Текст книги "Марьина роща"
Автор книги: Евгений Толкачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
ЗАКАТНЫЕ ДНИ ПЕТРА ШУБИНА
…Пришла пора крепко подумать. Трудно сейчас Петру Алексеевичу Шубину, труднее, кажется, никогда не было.
Вновь пересматривает он все события жизни, чтобы найти причину неудач… Впрочем, нет, какие там еще удачи, неудачи? Не верит Петр Алексеевич ни в удачи, ни в везенье, уверовал только в расчет, и это навсегда. Там, где другой вздохнул бы: «Не повезло», Шубин подумал бы: «Не рассчитал». Не сказал бы, боже избави, а только подумал бы. Не только жене не доверял мыслей, – даже подушке. Так привык.
С чего же началось? Давние дела: доверил тестю огромные деньги, все, что принес ему расчет и упорное овладение ремеслом. Доверил без всякой расписки, без векселя. И в этом был тоже расчет: верил в купца второй гильдии больше, чем в самого себя, знал, что будет удача, большая удача и большая прибыль. Тесть подвел, пропали деньги… Удар был тяжелый, но не смертельный. Дорого было заплачено за науку, и наука пошла впрок. Стал верить только самому себе, своему деловому чутью. Если уж этому не верить, что ж тогда? Стал тугодумно взвешивать каждый шаг, научился смирять жадное сердце, которое рвалось к такой близкой добыче. Только такой выдержкой и держал в узде Ильина.
Большие деньги заработал в компании с портным. Тот денег не считал, привык жить широко, задарил, закупил полицию, а Шубин клал потихоньку в банк тысячу за тысячей и слыл середняком.
Началась война, стали деньги дешеветь, но это не беда: росли доходы, всякий убыток перекрывали. Военные недостатки шли на пользу. Но вот царя сбросили, совсем упали деньги, перестал двуглавый орел охранять капиталы. Но не погибли капиталы. Вместо царских, с двуглавым орлом появились думские бумажки с одноглавой птицей. Был этот орел без короны и комплекцией пожиже, но с ним первое время можно было жить. Ильин размахивался все шире и шире, теперь тюки возили не только ночью, но и днем, в открытую. Счет капиталов приближался к заветному миллиону.
…Всю Марьину рощу всполошила новость: зарезали и обокрали портного Ильина.
Усиленный наряд студенческой милиции оцепил место происшествия, приехали из сыскного с собакой, прикатил сам районный комиссар, бывший адвокат Крюгер. Он смущенно поправлял спадающее пенсне и беспомощно моргал. Дважды посылали за Иваном Феоктистовичем Ланиным, подолгу допрашивали, но тот твердо стоял на своем:
– Не наши!
– Почему вы так уверены? – приходил в отчаяние комиссар.
Тот снисходительно ухмылялся:
– Чудак человек, братское сердце! Понимать надо. Какой деловой станет свой дом пачкать? Ну, там по мелкому делу иной раз, конечно, но чтобы мокрое – никогда.
А женщины, плотно окружив соседку Ильина, тетю Агашу, жадно слушали в двадцатый раз повторяемый рассказ:
– Сплю я, конечное дело, чутко, и вот снится мне, будто автомобиль зафырчал, собака взлаяла, потом вроде стукнуло что-то… Ну, хорошо… Встала я по нужному делу, а уже светать начало. Взглянула в окошко, – а мне со второго-то этажа, с галерейки, весь проезд видать.
Смотрю: у ильинских ворог автомобиль стоит; вот, думаю, сон в руку. И только хотела спать идти, выходит это с ильинского двора человек, так, небольшого росточка, в солдатской шинельке. Посмотрел направо-налево и ручкой помахал. Тогда выходят из калитки двое, только не солдаты, и тяжелый сундук вдвоем тащат. Сели они это в автомобиль, фыркнули и укатили. Что ж, думаю, ничего такого нет, не в первый раз к Ильину по ночам приезжают. Только смотрю – что-то неладно, а что – не пойму. Потом догадалась: калитка-то настежь! Допрежь Ильин сам всегда провожал и калитку запирал. Сойду-ка, посмотрю, может мне спросонок кажется… Сошла, значит. Нет, все так точно – нараспашку стоит калитка. Э, думаю, как это так? Вхожу во двор, пес цепной на боку лежит, дохлый. Батюшки мои, и дверь не закрыта! вошла я в дом, глянула да как закричу!.. Лежит посередь комнаты Ильин, толстый-претолстый, кругом все переворочено, а кровищи-то!.. Я как заору дурным голосом да бежать… Ну, выскочили соседи, милицию позвали…
До сумерек повторяла свой рассказ тетя Агаша, слегка варьируя и обогащая подробностями.
В ту ночь крепко заперлись дома в Марьиной роще, рачительные хозяева до утра охали и вставали лишний раз проверить дверные запоры. Однако ночь прошла спокойно. Наутро вновь загудела роща. Нет, прав «братское сердце»: свои не станут так, да еще с автомобилем; свои своруют, верно, но на убийство не пойдут. Так впоследствии и оказалось: работали приезжие бандиты, а навел возчик из Дорогомилова…
…Со смертью Ильина расстроилось замечательно налаженное дело. Его боялись должники-портные, перед кулаком сгибались зависимые от него смежники. Теперь все рассыпалось, каждый решил работать на себя, да ни у кого ничего не вышло. Перехватили выгодный промысел черкизовские и благушинские портные.
Не очень огорчился Петр Алексеевич, он ждал подобного оборота: сколько веревочке ни виться, а конец будет… Подошло более выгодное дело: керенки.
До сих пор фальшивками помаленьку промышляли братья Алексеевы: закупали в ближней провинции и отправляли подальше – в Сибирь, на Кавказ, на Урал, потому что были керенки плохой работы, в столице не шли. Через посредников вошел Шубин в дело, задумал печатать кереночки в Москве. Скоро закрутились машины в литографиях на Третьей Мещанской и на Сретенке, в укромном переулке, и стала Сухаревка торговать денежными знаками на аршин. Бойко торговали ими и в Марьиной роще, но «Уют» был чист, и у Петра Алексеевича, который теперь не часто бывал в своем заведении, взор был светел и непорочен: это его не касалось… Была у него забота: февраль изживал себя, надвигалось что-то новое, а что? Какой орел теперь спасет?
Опоздал Петр Алексеевич, подвело его тугодумие. Октябрь закрыл банки. Ухнул почти собранный миллион.
Это был второй удар. Просчет? Нет, только опоздание. Мало-мало золота успел схоронить Шубин и затаился. Так притворы-жуки прикидываются мертвыми, когда им грозит опасность. Прикинулся и Петр Алексеевич, сделал «Уют» скромной и бездоходной чайной, выдержал с честной улыбкой все учеты и обыски, жил тихо-тихо и дожил до нэпа.
Нэпу все поверили. Поверил и он. Даже принял горячее участие в затее оживших хозяев: собрали деньги, провели в Марьину рощу электричество. Верил, что снова поднимется. Стал теперь посмелее, но следов не оставлял.
Когда накрыли крепко организованную шайку, которая орудовала на товарных складах Виндавской (Рижской) дороги, пострадали на этом мелкие агенты, всякие Петры Славкины. Их выслали перековываться и строить канал, а руководство шайки ускользнуло между пальцев. От этой операции осело у Петра Алексеевича некоторое количество золота, но прибавилось и седины: по краю шел. Спасло то, что успел предупредить кладовщика Павла Андреевича, а раз его нет, то и все концы ушли в воду…
Теперь решил заниматься только солидными делами, без явной уголовщины. Такие дела скоро нашлись: пышно расцвели лжеартели.
…Фабричка Ливанова сперва делала духи «Ориган», потом шоколад, но все это была ерунда. А потом ее арендовал Цыгпищепром. Был «пром», был «пище», а вот «цыга» не было, всем делом заправляли совсем не цыгане. Первым делом с фабрички вывезли уникальную какаотерочную машину, полученную Ливановым перед самой революцией; позже ее следы нашли было в Харькове, потом и они потерялись.
Работа фабрички состояла из трех операций: первая – получение от МСНХ фондового сахара, вторая – выпуск липких сладостей из крахмала, патоки и орехов, третья – поставка скольких-то тонн госторговле и отправка остальной продукции в провинцию по божеским ценам. Все больше увлекались первой и третьей операциями руководители фабрички, но зарвались и были разоблачены. Под старую вывеску были посажены настоящие цыгане. А через год глубокая ревизия обнаружила, что правление спокойно получает изрядную пенсию, а все дела вновь вершат граждане с серьезным коммерческим и тюремным стажем. Только тогда фирму ликвидировали окончательно.
Стала фабричка гулять по рукам. Каждый новый арендатор прежде всего старался демонтировать и вывезти оставшиеся машины и распродать запасы сырья. Так и шло, пока вконец разоренная фабричка не попала в ведение наркомата. Ее снова оснастили и стали скромно выпускать нехитрые восточные сладости.
А Петру Алексеевичу теперь она и не нужна: сливки сняты, капиталец вновь округлился. Но на этот раз решил не прогадать, хранить в прочных, надежных ценностях. Золото – верное дело, но уж очень оно громоздко… Кто надоумит? Обиняками поговорил с женой.
Ничего не осталось в Варваре Андреевне от прежней Вари: и то сказать, годы. У нее свои заботы. Старшая дочь Антонина вышла замуж по любви… Ну, какая сейчас любовь? Вот в наше время… Конечно, ничего не скажешь, муж образованный, красивый, занимает видное место и потому стесняется родителей жены…Ну и пусть живут, совет да любовь.
Хуже с Валентиной, с младшей… Эта все книжки читает, куда-то на курсы заниматься ходит, дичает. Какие еще могут быть курсы? Да ведь упрямая, не согнешь, всегда по-своему ставит… Хмурится Варвара Андреевна, а порой и улыбнется, вспомнит, как тоже на своем ставила… Ах, молодость, молодость неразумная, теперь бы сто раз подумала, прежде чем на Петра Алексеевича посмотрела! Впрочем, что говорить: что прошло, того не вернешь. За двадцать-то пять лет пригляделась к нему, а до сих пор не поняла. Все делами занят и молчит. Туманный он какой-то человек, что думает и не понять…
И вот, на удивление, заговорил, осторожно, но прозрачно. Только бриллианты, Петр Алексеевич: они ценные, ценнее всего и места мало занимают… Конечно, в них надо понимать… Нет, откуда же мне знать толк?
Права Варвара, ненадежное дело эти камушки. А тут дензнаки сошли на нет, и в полную силу вошел червонец. Что ж, если десятичервонные бумажки… Прочный цинковый ящичек с крупными купюрами лег в глубокую яму на всякий случай. Но и камушков молчком прикопил, некрупных, но верных, – эти всегда денег стоят.
Приехала Антонина, беременная, заплаканная; долго шушукалась с матерью, после обеда – к отцу:
– Папаша, спасите!
– Что еще случилось?
– Николай… муж… Знаете, завистники… Обвинили в растрате… Если до суда дойдет, он не выдержит… он пулю себе в лоб пустит… Папаша, не допустите!
– Много? – спросил Петр Алексеевич.
Антонина ожила:
– Точно не знаю, папаша миленький… Я его пришлю…
– Гм… Пришлю. Как в силе был, так мы для него низкие были, а теперь выручай его, жулика.
– Папаша, ну что вы говорите? Он же к вам всей душой… Всегда уважал… «Вот, говорит, умный человек», – это про вас.
– Выдумываешь, Антонина, знаю я… Что ж, если немного, выручу. Не его выручаю, – тебя. Только дела, сама знаешь, не ахти… Через недельку соберу тебе тысчонки полторы.
– Как полторы? Что вы, папаша! Ему не меньше сорока надо…
– Сорока? Чего захотел! Да у меня столько и отродясь не было.
– Папаша!
– Знаю, что папаша… Он будет воровать, а я покрывать?
– Папаша, погибаем же!
– Как хотите, больше у меня нет.
– Петр Алексеевич, дочь пожалей!
– Молчи, Варвара! Многих я жалел, меня никто не жалеет.
– Дочь же родная…
– Папаша, пожалейте!
– Пожалеть могу, а денег у меня нет. Откуда они?
– Да продай для дочери свои бриллианты…
– Ты это что, Варвара? Какие такие бриллианты? Ты их видала? И так последнее отдаю…
Встала Антонина, слезы просохли, голос окреп:
– Каменный вы человек, папаша. Сердце у вас каменное. Не пойдут впрок ваши деньги.
– Уйди, прокляну!
– Отец, пожалей ее! Дочь родная!.. А деньги что? Тьфу!
– Цыц вы, бабы! Что вы понимаете в деньгах? Швырять вы можете, а как нужда пришла, так: «Папаша, спасите»…
– Не отец вы> мне после этого! Прощайте, мама. Уходите и вы, пока не поздно.
Ушла Антонина и дверью хлопнула. Куда она с мужем девалась, Петр Алексеевич больше не интересовался. Червонцы надежно лежали в земле. Никто не знал о разрыве с дочерью. Ясный, спокойный лик хозяина по-прежнему озарял благостным сиянием «Уют» во время его редких посещений.
А вчера ушла Валентина и не вернулась. Искать? Нельзя: срам на всю Марьину рощу. А утром пришел паренек с запиской.
«Милая мама, – писала Валентина. – Не могу больше находиться в отцовском доме. Выдай мои вещи пареньку. Не думайте обо мне, я расписалась с Борисом, и теперь моя фамилия Кашкина. Вас, мама, я люблю, но Борис Саввич поставил условие совсем порвать с вашим домом и с отцом. Не мешайте моему счастью».
– И ты дала ее вещи?
– А как же не дать?
– Курица ты, Варвара! Кто это Борис? Еще Саввич какой-то…
– Да разве я знаю? Да разве она мне говорила?.. Что же теперь делать? Бежать, умолять, в ноги кланяться? Что же ты молчишь? Истинно, каменный ты!
– Помолчи. Дай подумать.
Вот когда пришла пора подумать… Это хуже, чем потеря денег. Борис Саввич Кашкин? Ума не приложу… Саввич… Уж не средний ли сын Савки Кашкина, того, друга детства? Да, вроде того звали Борькой… Он и есть.
Будь Петр Алексеевич мистиком, он сказал бы: «судьба». Но не верил в судьбу. Значит, что-то оказалось неправильным в его расчете, а судьба тут ни при чем. Это неуловимое, непонятное «что-то» все теснее окружало его, сжимало, одна за другой закрывались хитрые лазейки. Валюта, золото, драгоценные камни оказывались опасными ценностями, хранить их было незаконно… Появилась новая ценность: облигации государственных займов. Люди вкладывали деньги в строительство домов, в займы. Шубину не нужны были новые приобретения, одна мысль владела им: сохранить бы то, что есть.
Надумал купить на все заем, не выигрышный, – пусть в выигрыш молодежь верит, – а процентный. Не много дает, но наверняка. Достал цинковый ящичек с червонцами, вскрыл: бумага немного пожелтела. Снес на пробу одну купюру в банк. Там ее долго осматривали, нюхали, куда-то уносили, спрашивали:
– Откуда это у вас?
Прикинулся простачком:
– Неужто фальшивая бумажка?
– Нет, не фальшивая, а… странная. Где вы ее получили? Не помните? Вот расписка, зайдите через два дня, проверим…
Конечно, не зашел. Дома пересмотрел купюры одну за другой, все оказались с желтизной… Захлопнулась последняя лазейка, со всех сторон встала глухая стена…
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
Для привлечения публики в кино «Ампир» устраивались то конкурсы красоты, то танцы с призами. Публика охотно шла на дополнительные зрелища и принимала самое деятельное участие. Скоро определились бесспорные красавицы района и лучшие танцоры, образовались группы и партии, закипели интриги. Глядя на нэповскую молодежь, начали примыкать к этим увеселениям и молодые рабочие, рабфаковцы, студенты… Брючки-дудочки, зачес-элегант, галстуки-самовязы потрясающих расцветок… Лакирашки, шелковые комбине, чулочки-паутинка без единой штопочки… Все это не влезало в рабочий бюджет. Отказывали себе в лишнем куске, экономили на трамвае, а старались одеться не хуже нэпачей.
И вот на очередных танцах с призами в «Ампире» появилась незнакомая пара: она – блондинка с голубыми глазами, он – жгучий брюнет восточного типа. За один вечер они взяли три приза. Им хлопали. Они улыбались, но не произносили ни слова, как немые. Кавалер получил призы (они в ту пору были съедобные), мило улыбнулся, и пара незаметно ушла.
В следующую субботу та же пара опять получила два приза. Местные чемпионы танца взревновали: это что же, чужие отбивают законные призы у марьинорощинцев? Нашлись добровольцы, которые должны были проучить таинственную пару, но танцоры заметили настроение старожилов и после получения очередного приза скрылись. Ясно – нездешние. Ну подождите, в следующую субботу мы вам покажем!
«Показать» не удалось. Несколько суббот пара не показывалась, а когда бдительность патриотов притупилась, вновь отхватила лучшие призы: пуд муки, окорок и пакет со сладостями! Мало того, эту же пару видели на танцах и в других кинематографах, и везде они брали призы. Ну, знаете, это уже чересчур! Решили устроить профессионалам темную, но те опять ускользнули и, видимо, прекратили свою деятельность.
– Нет, не прекратили, – охотно вспоминает пенсионерка Анна Ивановна, – а перешли в другой район. Мы не были профессионалами. Оба мы с Борисом учились на рабфаке. Как-то на студенческой вечеринке танцевали вместе, и нас признали лучшей парой. Кто-то подал мысль, что мы могли бы брать призы за танцы. Всей коммуной одели нас, и дело пошло. Наш заработок – продовольственные призы – был немалым вкладом в бюджет коммуны. Но коммунары охраняли нас от хулиганов, которые старались препятствовать нашим выступлениям. А потом учеба потребовала всех сил и времени.
Анна Ивановна охотно вспоминает шалости молодых лет…
* * *
Любили в трактирах Марьиной рощи гармонистов и певцов. Каждый трактир старался обзавестись своей приманкой, – дело коммерческое. Были слепые музыканты и певцы, бандуристы, скрипачи, русские гусляры, босяки… Они предварительно договаривались с трактирщиком и работали на твердой разовой оплате. Отыграв положенное, уходили.
Однажды в «Уют» пришли трое молодых, сели за столик, спросили какой-то пустяк. Потом один достал из футляра скрипку, другой хроматическую гармонь, а худенькая девушка с глубокими глазами поднялась и запела грустную: «Я милого узнаю по походке». Ее звучный голос разом наполнил трактирный зал. Смолкли разговоры, тише стали скользить половые, даже грохот посуды на кухне заглох.
Грустно катились повторы несложной музыкальной фразы. Певица упорно смотрела в пол, а голос ее рыдал:
А ежели мой миленький вернется,
станет спрашивать меня,
То вы, подружки дорогие, скажите, где
могилка моя.
Придет мой милый на могилу,
Станет плакать и рыдать.
и вдруг рыдание резко оборвалось, сменившись уличным выкриком:
А только с могилы он вернется,
Другую, подлец, станет целовать!
«Целовать…» – подтвердили скрипка и гармонь. Пауза.
– Ух ты! – крякнул кто-то.
Зашумели, захлопали, закричали:
– Еще, еще!
Даже хозяйчиков проняло. Звякнул полтинник о тарелку, встал благообразный Семен Иванович и, точно церковный староста, обошел зал. Горку серебра несколько бумажек высыпал на столик музыкантов.
Вновь встала певица, и полилась незамысловатая музыка модных «Кирпичиков»:
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась,
Горе мыкая, лет шестнадцати
На кирпичный завод нанялась…
Кое-кто из хозяйчиков фыркнул: не наша песня. Но не те стали времена, когда хозяйчик тон задавал: больше половины посетителей «Уюта» были теперь фабричные рабочие, кустари-надомники, народ трудящийся. А голос певицы таял от любви:
Ночью каждою с ним встречалася,
Где кирпич образует проход…
Так за Сеньку, да за кирпичики
Полюбила я этот завод.
Но вот загрустил сильный голос: пришла разруха, закрыли завод, растащили его оборудование. Тяжело… А потом пришли молодые, сильные, упрямые, стали собирать завод по винтику, по кирпичику… И торжеством, победой звучит сильный голос:
Загудел гудок, зашумел завод,
Заработал по-прежнему он.
Стал товарищем управляющим
На заводе товарищ Семен!
Гром аплодисментов заглушил даже отыгрыш гармони.
– На-кася, выкуси! – кричал Санька Кашкин, тыкая кукиш сапожнику Биткову. – Без вас обойдемся, дай срок!
Битков, член правления Марококота, сидел к Саньке спиной, делал вид, что не замечает обидного кукиша, и степенно говорил собеседнику-правленцу:
– Озорной народ стал. А что они без нас могут? Им бы до денег дорваться, а что делать с ними, не знают. Пропьют, больше нет ничего!
– Врешь, лысый хомяк! – бушевал Санька. – Конец вашему брату приходит! Всех вытащим за ушко да на солнышко! А ну, товарищи, клади певице, кто сколько в силах!
Но Санькин сбор прошел неважно. Как потревоженный улей гудели посетители – больной вопрос затронули: удержатся хозяйчики в правлении артели или удастся работникам посадить своих, честных людей?
Музыканты собрались уходить, когда к ним подскочил половой:
– Хозяин приказали с вас денег не брать, просили приходить завсегда, как надумаете, и кушать у нас бесплатно.
– И ходили, – смеется заслуженная артистка Александра Николаевна. – Лучшие сборы у нас бывали в Марьиной роще. Начала с таких песен, как «Златые горы», а потом и Гурилева и Чайковского пела. Трудно было в те годы нам, ученикам консерватории… Какой-то неловкий был этот заработок. А потом решили так: не следует потакать уличным вкусам, петь мещанскую дрянь. А если петь, то знакомить людей с настоящими народными песнями и с классической музыкой – это даже хорошо, вроде пропаганды искусства получается. Конечно, мы искали оправдания своему заработку и немного стеснялись его. А потом поняли, что нет тут ничего зазорного!
* * *
Двадцать третьего февраля 1927 года, в девятую годовщину Красной Армии, состоялось решение правительства об организации Центрального дома Красной Армии. Моссовет передал военному ведомству большое здание бывшего Екатерининского института. К этому времени Дом коммунистического просвещения был в бесчисленный раз реорганизован и переведен в другое помещение, а школа-семилетка № 105 занимала лишь небольшую часть обширных комнат приходящего в упадок здания.
Приспособление здания и частичную перестройку его узлов производили архитекторы Н. М. Никифоров и С. А. Торопов. Им помогал молодой художник Н. И. Москалев, только что окончивший Вхутемас. Впоследствии он стал главным блюстителем культурных традиций архитектуры Дома, здравствует поныне и ведает художественной мастерской ЦДСА.
Объем работ был немалый. Здание поизносилось. Солидной кладки стены, простоявшие свыше ста лет, требовали поддержки. Следовало переделать узкую, неудобную железную лестницу, построить на ее месте широкую мраморную, переоборудовать домовую церковь в концертный зал, заменить центральным отоплением десятки устаревших голландских печей. Это были лишь основные работы. Кроме того, множество второстепенных, вроде сноса тамбуров, подгонки художественного оформления под общий стиль здания, приведение в порядок парка, фонтанов.
Все эти работы были выполнены с необычной для тех лет быстротой. Ровно через год, в десятую годовщину Красной Армии, был открыт ЦДКА имени М. В. Фрунзе.
В 1937 году против него на пустыре был построен Центральный театр Красной Армии. Это оригинальное здание в форме звезды – единственное в своем роде – было в то время самым крупным театральным зданием в Советском Союзе.
* * *
Началось наступление на нэпманов.
Худеет, хиреет трактирный промысел, только на окраинах Москвы еще держится. Можно ли представить себе Марьину рощу двадцатых годов без трактиров и чайных? Здесь бывают чаще всего по привычке. Рабочему есть где бывать: клубы, красные уголки повсюду. Но сильна привычка, идут в трактир. Здесь встречи не только с единомышленниками, – в этом своя прелесть, – здесь много пикировки, перебранки. Жизнь-то познается не только из степенной, цитатами заваленной речи клубного докладчика, а и из прямой стычки с врагами. Еще много врагов, только некоторые маски надели. Особенность времени: нет ни в чем единодушия, поделилась Марьина роща на два лагеря. И разговоры в трактирах разные:
– Проводили наших-то?
– Торжественно. На вокзале митинг был, музыка.
– В добрый час! Только все-таки опасное дело. Помню, как мы в гражданскую войну продотрядом ходили… Знаешь, сколько раз отбиваться приходилось?.. А кое-кто остался на месте…
– Ну, сравнил! То в гражданскую, а то теперь. Тогда рабочий к мужику с оружием шел; коли на уговоры богатей не поддастся, так и отобрать недолго. А теперь на коллективизацию сколько тысяч людей партия посылает! Это совсем другое дело.
– Другое, конечно, а опять же опасно. Читал, как действуют кулаки?
– Опасно, брат, даже на печке лежать – вдруг обвалится… Нужно!
– Я понимаю, что нужно.
– Потому и посылают лучших, отборных.
– Конечно, люди партейные…
…– Видать, Федорыч, последние времена приходят, надо дела кончать.
– Чего ж так?
– Разве сам не чуешь? Налоги душат! На прожитье не заработать.
– Да… оно, конечно, трудновато…
– Я вот на тебя удивляюсь: все стонут, а Федорыч наш помалкивает. Или слово знаешь? Научи, будь благодетелем!
– Ну, какое там слово! Так мало-мало разбираемся, что к чему и того… туда-сюда… нос по ветру…
– Оно, конечно… тебе на рынке совсем иное дело, чем у меня в мастерской… Таким-то хитростям и мы обучены: патент на жену, сам вроде приказчик; на будущий год-еще на кого. Знаем, знаем…
– А знаешь, так чего хнычешь?
– Я и говорю: у меня в мастерской того и быть не может. А почему? Тебе ладно, свидетелей вроде нет, а у меня каждый мастерок, каждый подмастерье – свидетель и враг. Мало того, что работает шаляй-валяй, а еще в глаза скалится, за буржуя тебя считает.
– Иди в кооперацию. Дорожка прямая.
– Прямая, это верно, только больно много по ней пошло, истоптали ту дорожку…
…– А я, братцы, того Чароновского близко знаю, вместе в гражданку в одной части служили. И вот слушайте, будто сказку вам расскажу. Как кончились фронты, направили моего дружка по его желанию учиться на летчика, потому что это дело нам с ним не чужое было…
– А ты что ж?
– Я сплоховал… То есть, как сказать, вроде устал воевать. Тут одна девушка встретилась. Женился… Да не обо мне речь. Вот пришел в воздушную академию простой парень Чароновский. Конечно, тяжко ему приходилось, ох тяжко! А он не сдавался, все одолевал. Ну, ясно, и труд и способности богатые. Кроме учебы, стал он заниматься сверх того одной работой: обдумывал новый самолет. Советовался с людьми, не один дошел. Построил он однокрылый самолет без хвоста, никогда невиданный. Летала та модель лихо, как птица…
– Да-а, растут у нас люди, быстро растут…
…– Все ясно, кум, и думать больше нечего.
– А что?
– Аминь. Сматывай удочки! Верные приметы.
– Не мучь, кум, скажи.
– Только молчок, ладно?
– Да чтоб мне…
– Верю, верю. Слушай. Первое дело, Шубин трактир продал и уехал.
– Ну-у?
– Вот и ну. Для умного и одного такого знамения достаточно. А вот второе: Порошков завод свой государственному учреждению за шестьдесят тысяч продал.
– Быть не может!
– Точно знаю.
– Так я его еще вчера встретил.
– Ничего не составляет. Он на заводе остался работать, а завод-то больше не его, сам он на нем вроде служащий. Ловко?
– Ловко, да не больно. Отберут у него деньги.
– У Ивана-то Иваныча? Нипочем!.. Я к чему это говорю? Раз Шубин да Порошков от своего отказываются, стало быть, дело к концу.
– Что же делать-то?
– Думать.
– И так от дум голова разламывается.
– Набей обручи, чтобы не лопнула.
– Все шутишь?
– Сквозь слезы, кум.
* * *
При постепенном сужении операций частника Марьинорощинское кожевенное кооперативное товарищество – Марококот – оставалось единственным солидным и надежным прибежищем в своей области для крепенького хозяйчика. Все было проделано ловко и тонко: были члены правления из рядовых рабочих, была рабочая масса, перед которой отчитывалось правление. Но фактически управляло не правление в целом, а три бывших хозяйчика: Гуров, Илюхин и Смиренский. Так называемое правление не знало и десятой доли того, что делали фактические руководители, а тех, без кого нельзя было провести ту или иную операцию привлекали испытанными методами: подкупом или запугиванием. Общему собранию многое вообще не докладывалось, а в мудреных бухгалтерских словечках и туманных выводах не могли разобраться члены артели. Большинство и не пыталось этого делать. Чувствовали обман, но одни не хотели рисковать своим спокойствием, другие разводили руками:
– Мы неученые, разве мы понимаем?
Однако нашлись среди рядовых членов артели честные и энергичные люди, положившие немало сил на разоблачение замаскировавшихся хищников.
– Это только теперь, издалека, – рассказывает Иван Егорович, – кажется простым делом: разоблачили жуликов, разрушили все их замыслы. А тогда это было совсем не просто. Два рядовых работника – Александр Никитич и Иван Григорьевич не стерпели того, что творилось в артели, и решили вывести правление на чистую воду. Кое-что они знали, кое о чем догадывались, но доказательств у них никаких не было. Сгоряча повели они дело неправильно: сообщили о своих подозрениях в Горпромсовет. Сообщили и ждут ответа. Никакого ответа им не дали, а вот бухгалтерия сумела подвести дело так, что стали оба бунтовщика получать меньше, чем раньше.
Понятно! Обратились они еще выше, во Всекопромсовет. Прошло время, вызвали их, расспросили. «Чем, говорят, свои обвинения можете подтвердить?» Им и крыть нечем. Видят, и отсюда толку не будет, стали агитировать рядовых членов артели, чтобы требовали, значит, раскрытия всех фокусов правления, чтоб назначили перевыборы и вперед честно вели дело. Сколотили небольшую группу сторонников. В ответ стали их прижимать за критику. Только тогда они догадались обратиться за помощью к партийным организациям района и даже к органам безопасности.
Вот тогда-то и пришел конец Марококоту. Обнаружились такие дела, что люди диву давались. Числилось в артели до трех тысяч членов, в двадцать раз больше, чем на самом деле. Получало правление первосортный товар от государственных фабрик, сбывало его налево, а в работу пускало какое-то гнилье. Обманывали государство, обманывали потребителя, обманывали членов артели. Большие тысячи отложили в кубышки ловкие предприниматели. Мало того, обнаружилась гниль и с другой стороны. Была в Марококоте маленькая кучка фракционеров, человек десять, не больше, – все вчерашние кустари. Входили они в партийную организацию крупного предприятия и выступали от имени не десяти, а ста с лишним членов партии… Обман, конечно… Поскользнулись они, когда пытались протащить резолюцию уклонистов. Прежде протаскивали с полным успехом, а тут осечка вышла.
Не было такой подлости, обмана, измены, на которую не пошли бы враги народа в борьбе против партийного руководства. Стоя у власти, они пытались сколачивать ч расширять группы приверженцев и беспощадно преследовали тех, кто пытался разоблачить их замыслы. Не одного честного партийца они затравили. Пострадал и батальонный комиссар Дмитрий Иванович Скворцов.
В двадцатых годах среди командования Московского военного округа были сторонники Троцкого Они окружали себя единомышленниками, подавляя всякий протест сторонников линии ЦК. Бегло ознакомившись с делом Скворцова и найдя там выговор по партийной линии, троцкисты решили, что прибыл свой человек.
Долгое время Дмитрий Иванович не понимал своего ложного положения, пока не был откомандирован в дальний гарнизон и там демобилизован. Нелегко было Скворцову восстановить истину.
Этот мучительный год наложил неизгладимый отпечаток на Дмитрия Ивановича. И прежде сдержанный и хмурый, он сделался мрачным и болезненно подозрительным. Вернувшийся, наконец, в Москву, он производил впечатление совершенно больного человека. Ему предложили лечиться – он отказался; предложили легкую работу – он заявил, что единственное его желание – именно трудная работа, почти фронтовые условия, преодоление больших трудностей. С ним согласились.
