Текст книги "Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)"

Автор книги: Евгений Велтистов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

6

Мы не влетели в окно, а вошли в парадную дверь больницы и поднялись в комнату Карички. По дороге Рыж обличал себя:

– Мы рассуждали ошибочно. Ну, когда мама спрашивает: куда я иду, а я говорю: никуда. Ведь я просто не знаю своей цели – и все.

– Правильно, Рыж.

– А утром, когда ты позвал, я знал цель. – Рыж порозовел от признания.

Я обнял его за плечи.

– Рыж, – сказал я серьезно, – я помню всегда: ты выручишь в трудную минуту.

– Чего ж тут трудного?

– Понимаешь, я боялся, что Каричка серьезно больна, и потому спешил.

Нет, не те слова! Как невозможно иногда сказать точно! Даже Рыжу, верному, понимающему Рыжу, не смог бы я объяснить, что боялся увидеть равнодушное лицо. Как тогда, в Студгородке, когда смертельно бледный принц датский посмотрел на меня в упор и отвернулся. Что было с Каричкой? Захватила ее всю острая боль Гамлета? Или сковал леденящий свет грязно-белого пятна, подкравшегося в темноте?

…Я вспомнил, как на Совете все вдруг умолкли, посерьезнели, едва стала говорить Мария Тауш. Она провела на лунной станции много лет, узнала полное одиночество – вдали от всех. Можно только молчать, когда видишь такое лицо, красивое и почти прозрачное, а потом улететь на Марс, найти там жесткую губку с колючками – цветок по марсианским понятиям, – назвать этот цветок «маритауш». Так было. Но лучше б не было. Трудно смотреть в такие глаза.

Мы торжественно вошли в дверь, и я уже не боялся увидеть равнодушное лицо. Каричка причесывалась у окна.

– Я сейчас, – сказала она.

У ее ног стоял глиняный кувшин с цветами. Таких цветов я никогда не видел: каждую ветку венчал пушистый белый шар, слепленный из тысячи колокольчиков: горшок словно кипел, выдувая молочную шапку пены.

– Что это? – спросили мы с Рыжем одновременно.

– Это? – Каричка пожала плечом. – Сирень… Но глаза ее хитро блеснули.

– Я сама ахнула, когда увидела, – призналась Каричка. – Это принес Ипатий Нилович. Который прогнал вас.

– Белый халат? – удивился я, а Рыж только свистнул.

– Ага. У него на крыше сад.

– Эх, Рыж, не догадались мы подняться выше!

– Хватит вам летать, – серьезно сказала Каричка. – Только падаете да разбиваетесь.

– У меня нет ни одного синяка!

– Точно, я видел, – подтвердил Рыж. А она вдруг села и вздохнула:

– Я плохая колдунья, Март.

Глаза ее стали печальными. И я принялся убеждать, что все шло хорошо и я обязательно пришел был первым, если б не это проклятое облако. Рыж тоже разгорячился, уселся верхом на стуле и, перебивая нас, показывал, как я летел. Он был сразу и гравилетом, и мною, и Сингаевским, и облаком, и самим собою – болельщиком и моим спасителем. Я впервые слышал, как в суматохе вскочил он в санитарный гравилет и даже держал конец сетки, когда спасатели вылавливали меня из невесомости.

Я и Рыж веселились, а Каричка сидела молча на постели, уперев подбородок в поднятые колени. Тогда, пошептавшись, мы объявили Каричке, что сейчас изобразим, как мы откроем секрет облака.

Я объявил:

– На ковре знаменитые клоуны – Студент и Ежик. Это наша обычная забава. Я, конечно, всезнающий Студент, а Рыж – тот наивный Ежик, который слушается моих глупых советов. Ковер у нас под ногами, парик Ежику не нужен, он и так светится; я мажу щеки белым порошком и сворачиваю из салфетки колпак.

Каричка садится поудобнее. Можно начинать.

Ежик шумно сопит и деловито лезет под кровать.

– Что ты ищешь, Ежик? – спрашиваю я.

– Палку.

– Ты хочешь сыграть нам марш?

– Нет, я хочу драться.

– Прекрасная мысль! Но с кем?

– С облаком, – решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и показывая, как свирепо он будет драться.

– Это глупо, – говорю я. – С облаком драться нельзя. Вот что: тебе нужна ложка.

– Почему ложка? – хлопает ресницами Ежик.

Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение облака, но я-то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.

Ежик вытаращил глаза: он готов мчаться за ложкой.

– Там – в середине – мороженое!

– Мороженое?! – просиял Ежик. – Но зачем?

– Чтоб его есть!

Каричка хохочет, а мы дурачимся, и я очень рад, что в ее глазах завертелись золотые ободки. Потом Рыж выскакивает за дверь и долго не возвращается.

– Твои уже знают? – спросила Каричка.

– Наверно. Вот получил сегодня. – Я вынул телеграмму, прочитал: – «Атмосфера создана. Свободное дыхание. Если согласен прилететь – сообщи…»

Далее следовали родительские наставления, тревожные расспросы, поцелуи, которые я оглашать не стал.

– Свободное дыхание… Хорошо сказано!

– Ну и что?

– Март, как тебе не стыдно… – Она не договорила. Поняла. Строго посмотрела мне в глаза. – Не поедешь, да?

– Да.

Она знала, как долго ждал я эту телеграмму, и, кажется, расстроилась за меня, даже покачала головой.

– Не могу, Каричка. После этого – не могу. Ты хочешь, чтоб Аксель назвал меня дезертиром?

– Когда вы едете?

– Завтра.

– А куда?

– Не знаю.

– Только не падай больше. Говорят, я свалилась всего-навсего с помоста, а вот лежу здесь. Кажется, на репетиции. Не помню.

– Ну, это чепуха. Завтра выйдешь.

Я сказал беспечно, а сам весь налился внезапной злостью. Был готов вскочить и поймать облако хоть голыми руками. Только тогда открою ей правду.

В дверях замаячил белый халат. Он ничего не говорил, но выразительно покашливал. Рыж кривлялся за его спиной.

– Март, – Каричка поманила меня пальцем, – я буду колдуньей, – сказала она на ухо. – Не такой растяпой, а настоящей… Я подарю тебе песню.

Я ушел счастливый, полный решимости расправиться со всеми бедами.

Не помню, что привело меня с Рыжем в космопорт. Было свободное время. Аксель по телефону буркнул: «Отдыхай перед дорогой», – и, кроме того, я размечтался о Марсе, а Рыж, видя, что я иду погруженный в свои мысли, деликатно молчал и плелся следом. Надо же, думал я, сколько лет люди сажали там кусты, и травы, и мхи, выводили стойкие, цепкие растения, которые находят под песком лед, и заводы-автоматы прилежно, год за годом выпускали кислород, и росла, поднималась живительная атмосфера; и вот, когда планета стала воздушной, теплой, почти домашней – я не могу туда лететь! Завтра или через месяц марсиане сорвут с городов прозрачные купола и, вдохнув полной грудью, в первую минуту, может, и не поверят в свою свободу. Что не надо больше бить тревогу, когда шальной метеор расколет купол. Что можно выходить за черту города без скафандра. Что нет больше разреженной атмосферы, и удушья, и сонливого беспамятства.

Будет праздник. Прилетят гости с Земли, и с Луны, и с космических станций. И хозяева закатят им пир на весь Марс. Я вижу, как с бокалом в руке, красивый, громадный, стоит мой отец, как смущенно и гордо смотрит на него мать, и глаза ее сверкают. Пусть лучше опоздает моя телеграмма, лишь бы было так, лишь бы не расстроил их мой отказ лететь на Марс.

Долго мы с Рыжем сочиняли послание. Я не привык кривить душой, не мог придумать выдающиеся слова. Когда только переписываешься, то, кроме «целую, обнимаю, крепко жму руку», ничего больше не изобретешь. Причем под словом «видишь» я подразумеваю живое общение, а не телесеансы раз в месяц, когда тебе дана минута и ты не знаешь, что сказать. Ты стоишь, и мямлишь, и хлопаешь ресницами, а потом ждешь целых пять минут, пока твои слова и твоя физиономия несутся через пустой космос туда, к Марсу, и вот наконец после треска и вспышек на экране – расплывчатое мамино лицо; не успеешь как следует его рассмотреть – и все, прошла мамина минута; и ты думаешь: хорошо, что они не в соседней галактике, а то пришлось бы ждать ответ сто, или пятьсот, или тысячу лет… Вот почему я просто поздравил родителей с победой над природой Марса; заодно вкратце сообщил свои планы.

Сунув записку в окошечко радиостанции, мы вошли в прохладную щель с длинным козырьком (на него садятся гравипланы и вертолеты) и сразу же почувствовали себя космическими путешественниками.

Нет ничего живописнее на свете, чем космопорт, если не считать, конечно, гонок гравилетов. Просторный, как площадь, ровно освещенный вестибюль заполнен толпой; яркие платья, возбужденные лица пассажиров, блестящие глаза и пылающие щеки детей; прощальная песня в кругу друзей, которая, будто грустный ветерок, проносится по залу; мелькание указателей, безмолвные приказы световых табло, скольжение бесчисленных эскалаторов – все это еще не космопорт. Когда вы, поблуждав в лабиринте механических лестниц и даже поскучав от их однообразного бега, внезапно ступите на платформу и увидите длинные, уходящие в самое небо металлические трубы, вы поймете, кто здесь главный чудо-зверь.

Толстая металлическая дверь мягко захлопнулась за последним пассажиром. Ракета заперта в клетке. Секунды молчания, и от внезапного рева дрогнула земля. Вы ничего не видите, но по стихающему быстро вою догадываетесь, с какой адской скоростью мчится она в стартовой трубе. Блеснула в солнечном небе, яркая звезда. Блеснула и пропала. Все.

Не раз улетали мы с Рыжем в тот день на Огненную землю, во Владивосток, на Луну, в Антарктиду, на космические станции с разными номерами. Выбирались на платформу, топтались у дверей, заводили разговоры с экипажем, а потом уходили вместе с провожавшими. Мы втянулись в эту игру, скакали с лестницы на лестницу и то ехали вместе, то разъезжались. Потом я потерял Рыжа и блуждал по эскалаторам, пока тяжелая крепкая рука не схватила меня за плечо.

– Март, ты?

Олег Спириков, загорелый до черноты, тряс мою руку, щуря близорукие глаза. Добряк и силач – таким он был всегда, мой старший товарищ по интернату, ныне лунный физик.

– Улетаю, – сказал он. – Было Красное море. Положенный отпуск. Все позади!

Наверно, одновременно вспомнили мы нашу последнюю встречу здесь же, в порту, потому что он неожиданно предложил:

– Март, хочешь к нам?

Год назад, когда я, расстроенный своей бесцельной возней со сводками, бродил по космопорту, на этом месте вот какой был разговор.

– Кем работаешь? – спросил он.

– Никем. Перебираю сводки.

– Как так?

– Нажимаю пальцем на кнопки. Борюсь с бумагами. Обыкновенный чиновник.

– Я думал, – сказал Олег, растерянно моргая, – что это делают машины.

– Не только машины, но и студенты. – И я, чуть не плача от приступа глупой жалости к себе, взмолился: – Олег, возьми меня на Луну.

Он был расстроен не меньше меня.

– Хорошо, – сказал он, подумав. – Будет место, сообщу…

А сейчас я только улыбнулся и помотал головой.

– Спасибо, Олег. Есть дело.

– Слышал, – сказал он. – То самое? Я кивнул.

– Жаль. Вместе б слазили на верхотуру Лейбница.

– Я еще прилечу, – пообещал я.

Мы простились. Через минуту он улетел. Быстрая лента унесла его в другой мир, где туманно-синий диск Земли недвижно висит над горизонтом, где днем вместе с Солнцем светят звезды и все вокруг либо черное, либо белое, где рваным острым клыком торчит девятикилометровая вершина гор Лейбница. Спросите у любого альпиниста, и он подтвердит, что характер у этой лунной старухи ничуть не лучше, чем у земной Джомолунгмы. А Олег со своим отрядом не только взошел на вершину, но еще выбрал для этого день солнечного затмения, когда Луна погрузилась в красный свет. Так они и лезли в полутьме, любуясь природой. А гору назвали Селеной.

…Рыж ехал мне навстречу и переговаривался с мальчишкой на соседнем эскалаторе.

– Очки взял? – кричал Рыж.

– Взял! – отвечал радостно приятель.

– Скафандр?

– Взял!

– Батареи? – Взял!

– Лодку? – Забыл!

– Эх, ты! – Рыж покачал головой.

У мальчишки было такое огорченное лицо, что я расхохотался. Он и в самом деле почувствовал себя беспомощным без маленькой подводной лодки, в которой спокойно лежишь на животе и вглядываешься в таинственные сумерки океана. Мне даже стало жаль этого путешественника с оттопыренными розовыми ушами и обиженно повисшей нижней губой, и я решил прервать мальчишечью игру. Но Рыж опередил меня, хлопнув приятеля по плечу:

– Вот что, Леха, теперь провожай нас!

– Как? – спросил я.

– Но ты же летишь, – спокойно объяснил Рыж.

– Лечу, но завтра.

Серые Лехины глаза вспыхнули, он цепко схватил меня за локоть и радостно вздохнул: «Пойдем». Рыж повис на другой руке.

Сопротивляться было бесполезно: я стал для них слишком важной персоной.

Телохранители буквально внесли меня в вагон метро, помчавший нас к грузовому порту.

– Зачем? – робко спросил я.

– Времени еще завались, – махнул рукой Леха.

– Конечно, – подхватил Рыж. – Еще вечер и ночь. Побродим.

– А мама?

Столь бестактный вопрос телохранители оставили без ответа. Я вспомнил о Каричке. Представил, как она будет смеяться, когда я незаметно ускользну от ребят, разыграю в лицах наши похождения.

Поезд исчез в тоннеле, мы втроем остались на платформе. По ту сторону были рельсы и волнистая стена с козырьком, бросавшая на нас тень. По эту сторону – ровное, залитое солнцем, уходящее к горизонту зеленое поле, уставленное вышками ракет. Из открытых люков торчали длинные подвижные языки – ленты транспортеров. На них медленно двигались грузы – туда, в подземные камеры. На поле – редкие фигурки людей.

– Жарко! – вздохнул я.

– Это с Луны. – Леха показал на голубоватую ракету.

– Пойдем! – дернул меня Рыж и потащил к лестнице.

Здесь, внизу, гулял ветерок, пахло нагретой землей, травой, цветами. Что-то поскрипывало за нашей спиной; оглянувшись, мы увидели на бетонном кубе обгоревшую, желто-черную неуклюжую ракету. Памятник.

Рыж было направился к ней, чтоб потрогать бугристый металл, но вдруг вспыхнул яркий сноп пламени в небе, а на дальнем конце поля появился красный треугольник: знак посадки. Мальчишки крикнули «ура», бросились к красному парусу, не спуская глаз с серебристой трубки. Она, величиной всего с авторучку, вырастала с каждой секундой в огромный грозный снаряд, целивший в центр площадки.

Пока мы бежали, все было кончено: ракета опустилась. Уже зияли немые люки, из которых вот-вот выплывут таинственные грузы. Нас обгоняли машины с нескончаемыми хвостами транспортеров. Пролетели белый вертолет с врачами и несколько гравипланов за командой. А мы все бежали, бежали так, будто встречали кого-то.

Да, встречали!

Я даже не могу объяснить, что заставило нас броситься вперед, когда из люка появились люди. Они возникли внезапно – выросли на белых ступенях трапа. Я увидел их жаркие небритые щеки, блестящие глаза, схватившие простор неба и поля, улыбки, обращенные к нам, синие комбинезоны с цифрами «ЗМ-720», номером марсианского корабля; в этот момент я бросился к незнакомым людям. Ведь они были с Марса!

И они меня поняли.

Мы мяли друг друга в объятиях, смеялись, спрашивали: «Как дела?» – и отвечали: «Отлично!» Леха и Рыж просто парили над головами, передаваемые из рук в руки, визжали и хохотали, как от щекотки. Не хватало лишь оркестра, но он звучал в наших ушах.

– Разрешите узнать, прибыл ли груз для Ольхона?

Резкий, сухой и очень знакомый голос, прозвучавший рядом, заставил меня вздрогнуть. Так мог говорить лишь один человек на свете – мой дядя.

– Такого груза нет, – последовал спокойный ответ.

– Может, вы ошибаетесь, командир? Три контейнера для профессора Гарги со станции «М-37».

– Такого груза нет.

– На вашей линии всегда беспорядок!

Я спрятался за спины: это был мой дядя. Он как будто не говорил ничего особенного, возмущался обычной путаницей диспетчеров, но для меня сразу померкло солнце, умолкли оркестры, пропала вся торжественность встречи. Угораздило же его явиться именно в этот момент и искать свои дурацкие контейнеры!

– Извините, ничем не могу помочь, – сказал командир, залезая в гравиплан.

Цепкие глаза дяди тут же выдернули меня из толпы служащих, готовивших ракету к разгрузке. Он поманил пальцем. Рыж и Леха, насторожившись, двинулись вместе со мной.

– Неожиданная встреча! – сказал дядя. – Давно не видел тебя. Что ты здесь делаешь?

– Ничего.

– Как отец?

– Ничего.

Мы помолчали. Он понял, что я слышал, как он кричал на командира, и, опять разозлившись, забормотал про свои ящики:

– Сначала их по ошибке завозят на Марс. И теряют. Безобразие!

– Ничего, найдутся, – махнул рукой Рыж.

– Конечно, – утешил Леха. – Дня три пройдет, и привезут.

– Три дня! – сердито сказал дядя, словно Леха был диспетчером. – Когда вам стукнет столько же, сколько мне, вы научитесь ценить время… Вот что, Март, раз уж мы встретились… Если хочешь увидеть настоящее дело, приезжай ко мне на Ольхон. Не можешь? Ну, как знаешь. Скоро услышишь, явишься сам. – Он взглянул на часы. – Мне пора, я вас покидаю.

С этими словами дядя исчез.

Нет, он не растворился в воздухе и не провалился сквозь землю, как пишут в романах. Он просто исчез вместе с плохим своим настроением. Будто его и не было.

– Подумаешь! – крикнул Рыж, сверкая глазами. – Исчез! Ха-ха!

– Да мы сами так можем, – подхватил Леха. – Вот я сейчас встану на это место…

– И я, – не унимался Рыж.

– Рыж, назад! – Я завопил диким голосом, испугавшись, что Рыж тоже исчезнет. А он встал на руки и походил вниз головой. Только и всего.

– Он что, великий ученый? – спросил Рыж.

– И в самом деле – дядя? – добавил Леха.

– Великий или нет – не знаю. Он изобретает биомашину. Но точно, что Гарга мой дядя и живет посреди Байкала на острове Ольхоне. Там его лаборатория.

Конечно, мальчишки потребовали рассказать про биомашину. Я вспомнил споры в нашем доме. Мама говорила, что искусственный организм, как бы он ни был гениально построен, никому не нужен – он не заменит человека. Но отец защищал старшего брата: тридцатилетняя упорная работа над одной проблемой стоит уважения, доказывал он, и, в конце концов, биомашина разрешает самую гуманную проблему – продление жизни человека. Что касается меня, то я считал дядю неудачником и жалел его: все же очень долго возился он со своей машиной.

– Но, наверно, изобрел? – Рыж сделал свой вывод. – Ведь он пропал, был ненастоящий…

– Не знаю, – сказал я. – В этом надо разобраться.

– А что мы скоро услышим? – мучился в догадках Рыж. – Пока что я видел фокус-мокус.

Встречу с Гаргой я не раз вспоминал позже, но не она была главной в тот день бесцельного бродяжничества, называемого прощанием.

Выходя из космопорта, я столкнулся нос к носу с Бриговым. Из-за его широкой спины выглядывали мрачный Игорь Маркисян и любознательный Кадыркин – тот самый, про которого говорят: «Сначала появляются красные уши, потом Кадыркин». Аксель на этот раз появился раньше всезнающих ушей.

– Ну вот, – сказал он невозмутимо. – Все в сборе. Пошли.

– Куда?

– Потом узнаешь.

Так Рыж и Леха стали настоящими провожающими. Эскалатор поднял нас на платформу. Я пожал ребятам руку. Люк захлопнулся.

– Передай Каричке: я буду звонить, – успел сказать я Рыжу.

А он крикнул:

– Не беспокойся, Март! Я вместо тебя. Я соберу твой гравилет!

Часть вторая
ПОГОНЯ

Посетив обсерваторию Маунт-Вилсон,

Эйнштейн и Эльза

заинтересовались гигантским телескопом

«Для чего нужен такой великан?» -

спросила Эльза.

«Цель состоит

в установлении структуры Вселенной», —

ответил директор обсерватории.

«Действительно?

Мой муж обычно делает это

на обороте старого конверта».

7

Это был обманчивый город. Тампель – так написано на ракетодроме.

Я никогда не слышал про Тампель. Но стоит пять минут проехать по его улицам, как начинаешь догадываться, что это не простой город, а город-иллюзионист. Представьте: вы выезжаете на широкий проспект, и вам кажется, что он бесконечен, как луч света. Строй иглообразных, выстреленных в зенит небоскребов. Меж этих сверкающих гигантов – цветущие поля, массивы лесов и парков, голубые моря водохранилищ. Вы радуетесь за архитекторов, удачно совместивших все горизонтали и вертикали. Но через несколько секунд с удивлением замечаете, что не только дорога, а все пространство стремительно летит вам навстречу, и вот уже поле сжалось в лужайку, таинственный лес стал аллеей, а море промелькнуло озером.

Игорь Маркисян подозрительно посматривал на встретившего нас ученого. Паша Кадыркин, перехватив его взгляд, рассмеялся.

– Непонятно? Обман зрения.

– Я не привык к обману, – мрачно изрек Игорь.

– А мне нравится. – Кадыркин повернулся к Акселю. – Оригинально. Аксель Михайлович, верно?

Мобиль плавно затормозил.

Обычное типовое здание Вычислительного Центра. В дверях стоит сухопарый седоватый человек в белой рубашке с закатанными рукавами. Крепко пожал всем руку. Представился: Сухов, директор Центра. Провел нас в комнаты на первом этаже, предназначавшиеся для гостей. Комнат было две – огромные, с цветами и книгами, и мы их быстро распределили: одну себе, другую профессору.

После чего Аксель объявил:

– Все свободны.

– А как же… – вспыхнул Кадыркин.

Но Аксель успокоил его величественным жестом:

– Работать начнем в шесть утра. Пока отдыхайте. Познакомьтесь с городом. – И ушел вместе с директором.

Кадыркин был обижен, уши его пылали. Я понимал Пашу: за тысячу километров летели, волновались, думали: вот сейчас предстанут перед нами развалины прекрасного города, мы бросимся в бой… И на́ тебе – отдыхайте. Это я шучу насчет развалин. Но когда мы вышли из ракеты, то чувствовали себя все-таки тревожно. Совсем недавно над городом стояло облако, и что оно там натворило – мы точно не знали. А из мобиля ничего не увидели, если не считать странных картинок. И встречавший попался какой-то сонный. «Чего было? Да ничего особенного. Я как раз дремал в машине».

– Паша, будем сражаться с облаком? – спросил я печального Кадыркина.

– Я займусь теорией.

– Тогда прогуляемся?

– Да нет, я лучше почитаю. Вы идите, ребята. Вышли мы из других дверей – прямо к спокойному озеру, отражавшему прозрачные здания и темные силуэты машин. За озером, над угольно-черными безлистыми деревьями, пламенела в закатных лучах стеклянная игла. Я вспомнил: такие устремленные ввысь памятники ставили первым космонавтам.

– Красиво, – заметил я.

– Далеко, – сказал Игорь. – Неохота идти.

– Ты забыл: это ведь Тампель. Как перевернутый бинокль.

Мы пошли по дорожке, и вся картина стала меняться на наших глазах: длинное озеро округлилось, деревья переместились неправдоподобным скачком, и сверкающий клинок небоскреба застыл над головами.

Однажды со мной такое было. Волшебная история детства так отчетливо врезалась в память, словно это случилось вчера. Я удобно лежал на подоконнике и рисовал двор. Солнечный снег. Сосна с приставной лестницей. Полосатый кот лениво поднимает лапы, потягивается и обходит темные проталины. Дядька сколачивает скворечник. Капли стучат о карниз. Только я нарисовал кота, сосну, дядьку с красным лицом и принялся за небо, как увидел, что все стало наоборот: над крышей несутся рваные тучи, мимо окна косо летят хлопья снега, а чистюля кот исчез. И тогда я начал перекрашивать рисунок в серый цвет. Да совсем напрасно. Опять посмотрел и увидел, что во двор снова вошла весна. Я нарисовал все сначала, как было, и еще оставил место для тех, кто мог прийти вместе с весной. Было мне шесть лет, и рисунок назывался «Март».

– А дальше что было? – спросил Игорь.

– А дальше я выскочил во двор, а там девчонка с красным шаром. Ветер как дунет, шар покатился, а мы за ним. Тут как раз машина. Шар – трах! Я успел схватить девчонку за плечо. А шофер ничего не заметил.

– И тут начался роман, – съязвил Игорь.

– Ты угадал: это была Каричка. Только сначала я ее отдубасил.

Мы сидели в уютном маленьком ресторане на шестом этаже небоскреба, потягивали из высоких стаканов нечто прохладное, шипучее и чувствовали себя гостями. Правда, красоваться было не перед кем: в круглом зале никого, кроме нас, не оказалось. Но нам было достаточно воспоминаний, бесшумных теней, перелива огней за окном и, конечно, ужина. Меню было здесь столь щедрое, что ему позавидовал бы наш институтский повар. По названиям никогда не определишь, чем тебя хотят накормить; мы наугад нажимали кнопки в автомате, взяли разные блюда и остались довольны. Тампель угощал, как настоящий хозяин, без присущего ему обмана.

Три девушки, которых мы встретили очень оживленно и пригласили к столу, для нас были первые представители странного города Тампеля – похожие одна на другую, в одинаковых голубых спортивных костюмах. Они положили на стул теннисные ракетки и набросились на салат и пудинг, которые выдал им автомат-раздатчик. Понятно, что поводов для разговора было достаточно, но нас интересовала определенная информация. Ее мы и старались выудить, слушая трех сестер сразу – Хилгу, Нессе и Татьяну.

Мы узнали, что в Тампеле полмиллиона жителей, пять институтов, девять заводов и лучшие теннисисты континента; что здесь изобретен знаменитый визуализатор, который по-новому планирует город, создавая разные оптические иллюзии, а в ближайшем будущем вытеснит как одряхлевшее кино, так и надоевшее всем телевидение; что изобретатель визуализатора Иосиф Менге вошел в учебники (теперь я его вспомнил); что местный пищевой институт первый в мире синтезировал ряд продуктов, которые ни один гурман не отличит от естественных; что парни из Тампеля есть на Марсе, а несколько девушек живут в подводном городе и вышли замуж; что в Тампеле собраны образцы растительности всего земного шара, в Тампеле есть свои праздники и достопримечательности, своя история и свои обычаи, свои песни и оркестр в тысячу музыкантов; что здесь всем хорошо, прекрасно, превосходно и что Тампель – это Тампель.

Девчонки говорили без умолку, и Игорю с трудом удалось спросить, что случилось сегодня с ними в три часа дня.

– А кто вам сказал?

– Ерунда какая-то.

– Зачем вспоминать плохое?

– Мы с Игорем врачи, – пояснил я.

– О, – сказали девушки хором, – у нас тоже прекрасные врачи!

Я перешел на строгий докторский тон:

– Говорят, многие потеряли на время память. Это так, Хилга?

– Я, во всяком случае, точно не помню. Мы играли в теннис, и я почувствовала себя плохо. Ну, я присела, отдышалась и снова за ракетку.

– А вы, Нессе? Нессе нахмурилась.

– Было как-то нехорошо. Тяжко или тоскливо – не пойму.

– А я хлопнулась в обморок, – весело сказала Татьяна. – А потом стала волноваться за дедушку и бабушку.

– И я волновалась, – добавила Нессе. – Они у нас старые.

Наконец мы с Игорем улизнули из-за стола, ссылаясь на категоричное распоряжение профессора. Об облаке, как мы выяснили, девушки даже не слышали.

– Ну и исследователи! – злился Игорь, сбегая по лестнице.

– А жа-аль, что вы уходите, – пропел я, подражая сестрам. – Тампель очень красивый вечером!

Тампель был действительно красив. Светящиеся небоскребы – колонны, созданные будто богатырями, а не людьми, – держали на себе опрокинутую чашу неба. Робкие блики звезд терялись и гасли среди огромных движущихся букв, рисовавших программы театров, парков и кино, приглашавших в клубы и кафе, сообщавших новости мира. Ниже царила суета бесчисленных огней. Рвались фейерверки, били цветные фонтаны, светились деревья. Появились кафе с бумажными фонариками и удобными креслами, с вазонами и тентами, набитые отдыхающими и полупустые; появились спортивные площадки, красивые статуи, скамейки и уютные уголки ночного города, которые мы не заметили днем. Мы с Игорем стояли у подножия нашего небоскреба, слушая музыку и рокот толпы, озираясь по сторонам, не зная, как оценить этот новый, неожиданный жест Тампеля.

И двинулись вперед очень осторожно. А потом стали перемигиваться, как заговорщики, бессмысленно что-то восклицать и громко смеяться. Ох, Тампель, Тампель, славный шутник, как ты приветлив и мил с гостями! Ты открываешь перед нами кафе, и мы, хотя и поужинали, устремляемся туда, чтоб послушать веселый квартет и поболтать с тампельцами. Но, увы, чем ближе мы к нему подходим, тем расплывчатее становятся двери, и вот уже нет кафе – оно растворилось в ночном воздухе, осталась лишь веселая песенка от несуществующего квартета, а вдали – да нет, в каких-нибудь сорока шагах – уже сияет театральная эстрада и стоят пустые скамейки. Что ж, играть так играть! Мы делаем вид, что садимся на скамейку, которой на самом деле нет, и прыгаем в детскую карусель, мчимся сквозь летнюю библиотеку и плавательный бассейн; нам все нравится – кафе и театры, ледники Антарктиды и песчаный самум – все, что ты даришь нам в этот вечер, обманщик Тампель.

Наш бег за призраками кончился тем, что Игорь врезался головой в ствол дерева. Оно было не освещено и до обидного настоящее, с тугой шершавой корой. Игорь упал с глухим стоном на землю, потом вскочил, схватился за голову.

– Хватит! – закричал он. – К черту весь этот город! Тут и людей никаких нет!

– Почему нет? – прозвучал мягкий голос. – Люди есть.

Мы обернулись и увидели фигуру в белом.

– Исчезни! – шепотом сказал Игорь.

– В самом деле, проваливай! – вскипел я. – Тут не до привидений.

Привидение вело себя смело. Оно приблизилось, взяло Игоря под руку:

– Пойдемте. Вам надо сделать компресс. Компресс!

– Вы что – медсестра?

– Педагог.

В лифте мы рассмотрели ее. Глаза большие, спокойные. Зовут Соня.

– Классическая шишка, – Соня потрогала лоб Игоря. – У меня один мальчик тоже стукнулся о дерево. Он так и сказал: классическая.

Говорила она лениво, будто через силу, но очень приятно, успокаивающе.

– Садитесь. Сейчас принесу лед. От компресса Игорь размяк.

– Вы здесь живете? – спросил он.

– Да. А что?

– Неплохо.

– Вы можете сидеть, пока не придете в себя.

Так мы и сидели в красивой гостиной, любуясь картинами в старинных массивных рамах и видом солнечного моря в открытом окне.

– Иллюзия? – спросил я, кивнув на окно.

– Да, – сказала Соня. – Убрать?

– Нет, не надо.

Море было как настоящее. Колыхалась на окне легкая штора, и пахло соленым ветром.

– Вы, наверное, приезжие? Мы сознались, что приезжие.

– У нас зона отдыха в другом месте, – сказала Соня. – А это так… Хотите потанцевать?

Танцевала она очень хорошо – легко, послушно. Но ни разу не улыбнулась. Она как будто спала с открытыми глазами.

– Вы почему такая печальная? – спросил Игорь.

– Почему печальная? Я такая. – Она провела ладонью по лицу, будто смахивая паутину. – Трудный был день. Читала ребятам книгу. Вдруг все вскочили. Побежали. Я – за ними. Я им кричу, а они бегут. Потом один налетел на дерево.

– Понятно, – сказал Игорь, переглянувшись со мной. – Соня, я снимаю компресс.

Соня кивнула.

– Сегодня захотела уехать, – сказала она как бы про себя.

– Куда? – спросил Игорь.

– Не знаю.

«Парни из Тампеля есть на Марсе, а девушки вышли замуж в подводном городе», – вспомнил я слова трех сестер.

– У нас бывают разные картины… Амазонка… Лунные горы…

Я смотрел на Соню и знал, что сейчас передо мной две девушки. Одна родилась и всю жизнь прожила в Тампеле, она была здесь, она красиво танцевала. Вторая как будто беседовала с нами, но отвечала лишь сама себе, на свои тревожные вопросы. Где она бродила сейчас, по каким землям? Мы этого видеть не могли. Не могли, как не можем увидеть вот эту вазу с цветами изнутри и снаружи сразу.