Текст книги "Первая научная история войны 1812 года"

Автор книги: Евгений Понасенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Уж не знаю, что было бы для «чувств» черносотенцев и мракобесов хуже: возможно, они бы предпочли, чтобы Александр был близок с какой-нибудь Матильдой (как говорится, беда познается в сравнении…). Неудовлетворенность сильно отразилась на поведении Александра в политике: вечное стремление к войне, непоследовательность любых действий, скрытность, лицемерие и, в конце концов, психический слом – уход от всех дел в мистику, в психически нездоровую манию религиозности (хотя и здесь не обошлось без наигранности).

Вся деятельность царя (официальный титул «император и самодержец» – но в документах эпохи часто именовался русским «царем», а затем и официально – «царь Польский») во внутренней и особенно во внешней политике не может быть верно понята без учета его психического состояния и недугов. Возможно, уже предрасположенный от рождения к странностям, он был воспитан в шизоидной атмосфере ненависти между бабкой и отцом, которые боялись взаимного заговора, а позже над ним самим висел дамоклов меч дворцового переворота. Крупный современный историк эпохи 1812 года Адам Замойский обращает внимание на дневники юного цесаревича: «Не стоило бы всерьез обращать внимание на основные слабости Александра, – тщеславие, слабость и лень, – когда бы не печать нравственного воспитания, которому он подвергался и которое при ограниченных возможностях заставляло его замахиваться на нечто глобальное. Ему приходилось вести дневники, куда он заносил любой просчет, любое проявление скверного поведения, каждый случай потери самообладания или пример проявленного недостаточного усердия в учебе. «Я лентяй, отдающийся безответственности, неспособный верно мыслить, говорить и действовать», – записал в свой кондуит двенадцатилетний мальчик 19 июля 1789 г. «Себялюбие есть один из моих недостатков, и главная причина – тщеславие. Легко представить себе, до чего они могут довести меня, если я дам им возможность развиться», – комментировал он 27 августа». Такого рода постоянные самобичевания лишь усугубляли врожденное чувство собственной несостоятельности».⁸⁰

Это и объясняет то чудовищное чувство зависти к гениальному и блестящему во всех своих делах Бонапарту. Ничтожество прекрасно осознавало свою бездарность – и оттого ненависть только крепла. Александр озлоблялся – и в итоге положил жизни много сотен тысяч своих подданных лишь для удовлетворения собственного больного тщеславия маленького человека. Сотрудник государственного Эрмитажа, исследователь эпохи Александра I В.М. Файбисович (1950 г. р.) резюмирует: «Впрочем, и дружба, и вражда Александра с Наполеоном были сотканы из парадоксов: миролюбивый русский император был инициатором всех своих войн с Францией, а воинственный император французов неустанно добивался союза с Россией».⁸¹

Свою страну Александр Павлович презирал и не чувствовал себя в ней комфортно (об этом подробнее мы узнаем позднее). Еще в 19 лет он записал: «Мое намерение – поселиться с женой на берегах Рейна…»⁸² Позже, развязав войну 1812 года, он бросит армию – и из далекого Петербурга станет наблюдать за несчастиями своего народа (Александр также отдаст приказ выжигать города и села перед оставлением их русской армией). А после этого ада царь отправится путешествовать по Европе – и несколько лет почти не появляется в России (он также никогда не посетит Бородинское поле – этого русские офицеры ему не простили до самой смерти). Перефразируя известную сентенцию, скажу, что империя гниет с императора.

Показательно: сразу после вступления армии союзников в Париж в 1814 году Александр отправился в шато Мальмезон – навестить императрицу (титул после развода с Наполеоном за ней был сохранен) Жозефину.⁸³ Он был крайне мил с ней, часто гулял в парке, изучал комнаты, в которых жил Наполеон. Русский император даже купил у нее часть коллекции произведений искусства и вещей, принадлежавших Наполеону. За такое любезное отношение Жозефина подарила ему знаменитую Камею Гонзага (парный портрет Птолемея Филадельфа и Арсинои II), ныне находящуюся в Эрмитаже. Жозефину Александр поспешил навестить – а вот вдов погибших русских солдат и офицеров проигнорировал. Равно как и не покупал для Зимнего дворца декоративно-прикладные произведения (из бересты, лапника…) и лубки русских крестьян (хотя они «исконнее»).

Весьма интересно узнать, как же в окружении царя относились к его подданным? О русофобии Александра I мы поговорим еще позднее – и с документами в руках, а сейчас я процитирую наставительное письмо его воспитателя, швейцарца Фредерика Сезара Лагарпа (1754–1838): «…пускай в течение некоторого времени, как ни противно это национальному тщеславию, туземцам придется у иностранцев брать уроки, главное – приблизить момент, когда смогут туземцы сами других туземцев воспитывать».⁸⁴ Итак: для царя-немца и его учителя-швейцарца население Российской империи – это «туземцы». Безусловно, сама идея обучения отсталого народа цивилизации – совершенно верна, но отношение, выраженное в упомянутой категории, легко может перерастать в использование царем своих подданных в качестве расходного материала в деле реализации своих амбиций и маний.

О степени личного участия цесаревича Александра в убийстве Павла свидетельствует среди прочих и такой документальный рассказ офицера, кстати, прошедшего всю войну 1812 года – Матвея Ивановича Муравьева-Апостола (1793–1886): «В 1801 г. Аргамаков был полковым адъютантом Преображенского полка и вместе с тем плац-майором Михайловского замка. …Без содействия Аргамакова заговорщикам невозможно было бы проникнуть в ночное время в Михайловский дворец. В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».⁸⁵

Добавлю штрихи к психологической панораме, окружавшей Александра. В ночь убийства Павла мать Александра (Мария Федоровна) кричала на сына: «Уходите! Уходите! На вас кровь отца!».⁸⁶ Эти крики и международный позор станут одной из главных причин появления серьезного психологического комплекса, а затем и психического расстройства, прогрессировавшего у Александра всю оставшуюся жизнь – и так печально отразившегося на истории России. После убийства своего отца Павла I Александр мучился от косых взглядов и ощущения нелегитимности своего правления⁸⁷ (хотя после самовольного присвоения Петром I себе титула «император» и века кошмарных и комичных дворцовых переворотов говорить о какой-то легитимности власти в России было вообще очень проблематично).

Наследие Екатерины II

Павел Петрович правил совсем недолго (с 17 ноября 1796 г. по 24 марта 1801 г.), поэтому нам гораздо существеннее узнать, к каким же итогам пришла страна в финале правления Екатерины II. Важно понимать, что после расправы над Павлом многое вернулось к прежнему состоянию – а Александр обещал править именно «по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки» (слова из знаменитого Манифеста о восшествии на престол, написанного от лица Александра Д.П. Трощинским). В этой связи я считаю правильным процитировать значительный и репрезентативный отрывок из работы специалиста по екатерининской эпохе А.В. Кургатникова. Он сообщает о привычке страны жить при государыне, о туманных перспективах в дальнейшем – и уточняет:

«…одаренная и неутомимая прежде государыня устала: решение важнейших вопросов все больше и больше передоверялось 28-летнему Платону Зубову, фавориту-любовнику, возведенному в ранг политического ВИЗИРЯ. «Дуралеюшка» (словечко А.В. Храповицкого, бывшего статс-секретаря Екатерины) вмешивался во все – и все, как по злому волшебству, превращалось в труху. Его финансовые новации закончились безудержной инфляцией; его внешнеполитические проекты, одним из которых стал план воссоздания Греческой (Византийской) империи, попахивали амбициозным прожектерством; его участие в матримониальном сюжете привело к разрыву весьма желательного брачного союза между шведским королем Густавом IV Адольфом и великой княжной Александрой Павловной.

Общество разлагалось: казнокрадство, безмерная роскошь, величественное безделье придворных и гражданских чиновников, распущенность столичной и губернской знати (выделено мной, Е.П.), непомерные расходы на завоевательные войны, алчность французских эмигрантов-роялистов – все это доводило государство до разорения. Разумеется, тяжесть положения, традиционно и «безответно», возлагалась на плечи средних и низших (податных) сословий; их не щадили, благо население за 33 года выросло чуть не вдвое; перемрут одни, подрастут другие – семьи многодетные… А что царица? – автор прославленного «Наказа», хранившегося в золотом ковчеге? Царица, в основном, разделяла курс, заданный новоиспеченным светлейшим князем-кормчим Зубовым, осыпала его милостями и золотом, веря сама и заставляя верить окружающих в его неоспоримую государственную мудрость».⁸⁸

И далее:

«Сопоставление Императорского Совета как учреждения легитимного и «лейб-кабинета» 3убова расставляет все по местам: важнейшие решения принимались в кулуарах, а не на государственном уровне. Именно так определялись и наступательные планы 1796-го: пора воевать!

Почему пора? – ответ дает фрейлина Екатерины графиня Варвара Николаевна Головина: «Приобретение Польши после последнего раздела возбудило алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрылись для просьб, карманы – для получек». И раскрылись не напрасно: цифры полученных душ, золота и серебра впечатляют.

18 августа 1795 года роздано было шестидесяти двум лицам 109 тысяч душ польских крестьян; из этого числа 13 тысяч душ с доходом 100 тысяч рублей серебром достались графу Платону 3убову.

Валериан Зубов после ранения в Польше получил 10 тысяч дукатов на дорогу домой, 300 тысяч рублей на уплату долгов, 25 тысяч рублей золотом, пенсию в 13 тысяч рублей и прелестный дворец на Миллионной улице, принадлежавший когда-то Густаву Бирону, брату фаворита императрицы Анны Иоанновны».⁸⁹

Послушаем документальные свидетельства современников:

Из письма Ф.В. Ростопчина (22 февраля 1796 г.) к С.Р. Воронцову:

«Внутри страны происходят ужасы. Никогда еще преступления не были так наглы, как ныне. Безнаказанность и дерзость дошли до крайнего предела. Еще третьего дня некто Ковалинский, бывший старшим секретарем Военной Коллегии, выгнанный Императрицею из службы за грабительство и взятки, назначен губернатором в Рязань благодаря тому, что у него есть брат, такой же негодяй, который состоит в приятельских отношениях с Грибовским, директором канцелярии графа Платона 3убова. Один Рибас ворует более 500 000 рублей в год. По его проекту решено построить у Гаджибея порт, под названием Одессы, для гребной флотилии. Приходится воздвигать в море дамбу, которая, огибая мыс, служила бы защитою для судов и отделяла бы военный порт от купеческой гавани. Морское течение, довольно сильное в том месте, где производятся работы, при наступлении бури разрушает все сделанное и заставляет опять работать и тратить деньги. Устройство этого порта должно быть окончено в десять лет. Уже три года, как оно началось. Каждый год назначаются по 1 200 000 рублей и с лишком 5 000 солдат, из которых четвертая часть умирает либо от истощения, либо по недостатку пресной воды и по влиянию летнего зноя. Я думаю, вы помните этого Рибаса; он, кажется, был уже полковником при Кадетском корпусе в то время, когда вы отсюда уехали; теперь он вице-адмирал и увешан лентами».⁹⁰

Князь И.М. Долгоруков (1764–1823) сильно печалится:

«Остановись здесь, читатель, и вникни в мое размышление. Что бы ты сказал о таком государстве, где весь доход, или лучшая отрасль его сокровищ, состоит в порче его народа? Таков, однако, план финансов российских, и проходя разные потом должности, имел случай на сей счет сделать любопытные примечания. Народ опивался, дворяне приходили в ничтожество (выделено мной, Е.П.), целые роды их упадали, а откупщики из простых побочных сидельцев в четырехлетие наживались страшным образом, получали чины, знаки почестей, дворянские дипломы и сооружали для жилищ своих огромные замки».⁹¹

Известный ученый А.Т. Болотов (1738–1833) констатирует:

«…везде плутовство на плутовстве; везде мытарство; везде сплетни, скопы и заговоры; везде ополчения и скопища, замышляющие ограбливание казны».⁹²

Что же: именно это общество, эти, а не какие-нибудь другие, иноземные или инопланетные люди, жили и действовали в эпоху Александра – во время войн 1805–1807 гг., в 1812–1815 гг. и т. д. Как в подобной системе координат, с такой, если позволите, антропологией, генетикой и менталитетом, вы сможете раздобыть «духовность», «Отечественную войну» и «сплочение всех вокруг трона»? Подобное невозможно физически в самой теории!

За некоторым исключением, историки, и сторонние читатели привыкли восторженно отзываться о правлении Екатерины II. Признавая определенные ее способности, я, однако, должен несколько остудить эмоциональность подобных оценок. Дело в том, что нас определенным образом обманывает обаяние самого восемнадцатого века – с его балами, эстетскими интригами, богато расшитыми костюмами, гирляндами цветов в интерьерах и тому подобным праздником фантазии. Кроме того, Екатерине повезло править как бы между двумя неуравновешенными императорами (мужем и сыном), а также главные вызовы эпохи (революционное движение в Европе и развитие кризиса крепостничества в России) лишь начинали себя проявлять – и русской императрице не приходилось принимать уж совсем непопулярных мер (хотя, конечно, была и пугачевщина, и умеренная поддержка французских роялистов). В то же самое время, императрица так и не провела глубинных реформ: и многие глобальные проблемы (прежде всего крепостное право, коррупция) были лишь загнаны вглубь. Наивные читатели, естественно, не отождествляют себя с теми, на чьем горбу авантюристка Екатерина въезжала в Крым, в Польшу, кого секли до крови и казнили ее каратели во время крестьянских волнений. В итоге – вместо многогранной истории большинство видит лишь декорацию, где надеется погулять по дворцам галантной эпохи.

Забывают и о запредельной непристойности Екатерины: стареющая и раздавшаяся женщина требовала все более молодых мужских тел (некоторые двадцатилетние погибали оттого, что усердно принимали специальные средства, надеясь вызвать необходимое возбуждение при встречах со старухой). Еще хуже то, что эти «тела» начинали управлять государством. Не обходилось, конечно, и без «духовности». Один из любовников императрицы, Александр Дмитриевич Ланской (1758–1784), умер после удара грудью при падении с лошади: на месте того падения православная государыня приказала заложить церковь Казанской иконы Божией Матери.⁹³ Многие поколения верующих, конечно, не были в курсе того, что здание появилось в итоге разврата и лошадиного момента. Кстати, Екатерина регулярно выполняла рутинный ритуал посещения церковных служб, но ей специально устроили место повыше, где она во время подобных мероприятий раскладывала карточный пасьянс.

Для населения с сильным комплексом ущербности огромную психологическую роль играет эффектная внешняя политика. Здесь Екатерине II повезло еще больше: она несколько раз удачно «кусала» «больного человека Европы» – находившуюся в кризисе и ужасно отставшую от прогресса Османскую империю. Для побед над архаичной в тактике и стратегии турецкой армией особого таланта генералов и новаторства всей военной системы не требовалось: поэтому государственной пропаганде и словоохотливым сервильным литераторам удалось создать ряд «выдающихся русских полководцев». Однако все эти (те, кто дожил…) дутые величины затем моментально опозорились в войнах с серьезной современной европейской армией – с французской. Генерал А.П. Ермолов цитирует характерный рассказ генерала М.А. Милорадовича (1771–1825) о кампании 1806 года супротив турок: «Я, узнавши о движении неприятеля, пошел навстречу; по слухам был он в числе 16 000 человек; я написал в реляции, что разбил 12 000, а их на самом деле было турок не более четырех тысяч человек».⁹⁴ Отношение самих русских военных к толпе вооруженных турок охарактеризовано прекрасно; кроме того, здесь мы примерно понимаем расклад: на сколько частей надо делить число, упомянутое в русских реляциях, чтобы получить реальную численность противника.

Чем же закончилась блистающая европейскими нарядами и идеями жизнь великой российской императрицы? В последние месяцы она имела много переживаний из-за зверств, творимых внуком Константином, и подозрений о невозможности Александра иметь детей: а ведь именно на них бабка возлагала скорые и большие надежды. Здоровье ухудшалось. У Екатерины случился инсульт: она упала в гардеробной, вскоре ее хватились, нашли и перетащили в комнату. Когда приехал сын, Павел, он вместе с подручными начал срочно искать акт о его отрешении от престола и прочие опасные бумаги. В итоге все «лишнее» в нескольких скатертях было вынесено и уничтожено, причем, когда они бегали подле императрицы, мозг Екатерины был уже сильно поражен, но она еще была жива: очевидцы сообщают, как ее грудь билась в судорогах. Вскоре она скончалась.⁹⁵ Поскольку территория империи была огромной, дороги плохими, а наука, угнетаемая попами, еще не дошла до современных средств передачи информации, в некоторых отдаленных местах продолжали устраивать рутинные молебны в ее здравие еще несколько недель.

Французское влияние и создание русского литературного языка

Преклонение 18-го века перед Францией не поколебало и правление императора Павла I, который, как известно, был истовым любителем прусских военных порядков. Знаменитая художница эпохи Наполеона Э. Виже-Лебрен писала: «Превеликий почитатель литературы французской, он (Павел – прим. мое, Е.П.) привлекал своими щедротами актеров, доставляющих ему удовольствие зрелища наших шедевров. …На приемах бывало столько французов, что можно было легко вообразить себя в Париже» (далее одна из самых популярных художниц-портретисток русской аристократии рассказывает о наиболее богатом русском – о Демидове, один из сыновей которого вообще постоянно живет в Париже).⁹⁶

Сегодняшнему читателю было бы весьма затруднительно понимать слог авторов восемнадцатого века – да и участников событий 1812 года. Подчеркну: сложившегося русского литературного языка тогда еще не существовало – писатели и поэты лишь были в процессе его «перевода» с французского и прочих европейских языков. К примеру, одним из крупных деятелей упомянутого процесса был Карамзин. Среди прочего, он стал использовать слова-кальки: «влюбленность», «трогательный», «занимательный» «впечатление» и «влияние». Именно он подарил русскому языку термины: «промышленность», «эстетический», «гармония», «сосредоточить», «моральный», «эпоха», «сцена», «катастрофа», «будущность» и т. д.

Я полагаю, что нет смысла не доверять (или заподозрить его в чем-то «непатриотичном») авторитетному мнению знаменитого русского поэта, переводчика, критика и современника войны 1812 года Василия Андреевича Жуковского (1783, Село Мишенское – 1852, Баден-Баден), который в конспекте «Два языка» уже в конце 1827 – начале 1828 года писал о русском языке следующее: «Он разделял судьбу государства и следовал за ним во всех его преобразованиях. …Он окончательно не установился, но продолжает формироваться…»⁹⁷ Таким образом, и через 16 лет после войны в России не существовало сформированного литературного языка, а ведь подобное явление – важнейший критерий формирования народа и нации (в политическом и цивилизационном смысле). Чтобы воевать «отечественной» войной – хорошо бы иметь такое «орудие», как литературный язык страны; исходя из необходимости понимать, обговаривать и затем описывать эту войну – язык также крайне необходим…

Продолжим цитировать статью Жуковского – далее он касается проблемы агрессии представителей рудиментарного сознания против тех, кто пытался устранить пагубное отставание России от европейских соседей: «Противник Карамзина адмирал Шишков (один из лидеров реакционной «русской партии» при дворе – прим. мое, Е.П.), министр народного просвещения, мысль которого была дать преобладание в нашей словесности славянскому наречию Библии. Мысль явно ложная, так как этот язык является некоторым образом языком мертвым! Он существует для нас в переводе Священного писания. …Шишков обвинял Карамзина в том, что он исказил язык, введя в него иностранные формы, особенно галлицизмы. Карамзин, напротив, необычайно очистил язык. Он сложился как писатель по образцу великих иностранных писателей – это правда; но умел усвоить то, что заимствовал. Его обвинитель, напротив, употребляя старые выражения или плохо переводя иностранные термины, которые обычай уже ввел в язык, вопиял против галлицизмов фразами, которые были наполнены ими».⁹⁸

Итак, мы видим абсолютно комическую картину: полная несостоятельность попыток оживить мертвое, невозможность отстаивать «исконность» без использования иностранных слов: даже слов русских не было для пропаганды псевдопатриотизма (кстати, «пропаганда» и «патриотизм» – также слова, происходящие из стран «армии вторжения»). Кроме того, из данного материала мы понимаем, что язык Писания был непонятен – а как же они познавали православие?! Я напомню – первый полный Синодальный перевод Священного писания на русский язык был осуществлен только в 1876 году! Что получилось по итогам прочтения Писания – вы все знаете…

Переводчик истории войны 1812 года, написанной русским офицером Н.А. Окуневым на французском языке, сделал подобное объяснение в предисловии к изданию 1841 г.:

«Французский язык давно по его возделанности, приятству и ловкости сделался всемирным языком лучшего европейского общества в разговорах и в письме. Он давно уже в переговорах и переписке дипломатической. Но с появлением на нем во всех частях учености, особенно же в науках математических и естественных классиков признанных европейскими, язык Франции, как единственный способ изучить сии науки в подлиннике, вышел столь исключительно классическим, что два его древние предшественника в царстве учености – суть то же в сравнении с ним, что древняя медаль в отношении к ходячей монете.

Мы должны были коснуться хотя поверхностно сих, впрочем, чуждых предмету предлагаемой книги сторон французской словесности единственно для связного приступа к ней в отношении к наукам военным и, особенно, к стратегии, в коих без знания французского языка не более обойтись можно, как при основательно изучении римского права без латинского. Кто не знает, что на одном французском языке можно найти подлинные акты правительственные, деловые и ученые в полной и систематической их совокупности для изучения всего хода нового военного искусства – с начала революции через все поприще славы французского воинства и небесславных его злополучий? Кому неизвестно, что на одном французском языке можно основательно изучить ту отвлеченную часть сего единственного в летописях мира периода, из коей гении отличнейшие составили тот систематический свод опытов, который называется высшею военною наукою? Кому неизвестно, что у французов сия теория раскрыта и дополнена в ее приложении к славным опытам (почти 40 лет) отличнейшими полководцами в бесчисленных рассуждениях, записках и, наконец, в бескорыстном суждении и некоторых важных признаниях того, который затмил всех бывших до него полководцев (имеется в виду Наполеон Бонапарт – прим. мое, Е.П.) и в заточении своем среди океана не имел уже надобности скрывать истину, поколику сам понимал ее. Сии сокровища воинской учености, литературы и опыта – все на французском языке: и по необъятности их множеству не могут быть переведены одним лицом, ибо для совершения труда сего не стало бы целой жизни. Сверх того все науки и сведения вспомогательныя, особенно же в опытном их приложении на прим.: география с нужной частью походной геогнозии, гидравлики и ботаники; топография в ея соединении с необходимостью и, так сказать, походною же частью наблюдательной астрономии ни на каком другом языке не могут быть найдены в лучших источниках, в опытах искушенных на большем размере, в методиках легчайших и удобнейших ко всеобщему употреблению.

<…> У французов всякое новое ученое открытие или усовершенствование изготовляется немедленно в разнообразных видах к употреблению общественному, с приспособлением его к различной мере сведений и потребностей каждого, тотчас делается собственностью всех классов граждан и правительства – усовершая разныя части государственного управления, финансы; войско, торговля, фабрики и промышленность тотчас могут пользоваться открытием не мечтательным, но опытным и готовым для их потребности».⁹⁹

И так далее – еще три страницы!

Собственно, что еще нужно знать о России, Франции и языке обеих стран? И, я подчеркну, это написано уже в 1841 году! В 1812 г. уровень развития России был еще ниже. И что же: от всей этой учености и пользы, от всего этого здравого смысла стоит ли обороняться? Французы враги? Кто враги личности, которая хочет учиться, развиваться – и тем способствовать процветанию своего народа? Уж точно не французы! Скорее, это те, кто уже двести лет назад кликушествовали – призывали замкнуться, забаррикадироваться в невежестве и отсталости, законсервировать это убогое состояние – и кичиться подобной неказистой и тупой позой. С сожалением признаем, что подобные агрессивные «ископаемые» дожили и до дня сегодняшнего: они и сейчас кричат демагогические лозунги о «возврате к истокам» и отказу от западных слов и просвещения, они снова пережевывают копролиты местной казенной идеологии. Кстати, о словах: далее по тексту переводчик признает, что в русском языке просто-напросто не существует большинства слов, относящихся к военной науке – поэтому он вынужден их полностью заимствовать из французского языка! А сегодня этими «вражескими» терминами нагло жонглируют пропагандисты бюджетного псевдопатриотизма. Повторюсь: если бы Петр I не завез в страну науку и целую концепцию западной цивилизации, то России бы в нынешнем виде не существовало.

Даже историческую географию в России изучали по французским фолиантам – главный из которых: [Ласказ, Э.О.Д.] Исторический, генеалогический, хронологический, географический атлас г. Лесажа / перевод Е.М. Шаврова. СПб.: [Печатано при Имп. Академии наук], [1809–1812]. [4] с., 33 табл. в разворот, раскр. акварелью. 57 х 38,5 см. Ценз. разрешение: 20 сент. 1809 г. В нижней части каждой таблицы указаны выходные данные: табл. № 1–9 отпечатаны в 1810 г., табл. № 10–20 отпечатаны в 1811 г., табл. № 21–33 отпечатаны в 1812 г. Я напомню: граф Эммануэль Огюстен де Лас Каз (1766–1842) – французский картограф, секретарь Наполеона во время ссылки на о. Святой Елены, автор прославленных воспоминаний о нем.

Еще один факт: когда в 1855 году генерал А.П. Ермолов (1777–1861) продал свое универсальное книжное собрание Московскому университету, в нем было около 7800 томов книг по истории, философии, искусству, военному искусству, но в основном на французском, итальянском, английском, немецком языках.¹⁰⁰

Вместе с современным исследователем В. Сомовым окунемся в мир французской книги в русских собраниях:

«Постепенно завоевывая русского читателя, французские книги к концу XVIII века преобладали в коллекциях императорской семьи, библиотеках высшей знати и столичного дворянства, причем преобладали даже над русскими. Они были хорошо представлены в библиотеках общественного пользования, например в Кадетском корпусе, Академии художеств, Вольном экономическом обществе, и по-прежнему поступали в Академию наук. Богатейшее собрание французской книги поступило в Петербург в 1795 в составе перевезенной из Варшавы библиотеки Залусских, положенной в основу Императорской публичной библиотеки. Екатерина II, регулярно приобретая новые книги и целые коллекции, купила такие сокровища французской культуры, как библиотеки Вольтера и Дидро, которые были размещены в Зимнем дворце, в Эрмитаже. В середине XIX века, когда множество иностранных книг было передано в Публичную библиотеку, все вольтеровское собрание и, видимо, большинство книг из библиотеки Дидро, также поступило сюда.

В Екатерининское время покупка французских книг была неотъемлемой чертой быта русских аристократов.

<…> Владелец одной из перечисленных библиотек, Александр Романович Воронцов (1741–1805), президент Коммерц-коллегии, канцлер Российской империи, вспоминая о своем детстве писал: «Мой отец приказал привести для нас из Голландии хорошо подобранную библиотеку, где были лучшие французские поэты и авторы, исторические книги, таким образом я в 12 лет хорошо освоился с Вольтером, Расином, Корнелем, Буало и другими французскими писателями». Позднее А.Р. Воронцов сам собрал большую библиотеку, в основном состоящую из французских книг, которые приобретал как в Голландии, так и во Франции. У него было множество сочинений Вольтера, корреспондентом и почитателем которого он был, исторических трудов, политических трактатов, он регулярно покупал периодику.

<…> Конечно, французские книги встречались к концу XVIII века и в домах среднего, мелкого дворянства, духовенства, отдельных купеческих семей, но за неимением каталогов подобных библиотек мы не может говорить с определенностью об их составе. Можно было бы привести в качестве примера библиотеку Петра Федоровича Жукова, петербургского чиновника и библиофила (1736–1782), которая содержала около 320 книг на французском языке, больше чем половину от всего их числа. Но вряд ли состав этого превосходного библиофильского собрания, положенного в основу библиотеки Петербургского университета, отражает общую картину».¹⁰¹

Французская музыка и музыканты были не менее популярны в России, чем французские писатели и их книги:

«С последней трети XVIII века одним из самых модных в придворно-аристократической среде жанров стал французский romance. Пелись романы Монсиньи, Гретри, Далейрака, а также опусы знаменитых певцов и композиторов П. Гара и П. Гаво, арфиста и композитор М.-П. Далвимара. Пасторали, «песенки трубадуров» или рыцарские романсы» писали для аристократок французские музыканты и композиторы, работавшие в том время в Петербурге: А.Ф. Милле, А.Н. Лепен, Н. Латраверс. Вслед за французами романс был успешно освоен Д.С. Бортнянским и О.А. Козловским, обращавшимся к текстам Ж.-П. Флориана и Ж.-А. Бернандена де Сен-Пьера. Среди представительниц великосветских фамилий также встречались одаренные певицы и композиторши-любительницы. Например, очаровательные романсы сочиняли графиня В.Н. Головина и княгиня Н.И. Куракина, петербургские дома которых славились музыкально-театральными новинками.