перед особняком. В садике перед домом стоял памятник: на невысоком цоколе – огромная серая гранитная голова Карла Маркса. Снег занес садик, в сугробах утонул цоколь.
Дорожка от ворот до подъезда была посыпана песком.
– Здесь, – сказал полный военный своему спутнику.
Тот вылез, худой, высокий в летней шинели, вынул деревянный чемодан-сундучок. Военные козырнули друг другу; красноармеец-шофер включил скорость.
В широком вестибюле особняка скучал часовой. По мраморной лестнице часто сновали служащие.
Начальник Политуправления принял батальонного комиссара сразу. Это был человек такого же высокого роста, как приезжий, такой же худощавый. На этом сходство кончалось. Начальник зачесывал назад длинные волосы, носил пенсне с густо-синими стеклами. Посетитель был коротко стрижен, выдававшиеся надбровные дуги делали его лицо хмурым, насупленным. Они вытянулись друг перед другом – начальник подчеркнуто щеголевато, посетитель – по уставу.
– Можно? – и в кабинет вошел толстяк с бритой головой. Увидев церемонно стоящих друг перед другом, он тоже вытянулся.
– Одну минуту, Сергей Иванович… Чем могу служить, товарищ батальонный комиссар?
Посетитель протянул вчетверо сложенную бумагу. Начальник прочел.
– Садитесь, товарищ. И ты, Сергей Иванович. Будем знакомиться. Батальонный комиссар Скворцов прислан ПУРом в наше распоряжение. Знакомьтесь.
Толстяк протянул огромную ладонь:
– Маркин, заместитель…
Посетитель так крепко пожал ему руку, что тот поморщился:
– Силен…
– Виноват, – вытянулся посетитель.
– Откуда к нам? – спросил Маркин, вытаскивая портсигар. – Кури.
– Некурящий.
– Сергей Иванович, – поморщился начальник. – Я же просил…
– Совсем забыл, не буду, не буду… Вот учитесь добродетели у начальства, товарищ Скворцов: не пьет, не курит, женщин не признает…
– Будем серьезны, Сергей Иванович, – сухо оборвал его начальник. – Я хотел бы знать, товарищ Скворцов, вы москвич?
– Так точно.
– Тогда понятно. А то нам все присылают людей из дальних округов.
– Я прибыл из Сибири.
– Ясно: на родину потянуло?
– Не ужился.
– То есть?
– Не поладил с начальством, меня откомандировали в распоряжение Политуправления республики.
– Как так не ладили? Почему же?
– Ну… мы по-разному понимали некоторые вещи…
– Интересно… – протянул начальник и вдруг точно выстрелил: – Уклонист?
– В моем партийном деле сказано. Имею выговор…
– Та-ак… Что же, ПУРу лучше знать… Должен сказать, товарищ Скворцов, что у нас в аппарате для вас вряд ли найдется интересная работа.
– Если я могу выбирать, я хотел бы работать в части.
– Позвольте, позвольте, – вмешался толстяк. – Как это нет интересной работы? Отдел партработы еле дышит, в клубном нет начальника, в редотделе по нужде сидит беспартийный…
– Но товарищ сам не хочет работать в аппарате.
– Не хочет! В чем дело, если надо? Ну?
– Если нужно, буду работать, где укажете.
– Посмотрим, посмотрим… Сергей Иванович, познакомьтесь с товарищем поближе, помогите ему, ну там оформите и вообще…
Вновь церемонная вытяжка, и заместитель со Скворцовым вышли. Начальник посмотрел им вслед, и ничего нельзя было прочесть за его синими стеклами.
Ночь батальонный комиссар провел в общежитии МВО. Здесь было многолюдно. Боевые командиры гражданской войны съезжались на учебу в Москву.
Наутро батальонный комиссар пошел в Пуокр. Заместитель начальника принял его сухо, предложил зайти через два дня. Зато встретившийся на лестнице начальник вполне дружески кивнул и спросил на ходу:
– Ну как?
– Приказано зайти через два дня.
– Чего тянут? Заходи завтра.
В общежитии делать было нечего. Скворцов гулял по Москве.
Еще не достиг расцвета нэп. Шумел Смоленский рынок, вновь на всю площадь растекалась Сухаревка. Но слишком памятны еще были облавы, не успели обнаглеть торгаши. И все же Скворцов морщился, хмурился и торопился пройти дальше, встречая на улицах торговцев разной дребеденью, а перед новенькой вывеской «Кафе Эрмит» постоял, ожесточенно плюнул и, не глядя по сторонам, зашагал в Марьину рощу.
Найти бы Михаила Михайловича Савина – вот человек! Но никто не знал, где искать старого ревкомовца, а назойливо расспрашивать было неудобно: отвык батальонный комиссар от общения с гражданскими людьми. В военной среде все было много проще, прямолинейнее, можно безо всяких вывертов, а тут – черт его знает как приступиться.
Поизносилась Москва за эти годы. Улицы замусорены, здания закопчены, облупились, почти из каждого окна торчит колено железной трубы, многие стекла выбиты, забиты фанерой. Разруха…
Вот и Марьина роща. Угловой кирпичный дом на Сущевском валу. Здесь последнее время жили Кутырины и Талакины. Дверей у подъезда нет, истопили, наверно, в зимние холода.
Поднялся наверх, постучал. За дверью раздались быстрые шаги, стукнул крючок, и на пороге появилась девушка в линялом халатике. У нее серые глаза и пушистые волосы.
– Виноват. Кутырины здесь живут?
– Я Кутырина.
– Я… мне… Ваню Кутырина…
– Ах, Ваню?.. Вани нет. Да вы заходите.
– Нет, зачем же… я на минутку. Хотел повидать Ваню или Лешу Талакина.
– Лешу? А кто это Леша?.. Ах да, Леша! Его тоже нет, он где-то на войне… Его мать живет здесь. А вы что… его бывший товарищ?
– Да, дружили в детстве.
– Вот как? Да вы заходите, заходите… – и она потянула военного в комнаты. Ручка у нее была нежная, красивая, и суровый боец гражданской войны сконфузился.
Валя кокетливо запахивала халатик, бросала на военного лукавые взгляды и нежно щебетала. В три минуты она рассказала, что учится в театральной студии, живет в той комнате со старушкой преподавательницей студии, а в другой комнате живет Настасья Ивановна Талакина с одной работницей, а одна комната пустует, что вообще страшновато жить в квартире, где нет ни одного мужчины, и почему бы товарищу с двумя шпалами в петлицах не занять эту комнату.
Не успел Скворцов опомниться, как Валя, накинув что-то пестрое, кокетливо взяла его под руку и повлекла в домком. Много атак видел батальонный комиссар, но такой энергичной и… гм… приятной атаки еще не переживал.
При виде подтянутого, хмурого военного сонная управдомша проявила признаки оживления:
– Комнату? Да, пожалуйста. Это мы враз оформим, – и взялась сама получить ордер в райсовете.
Бывший Митька Идолище, ныне батальонный комиссар Дмитрий Иванович Скворцов, вернулся в Марьину рощу.
Стояла золотая осень или бабье лето, кто ее разберет?
Маленькая, кокетливая Валечка закружила, завертела, завязала в узелок большого, хмурого Дмитрия Ивановича Скворцова. Когда он впервые принес ей десяток груш, Валя так чудесно смутилась, вскинула на батальонного комиссара восхищенные глаза и пролепетала:
– Это мне?
– Вам, вам… конечно. Это же пустяки…
Груши стали прибывать все чаще и чаще. Потом Валя сказала:
– Ну что вы, Митя, все груши и груши…
Тогда вместо груш появились разные милые пустячки, и батальонный комиссар прочно стал Митей. Он ходил с Валей на какие-то спектакли, в какие-то студии, но смотрел не на сцену, а на нежный профиль спутницы. Затем как-то само собой получилось, что они зашли в загс, и Валя стала не Кутырина, а Скворцова. Пестрые тряпки были перенесены в пустую столовую, где в углу грустил чемодан-сундучок, и, надо сказать, очень оживили унылую, неприбранную комнату. Потом в комнате появилась двуспальная кровать с блестящими шарами, рыночный стол накрылся чем-то пестрым с кистями, а узкая кушетка спрятала свои зловещие пружины под горой подушек и подушечек разных форм и размеров. Скучная, прокуренная комната заполнялась запахами разных женских штучек и томного «Ориган», который уже продавали на всех углах в пробирочках. Считалось, что «Ориган» – контрабандный, а в действительности делала его в Пятом проезде Марьиной рощи предприимчивая коопартель, которая получила в аренду бывшую шоколадную фабричку Ливанова.
Пошла фабрика. Хоть и без Ивана Гавриловича, а пошла. Не вдруг появилось сырье, не сразу отремонтировали поношенные «Штандарты», с натугой, понемногу, а все же восстановили чулочное производство.
У Марфуши – дела выше головы. План выполняй, учениц учи, в завкоме поручений тьма. А учеба? А комсомол? На все времени не хватает. А должно хватить! Обязывает комсомол и учиться, и учить, и работать примерно. Как быть? Стал у Марфуши сон совсем коротенький, а чтобы куда пойти, и думать нечего: по минутам дни расписаны и надолго вперед.
А как-то вечером пришла в завком заплаканная Настасья Ивановна, Марфуша убежала на минутку с совещания.
Настасья Ивановна плачет-заливается, но слезы эти добрые.
– Сын приезжает, Марфуша! Радость-то какая! Леша мой!
– Очень хорошо, тетя Настя, ведь я вам говорила…
– Хорошо, хорошо, голубка, да где мне его устроить?
– Да у себя же, тетя Настя, где же еще?
– А ты?
– А я?.. Что ж, я в общежитие пойду… А то за занавеской. Мне, тетя Настя, сами знаете, немного надо.
– Ну добрая, ну родная! Дай обниму тебя, славная моя!
Потом, после совещания, вспомнила об этом Марфуша. За занавеской? Неудобно, молодой человек, и тетю Настю стеснишь. Не годится. Переселилась Марфуша в общежитие. А всего имущества: два платьишка, бельишко, да книжек пачка. Молодость…
– Ваня, к тебе пришли.
– Попроси сюда, мама.
– Не хочет. Просит выйти к нему.
Ваня Федорченко накинул куртку и, прихрамывая, вышел на крыльцо. Осенний дворик расцветился яркими красками, перед зимним умиранием природа щедро расходовала свою палитру. У палисадника стояла посеревшая от дождей скамейка. На ней сидел человек, задумчиво шевеля ногой желтые и багряные листья; потрепанный пиджачок, брюки с бахромой, нечищеные ботинки. Желтоватое лицо, вялые движения, кривая улыбка.
– Не узнал, Ваня?
– Узнал. Здравствуй, Володя.
– Однако… У тебя зоркий глаз, – с усмешкой сказал Жуков. – Никто не узнает, ты – первый.
– Пойдем в комнату, мать чаем напоит.
– Ты думаешь, я голодный?.. Впрочем, это неважно… Я на минуту. Ищу мать. Она переехала, в доме живут новые люди, какие-то рабочие, не знают… Тебе не известно, где мать?
– Случайно известно. Живет она в квартире, где прежде жили Кутырины.
– Это в тиховском доме?
– Именно… Но ты расскажи, как живешь, где пропадал эти годы…
– Живу? В общем, как все, по курсу дня… А пропадал… на фронтах, потом в провинции… Ну, я спешу, прости. На днях зайду, поговорим.
Ладонь у Володи была влажная, и после пожатия Ваня вытер руку.
– Мама! Это я, Володя!
– Вот интересно! Явление второе: те же и сын. Это хорошо, что ты жив. Я все время была уверена, что мой сын уцелеет, несмотря на эти… как их… фронты, болезни… Садись, друг мой. Угощать, к сожалению, нечем… Ужасные времена! Этот нэп меня совсем подкосил, друг мой… Вместо мамы ты застаешь развалины Карфагена. Я очень постарела, правда?
– Не очень. Даже, пожалуй, совсем не постарела.
– О, ты мне льстишь, друг мой! Увы, это не так. Я вижу, вижу, что постарела и устарела. Классическое искусство сейчас не в почете. Сейчас в моде конструкции и трапеции. А я не могу на трапеции, я не так воспитана, чтобы на трапеции, я – драма, а не цирк! По-моему, Островский тоже не мог бы на трапеции. А они говорят: мог бы, но не догадывался. Ты понимаешь, что это уже принципиальное расхождение? И потом дантисты запрашивают немыслимые цены. Откуда я возьму такие бешеные деньги? Я ему говорю: «У меня сломался протез, я прошу просто починить его, сварить, как это по-вашему». А он говорит: «Мадам, ваш протез совершенно не годится, он, извините, выпрыгивает у вас изо рта, надо делать новый». Нет, ты видел такого нахала? Я говорю: «Какое вам дело, как ведет себя мой протез? Ваше дело его починить». Он пожимает плечами: «Немыслимо, мадам, он выношен и вообще не годится». Я пожелала ему всего недоброго, пошла к другому, к третьему, – все как сговорились, твердят: надо делать новый. «Сколько же это стоит?» – спрашиваю и чуть не падаю в обморок от цифры… Что же ты думаешь? Я его сама починила, вот смотри: вжяла две ниточки, прошверлила дырошки, пропуштила нитошки, швяжала и – вуаля! – ношу до сих пор, а дантистам – нос! Правда, дикция неважная… Вот из-за дикции и трапеций пришлось отказаться от лекций в студии. Впрочем, всё равно студия на ладан дышала… Сейчас я служу искусству на более скромном поприще, но зато ни трапеций, ни дикции от меня не требуют. Ты хочешь, наверно, знать, что я делаю? Я, мой друг, числюсь по штату костюмершей, но, разумеется, помогаю молодежи своими советами… Да, а как ты? Я ведь ничего о тебе не знаю. Может быть, ты даже женился?
– Было, но прошло. Так, пустяк, мимолетное…
– Ты трезво смотришь на жизнь. Это меня радует. А то кругом, знаешь, я только и наблюдаю любовные трагедии. Например…
Володя рассеянно слушал монолог матери, и в памяти назойливо стучали строчки: «Природа к осени дождливей, а люди к старости болтливей».
– …у нас в квартире: она – девочка с задатками, недурна собой, с изюминкой, а он – комиссар из пролетариев, препротивный, колючий, смотрит как волк. И, представь себе, живут… Говорят, что ле контраст се туш… Может быть, хотя я не верю.
– Как ты попала сюда, мама?
– Что это значит – попала? Меня пригласили! Вот эта самая Валечка, которая с комиссаром. Девочка нуждалась в поддержке, в руководстве. На кого ей опереться? На кухарку Настасью? Та только и бредит своим сыном, каким-то Ванькой. Вот будет еще один экземпляр в нашем зверинце!.. Ах, боже мой, я с тобой болтаю, а мне давно пора идти! Вот что, милый друг, я тебе оставлю ключ, если ты вернешься раньше десяти…
– Не надо, мама, я не собираюсь жить у вас.
– Тем лучше, тем лучше, друг мой! Жить в таком окружении, знаешь, совсем не легко, нужно иметь силу, выдержку. Но я тверда, я горда, я помню, кто я и кто они… Кстати, мой друг, как поживает наш любезный Николай Иванович?
– Николай Иванович? Кто это?
– То есть, как кто? Твой начальник!
– А… а… черт его знает! Ведь сколько лет прошло, как я с ним не виделся.
– Да, да, я совсем забыла, что ты куда-то уезжал, что-то делал.
– Я…
– Впрочем, это все позади, и очень хорошо, что позади… Однако иногда жаль… Мы были моложе… Ну, я спешу, спешу! Ты не знаешь, мой друг, как трудно сейчас работать: дисциплина, придирки, всякий норовит показать свою власть… бр-р! Ах, я опаздываю! Прощай, мой сын. Прими благословение любящей матери. О ревуар, заходи!
Вечерело. Леша Талакин вымылся у крана в пустой кухне и по военной привычке крепко растирал шею полотенцем, когда в кухню вошел высокий человек в ночной рубашке, галифе и в сапогах. Он повесил на гвоздь полотенце, подошел к крану, бегло взглянул на Лешу. Остановился, всмотрелся, неуверенно спросил:.
– Талакин?.. Леша?
– Батюшки! – воскликнул Леша. – С того света! Митя! Друг!
Расцеловались, хлопали друг друга по плечу, восклицали, радостно смеялись.
– Пойдем ко мне, – сказал Митя. – Что же на кухне-то? Ну, смелее, смелее, – он запнулся и добавил тише: – Жены нет дома, я один. Заходи.
– Две шпалы, – говорил Леша. – Ах, молодец, Митя!
– Завидуешь, старик?
– По совести, завидую немного. Мне не повезло.
– Значит, ты считаешь, что нет шпал, значит не повезло?
– Не то. Демобилизовали. А я, Митя, привык к военной службе. Сколько лет? Шестнадцатый, семнадцатый… до двадцать третьего. Старик уже. И вот на гражданке после стольких лет службы.
– Что ж так, Леша?
– Случилось одно дело.
– Рассказывай.
– Неинтересно, склока.
– В армии? Склока?
– Собственно, дело было в прошлом году, в гарнизоне, в Средней Азии. Не поладил с начальством.
– Не поладил? Разве в армии есть такое выражение? А дисциплина?
– В том-то и дело… Словом, сошелся я с одной девушкой. Прожили год или около того… Приехал новый командир, стал за ней ухаживать. Ну, я не стерпел, говорю: «Нехорошо, товарищ начальник, она мне как жена». Так куда там! Тоже член партии, а замашки барские. Я – в ячейку. Долго не разбирали мое заявление, а когда послали меня в экспедицию, заочно исключили из партии.
– Вот как? Жаловался?
– Писал, ответа не получил. Одна надежда у меня, Митя, на ЦК.
– Подал жалобу?
– Собираюсь.
Батальонный комиссар вздохнул:
– Может быть, с этого надо было начинать, да нельзя, сам понимаю, особенно военному человеку… А как она? Как твой обидчик?
– Не знаю. Услали меня в другую часть, недавно демобилизовали.
– Та-ак… Работаешь?
– На военную службу мне пока нельзя, а на гражданку не хочется.
– Почему?
– Противно, Митя. Посмотри, что кругом делается: недобитки вылезли, торгуют. Что же, Митя, все к прошлому идет?
– Глупости говоришь. Я тоже сперва так думал. Это, брат, накипь, она всегда поверху плавает. А ты уже ослаб, распустился?
– Да ведь очень все это ушибло…
– Потри ушиб, постепенно пройдет… Я тебя помню, Леша, верю, что ты не изменился. Не робей, парень, все хорошо будет.
– Ждать долго.
– Подождешь. Все ждем. Учиться, Леша, надо, вот что. Без знаний не справиться нам с этими… с торговцами…
– Учиться? Это правильно. Но у меня мать-старуха. Что же, я на ее шею сяду?
– Еще чего? Работать и учиться.
– А время?
– Хватит. Должно хватить.
– Думаешь?
– Я же учусь. У меня ведь нет никакого образования, только что читать умею. Сижу, брат, как в школе, долблю азы. Тебе даже легче моего будет.
– Надо подумать.
– И думать нечего. Поступай на рабфак.
– С моим-то четырехклассным?
– А ты думаешь, там ребята с дипломами? Рабочий должен учиться. Без учебы ты завтра не сможешь жить. Понимаешь? Какие старики учатся, кабы ты видел!.. Поступай, Лешка. А работу подыщи пока нетрудную, ну, сторожем, пожарником…
– Я же шофер.
– Э, верно, забыл. Еще лучше, значит. Ты поищи, в разных местах условия работы разные, может, и найдешь что нужно.
Леша понимал, что старый друг прав. Но слишком болела рана, слишком неустроена жизнь, чтобы решаться на такую нагрузку.
– Если восстановят в партии, пойду учиться, – сказал он.
Митя нахмурился:
– Напрасно ты ставишь такое условие. А впрочем, как знаешь…
Этот дом – особенный. Здесь нет дворцовой чопорности, здесь не давит атмосфера храма, где все стремится доказать человеку, что он ничто, пылинка перед лицом грозного и неведомого. Здесь не бывает суетни, беготни по длинным коридорам и высоким лестницам, здесь не собираются группы служащих по углам покурить, поболтать. Здесь не говорят:
– Наведайтесь через недельку-две.
Здесь назначают день и час, если вопрос нельзя решить сразу. Здесь не выносят скороспелых, необдуманных решений. Отсюда навсегда изгнана расхлябанная троица: авось, небось и как-нибудь.
Здесь работают не жрецы, а люди, вооруженные знанием, идеей, обладающие большим сердцем. Здесь не нужно снижать голос до почтительного шепота. Темпераментный посетитель, защищая свою мысль, может поволноваться, может погорячиться, выразиться крепко, по-рабочему, но от всей души, от всего сердца. Его поймут, не осудят, терпеливо объяснят, если он ошибается; поддержат, если он прав, но будут строги к тем, кто упорствует в своем заблуждении.
Здесь коллективный мозг, воля и сила партии – руководителя. Слово, сказанное просто, без нажима, без подчеркивания, становится словом с большой буквы.
Отсюда посетитель выходит с особым чувством, унося в душе могучий заряд идейной чистоты, высоких чувств и проникновенной мудрости. Многим такого заряда хватает на всю дальнейшую жизнь.
И сколько бы раз человек не бывал в верховном штабе партии, он никогда не утратит этого ощущения. Каждый раз он вновь переживает волнующее чувство соприкосновения с высшим выражением ума, воли и сердца.
Из бюро пропусков большого здания на Старой площади Лешу направили в экспедицию. Здесь строгая девушка приняла у него заявление.
– Так… так… Адрес указан. Хорошо, товарищ. Вас уведомят.
Вызов пришел неожиданно быстро. Человек с внимательными глазами выслушал рассказ Леши.
– Значит, вы считаете, что вас неправильно исключили?
– Считаю, что неправильно. На почве личных отношений… Он имел виды на эту женщину.
– Почему вы так думаете?
– Она сама мне говорила.
– Она была вашей женой?
– Женой? Нет, так… военная обстановка…
– А потом?
– Возможно, что он добился своего.
– Откуда вам это известно?
– Мне намекали товарищи. Вот письмо.
– Дайте… Значит, вас исключили заочно, и собрание согласилось с этим решением?
– Из писем ясно, что на собрании никто не выступил, так все были запуганы этим командиром.
– Запуганы? Члены партии?
– Так пишут товарищи.
– Хорошо. В вашем деле разберутся…
– А пока… как же я?
Внимательные глаза потеплели:
– Не робей, товарищ! Может быть, ты и прав. Не обещаю тебе скорого ответа, сам понимаешь, дело сложное, материалы не под руками. А пока… что ж, в Москве не один ты в таком положении. Живут же люди и вне партии.
– Я не могу жить без партии! Вся моя жизнь…
– Ты какого года рождения? Ну вот, а говоришь: вся жизнь. Лет через тридцать – сорок сможешь сказать: вся жизнь. Пока работай и жди. Не волнуйся. Где работаешь?
– Еще нигде. Разве я могу думать, пока не выяснится…
– Можешь. Даже обязан. Перестав быть членом партии, – будем думать, временно, – ты остался советским гражданином. Сейчас стране нужны крепкие работники. Ты по профессии механик?
– Шофер.
– Нужная специальность. Иди на биржу труда.
– Я так привык к военной службе… Не по душе мне вся эта карусель…
– Какая карусель?
– Ну, на улицах… Нэп, магазины, всякие буржуи…
– Преодолевай. Партии веришь?
– Я, конечно… партия…
– Так-то. А если не хочешь на гражданскую службу, попробуй устроиться в органы милиции.
– Спасибо, товарищ.
– До свидания… Не вешай носа. Ну?
– Приказано не вешать носа!
Леша поступил в гараж текстильного треста.
Он вошел в колею, успокоился, помнил слова товарища с внимательными глазами: «Скорого ответа не обещаю», и упорно ждал.
Его душевное спокойствие было нарушено внезапно. Проезжая по улице Воровского, он услышал в моторе «Чандлера» подозрительный писк. Пришлось остановиться под тенистой липой и искать причину писка. Мотор сносился изрядно, но повреждение оказалось небольшим; опытному шоферу не трудно было устранить его. Леша закрыл капот и замер от удивления. По ту сторону улицы, за красивой решеткой, в саду особняка трое в белых брюках играли в теннис. Мячи звонко шлепались и отскакивали от разграфленного асфальта. Двое джентльменов ловко скользили по гладкой площадке и все же не успевали принимать сильные меткие удары. Третий играл с ленивой грацией и вгонял в пот своих противников. О, эту русую голову, этот профиль, эту фигуру Леша узнал бы среди тысяч. Эдуард Чарнок в Москве!
В третий раз Леша сталкивается с ним. Сперва – в детстве, в Сокольниках, когда влюбленно подавал мячи несравненному чемпиону. Второй раз – после Февральской революции, на фронте, когда Чарнок вел таинственные переговоры с некоторыми офицерами. Переговоры были явно некоммерческого свойства: купцу нечего делать на позициях, он обделывает свои дела в тылу с интендантами. А Чарнок так непонятно вел себя тогда, пользовался, видимо, сильной поддержкой сверху, свободно посещал штабы, легко проникал к высшему командованию… Леше приходилось даже возить его в казенной машине. Тот, разумеется, не узнал в солдате-шофере своего бывшего поклонника. Потом Чарнок исчез. Так и не узнал ничего Леша.
Теперь – третья встреча… С тех пор не раз «Чандлер» стал требовать осмотра именно против особняка с красивой решеткой.
Свое сомнение Леша высказал юрисконсульту Анисимову, которого возил по делам треста. Тот обещал навести справки. Так Леша попал на прием к работнику уголовного розыска товарищу Паршину.
Паршин слушал, не прерывая, и в свинцовом взоре его светилась бесконечная усталость. Не поощряемый собеседником, Леша излагал свои наблюдения сбивчиво, бессистемно. Странное дело: факты, казавшиеся ему такими значительными, сейчас как-то расплывались, мельчали, увядали… И все же…
Что федотовское производство чемоданов процветает, было известно всем и каждому; догадывались, почему оно процветало и при военном коммунизме: старший сын был влиятельным лицом. Действительно, он числился в Реввоенсовете. Отец (он по старости или еще почему-то отошел от дела, которым занимался теперь средний сын) даже хвастался в простоте успехами и влиянием старшего сына. Сменилось руководство в Реввоенсовете, а к Федотовым мотоциклисты продолжали доставлять срочные и экстренные пакеты. Почему?
