Текст книги "Марьина роща"

Автор книги: Евгений Толкачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Наконец земство нажало на железную дорогу и заставило срочно поставить проезжий мост через линию. По этому узкому и горбатому мосту на Шереметевской вновь устанавливается связь между обеими частями Марьиной рощи, налаживается заглохшее было движение на Останкино, начинается заселение свободных участков за линией, сдаваемых по дешевке. Здесь селятся те, кому хочется иметь свой домик, и те, кому хочется из своего домика выгонять доходец побольше, и те, кому требуется укрыть свои делишки от лишних взоров, и те, кому просто нужно где-то жить, чтобы работать. Все эти категории устраиваются на новоселье по своему вкусу, а главное – дешево и укрыто. Не важно, что нет ни водопровода, ни канализации. – водовоз привезет по копейке за ведро сладкую мытищинскую воду с бассейна; кто пожаднее, те за полкопейки с ведра получат колодезную воду, слегка припахивающую йодоформом; самые скупые принесут воду из соседнего колодца даром, хотя полицейский врач не раз запечатывал такие колодцы из-за сомнительного соседства выгребных ям.

Не важно, что нет никакого освещения. Добрые люди спать ложатся рано, а недобрым – освещение только помеха. Не важно, что изо всех дорог кое-как замощена только одна Шереметевская, – своих колясок здесь не держат, а гремучим обозам да отходникам даже мягче ездить по грунтовым дорогам, и жителям беспокойства меньше. Церковь есть, даже две – на кладбищах Лазаревском и Миусском, а третью за линией собираются строить зажиточные и усердные богу ремесленники, уже кирпич возят помаленьку. Лавочки, лавчонки, лавчужки полезли в изобилии: это были поденки – открывались, закрывались, переходили из рук в руки. Открылись казенные винные лавки.

Недалеко от Шереметевской улицы по дороге в Останкино стоит трактир Кулакова «Уют», перенесенный в свое время со старой Троицкой дороги, ближе к Сущевскому валу – Антиповский трактир. В новых вырубленных проездах арендовали участки кабатчики Федяшин, Гуреев и другие. Шумит Марьина роща пьяными голосами ремесленников и мещан, лихими разгулами купеческих сынков и промотавшихся дворян. От этого шума запирались дубовыми воротами обозники на постоялых дворах. Ночи темные, улицы неосвещенные, грязные, с тропинками вдоль заборов, редко с деревянными тротуарами возле зажиточных домов. В такие ночи лучше сидеть дома, да и свет жечь незачем: керосин денег стоит, и внимание привлекает освещенное окошко, а ночное внимание многим ни к чему.

Строилась Москва. Возникали новые, ширились старые промышленные заведения и мастерские, лавчонки, магазины и склады. Предприимчивые дельцы оценили преимущества дешевых участков Марьиной рощи. Фабриканты Кротов и Метельцов построили на Сущевском валу чулочную фабрику, недалеко от нее поставил Гусаров дроболитейный заводик, а Мещерский – литографию. Удачливый немец Густав Лист, расширяя свой единственный на всю Россию завод по изготовлению насосов на Софийской набережной, построил новые, большие корпуса на изгибе Виндавской дороги, арендовав землю у причта церкви Рождества. В честь преподобного Филарета, благословившего эту сделку, улица, ведущая к бутырскому заводу Листа, была названа Филаретовской (ныне Складская).

Это был самый большой завод в округе. Первые кадровые рабочие его были переведены частично со старого завода, а новых рабочих и учеников вербовали почти исключительно в деревне. За большое счастье считал деревенский парень согласие мастера поговорить при случае, чтобы приняли его на завод. Кто был в силах, давал влиятельному мастеру взятку деньгами или продуктами; кто был гол, отчислял ему несколько месяцев часть получки и рабски прислуживал благодетелю. Такой покорный, без претензий и запросов деревенский парень был приятен и выгоден и хозяину и мастеру. Старались в нем развивать жадность к деньгам, необщительность, тревогу за свой заработок.

Жили деревенские рабочие в лютой грязи, тесноте и скудости. Мещане Бутырской слободы неплохо наживались, сдавая им углы и чуланчики. Потом предприимчивый Лизунов построил два дома-барака у переезда специально в расчете на рабочих нового завода. Быстро заселились его дома: снявшие квартиру сдавали от себя комнаты, снявшие комнаты пускали коечников.

ВОЗВЫШЕНИЕ ПЕТРА ШУБИНА

«В Марьиной роще – люди проще»

(местная поговорка)

Русский человек – исстари общительный. Это его свойство казалось опасным царскому правительству. Поэтому так мало было сословных и профессиональных клубов и обществ в старой Москве. Для либеральной аристократии был Английский клуб, хранивший традиции времен Грибоедова, было Дворянское собрание, был Купеческий клуб для верхушки сословия, туманно именовавшегося «торгово-промышленными кругами», для интеллигенции был Литературно-художественный кружок, был и Юридический клуб, был и Приказчичий клуб…

А для широких масс народа, для рабочих и ремесленников, для мещан и вчерашних крестьян были трактиры и базары. Трактир заменял клуб, здесь собирались люди, близкие по ремеслу. Но все сословия, весь московский люд стекался на такие народные сборища, как гулянья под Девичьим, как крещенские катания на Москве-реке. Особенно многолюдным бывал традиционный вербный торг.

В последние дни вербной недели не так-то легко было добраться до Красной площади. Уже с Театрального проезда становилось тесно, около Думы (где сейчас Музей В. И. Ленина) люди уже не помещались на тротуарах, а под гулкими сводами Иверской часовни толпа поднималась плотной стеной. И по другую сторону нового здания Исторического музея вверх к площади стремились людские потоки. Среди них, как в бурном море, плыли экипажи. Человек больше не мог двигаться по своей воле, оставалось лишь отдаться течению. Стиснутых, разгоряченных, порою слегка помятых людей лавина выносила на Красную площадь.

Тут людей оглушала неповторимая симфония торга. Свистели, гремели, щелкали, гудели, хрипели, гнусавили, пели, ныли, издавали всевозможные звуки сотни гудков, свистков, пищалок, картонных и жестяных труб, свирелей, флейт, барабанчиков, трещоток; каждая группа старалась перекричать другую группу инструментов. По тротуарам и по мостовой двигалась неиссякаемым потоком огромная толпа. Докатившись до Никольской, она делилась на ручьи: одни шли вдоль Рядов, другие вдоль музея, а большинство пробивалось в середину.

В центре Красной площади раскинулся традиционный московский вербный торг – зрелище живописное и своеобразное.

Вдоль всей площади в пять рядов тянулись тесовые ларьки и палатки, выросшие за одну ночь, и жизнь их длилась самое большое неделю.

Здесь продавали все, чем славились российские ярмарки. Сюда стекались торговцы не только со всех сторон необъятной страны; много заграничных гостей приезжало продавать свои товары на этой ежегодной ярмарке. И чего-чего тут не было!..

Большие палатки первого ряда заняты преимущественно пряничниками. Вот тульская пекарня выставила свои обливные печатные пряники с цукатами, с орехами, кофейные, шоколадные, фруктовые…

Рядом бойко торгуют мелкими Вяземскими пряничками с вареньем. Их берет тот, кто побережливее: настоящий вяземский пряничек имеет секрет – никогда не черствеет, но – ах! – уже во второй половине XIX века трудно стало в Москве достать настоящий вяземский пряничек. Вот расторопные тверяки щеголяют своими фигурными мятными пряниками: тут и кони, и пастухи, и рыбы, и птицы, и крохотные, как пуговицы, шарики, и огромные, с блюдо, государственные орлы. Перед этими художественными изделиями надолго застывают ребятишки, и только пронзительная волна вкуснейших благоуханий следующей палатки отрывает их от упоения сказочными цветами, верблюдами и деревьями из ароматного белоснежного мятного теста.

Большой коммерческий успех имеют соседние палатки московских купцов Кукина и Выгодчикова. К ним неизбежно поворачиваются носы, человек глотает слюну, и рука непроизвольно тянется за кошельком. Москвичи бьют конкурентов запахами. Вот здесь, сейчас, на ваших глазах из заднего помещения палатки выносят противни с горячими пряниками, от них идет пар и аромат, и… кто устоит перед таким ароматом? Пряники здесь не так красивы, все однообразные, круглые. Но сколько сортов! Белые и розовые, мятные, миндальные, медовые, обливные, саксонские, ореховые, жареные… И каждый сорт благоухает по-своему.

Тут же с краю – утлая палатка. В ней совместно торгуют представители нарождающейся марьинорощинской «индустрии». Главное место занимают расписные пряники пекарни Елагина. По коричневому фону паточной коврижки струйкой цветного сахара выведены такие узоры, что ребятишки застывают перед ними как вкопанные… Рядом – высокие стеклянные банки с витыми палочками леденцов. Ни у одного художника на палитре не найдется столько красок, сколько на этих пестрых леденцах! Знает купец Ливанов, чем привлечь покупателя.

Оба марьинорощинских купца держат скромную палатку; хоть и богаты купцы, а все-таки еще боязно вступать в прямую конкуренцию с такими китами пряничного и кондитерского производства, как Чуев, Расторгуев, Белоусов… Крошечный уголок в палатке занимает товар «мастерской» Алешина. Этот будущий богач начинает дело с малого: покупает в зеркальных мастерских обрезки, отходы и брак, режет их на кусочки, оклеивает пестрой бумажкой и через продавцов вразнос продает свою копеечную продукцию. Впоследствии его зеркальная мастерская станет поставлять не кривые зеркальца, а монументальные трюмо ручной работы.

Тщетно пытаются перебить пряничный запах соседние палатки восточных сладостей. Сочатся тахинным маслом кубы халвы, несокрушимыми глыбами белеют утесы кос-халвы, и когда ее откалывают топориком, в стороны брызжут веселые голубые искры. Тянутся ленивые белые, желтые, розовые шербеты и помадки. Легкими пушистыми горами громоздится сладкая вата. Висят длинные ряды розовых полупрозрачных колбасок чучхелы, обильно пересыпан сахарной пудрой тягучий рахат-лукум. А дальше – кучи и штабели всяких неведомых по вкусу и названию сладостей, изобретенных изощренным вкусом Кавказа, Средней Азии, Ирана…

Фруктовые палатки щеголяют плодами юга, отборными алжирскими финиками на ветках в овальных лубяных коробочках, круглыми яффскими, овальными мессинскими и сладкими корольками – красными испанскими апельсинами из Барселоны и Мурсии. Связки желтых с черным кантом бананов почему-то мало прельщают москвичей, как и шишки сингапурских ананасов с зелеными хвостами. Зато нарасхват берут всякие орехи: кедровые в шишках и на вес, грецкие, волошские, китайские (арахис), жирные неразгрызаемые американки, круглый фундук. Покупают сладкие сухие александрийские стручки с плоскими, каменной твердости семечками, палочки дивьего меда, где за каждой перегородкой хранятся коричневые капли приторно-сладкой тягучей жидкости. Пирамиды яблок всех колеров, форм и размеров испускают тонкий аромат осеннего сада. Среди всевозможных нежных на вид и на вкус «иностранцев» царствует отечественная антоновка. Из вскрытых ящиков, переложенных соломой, выглядывают ее янтарные щеки и несется крепкий дух родных просторов.

А дальше – горы сухих фруктов. Это специальность восточных купцов: узбеков, персов, турок. Ай, хорош сладкий урюк!

С краю притулилась легонькая палаточка. Рыжий немец из Риги ловко печет вафли, а голубоглазая фрау в изумительном передничке длинными щипцами берет теплые пластинки, плавным движением смазывает одну кремом, прихлопывает другой и подает покупателю, обнажая в улыбке белейшие зубки:

– Битте, пьять копейкен!

И еще, еще палатки со всякой снедью, с пастилой ядовитых колеров, липкими леденцами, карамелью «король Сиамский», обманчивым ярмарочным шоколадом в ярких обертках, под которыми обнаруживалась какая-то серая мучнистая лепешка… Эти торговцы шумели, зазывали больше других, но стреляный москвич знал им цену, и лишь оглушенный яркостью оберток и дешевкой новичок покупал здесь в первый и обычно в последний раз.

Особо стояли палатки с искусственными цветами. Эту московскую специальность ревниво хранили мастерицы. Цветы всех видов, названий, из всевозможного материала свисали гирляндами, стояли букетами, громоздились корзинами; глаза разбегались от пестроты. Подражание природе было исключительно точным, особенно у дорогих сортов – шелковых, бархатных, восковых… Пробовали немецкие фирмы ввозить свои фабричные изделия, но дешевка не прельщала любителей красивого национального искусства. За прилавком отпускала товар одна продавщица, а две мастерицы на глазах покупателей делали цветы: круглыми ложечками и шариками разных сечений выдавливали лепестки, быстро-быстро окручивали проволочку бумажной ленточкой… Тут же продавался набор хитрых инструментов для производства стеблей, лепестков, листьев. Мастерицы могли не опасаться конкуренции. Дело было не в инструменте, а в умении владеть им. Московские цветочницы славились на всю страну, но купить их великолепные изделия из первых рук можно было только здесь, на вербном торге. В другое время они сдавали свою продукцию в магазины, где их цветы смешивались с фабричными, несравненно худшими. А какая же любящая мать выдаст замуж дочь без хороших московских цветов?

Дальше – рыбье царство. В самых разнообразных стеклянных сосудах плавали аквариумные рыбки. Конечно, преобладала золотая рыбка и ее красивые разновидности: широкохвостая комета и привезенная из Китая новинка – зеленые и золотые телескопы. Они были в центре внимания: вуалехвосты в ту поpy были редки. В новинку были и первые завезенные к нам живородящие рыбки: юркие пецилии и пятнистые гирардинусы. Топорщились драчливые сиамские петушки, выходили на смертный поединок макроподы, как драгоценные камешки мелькали красные щучки, солидно проплывала круглая луна-рыба, лежали на дне добродушные зеркальные сомики. А в больших ведрах и в бочках кишела дешевая рыба, наловленная утром в Москве-реке и в прудах: предсказатели погоды – вьюны, меланхоличные карасики, сердитые ерши, суетливые верхоплавки и красноперки. В аквариумах важно поворачивались аксолотли, розовые, как дети, и пятнистые, как сказочная саламандра. Эти привлекали больше всего учащихся, слышавших о разных любопытных свойствах земноводных.

Около них всегда споры. В качестве знатока обычно выступает великовозрастный гимназист, окруженный почтительными приготовишками. Прислушиваются и взрослые зеваки.

– А если второй раз оторвать ему хвост? – интересуется приготовишка.

– Все равно отрастет.

– А ежели лапу?

– Лапу? Гм… Науке известны и такие случаи.

– Ну, а если голову?

– Голову – нет. Голова не отрастет. А вот жабры – сколько угодно.

– Чудеса! – удивляется кто-то, а скептический мещанин в чуйке задает ехидный вопрос:

– А дозвольте узнать, господин гимназист, как они размножаются, эти ящерицы? Электричеством али как?

– Ну, при чем тут электричество? – отводит каверзный вопрос гимназист.

– А я-то думал, они по-нашему не могут, – разочарован мещанин.

Гимназист багровеет.

– Да нет… вы не поняли… они – как рыбы… как лягушки… икрой, – лепечет он. Но поздно, авторитет погиб, приготовишек как ветром сдуло, и надо спасаться от общего хохота.

Рыбьи палатки смыкались с птичьими. Сюда со всей Москвы сходились знатоки и любители. Весь год они встречались по воскресеньям на Трубной площади в поисках исключительного случая. А в дни вербного торга они демонстрировали свои достижения и находки, хвалились знаменитыми певунами, показывали своих обученных щеглов и дроздов, выносили состязаться в разговоре попугаев и, если стояла теплая погода, рисковали выставлять прославленных кенаров. Из года в год в вербную субботу старый часовщик демонстрировал своего ворона, который скрипуче, но внятно выговаривал: «Все суета сует». Послушать ученого ворона стекались москвичи старого закала. Не раз распалившийся купец предлагал часовщику любую цену за его умника, но ворон был непродажный и однажды выговорил новинку: «Деньги суть прах», чем окончательно покорил своих поклонников.

Голуби всех мастей и видов наполняли большие вольеры. Им было тесно и грязно, хотелось размяться и пить. Они хлопали крыльями, взлетали и, стукнувшись о сетчатый потолок, валились на товарищей по неволе.

В плетеных клетках жались друг к другу нежные морские свинки, суетливо сновали красноглазые белые мыши, беспокойно нюхали воздух кролики.

Первый ряд, ближний к Кремлевской стене, занимали букинисты. Здесь встречались московские книголюбы. Согнувшись над длинными ящиками, перебирали они случайные книги, остатки изданий, разрозненные тома распроданных собраний, непонятно как сюда попавшие книги в дорогих переплетах, с гербами не только русских вельмож, но и громких иностранных фамилий, преимущественно французских. Каждый книголюб искал и ждал своего случая: вот в его дрогнувших пальцах окажется редкая, уникальная книга, и необразованный букинист отдаст ее за гроши… А если и не попадется такой раритет, – вдруг найдется просто что-нибудь очень интересное… Это даже, пожалуй, лучше, потому что истинный любитель некорыстолюбив и лишь в оправдание своей страстишки убеждает себя, что ищет рыночные ценности.

Вот ученик облюбовал комплект журнала «Природа и люди» за старый год и задумался. Толстый том, безусловно, стоит своих четырех рублей: два захватывающих романа с продолжением, семнадцать рассказов, – но тогда на все остальное гулянье останется три двугривенных… Старик в сером картузике отложил два томика Вольтера из разрозненного собрания и дрожащими пальцами перебирает славянский требник, закапанный воском… Румяный студент подбирает по листкам литографированные лекции… Они устарели, но зато дешевы.

Женщины не грешат любопытством к книгам, они больше интересуются прохоровскими и цинделевскими ситцами, тяжелым поповским сукном, а за шелком и бархатом пойдут не на Красную площадь, а в пассаж, где французские фирмы поразят покупателей изяществом работы лионских ткачей.

Ближе к Лобному месту и у Василия Блаженного раскинулись рундуки со скобяным и щепным товаром. Сюда идет хозяин подобрать хорошую дубовую бочку, липовую кадушку, корыто, окоренок, прицениться к изделиям окских кустарей; а если хорошо поискать, можно найти здесь и ножевую сталь с искусным узором Златоустовских мастеров, и каслинское художественное литье, екатеринбургские поделки из малахита и орлеца.

Между солидными палатками совсем не к месту вклинился тощий, но пестро расписанный ярчайшими колерами ларек. В нем проворный продавец бойко торгует пестрыми игрушками и дудками, картонными патрончиками фейерверка и шутихами: это продукция марьинорощинских «фабрикантов» – игрушечника Петрова и пиротехника Вальковского.

Впервые этот ларек появился в прошлом году на очередном Вербном торге; до того нынешние «фабриканты» продавали свою кустарную продукцию с рук. Богатые владельцы палаток с хозяйственными товарами с негодованием встретили появление в своей среде гудящего и стреляющего проходимца. Но потом они заметили, что оживление, которое внес этот нахал в спокойный, солидный ряд, пошло им на пользу: торговля стала веселее, живее и прибыльнее.

В ларьке разрывается на части приказчик Филофей. Ох, нелегко служить двум хозяевам!.. А хозяева ревнивые: ларек строили и приказчика нанимают пополам, а каждый подозревает, что Филофей зажимает его товар и старается всучить покупателю товар компаньона. Беда с такими хозяевами!

И старается Филофей, рта не закрывая:

– А вот дудки-самогудки, ребятишкам – услада, старикам– досада! Бездымный, безвредный, холодный бенгальский огонь! Пищики-свисточки, покупай, сыночки!.. Вот они, вот они, шутихи пороховые, прыгают, стреляют, молодок пугают!..

А как сгрудится народ вокруг ларька, начнет Филофей такие шуточки отпускать, что ребятишки с хохоту надрываются, старики почтенные за бока хватаются, молодицы да девки рукавом закрываются. Ну и Филофей-приказчик! Умеет народ распотешить и товар продать.

Когда закончится вербный торг, возвращается Филофей к своим повседневным занятиям. Куда и веселость его пропадает! Сидит он скучный на липке и загоняет деревянные шпильки в подметки. Весь год он – сапожник средней руки, обремененный большой семьей. Филофей – это вербное имя, псевдоним веселого продавца, а скучный сапожник – это Федор Павлович Копытин. Мало кто знает, как раз в году на целую неделю расцветает этот хмурый, задавленный нуждой человек.

Но сейчас он – развеселый Филофей, насмешник и балагур.

Тесно-тесно прижаты друг к другу ларьки, палатки. А между ними и около них все щелки, все свободные уголки занимают торговцы вразнос с лотками на шее или на легких козлах. Здесь на каждом шагу гуляющий может утолить жажду и аппетит. Зазывно пахнут пироги подовые, жареные, вареные на пару. Ядовито-желтым и кроваво-красным светятся пузатые графины с напитками, высятся дубовые бочонки с грушевым квасом, и тут же на лотке – горки коричневых моченых груш.

А вот осколок XVII века – последний московский сбитенщик. Выпячивая живот, таскает он свой самовар со стаканами, продетыми в кольца вокруг самовара, с прибаутками цедит свой сладкий напиток, ловко вытирая стакан расшитым петухами полотенцем. Хлебным квасом здесь не торгуют. Его, под названием кислых щей, боярского, дедушкина кваса продают специальные квасные в прохладных подвалах рядов.

Над продавцами – фейерверк воздушных шариков всех цветов и размеров. То тут, то там взлетают они ввысь, выскользнув из рук зазевавшегося ребенка. А вот компания бездельников купила целый вымпел, привязала к нему на веревочку серого котенка, и летит невольный аэронавт в поднебесье, жалостно мяукая…

Гуляет преимущественно молодежь. Фабричные парни и девушки держатся стайками, жмутся в кучу; потом глаза разбегаются, то один, то другая, зазевавшись, уносятся потоком и пропадают: ау, Катя!.. Скоро только отдельным парам, крепко схватившимся за руки, удается держаться вместе, и от этого еще веселее, еще забавнее плыть в бурлящем, гомонящем течении.

Солидная возрастом публика, захваченная водоворотом, попадает в смешные положения: вот проплыла высокая дама в сбитой на затылок шляпке, красная от негодования и духоты; вот чистенький чиновник в фуражке потерял очки и близоруко тычется во все стороны; вот спиной вперед несет толстую деревенскую тетку, она окончательно растерялась и не знает, то ли ей зареветь в голос, то ли смеяться вместе с молодежью. Какой-то особый вид общения устанавливается между людьми в тесной толпе… И над всем – вой и писк «уйди, уйди» умирающих свинок, щелканье «тещиных языков», свист и гудение дудок и сопелок. Праздник…

А вокруг торга, по узким, метра в три, проездам от Никольской, мимо Исторического музея, затем вдоль стены от Никольских до Спасских ворот, дальше мимо Лобного места до угла Ильинки и вдоль рядов, вереницей в бесконечном кружении шагом тянулись экипажи. По двухсотлетней традиции в вербную неделю московское купечество вывозило на смотрины невест на выданье.

Тесно стояли на тротуарах зрители: кто специально пришел полюбоваться выездом, кто попал случайно. Во все глаза глядели молодые девушки на новые наряды, на манеры невест, не одна, вздохнув, воображала и себя едущей в пролетке под завистливыми и восторженными взглядами окружающих. Молодые приказчики и писцы смутно ожидали нечаянного счастья: вдруг заметят его красивое лицо, его вдохновенный взгляд, и в один чудесный день получит он загадочное письмецо с назначением свидания, после чего неизбежна свадьба с влюбленной миллионщицей. Пожилые женщины вздыхали, вспоминая свою молодость, солидные знатоки охотно делились своими познаниями о капиталах катающихся.

На плечах у отца сидит мальчуган. Отцу, по платью видно из мещан, интересно людей посмотреть и послушать, а мальчонку больше всего поразил памятник.

– Пап, а пап! – пристает он к отцу. – А эти двое кто, вон те, железные?

– Эти? Это, брат, памятник. Который сидит – князь Пожарский, а который стоит – купец Минин.

– Ну да, – обижается сын. – Ты обманываешь! Какой же это купец, у него коленки голые?..

Отец в затруднении. Он и сам не понимает, почему русских патриотов нарядили в одежду римских воинов.

– Ладно тебе, Федька, коленки смотреть. Может, они так для легкости ходили… А вот смотри, смотри, опять невесты едут. Ух ты, как разукрашены! Вот где богатство-то!..

Невесты чувствовали себя на первых ролях. Одна делала вид, что нисколько, ну нисколько не замечает чужих взоров, другая с преувеличенным оживлением щебетала с маменькой или степенной тетушкой, третья ехала с неземным выражением лица и томной бледностью ланит, четвертая, наоборот, выставляла напоказ добротное сложение и румянец во всю щеку…

Не здесь, конечно, решалась судьба солидных бракосочетаний, но тем нравился обычай, что каждый находил в нем что-то для себя: одни показывали, другие смотрели наряды и убранство; кто встречал знакомых, а кто был просто рад окунуться в гущу народного веселья. Богатое купечество давно чуралось старых обычаев и подражало европейцам. А здесь процветало среднее замоскворецкое купечество да вчерашние приказчики, только-только вступившие в гильдию. Одни посылали сюда свои экипажи из упрямства и верности обычаю, другие торопились скорее войти в сословие.

Теперь, в конце века, уже не слышно было таких разговоров:

– А вот едут Боткины, две сестры. За каждой по миллиону.

– Врешь?

– Чего врать? Не знаешь, что ли, наших чайных миллионщиков? Боткин, Губкин да Перлов…

Так и сыпались цифры приданого дочерей именитого купечества: Солдатенковых, Боевых, Кузнецовых…

Накануне нового века поблекли знаменитые выезды, и старожилы, знающие всех и вся, редко оценивали приданое проезжающей невесты выше ста тысяч.

* * *

Сваха толкнула Петра локтем:

– Смотри-ка, твои едут! Да не там, вон, на вороной паре.

В открытом ландо сидела полная женщина с очень белым лицом, в кружевной тальме и капоре со стеклярусом. Рядом с ней – ничем не примечательная девица в голубом. Напротив, на скамеечке, – вертлявая горничная. Как ни смотрел Петр, не мог разобрать лица невесты.

– Хороша? Нравится? – приставала сваха.

Петр постыдился сказать, что не разглядел невесту, и смутно ответил:

– Ничего.

Сваха всплеснула руками:

– Ничего-о? Да какого же тебе, батюшка, рожна еще надо? Красавица, я тебе говорю! Вот поедут еще раз, я им знак подам, а ты фуражку сыми и поклонись.

Ландо проплыло еще раз. Петр низко поклонился, старуха ему кивнула, горничная фыркнула, а невесту он опять не разглядел.

– Подождем, пока опять поедут, – попросил он.

– Ага! – засмеялась сваха. – Забрало-таки! Только они больше не поедут, не полагается. Ступай домой, а я дам знать, что надо дальше делать.

Петр шагал в некотором смущении. Любовь явно не давалась ему в руки. Вдова Кулакова? Один расчет, никакой любви тут не было. Потом случайные, очень короткие связи, но и это опять не любовь. А тут? Может быть, теперь и придет настоящая любовь, о которой говорят, что она захватывает человека всего целиком?

Он размышлял, а ноги сами несли его привычным путем по Неглинной. «Так-то, Петр Алексеевич. Что с тобой творится? Возносишься ты в вышние края… Был ты желторотый несмышленыш из нищей деревни, а за семнадцать лет что с тобой город сделал…»

Вспомнил он, как привезли его добрые люди после смерти отца из голодной костромской деревни в Москву, в трактир Кулакова, где служил половым земляк, бобыль Арсений Иванович.

Арсений Иванович поморщился, но мальчишку оставил и, выждав время, поклонился хозяину. Кулаков взял Петьку в дом. Началась для Петьки обычная жизнь мальчика на побегушках. Вместе со сверстником Савкой Кашкиным, жителем Марьиной рощи, они делали все по дому и присматривались к трактирному быту.

Трактир Кулакова стоял неподалеку от проезжей дороги на Останкино и в былое время процветал: не только по праздникам захаживали гуляющие, но наезжали ямщики и обозные – самые желанные гости для трактирщиков. Ямщиков и подводчиков встречали поклонами, как именитых купцов, ухаживали за ними, как за богачами; у дорогих гостей от гордости дух захватывало, и они готовы были всеми средствами доказать широту своей натуры. Можно было и покуражиться, и возмечтать, а почтительные «шестерки» – подавальщики поддерживали любую похвальбу тороватого гостя. Такова уж трактирная установка: кто платит, тот все может.

Кулаков – наследственный трактирщик. Отец его держал постоялый двор на Троицком тракте и сытно кормил обозников. Разносолов у него не полагалось, и такса была старинная: без выхода – гривна, с выходом– пятиалтынный. Сел за стол – ешь и пей, сколько душа принимает, на свою гривну. Но коли встал из-за стола и вышел по надобности хоть ненадолго, – плати пятиалтынный.

Умер отец, уважаемый всеми посетителями, но никаких капиталов не оставил: сильно пала в цене гривна. Продал сын постоялый двор, купил трактир в Марьиной роще. Здесь, у самой Москвы, не сумел он разбогатеть, а может, и не старался. Детей у него не было; жена моложе его, но хворая, безрадостная, равнодушная ко всему, что ее не касалось.

Жил Кулаков скучно, все о чем-то задумывался. Его равнодушие не радовало и не обижало окружающих.

Скоро Петька стал постигать несложные способы угождения хозяину, вихрем летал по поручениям гостей, и не одна семитка перепадала ему за расторопность. Савка был медлительнее, тяжелее на ходу, раздумчивее. Ребятам в общем повезло, их не мучили, не перегружали работой. Кулаков с женой были, что называется, добрыми людьми. Ребята подрастали, из мальчиков становились юношами.

Трактир – что клуб, здесь всё знали. События порой доходили сюда в искаженном виде, но все же доходили. В трактире бывали всякие люди, и от каждого можно было узнать что-нибудь полезное. Пытливый крестьянский ум бойкого Петьки жадно и без разбора впитывал всё: и горький протест обиженного ремесленника, и долгие степенные рассуждения подводчиков, и похвальбу удачливого вора, и косноязычный лепет пьяного, и цветистую мудрость народную. Все это складывалось в емкие хранилища памяти, и годы перерабатывали детские впечатления в правила жизненной игры.

Трактир получал газеты. Петька легко выучился читать и умел подмахнуть фамилию – Петр Шубин – с замысловатым росчерком, но писать письмо или расписку было трудно: буквы получались бестолковые, раскоряки. Антон Иванович, отставной чиновник, завсегдатай «Уюта», писавший трактирным клиентам письма и прошения, сердился:

– Малый ты разумный, а пишешь, как медведь. Разве это письмо? Письмо должно иметь каллиграфию! – И он поднимал тонкий палец. – За кал-ли-гра-фию человека уважают.

Но в этом Петька сомневался. Писал Антон Иванович, действительно, мастерски, как печатал, но уважение к нему поднималось не выше стаканчика водки или двугривенного звонкой монетой.