Текст книги "Марьина роща"
Автор книги: Евгений Толкачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Нэп. Федотовы в компании с неким Прове открыли на Петровке магазин дорожных вещей. Кто такой Прове? В прошлом крупный акционер, капиталист. Почему такое сочетание: видный богач и скромный кустарь-чемоданщик из Марьиной рощи?
Федотовы отстроили за линией двухэтажный кирпичный дом под мастерскую. Неужели так велики их доходы от производства? Местные жители невнятно говорят, что замечали, как на старую квартиру Федотовых приезжают необычные для Марьиной рощи люди: штатские с военной выправкой, иногда военные, которые стараются пройти незаметно. Что это за маскарад?
Свою продукцию чемоданщики вывозят двояко: большую часть – открыто, на первых попавшихся лошадях, развозят по разным магазинам; но иногда по ночам Бугров или Семенов, стараясь не привлекать внимания, грузят две-три подводы и окольным путем везут в магазин на Петровку. Почему?
Недавно он, Талакин, решил своими глазами посмотреть, что делается в магазине Прове. Два посещения были безрезультатны: магазин, как магазин, посетителей немного, ничего особенного не заметил. На третий раз повезло: из заднего помещения, весело перебрасываясь незначительными фразами, вышли и прошли через магазин два известных ему человека – работник английской торговой миссии Эдуард Чарнок и уроженец Марьиной рощи некий Владимир Жуков. Они шли по Петровке и разговаривали, причем Жуков называл Чарнока Смитом. У Столешникова переулка они расстались. Тут Леша допустил ошибку: последовал за Чарноком, хотя теперь понимает, что важнее бы узнать, где живет и работает Жуков. А Чарнок заходил в магазины, смотрел товары, ничего не купил и вернулся на улицу Воровского. Вот все, что он знает.
Паршин подумал и усмехнулся:
– Ты еще молод, товарищ Талакин, и зря горячишься, пустяки принимаешь за серьезное дело. Твоя любительская слежка за этим англичанином – просто курам на смех! А будь здесь действительно серьезное дело, так даже вредна. Но надо сказать: эти вопросы не в нашем ведении. Я поимею в виду твои сообщения. Напрасно только ты думаешь, что мы тут сидим и ничего не знаем. Знаем, товарищ, многое такое, о чем ты и не подозреваешь! Да. Что касается чемоданщика и этих возчиков, как их… Бугрова и Семенова, все, что ты сообщил, нам известно. Но ведь это что? Чепуха! Так, подозрения, а где подтверждение? Ты говоришь – Марьина роща? Ну что там у вас может быть? Мелкая уголовщина… Украли мешок муки, вывезли вагон краденого овса, стибрили кошелек у зеваки. Подумаешь! Нет, брат, это не масштаб! Не преувеличивай, вот что я тебе скажу… Впрочем, за сообщение спасибо… Письменно? Не трудись, ни к чему…
Итак, мелкое дело. Леша Талакин не может согласиться с товарищем Паршиным. Леша Талакин по долгу советского гражданина излагает свои наблюдения письменно и направляет в органы безопасности.
По окончании рабочего дня, когда Леша мыл руки, его позвали к телефону.
– Целый день тебе звонит какой-то приятель, – сказал завгар.
– Товарищ Талакин? – сказал мягкий голос в трубке. – Алексей Васильевич? С вами говорят по вашему заявлению. Мне необходимо повидать вас. Когда вы свободны?.. Через час? Очень хорошо. Приезжайте по такому адресу… Записали?.. Моя фамилия Антонов, следователь Антонов. Пропуск будет заготовлен. Жду через час.
Так началось дело, оказавшееся совсем не мелким.
* * *
На службе не любили хмурого батальонного комиссара. Был он вежлив, но сух, точно стоял за колючей изгородью в три кола. Его налеты на подведомственные клубы военных частей были внезапны и беспощадны. Он был корректен, решительно отклонял наивные продовольственные свертки и, вернувшись, строчил свирепые рапорты о развале работы, о торгашеских замашках, о танцах вместо лекций.
Дело дошло до разговора с начальником Пуокра.
– М…м… – начал он, и его синее пенсне устремилось в переносицу батальонного комиссара. – Мне приходится говорить по поводу ваших рапортов. Дело в том… м…м… что происходит явное недоразумение… Я не отрицаю, что работа по вашему отделу была запущена. Верно, у нас не было надежного человека, чтобы возглавить его. Теперь он есть, такой человек. Но, – тонкие губы начальника чуть скривились в улыбке, – но начальник клубного отдела несколько недооценивает момент. В результате – вот! Целая пачка жалоб. М…м… дело в том, что, конечно, некоторые начальники клубов… несколько увлекаются, так сказать, развлекательной стороной дела. Это верно, не следует отменять лекций для устройства концерта или танцев, за это нужно взыскивать. И мы взыскиваем. Но надо учесть, что новая экономическая политика первым делом ударила именно по клубным бюджетам, и на местах возникла альтернатива: или вводить… гм… коммерческие принципы, или вообще закрывать клубы. Вы понимаете?
– Но как же…
– Позвольте! Я повторяю: четких установок нет, денег нет, каждый должен сам догадываться, как ему поступать. Нас заваливают запросами, а что мы можем ответить? Поэтому мы можем смотреть сквозь пальцы на некоторые коммерческие опыты клубов. Но никоим образом не допускать снижения политработы. Вы понимаете?
– Понимаю, – бесстрастно ответил Скворцов. – Разрешите идти?
– Подожди. Теперь поговорим по другой линии. Как два члена партии. Я смотрел твое дело. За что у тебя выговор?
– Там все записано.
– Ах, оставь, пожалуйста, – записано! Пишут люди!.. Не все происходит так, как записано. Словом, в каком уклоне тебя обвиняли: в левом или правом? С какой группой ты был связан?
– Ни с какой. Никакого уклона не было. Я не согласился с установкой начальника. Спор в ячейке… зашел далеко. Меня не захотели выслушать. Вот и все. Может быть, и я был неправ.
– О, ты опасный человек, ты споришь с начальниками?.. Шучу, шучу… Ты напрасно боишься сказать мне правду. Я считаю, что всякий член партии имеет право мыслить свободно…
– Разрешите идти? – упрямо повторил батальонный комиссар.
– Значит, молчишь? Как хочешь. Учти, что все тайное станет явным. Своевременно… Да. Но ты молодец, твердый конспиратор!
С тех пор батальонный комиссар стал замечать благоволение начальства.
* * *
Чем дальше, тем глубже трещинка между поколениями. Явственно обозначилось, кто за старую жизнь, кто за новую, хотя еще не вполне понятно, какая она такая, новая. Чаще и чаще приходится замолкать сторонникам старой жизни: ростки нового видны повсюду. Теперь не приходится спорить о том, что дела государственные – общие наши дела. Ну хорошо, с этим старики согласны, но мой интерес – это мой интерес… Ладно, ладно, молчу, делай по-своему…
Не всегда так просто решаются жизненные споры, бывают и трудные случаи. Во всех спорах молодежь ставит интересы государства выше своих и родительских. «Да ты пойми, сопляк, что это нас за глотку берет!» – «Ну что ж, зато государству, обществу польза». – «Ах, вот ты какой! Тогда ступай к своему обществу, коли против отца идешь!» И уходит сын в свой комсомол. Спустя время понимает отец, что прав-то сын, а не он, терзается, горюет, самому сознаться совестно, посылает на разведку мать. Бывает, дело кончается миром, и теперь отец никогда не поспорит с сыном. А бывает, что пока раскачивался родитель, услал комсомол сына в дальние края на стройку, и адреса его не знают.
Вот тут настоящая кручина охватит родителей. Одно дело, когда Санька и Валерка Кашкины бегают каждое утро на бывшую Филаретовскую улицу, где строят какой-то новый завод. Чудаки! Густава Листа завод еще еле-еле дышит, а рядом новый строят… Опять же диковинно, но не страшно, что некоторые девчата Кашкины разъехались по России – кто детей учить, кто с геологической партией, а одна даже политработником. Грустно, но тоже не страшно, что поехали многие ребята по стройкам, потому что все пишут родителям о жизни, об успехах. А вот кто уехал в ссоре, ничего не пишет, и где он, неизвестно. Молчит самолюбивый сын. Здоров ли? Вспоминает ли вспыльчивого родителя?
«Весь в меня: горячий, упорный», – думает отец.
«Весь в меня: молчит, переживает, а не покорится», – думает мать.
* * *
Гримасы нэпа встречались на каждом углу, лезли в дом, в душу. Их временно терпели. Страна восставала из развалин, страна залечивала глубокие раны. Советские люди научились воевать, теперь учились управлять страной, хозяйничать. Не приходилось больше говорить об отступлении, когда строились новые заводы, восстанавливалось производство на старых, когда к ноябрьским праздникам 1922 года 1-й автозавод выпустил первый советский автомобиль. Этот автомобиль «Руссбалт», целиком сделанный советскими мастерами из советских материалов, был серьезным достижением для того времени. На этом первенце советского автостроения Михаил Иванович Калинин принимал парад авточастей на Красной площади.
Открылось для пассажиров новое здание Казанского вокзала, построенного архитектором Щусевым в стиле Казанского кремля.
Для крестьянских ходоков, во множестве стекавшихся в Москву, открылся громадный Дом крестьянина в корпусах бывшей Сибирской гостиницы. Это звучало символично. На той же кровати, на которой прежде нежился сибирский купец-самодур, сейчас спал труженик-крестьянин, пришедший потолковать насчет жизни с главной властью, с самим Калининым.
В бывшем доме виноторговца Леве открылся первый пролетарский музей Моссовета, где были собраны сокровища искусства, хранившиеся раньше в частных коллекциях. На широкой площадке лестницы посетители подолгу рассматривали расположенные на фоне персидских ковров скульптуры проекта памятника Степану Разину.
С интересом осматривали посетители художественные собрания старинной мебели работы крепостных мастеров, русского стекла и фарфора, полотна живописцев-реалистов. Зал древнерусской живописи был оформлен в стиле старообрядческой моленной. Посетители выставки оставляли восторженные записи в книге отзывов: народ впервые видел сокровища искусства, отныне принадлежащие ему. Выставку посетили делегаты X съезда РКП.
К пятилетию Октября в прославленных Пушкиным залах Английского клуба открылась выставка «Красная Москва». Больше всего посетители задерживались в отделе МК перед стендами, посвященными Владимиру Ильичу Ленину, перед его партбилетом № 224332, перед его анкетным листом всероссийской переписи РКП. В отделе Московского военного округа демонстрировались модели нового оружия. Советская страна не была беззащитна. В отделе МВО не раз дежурил батальонный комиссар Скворцов.
В начале 1923 года в почти пустующем здании Екатерининского института был создан Дом коммунистического воспитания. Это уже в Марьиной роще. Подростки, школьники и рабочая молодежь целые дни посменно заполняли учебные классы, кабинеты и мастерские Дома. Здесь вырабатывалась научная организация труда, здесь прививали любовь к знанию, к книге, здесь пытались создать универсальный центр обучения детей и рабочей молодежи. К услугам детей были хорошие игрушки и заботливые воспитатели. Подростки и юноши учились и обучались ремеслу в разнообразных мастерских, иные с увлечением работали на огородах Дома, раскинувших гряды в части парка и по окрестным пустырям. Здесь для них было организовано не роскошное, но сытное и вкусное питание.
Погубили хорошее начинание теоретические споры… Каждая педагогическая школа, – в то время их было множество, – заявляла права на монополию в деле воспитания. Споры о методах доходили до драки, временно победившая школка спешила прежде всего разрушить все, сделанное до нее, чтобы на голом месте строить заново. Это считалось нормальным «революционным» способом. При очередной победе противников политехнического образования закрылись мастерские, распылилось их богатое оборудование, и стала вместо Дома коммунистического воспитания просто большая школа с бригадами вместо классов, с нагрузками и прочей премудростью. Методы преподавания менялись чуть ли не ежемесячно, и с каждым месяцем уменьшалось число учащихся. Не помогало и питание, разбегались дети от педагогических экспериментов.
* * *
Первомай в 1923 году Москва праздновала широко и необычно. Парада на Красной площади не было, все народные собрания происходили в районах. Несколько районов собралось на Ходынском поле, переименованном в Октябрьское. Здесь состоялся большой митинг, выступали члены правительства. На окраинах митинги и демонстрации проходили с участием подмосковные крестьян.
Марьинорощинские комсомольцы организовали «смычку» с крестьянами села Алексеевского. Веселая процессия прошла по Ярославскому шоссе, через Марьину деревню к Останкину. С пением и плясками провожала молодежь в последний путь чучело последнего графа Шереметева, владельца всех этих земель перед революцией. Чучело графа важно колыхалось в крестьянской телеге. Лошадью правил благообразный пожилой крестьянин из Алексеевского, сын графского крепостного.
Еще более пышные похороны устроили работники почтамта. Их сводный оркестр в театральных костюмах следовал за черными дрогами, на которых возвышался большой гроб. Трудящиеся Советской страны хоронили капитал.
Видя эти похоронные процессии, кое-кто крутил носом и вздыхал. Тускнели лоснящиеся лица героев нэповского дня. Много разговоров об этих процессиях было в рабочих районах.
А вечером на окраинных площадях заиграла музыка. Профессиональные труппы московских театров организовали летучие концерты с грузовиков. Затем завертелись пары в народных танцах. До полуночи танцевали молодые люди на праздничных площадях.
* * *
Седьмого ноября Марфуша волновалась с утра. Не в первый раз идти на демонстрацию, а в том забота, что назначена она ответственной за целую группу комсомолок. Со всеми девчатами сговорено подробно, а все равно волнуешься: не опоздает ли Варюшка, поспать девка любит, да принесут ли подружки, что обещали, да как все пройдет… Волнения, как обычно, оказались ненужными: никто не опоздал и не забыл явиться.
Построились, тронулись. У площади Коммуны – сбор районной колонны. Тут пришлось подождать запоздавших. Денек был серый, редко прыскал дождичек. Молодежи хоть бы что, а пожилые люди ежились. Пришлось комсомолу раньше времени завести припасенные пляски, а то бы не удержать стариков, расползлись бы… А потом подошли отставшие. Во главе стал оркестр, и колонна двинулась. Чем ближе к центру, тем больше чувствуется праздник, все чаще появляются на стенах плакаты, а поперек улиц, над трамвайными проводами протянуты кумачовые ленты с праздничными лозунгами. Все дома вывесили красные флаги.
На Трубной площади – затор, встреча и столкновение разных колонн. Руководители спорили, бегали, махали руками. Наконец разобрались, кому раньше идти. Только было наладилось движение, снова стоп на Неглинной. С воем и гулом пронеслись над улицей самолеты в сторону Красной площади. Значит, военный парад к концу. Действительно, скоро тронулись колонны демонстрантов.
Сквозь тоннели Иверских ворот с площади текли струйки военных. Демонстранты поднимались вверх мимо Кремлевской стеньг. Белые и красные платочки и шали работниц сияли как яркие пятнышки на однообразном фоне мужских шинелей, черных рабочих кепок и стариковских меховых шапок. Одни за другими проплывали красные знамена, плакаты и лозунги предприятий.
Красная площадь празднично украшена. В середине, перед Кремлевской стеной высится большая деревянная трибуна, украшенная кумачом и гирляндами хвои. За ней на стене распласталось огромное полотнище с надписью: «5 лет Советской власти». А по бокам его – лозунги на иностранных языках.
Недалеко от трибуны, на каменной подставке большая, сажени в две, белая фигура человека… Эго рабочий; он оперся о наковальню и, подняв руку с шапкой, приветствует народ. Это хорошая фигура – все понятно, все верно: и теплый пиджак, и сапоги, и лицо ясное, не то что прежде ставили каких-то страшных, даже на людей не похожих: смотришь и не поймешь – то ли человек, то ли кусок машины…
Две цепи сдерживают напор зрителей от здания Торговых рядов: красноармейская цепь молчаливая, крепкая, а комсомольская слабовата, то и дело ее рвут ребятишки, стараясь проскользнуть в проходящие колонны.
Трибуна поднимается уступами. На ней много людей: руководители партии и правительства, члены Коминтерна, иностранные гости. Вот этих сразу узнаешь по одежде, а наши все одеты скромно, как и рабочие, в шинелях да в темных пальтишках. На голове у кого красноармейский шлем, у кого потертая каракулевая шапка или большой малахай, ну, как есть наш брат-рабочий!
Ох, много народа в этом году на демонстрации. Вот плывет над колонной железнодорожников паровоз. Он чуть поменьше настоящего, сделан из фанеры, но выглядит грозно. Это боевые ребята из мастерских Александровской дороги. О, у них еще с пятого года революционная закваска!
Идут, должно быть, печатники, несут огромную книгу, с надписью: «Знание – народу!» Верно, товарищи, нужно знание, ах как нужно нам знание, без него не прожить.
Многое успевает заметить Марфуша пытливым взглядом, все плакаты успевает прочесть, и не только прочесть, но и продумать, прочувствовать. Ведь это и для нее, для Марфуши, плакаты. Это ее праздник, дочери народа, советской женщины, комсомолки!
На Кремлевской стене, над могилами павших в октябрьских боях плакат: «Павшим за коммунизм – слава! Живым – победа!» Разве забудешь такие правильные слова?
Перед пестрым храмом Василия Блаженного медленно, медленно поднимается вверх двойной серый мешок привязного аэро… как?.. аэ-ро-ста-та. Под мешком, в легкой корзинке военный машет красным флажком. И всем понятно, что новое возносится ввысь над старым.
Торопят, торопят колонновожатые, гремят оркестры, надо идти в ногу, никак нельзя отстать… Марфуша подавляет вздох: как еще много интересного на праздничной площади осталось неосмотренным! А вокруг колыхаются бесконечные знамена и лозунги трудовых коллективов. Выйти с площади к реке легко, теперь надо организованно расходиться по районам.
Девчата-чулочницы, уставшие, но довольные, возвращаются в Марьину рощу. Улицы полны народа. Сегодня улица – рабочая, нэпачам сегодня ходу нет. Кто и выползет, жмется к стенке, шипит – понимает, кто истинный хозяин в городе. Иной старикан или толстопузый и заворчит, но девчата так его высмеют, что он не знает, куда и деваться. У нас чулочницы – ух, остры на язык!
Идет Марфуша с подругами, поет, празднует и повторяет слова плаката с Красной площади:
«Павшим за коммунизм – слава! Живым – победа!»
После шестнадцатого января 1924 года в Москве наступили лютые холода. На перекрестках улиц жгли костры, как в старину.
А с двадцать третьего января многотысячные толпы людей стояли на жгучем морозе. Стояли в очереди, изредка продвигаясь вперед. Не было шума, что бывает всегда в многолюдстве. Молчали угрюмо, сосредоточенно; иногда донесется вздох, женское всхлипывание. Народ в глубоком трауре. Тишина – высокий знак народной скорби и уважения к ушедшему… Медленно, глухо ползли ночные часы. Наступал поздний январский рассвет, бледный, сумрачный, как люди, заполнившие улицы, прилегающие к Охотному ряду.
Несколькими тоненькими струйками вливался молчаливый поток в Дом союзов. Старались не отстать один от другого, чтобы не порвались тонкие струйки. Знали, что мимо гроба придется идти считанные секунды, и нужно напрячь все внимание, чтобы в последний раз увидеть лицо великого человека. И, как часто бывает, именно этот долгий взгляд не удавался: отвлекала внимание обстановка… Глубокий траур без пышности и официальности… Заплаканные лица Надежды Константиновны и Марии Ильиничны… В глубокой скорби верные ученики и соратники вождя, иные кусают губы, иные смотрят в пол… И вот мгновенное видение – его лицо: огромный открытый лоб, спокойная складка рта… Смерть разгладила морщинки дум и забот…
Ноги подкашиваются у Алексея Петровича, но надо идти дальше, надо уступить место другим: миллионы ждут, хотят проститься с любимым вождем.
Вытекая из траурного зала, человеческие цепочки распадаются на отдельные звенья. Не все спешат выйти на улицу. То один, то другой задумчиво замедляет шаги и останавливается в вестибюле. Губы сжаты. В глазах туман. Иные не в силах сдержаться: тяжелые мужские слезы ползут по щекам. Женщины зажимают рот рукой и спешат к выходу, чтобы поплакать не на людях… Скорбь всенародная.
Алексей Петрович задерживается в теплом вестибюле. Прикрывает глаза рукой, чтобы навсегда запомнить траурный зал и величавое лицо умершего. Но взамен всплывает иное воспоминание: живой Ильич.
Металлисты «Борца» в давней боевой дружбе с текстильщиками «Трехгорки» еще с девятьсот пятого славного года, когда трехгорцы были душой обороны Пресни, а листовцы не пустили на свой завод ни полиции, ни войск и встали на работу лишь под угрозой артиллерийского обстрела… С тех пор и дружба… А с 1917 года еще больше укрепилась связь, постоянно одни у других бывают, особенно в праздничные дни. Поэтому и попал Алексей Петрович Худяков на собрание трехгорцев седьмого ноября 1921 года, когда праздновали четвертую годовщину Октябрьской революции.
На этом собрании выступил Владимир Ильич. Его появление встретили продолжительными приветственными возгласами; то хлопали в ладоши, то сконфуженно замолкали – не знали, удобно ли аплодировать вождю… Не скоро улегся шум приветствий… Ленин нетерпеливо покачивал головой, хмурился, что-то говорил председателю собрания, а тот разводил руками и точно оправдывался. Наконец, смолкли возгласы в зале. Владимир Ильич подошел к краю сцены и заговорил.
Он говорил негромко, довольно быстро, и слушатели в задних рядах напрягали слух. Заметив это, оратор стал говорить медленнее, громче, хотя это было явно трудно для него. Потом увлекся, стал ходить вдоль края сцены, то характерным жестом закладывая пальцы в проймы жилета, то отрубая слова взмахами руки.
Это был и доклад, и беседа. Докладывал Председатель Совета Народных Комиссаров, беседовал – просто душевный человек, который все знает и понимает, которого обо всем можно спросить, и он посоветует, поможет…
Похаживая вдоль сцены, он говорил о том, что выдержала и преодолела Советская страна за эти четыре года народной власти. Он говорил о непонятном для иностранцев чуде: разоренная, слабая, голодная страна сумела победить своих могущественных врагов – капиталистические страны. Как, почему мы добились этого?
Отчетливо запомнил Алексей Петрович ленинские слова:
– Все наши достижения опираются на самую чудесную в мире силу – на рабочих и крестьян.
Может быть, не точно этими словами говорил Ильич, но смысл был именно такой; да, он так и сказал: «самая чудесная в мире сила».
Эти слова всколыхнули рабочую гордость в каждом; слушатели почувствовали новую силу и уверенность. Не привыкать рабочему классу к трудностям, зато впереди – ясное будущее. И это будущее, о котором тоже говорил вождь, было почти видимо, почти осязаемо. Ильич звал рабочих к новым подвигам труда.
…Три дня и четыре ночи прощался народ с Лениным.
Лютый холод перехватывал дыхание, леденил руки, ноли, как ножом резал лицо. Но упорно и сумрачно стояли москвичи в длинных очередях, тонкие людские цепочки вились в Дом союзов мимо таких же молчаливых шеренг в богатырских шишаках: воины Красной Армии недвижимо стояли долгими часами, неся скорбный караул на подходах к Дому союзов, где в Колонном зале среди траурных знамен и печально пахнущих живых цветов лежало тело Владимира Ильича Ленина.
Глубоко горе народное. Умер не только крупнейший мыслитель современности, как называют его иностранцы. Не только прозорливый политик, что признают даже враги. Умер друг, отец народа, создатель Советского государства, руководитель угнетенных людей труда во всем мире. Память о нем навеки сохранят народы. О нем сложатся сказы и легенды у всех народов. Самые высокие, самые заветные свои чаяния свяжут угнетенные с его именем. Во всем мире станет он символом глубочайшего ума, человеческой теплоты и высшей справедливости.
* * *
Нэп оправдал себя. Экономика страны восстанавливалась, хотя и несколько однобоко, главным образом по пути удовлетворения нужд широкого потребления. Тяжелая индустрия, горное дело, транспорт требовали больших и долговременные вложений; у государства еще не было свободных денежные ресурсов, чтобы строить так много и быстро, как это было необходимо. Было другое: могучая воля партии и доверие народа. Партия потребовала от народа временные жертв и больших трудовых усилий. Так страна готовилась к новому наступлению.
