Текст книги "Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)"

Автор книги: Евгений Велтистов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцать третья

Я не завершил репортаж о «Камилле», выдал его в эфир без надлежащей концовки, единственный раз в жизни пренебрег правилами «честной игры» журналиста и сразу же поплатился своей репутацией.

Надо было лететь в Панаму, Никарагуа, другие страны, на которые обрушился ураган. А я летел в Чикаго, где начинался судебный процесс над террористами «чертовой дюжины».

Америка благословила военно-морской флот, избавивший страну от лишних переживаний, и тотчас забыла о них.

Центральная Америка проклинала «Камиллу», «Персей», адмирала Гроса и всех на свете янки. Ее можно было понять: за что такие испытания для народов малых стран! Фигурировала история с пятьюдесятью постояльцами одного старого, крепкого, как Бастилия, островного отеля: в честь игры необузданной стихии они решили дать вечеринку на большой веранде над морем; к началу празднества всех жителей отеля, среди которых было немало американцев, уже не существовало.

Газеты ехидно комментировали репортаж с подводной лодки, изображая меня чуть ли не ставленником Пентагона: вот, мол, представил такого симпатичного интеллектуала Гроса, обещал, что катастрофы не будет, а в действительности – страдают невиновные. Некоторые задавались более серьезным вопросом: стоит ли вообще укрощать ураган, если его поведение непредсказуемо?

Один Аллен не ругает меня.

Он ворчит со своих высот:

– И так было ясно, что он пойдет в сторону Центральной Америки. Панама отказала в военно-морской базе… Значит, Панама пострадала крупно. Никарагуа национализировало имущество компании – так же и с Никарагуа… Остальные – для острастки! Понял, Жолио? Я почти нащупал систему!.. Ты делай свои выводы… Как там насчет Марии?

– Я лечу в Чикаго на судебный процесс…

– Я все знаю, – хрипит в динамике голос Аллена. Он знает о гибели Марии.

– Какая информация об этом типе из «Айвенго», Джон?

– Вилли, Вилли! – позвал я друга, напомнив ему, что он нарушает конспирацию переговоров.

– Извини, Жолио. Слушаю!

– По предварительным данным, согласен на обвинение в неумышленном убийстве, если приговор не превысит пятнадцати лет.

– Подонок! – Аллен выругался. – Плюнь на него, ищи зачинщиков. Как Эдди?

– Он тоже собирается в Чикаго.

– Держитесь молодцом!.. Привет Эдди и… Марии!

– Привет тебе.

Я опоздал на час. Всего час назад у здания старого чикагского суда решилась судьба «чертовой дюжины». Когда я подъехал к массивному дому, лишь кучка зевак обсуждала недавнее происшествие да полицейские измеряли расстояние между поверженным тюремным фургоном и стоявшей неподвижно длинной черной машиной с видневшимися издали буквами наискосок: «ЭДДИ».

Я сразу понял: все, что я вижу, натворил Эдди.

Подбежал к полицейскому.

– Я – Джон Бари!.. Что здесь произошло? Где водитель этой машины?

Он медленно обернулся, оглядел меня с головы до ног.

– А-а, Бари. – Взял под локоть. – Поехали.

Мы очутились в госпитале. Человек в белом халате объяснил ситуацию. Эдди в реанимации, состояние – неопределенное. Я видел его несколько минут – белое лицо среди бинтов, простыни, беззвучно работающие приборы. В голову залезла идиотская мысль: «Он сделал свое дело, он отдыхает». А чем могу помочь ему я – отец? Без матери – ничем! Если бы даже я оказался в тот момент на площади перед судом, и то – ничем!

В безвоздушном коридоре госпиталя возник человек в полицейской форме, сел рядом со мной. Он сидел час или два – не знаю, сколько времени, пока я не пошевелился, не узнал окончательно Боби.

– Что случилось, Боби? – спросил я и не услышал собственного голоса.

– Они сами виноваты – твой сын и Гастон Эрве. Ты не обижайся, Бари, на моих ребят. Дело сделано так профессионально, что никто не успел выстрелить в шину.

Приятель Эдди лежал в соседней палате. Он пострадал меньше и давал показания.

Эдди заранее перегнал в Чикаго свою машину, прилетел сам. В Большом Джоне они встретились с Гастоном, разработали подробный сценарий. Эдди твердил, что «чертова дюжина» – эти проклятые чернолицые, чернорукие убийцы его матери – должны быть наказаны.

Телевидение вновь развернуло ажиотаж вокруг предстоящего процесса. Комментаторы твердили, что в обвинительном заключении отсутствует пункт об умышленном убийстве пассажиров такси, тем самым будоража злобное воображение обывателя. Писатель Джеймс Голдрин в интервью чикагскому отделению Эн-Би-Си доказывал, что его молодые соотечественники жертвы существующих порядков, испорченных нравов страны и всего капиталистического строя, – они вообще ни в чем не виновны. Телевизионщики как бы нарочито били по воспаленному сознанию двух юношей, приближая трагическую развязку.

Мальчишки рассвирепели: «Ну, мы сами сделаем то, что требуется!..»

Позже, оценивая всю свою работу, я неожиданно для себя вдруг взял и скомкал всю свою прожитую жизнь, просто выбросил ее в мусорный ящик. Я, который считал себя независимым репортером, чем отличался я от телевизионных гангстеров, терроризирующих зрителя, держащих его в постоянном нервном напряжении?! Все эти ежедневные происшествия – убийства, ограбления, насилия, кошмары – подаются телевизионными компаниями как единственно правдивая история общества, как сущая суть человеческой жизни, ее фаталистический итог: «Убей! Заткни ему глотку! Вырви язык и глаза! Кишки намотай на кресло! Заморозь, разморозь и пожарь на огне! Истолки в порошок и развей по ветру!.. Ну, что смотришь, бестолочь? Не хватает решимости – убить, разлюбить, позабыть, растолочь в порошок и пустить по ветру?!» Разве не в этом смысл всей правдивой, оперативной, нескончаемой, как карусель, жесточайшей по форме и духу телепродукции Америки, без которой не могут жить ни минуты миллионы американцев?

Атмосфера была достаточно накалена, когда телевидение передало специальное интервью с главарем террористов. Эдинтон спокойно объяснил зрителям цель своей организации: освободить 25 миллионов заложников.

Репортер сначала не понял, о ком идет речь.

– Мы все заложники в вашей стране, – пояснил Эдинтон. – Вы лишили нас работы, семьи, нравственных идеалов. Кто мы для вас? Грязные ниггеры… Когда мы боремся за свои права, нас пристреливают, как собак.

– Вы убеждены, что все цветные согласны с вами?

– Убежден. Эта цифра может возрасти вдвое – ведь цветных пятьдесят миллионов в стране. У нас отобрали все, даже право на мечту. Вспомните знаменитые слова Мартина Лютера Кинга: «У меня есть мечта…» Его убили. Мой младший брат Нонни мечтал стать бейсболистом. Его пристрелили. Такая же участь ждет меня.

– Эдинтон, вы человек искусства. Неужели вы действительно хотели взорвать небоскреб?

– Да.

– Зачем же выбрали такой дурацкий способ – угрозу безопасности целого города?

– Для меня этот дом – символ расизма. И не только Чикаго. Все города Америки начинены бомбами гнева. Стоит только нажать кнопку…

– И вы взорвали бы Большой Джон?

– Не только Большой Джон, но и всю Америку.

– За что?

– За все. Это рано или поздно случится. Мы указали лишь путь. По нему пойдут другие. Они будут мудрее и удачливее нас!..

– Вы, по-моему, слишком сгущаете краски. Нельзя ли сейчас договориться? Ведь если…

– Поздно! – оборвал журналиста Эдинтон. – Мы много лет говорим как будто на одном языке, но друг друга не понимаем.

Репортер покачал головой.

– Мы для вас глухонемые. Инопланетяне. Враги… Он задохнулся. Сделал паузу. Потом произнес слова, которые подхватили газеты, стали ключевыми к его дальнейшей судьбе:

– Я ненавижу, глубоко презираю всех вас. Я всегда чувствовал себя заложником в стране, где я родился и жил.

Слово «Нет!» возродилось вновь: на этот раз оно было начертано на самых крупных объектах – на небоскребах, складах, торговых центрах, аэродромах. Их обходили и объезжали стороной. Возле надписей-символов дежурила полиция.

Обыватель взбесился. Отчаянно, до самого дна, до глубины «души». В разговорах и спорах самым популярным стало имя Эдинтона и его банды, которая изобрела новое, коварное, непонятное противной стороне оружие массового уничтожения. Точно, оперативно определялись позиции: «мы» – «они». По установленному Эдинтоном принципу: двадцать пять миллионов заложников на двести с лишним миллионов хозяев. Паниковали так называемые хозяева.

В душе я защищал Эдинтона. Защищал от нападок самого себя. Если бы я потерял брата, как бы повел себя? Взрывать или не взрывать? Конечно, как всякий цивилизованный человек, решил бы не взрывать! У меня не было братьев. У меня от всей семьи остался сын. Я – против крайностей, я – за себя, за наше с сыном будущее.

Неужели этот чудак верит в освобождение миллионов соотечественников?

Телекомментарии о предстоящем суде сопровождались кадрами моего репортажа о Большом Джоне, ранившими Эдди портретами матери, сенсационными фотографиями репортеров. Можно лишь представить, как был взбешен Эдди, как поддержал его горячий приятель-француз.

«Заткнем им глотки! Сделаем – мертвыми! Запустим каяться в преисподнюю!..»

По тысячам телеканалов Америки, других стран идет круглосуточно этот вопль!

Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.

«Берегись, черномазые!» – кричал Эдди, выезжая из-за угла.

В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир: «Убей его»?

Эдди припарковал машину на узкой улочке в метрах пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.

Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места; она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.

«Смерть им!» – кричал, как рассказывают, Эдди.

Все остальное решилось в секунды.

Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, – обычные прохожие и полицейский кордон – вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое – с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.

На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень; солнце залило площадь; оно слепило, раздражало, воодушевляло.

Первым вышел Рэм Эдинтон – дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами «ЭДДИ».

Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой; ее моментально раскупят; снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.

Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, – «убей его!». До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении Летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности – сделал шаг вперед, навстречу Эдди.

Стальной бампер опрокинулся, искорежил фургон, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн – трубач его оркестра и Эрнст Джонсон – ударник. Двое – черных, один – белый. Белый вышел из фургона третьим.

Эдди, Эдди, что ты наделал?!

Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, «скорая помощь», репортеры, уличная толпа.

Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.

Никто не появился.

Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что «чертова дюжина» была наказана по заслугам.

Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.

– Привет, Бари! – прогремел сенатор из динамика. – Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?

Я объяснил, что состояние сына тяжелое.

– Ваш Эдди – кумир молодой Америки, национальный герой! – заявил Уилли. – Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.

– Он убийца невиновных людей, сенатор, – ответил я. Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина.

Для него теперь все предельно ясно: Эдди – убийца, Эдинтон – национальный герой. Уилли нахмурил брови.

– Ну, ну, бросьте вы. – Он оскалился в улыбке. – Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари – герой!

Он вдруг стал расстегивать рубашку.

– Смотрите, Бари! – На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами «ЭДДИ». – Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?

– Она стоит долларов двадцать?

– Тридцать пять.

– Тридцать пять… – тупо повторил я. – А жизнь штука дорогая.

– Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? – Уилли воспринял мои слова по-своему.

– Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…

– И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…

Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.

– Слушаю вас внимательно, сенатор!

– Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…

– Да, есть. – Я насторожился.

– Надеюсь, вы поняли ее правильно?

– Совершенно верно! – как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. – Файди был очень огорчен покушением на мою персону.

– Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. – Он лукаво погрозил пальцем с экрана. – Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…

– Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? – спросил я.

– То есть как? – Уилли отпрянул от экрана.

– Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? – пожал я плечами. – Моя жена мертва.

– Да, конечно, конечно, – пробормотал Уилли.

– То есть я не совсем точно выразился, – я оглянулся. – Между нами, она жива, Уилли… Где-то здесь, рядом… в следующий раз побеседуете с ней…

Сенатор Уилли застыл в немом кадре, и я выключил его.

Много дней Эдди жил в мире сна; системы дыхания, кровообращения, многие умные дорогие машины работали за вышедшие из строя системы организма. Врачи не скрывали удивления, что он вообще жив. Сила неизрасходованной до конца жизни боролась за Эдди – сила Марии, его деда Жолио, сила их предков, на которую я возлагал такие надежды, проводя день ото дня в госпитале.

Мне пришлось встретиться со многими больными, выслушать их рассказы о недугах и ценах на лечение, расспросы об Эдди. Эти люди честно, по-человечески переживали трагедию Эдди. Они готовы были сделать для него все – принести стакан воды, отдать кровь, поболтать, ободрить, вырвать из этих стен, – все, хотя понимали бесполезность своих забот. Они не называли его героем, тем более всей Америки, но гордились – так мне казалось, – что он среди них, рядом, вон за той дверью, куда вход пока не разрешен. Они даже сказали мне под величайшим секретом, что я могу быть доволен судьбой, так как, по их общему мнению, Эдди не будет осужден по состоянию здоровья. Остается главное – вытаскивать его всеми силами из болезни.

Как-то вечером Эдди открыл глаза, узнал меня.

– Отец, не ругай меня, – сказал он беспомощно, совсем по-детски и снова вернулся в мир сновидений.

Врачи заявили, что если Эдди и придет в относительную стабильность, то останется недвижимым из-за позвоночника. Никто из специалистов не берется за подобные операции. Один лишь московский хирург Петров известен уникальными результатами с безнадежными больными. Я поинтересовался, нельзя ли пригласить господина Петрова к Эдди, и услышал в ответ, что в случае согласия московского хирурга сына придется везти в его клинику, но сейчас об этом нечего и думать.

Ночами чувство беспокойства охватывало меня. Я остался один рядом с Эдди, весь остальной мир был враждебен и слеп, как глухая ночь, порывы резкого ветра, непрерывный дождь за окном. Кто-то из непроницаемой тьмы пристально следит за нами; мы хорошо видны ему, освещенные ровным огнем ночника…

Я не боялся его. Сил у меня хватит, чтобы бороться за жизнь Эдди, за всех детей, которые, попав в беду, просят о помощи: «Отец, не ругай меня!..»

Боби и его коллега Махоланд расшифровали предсмертную запись миллиардера. Гешт знал о готовящемся покушении на меня. Но не он отдавал распоряжение, кто-то другой. Мафия выдала «лисице» из лос-анджелесской полиции имя человека, звонившего в «Айвенго» Крафту. Специалист по рекламе Мини Марли, известный также в уголовном мире как перекупщик наркотиков. Это он сказал Крафту условную фразу, которую услышал бармен по параллельному телефону: «Открывайте счет в банке…» После чего Крафт вылетел в Чикаго. Сейчас Марли исчез, его ищут.

– Не слишком ли я мелкая персона для такой сложной операции? – спросил я чикагского шефа.

Он покачал головой.

– Пока можно строить только догадки… Кстати, Бари, вы знакомы с сенатором Уилли?

– Знаком. Он недавно звонил мне. А что?

– Любопытная деталь. О ней сообщал нам Юрик. – По тону Боби чувствовалось, что это важная новость. – В тот злополучный для Гешта день у него гостил сенатор.

– И что здесь особенного? Они старые приятели, – я говорил как можно спокойнее, хотя уже видел близкую опасность.

– Сенатор Уилли проводит предвыборную кампанию на средства Гешта. Это, разумеется, не криминал, – Боби подмигнул мне, словно напоминая, что держит мою сторону, – но если поразмыслить, многое встает на свои места!

Теперь я не сомневался: Уилли тоже знал! «Это не он… не он!» – кричал сумасшедший, пытавшийся продлить свою жизнь на чужих страданиях.

«Надеюсь, вы поняли Файдома Гешта правильно», дружески советовал сенатор. Да, правильно! В этом спятившем мире его совет звучал недвусмысленным предупреждением. Как не разглядел я вовремя истинное лицо сенатора? Я – Джон Бари…

– Верно, – спросил я Боби, – что Крафт утверждает, будто приказ получен им от «чертовой дюжины»?

– Верно. Даже он нашел элементарный выход. Эдинтона нет, концы в воду.

Разрозненные события моей семейной драмы складывались в стройный сюжет. Встреча с Марией на новогоднем балу у Гешта, где Эдди прыгает через автобусы, – это как бы репетиция нашего будущего, начало тщательно разработанного сценария… Мое пребывание в Большом Джоне случайно совпадает с акцией террористов, но кто-то из двоих – Гешт либо Уилли – довольно ловко воспользовался мальчишеской выдумкой группы: «Джон отвечает за Джона…» Крафт логически завершил давно задуманное: по всей стране воспрянули духом расисты, прокатилась волна ненависти к цветным.

Вся эта шайка за мной наблюдала, исследовала, изучала меня, как изучают редкое животное. Как окапи, открытое в каменных джунглях сегодняшнего бессердечного мира. На что способен этот жираф в полосочку? Что он может, управляя остатками эмоций людей, воздействуя страхом на подсознание, сделать полезного для большого бизнеса?.. Исследовали спокойно, холодно, зло, моделируя разные ситуации. Даже моя гибель была вычислена до доллара и центов. В этой шайке хамелеонов-политиканов, бизнесменов, уголовников один Гешт поступал так, как хотел, используя реальную власть: ненавидел меня и мечтал о Марии. Но и он оказался уголовником… Неужели любя – надо непременно убивать?

Огромный незримый механизм преступлений был пущен в ход. Один – выживший из ума, но совершенно здоровый старик – получал противоестественные эмоции; второй – мой «личный друг», используя падение престижа правительства, неспособного унять зарвавшихся негров, полез в президенты. Им обоим была выгодна моя гибель как месть грязных ниггеров. Хорошо организованный расизм – главное оружие большого бизнеса.

Не ты ли, мой друг сенатор, организовал всю ситуацию? И мне, и цветным, и заодно правительству? Впрочем, я далеко зашел в своих рассуждениях…

– Скажите, Боби, нет ли у вас на примете лечебницы, удаленной от посторонних глаз? – спросил я шефа.

И рассказал о своем разговоре с сенатором.

– Не случайно все это, – признался Боби. – Лучше держать сына подальше от всякой политики.

– Согласен, – кивнул шеф. – Постараюсь найти для мальчика безопасное место.