Текст книги "Сталин в жизни"

Автор книги: Евгений Гусляров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 60 страниц)

Этот эпизод свидетельствует о ловкости хитрого армянина, подтверждая ходившую много позже по Москве поговорку: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», относившуюся к Микояну. Он уцелел в бурный период – от Владимира Ильича Ленина до Леонида Ильича Брежнева. Но самое любопытное здесь то, насколько примитивное представление имел Сталин об американских порядках. Он считал, что раз Кон капиталист, то, значит, и запросто вхож к президенту.

Бережков В. С. 277

Вот еще один эпизод, характеризующий Сталина. Уже с другой стороны. После войны дела на Украине пошли быстро в гору. Республика восстанавливала сельское хозяйство, промышленность, соответственно улучшалось и отношение Сталина к украинским руководителям, включая меня как председателя Совета народных комиссаров УССР и Первого секретаря ЦК КП(б)У. Однажды разгорелся спор о тракторном заводе. Микоян докладывал касательно дизельного трактора КД-35, который был создан в Белоруссии. Хороший трактор, но дорогой. Микоян хвалил этот трактор. Сталин спросил о моем мнении, и я тоже его похвалил. Правда, я видел, что трактор еще недоработанный и маломощный, зато с дизелем. Сталина тоже подкупало, что трактор дизельный, потому что горючее будет дешевле. И вдруг у него мелькнула мысль (или кто-то подсказал ему), что хорошо бы перевести и другие заводы на производство дизельных тракторов. И он предложил перейти на выпуск таких тракторов прежде всего Харьковскому заводу.

Я пытался доказать, что делать этого нельзя. Нарком тракторной промышленности Акопов тоже выступал против и вооружал меня необходимыми цифровыми данными. Но Сталин был неумолим и записал свою идею в решение Политбюро.

Данная идея была, однако, столь непопулярна, что даже все остальные члены Политбюро, в том числе и Берия, что случалось редко, тоже заняли нашу с Акоповым позицию. Разгорелись споры. Спустя какое-то время Сталин, вспомнив, спросил: «Как, перевели Харьковский завод на выпуск КД-35?» «Нет, – говорю, – не перевели». Он страшно возмутился, устроил большой скандал. Акопову записали выговор за невыполнение решения. Тут Берия, Маленков и Микоян махнули рукой: посчитали, что ничего не сделаешь, раз Сталин хочет этого.

Я же продолжал борьбу. Раз Сталин, отдыхая в Сочи, вызвал меня туда с Украины. Я приехал. Там уже были Маленков, потом прибыли Берия с Молотовым. Он опять поставил вопрос об этом тракторе и разносил меня, как говорится, в пух и прах. А я ему доказывал: «Товарищ Сталин, не делайте этого, это будет вредно: Посмотрите, КД-35 имеет 35 лошадиных сил, а мы уже сейчас производим на Харьковском заводе 54-сильные трактора. В день выпускаем 100 тракторов. Если начнем переходить на новую модель, то начнем с нуля, потеряем много времени, а ведь нам не хватает тракторов. Будет подорвано сельское хозяйство, снизится производительность труда. Сейчас один тракторист работает на тракторе в 54 силы, а станет работать на тракторе в 35 сил. 54-сильный трактор тянет пятилемешный плуг, а тот потянет в лучшем случае трехлемешный, а то и двухлемешный. В 2 с лишним раза понизится производительность труда при вспашке». Но Сталин был неумолим.

Берия и Маленков шепчут мне: «Не упорствуй. Что ты лезешь на рожон? Ты же видишь, что без толку». Я остался при своем мнении. И вот интересно (что тоже было характерно для Сталина): этот человек при гневной вспышке мог причинить большое зло. Но когда доказываешь свою правоту и если при этом дашь ему здоровые факты, он, в конце концов поймет, что человек отстаивает полезное дело, и поддержит. Для меня оказалось неожиданностью то, что произошло, когда Сталин осенью приехал в Москву и я тоже приехал туда из Киева. Собрались мы. Вижу, Сталин пребывает в хорошем настроении. Ходит, как всегда, по своему кабинету. Мы расселись, каждый на обычное место. Вдруг он говорит: «Ну что же, ребята? (в исключительных случаях он пользовался этим словом). Может, уступим ему, черту?» – и показывает на меня пальцем.

Панибратское обращение свидетельствовало о его хорошем расположении к человеку. «Давайте, – продолжает, – уступим ему по тракторам». А я потом ему говорил: «Товарищ Сталин, вы сделали доброе дело. Мы бы сейчас лишились тысяч тракторов, потому что фактически завод в Харькове прекратил бы их выпуск».

Да, бывали такие случаи, когда настойчиво возражаешь ему, и если он убедится в твоей правоте, то отступит от своей точки зрения и примет точку зрения собеседника. Это, конечно, положительное качество. Но, к сожалению, можно было пересчитать по пальцам случаи, когда так происходило. Чаще случалось так: уж если Сталин сказал, умно ли то или глупо, полезно или вредно, все равно заставит сделать. И делали!

Хрущев Н. Т. 1. С. 42–44

Кстати, есть немало фактов, что Сталин брал отдельные дела попавших под репрессии людей под свой контроль, и тогда они завершались для пострадавших вполне благополучно.

Аллилуев В. С. 169

Г. А. Куманев: Поскольку мы еще раз затронули такую трагическую страницу в нашей истории, хочу у Вас спросить, Александр Михайлович: случалось ли Вам реально помочь кому-либо из пострадавших в результате репрессий?

A. M. Василевский: Да, неоднократно случалось. Вот один пример. Получил я в 1944 г. письмо из тюрьмы. Пишет мой приятель, бывший сослуживец Шавловский, с которым я работал четыре года в Управлении боевой подготовки. Чудеснейший парень, исключительно честный партиец. Его потом в 1938 г. послали начальником штаба одной армии. И в том же году его и посадили. Я об этом не знал. И вдруг такое письмо. Он пишет: «Помогите. Мне так страшно хочется повоевать и доказать свою невиновность...»

Я, будучи у Сталина, доложил все вопросы, какие были. А потом он спрашивает: «Есть еще что-нибудь?»

Отвечаю: «Товарищ Сталин, есть один вопрос, небольшой, но для меня очень серьезный».

– Что у Вас?

– Вот я получил письмо от товарища, который с тридцать восьмого года – шесть лет – сидит в тюрьме. За него, дай Бог, могу всем положиться, что это наш, настоящий патриот, сильный военный человек... Ну, правда, может сейчас немного пооторвался. Но если его пошлем на корпус, он всегда себя оправдает.

– А кто такой?

– Я назвал фамилию, звание: был генерал-майором.

– Значит, ручаетесь за него?

– Ручаюсь.

– Позвоните сейчас же Абакумову. Немедленно представьте мое распоряжение об освобождении.

Я позвонил Поскребышеву, тот сообщил Абакумову об указании Сталина.

После этого я уехал на фронт, а через несколько дней мне из Генерального штаба освобожденный генерал звонит: «Прибыл в Ваше распоряжение».

Как он работал, если бы Вы знали, в 1944 и 1945 годы! Изумительно!

Г .А. Куманев: А он сейчас жив?

А.М. Василевский: Жив! Проживает в Ленинграде. Такие теплые письма мне пишет. Опять просится на какую-нибудь трудную работу...

Куманев Г. С. 236–237

Помнится, на какой-то областной конференции в самом ее начале ко мне подошел зав. отделом сельского хозяйства Брандт. Он считался очень сильным партийным работником, отлично знал сельское хозяйство, особенно производство льна.

Но я получал много писем, главные образом от военных, насчет того, что в Московском обкоме ответственный пост занял-де сын белогвардейца полковника Брандта, который в 1918 году поднял восстание в Калуге. Мы проверяли эти обвинения, они были ложными.

И вот Брандт говорит мне довольно спокойно: «Товарищ Хрущев, надоело мне объясняться и оправдываться. Я думаю покончить жизнь самоубийством».

Спрашиваю его, в чем дело, почему он так мрачно настроен.

Он поясняет, что продолжается путаница. Отец его, действительно, был полковником царской армии и жил в Калуге, но он умер еще до революции. А восстание в Калуге поднял другой полковник Брандт.

Далее следовало довольно-таки подробное изложение обстоятельств жизни его отца, который женился в Калуге на своей кухарке, любил вышивать и даже продавал свои вышивки. После его смерти семья осталась без средств, сам Брандт и его братья пошли работать кто куда. И вот сам он стал партийным работником, братья его командиры Красной Армии, и сколько раз он об этом говорил и докладывал каждой партийной конференции; получается, все время должен бить себя кулаком в грудь и клясться, что он честный человек. Ему это надоело.

Я сказал: «Успокойтесь. Если все в порядке, мы вас возьмем под защиту».

Но я знал, что моих слов недостаточно и эта областная партийная конференция может быть для него роковой. Достаточно кому-либо выступить и сказать, а он, конечно, подтвердит, что отец его, действительно, полковник Брандт из Калуги. Тот ли Брандт или не тот Брандт, уже нe имело значения, тогда не разбирались, и, думаю, он не дожил бы до разбора этого дела, его подобрали бы чекисты, и вот судьба его решена.

Я счел нужным обратиться к Сталину. Тогда это было мне доступно. Попросил, чтобы он меня принял, и рассказал ему всю историю Брандта, как сложилась его судьба и что некоторые требуют расправиться с ним за вину другого Брандта, не имеющего никакого отношения к нашему завсельхозотделом.

Сталин выслушал, внимательно посмотрел и спросил:

– Вы уверены, что он честный человек?

– Абсолютно уверен, товарищ Сталин, это проверенный человек, он много лет работает в Московской области. (Тогда Калуга входила в Московскую область.)

– Если вы уверены, что это честный человек, защищайте его, не давайте в обиду.

Мне, конечно, было приятно это слышать, я обрадовался.

Он еще добавил:

– Скажите Брандту об этом.

В результате к Брандту никто не придирался, он беспрепятственно был избран членом ЦК Партии.

В этом весь Сталин.

Не поверил в какой-то момент и – нет человека. Удалось убедить его – будет поддерживать товарища.

Хрущев Н. Т. 2. С. 354–357

Государь Александр III в одной из своих поездок согрешил с некоей особой простого звания, которую просил сообщить ему, если вдруг кто родится у нее.

В положенный срок государь получил извещение, что родился мальчик. В ответ пришла высочайшая телеграмма: «Отроку дать имя Сергий, отчество мое, фамилия – по прозвищу». Так и появился на свет Сергей Александрович Миротворцев. В свое время он сумел избежать трагической участи царской семьи, ибо не распространялся о своем происхождении. Однако позднее, в тридцатые годы, чекисты раскопали, чей он отпрыск, и стали готовить его дальнейшей судьбе соответствующий эпохе удел. Бумага о нем поступила Сталину, и тот написал на ней следующую резолюцию: «Он не виноват, что его отец был такой блядун».

С. А. Миротворцев стал профессором, имел заслуги и получил Сталинскую премию.

Чуев Ф. С. 533

Командир партизанского отряда на оккупированной врагом Белоруссии, Герой Советского Союза И. Титков отказался выполнить распоряжение одного из заместителей Л. П. Берия о расстреле группы власовцев, добровольно перешедших на нашу сторону, и через П. К. Пономаренко дошел с этим вопросом лично до Сталина. Преступное распоряжение было отменено, а все добровольно перешедшие бойцы по указанию Сталина были награждены боевыми орденами и медалями. Расскажу еще об одном примечательном случае – истории генерала М. А. Пуркаева. Перед войной он работал в нашей военной миссии в Берлине. Агенты абвера решили его завербовать. Сначала подсунули ему смазливую горничную, а потом с помощью компрометирующих фотографий стали склонять к сотрудничестау. Пуркаев, однако, не дрогнул, приехал в Москву и рассказал о случившемся своему руководству. История закончилась тем, что М. А. Пуркаева вновь отправили в Берлин по распоряжению Сталина.

Аллилуев В. С. 169

Помню, однажды на заседании Политбюро встал несколько необычный вопрос об одном лице, командированном Внешторгом в какую-то латиноамериканскую страну. Подошла очередь данного вопроса. Вызвали этого человека. Пришел он, очень растерянный с виду, лет тридцати пяти. Начинается обсуждение. К нему обращается Сталин: «Расскажите нам все, как было, ничего не утаивая». Тот рассказывает, что приехал в эту страну делать какие-то заказы. Сейчас я точно уже не помню, от какой организации и куда он ездил. Но не это главное. Тут интересно, как реагировал Сталин. А человек продолжает: «Я зашел в ресторан поесть. Сел за стол, заказал обед. Ко мне подсел какой-то молодой человек и спрашивает: «Вы из России?» – «Да, из России». – «А как вы относитесь к музыке?» – «Люблю послушать, если хорошо играют на скрипке». – «А что вы приехали закупать?» – «Я приехал закупать оборудование». – «А вы в России служили в армии?» – «Да, служил». – «В каких частях?» – «В кавалерии, я кавалерист, люблю лошадей и сейчас, хотя уже не служу». – «А как вы стреляете? Вы же были военным». – «Неплохо стреляю». А назавтра мне перевели, что было обо мне написано в газетах. Я просто за голову взялся. Оказывается, это был журналист, представитель какой-то газеты, но он не представился мне, а я по своей неопытности стал с ним разговаривать и отвечать на его вопросы. Он написал, что приехал такой-то, что будет размещать заказы на такую-то сумму (все это был вымысел), что любит ездить верхом, настоящий джигит, хороший стрелок и спортсмен, стреляет вот так-то и попадает туда-то на таком-то расстоянии, к тому же скрипач, и т. д. Одним словом, столько было написано чепухи, что я ужаснулся, но сделать уже ничего не мог. Через некоторое время посольство предложило мне, чтобы я возвратился на Родину. Вот я приехал и докладываю вам, как это было. Очень прошу учесть, что было сделано без какого-либо злого умысла».

Пока он рассказывал, все хихикали и подшучивали над ним, особенно лица, приглашенные со стороны. Но члены ЦК и Ревизионной комиссии, которые всегда присутствовали на заседаниях, вели себя сдержанно, ожидая, что же теперь будет. Когда я посмотрел на этого человека, мне его стало жалко; он оказался жертвой собственной простоты, наивности, а как скажется на нем разбор дела на заседании Политбюро? Человек этот говорил очень чистосердечно, но смущался. Сталин же приободрял его: «Рассказывайте, рассказывайте», причем спокойным, дружелюбным тоном. Вдруг Сталин говорит: «Ну, что же, доверился человек и стал жертвой этих разбойников пера, пиратов... А больше ничего не было?» – «Ничего». – «Давайте считать, что вопрос исчерпан. Смотрите, в дальнейшем будьте поосторожнее». Мне очень понравился такой исход обсуждения.

После этого объявили перерыв. Тогда Политбюро заседало долго, и час, и два, и больше, делали перерыв, после чего все уходили в другой зал, где стояли столы со стульями и подавался чай с бутербродами. Тогда было голодное время даже для таких людей, как я, занимавших довольно высокое положение, жили мы более чем скромно, даже не всегда можно было вдоволь поесть у себя дома. Поэтому, приходя в Кремль, наедались там досыта бутербродами с колбасой и ветчиной, пили сладкий чай и пользовались всеми благами как люди, не избалованные яствами изысканной кухни. Так вот, когда был объявлен перерыв и все пошли в «обжорку», как мы между собой в шутку ее называли, он, бедняга, продолжал сидеть, настолько, видимо, потрясенный неожиданным для него исходом дела, что, пока ему кто-то не сказал об окончании заседания, он не двигался с места.

Мне очень понравились такая человечность и простота Сталина, понимание им души человека. Казалось ведь, что человек уже обречен, раз поставлен на обсуждение этот вопрос. Думаю, что, наверное, пришло какое-то донесение Сталину, после чего Сталин сам поставил этот вопрос на Политбюро, чтобы показать, каков он и как решает такие дела.

Хрущев Н. Т. 1. С. 54–55

Таких примеров я бы мог Вам привести немало. Когда Сталин бывал и хорошем настроении, скажешь ему что-нибудь подобное, он сразу: «А-а, ручаетесь? Позвоните, чтобы освободили»...

Куманев Г. С. 236–237

Зато неприятно поразил меня такой случай. Кажется, шел 1932 год. В Москве была голодуха, и я как второй секретарь горкома партии затрачивал много усилий на изыскание возможностей прокормить рабочий класс. Занялись мы кроликами. Сталин сам выдвинул эту идею, и я увлекся этим делом: с большим рвением проводил в жизнь указание Сталина развивать кролиководство. Каждая фабрика и каждый завод там, где только возможно и даже, к сожалению, где невозможно, разводили кроликов. Потом занялись шампиньонами: строили погреба, закладывали траншеи. Некоторые заводы хорошо поддерживали продуктами свои столовые, но всякое массовое движение, даже хорошее, часто ведет к извращениям. Поэтому случалось много неприятных казусов. Не всегда такие хозяйства окупались, были и убыточные, и не все директора поддерживали их. Гуляло в обиходе прозвание этих грибниц гробницами.

При распределении карточек с талонами на продукты и товары было много жульничества. Ведь всегда так: раз карточки, значит, недостаток, а недостаток толкает людей, особенно неустойчивых, на обход законов. При таких условиях воры просто плодятся. Каганович сказал мне: «Вы приготовьтесь к докладу на Политбюро насчет борьбы в Москве за упорядочение карточной системы. Надо лишить карточек тех людей, которые добыли их незаконно, воровским способом». Карточки были разные – для работающих и для неработающих. Для работающих – тоже разные, и это тоже один из рычагов, который двигал людей на всяческие ухищрения и даже злоупотребления. Мы провели тогда большую работу со всеми организациями, включая профсоюзы, милицию и чекистов. Сотни тысяч карточек просто сэкономили или отобрали, лишив их тех людей, которые были недостойны. Ведь тогда шла острая борьба за хлеб, за продукты питания, за выполнение первой пятилетки. Надо было обеспечить в первую очередь питанием тех, кто сам способствовал успеху пятилетки.

Настал день, когда нас должны были слушать по этому вопросу на Политбюро. Каганович сказал, что докладывать буду я. Это меня очень обеспокоило и даже напугало: выступать на таком авторитетном заседании, где Сталин будет оценивать мой доклад. Председательствовал тогда на заседаниях Молотов, Сталин никогда в то время не председательствовал. Только после войны Сталин уже чаще, чем раньше, сам вел заседания. В 40-е годы на заседаниях Политбюро обычно царила сдержанность. Но в 30-е годы обсуждение некоторых вопросов проходило довольно бурно, особенно если кто-нибудь позволял себе выразить свои эмоции. Тогда это еще допускалось. Раз, например, вспылил Серго Орджоникидзе, вообще очень горячий человек, налетел на наркома внешней торговли Розенгольца и чуть не ударил его...

Итак, сделал я доклад, рассказывая, каких больших мы добились успехов. А Сталин подал реплику: «Не хвастайте, не хвастайте, товарищ Хрущев. Много, очень много осталось воров, а вы думаете, что всех выловили». На меня это сильно подействовало: действительно, я посчитал, что мы буквально всех воров разоблачили, а вот Сталин, хоть и не выходил за пределы Кремля, а видит, что жуликов еще очень много. По существу, так и было. Но то, как именно подал он реплику, понравилось мне очень: в этаком родительском тоне. Это тоже поднимало Сталина в моих глазах.

А теперь перейду к упомянутому мною неприятному эпизоду. Через какое-то время я узнал, что такой же доклад будут делать ленинградцы. Меня заинтересовало, какую же работу провели они? У нас было соцсоревнование с ленинградцами по всем вопросам, и гласное, и негласное. Настал день, когда этот вопрос был поставлен в повестку дня на Политбюро. Пришел я на заседание и сижу себе на своем месте (места были не нумерованные, но за постоянными посетителями заседаний они как-то закрепились). Доклад делал секретарь городского партийного комитета. Первым секретарем был Сергей Миронович Киров, но не он делал доклад, а другой секретарь, с латышской фамилией. Я его мало знал. Но ведь он секретарь Ленинградского горкома; уже поэтому я относился к нему с должным уважением. Доклад он, с моей точки зрения, сделал хороший: ленинградцы тоже много поработали, обеспечили экономию и сократили много карточек к выдаче.

Был объявлен перерыв, народ повалил в «обжорку», а я как-тo задержался.. Сталин, видимо, ожидал, пока пройдут те, кто занимал задние места. И тут я стал невольным свидетелем, как Сталин перебрасывался фразами об этом секретаре с Кировым. Он спросил его, что это за человек. Сергей Миронович что-то ответил ему, вероятно, положительно. Сталин же бросил реплику, унижавшую и оскорблявшую этого секретаря. Для меня это было просто страшным моральным ударом. Я даже в мыслях не допускал, что Сталин, вождь партии, вождь рабочего класса, может так неуважительно относиться к члену партии.

Помню, наступали мы и заняли у белых город Малоархангельск; пришел ко мне местный учитель, человек небольшого ума, и спросил, какой пост ему дадут, если он вступит в партию. Меня это возмутило, но я сдержался и сказал: «Самый ответственный пост». – «А какой?» – «Дадут винтовку в руки и пошлют бить белогвардейцев. Это сейчас самый ответственный пост. Решается вопрос, быть или не быть Советской власти. Что может быть более ответственным?» – «Ну если так, то я не пойду в партию». Говорю: «Самое лучшее. Вы не ходите!»

Я отвлекся. А вот Сталин, вождь, у которого, казалось, я должен брать уроки доброго отношения к людям и понимания их, пускает такую реплику. Вот уже столько лет прошло, а его слова все еще сидят осколком у меня в памяти. Они оставили отрицательное мнение о Сталине. В его словах прозвучало пренебрежение к людям. Латыш, о котором шла речь, был простой человек, видимо, из рабочих. Тогда латышей вообще среди нашего актива было очень много.

Хрущев Н. Т. 1. С. 62–64

На столе у Сталина рядом с массивным письменным прибором в бронзовом стакане всегда торчало множество двухцветных сине-красных больших восьмигранных карандашей. Он брал их в ладонь и перебирал пальцами, как бы тренируя полупарализованную руку.

Бережков В. С. 231

На письменном столе все документы и канцелярские принадлежности лежали в образцовом порядке. Сталин к нему привык, точно зная, где что находится, и ничего не разрешал перекладывать. Во время уборки Матрена Бутузова все аккуратно возвращала на место.

Рыбин А. С. 72–73

Сталин любил, чтобы в кабинете было светло. Сам включал полный свет люстр. Опускал или поднимал шторы на окнах кабинета в зависимости от погоды и времени дня.

Яковлев А. С. 407

Когда я сказал, что видел Сталина во гневе только несколько раз, надо учесть, что он умел прятать свои чувства, и умел это очень хорошо. Для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней... Все это были средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие.

И. Исаков.

Цит. по: Симонов К. С. 340

Когда Сталину требовалось поговорить с кем-нибудь по телефону, он почти никогда сам не звонил. В таких случаях вызывал Поскребышева и говорил:

– Пусть позвонит такой-то.

Яковлев А. С. 400

Сталин выделяется из всех мне известных людей, стоящих у власти, своей простотой. Я говорил с ним откровенно о безвкусном и не знающем меры культе его личности, и он мне также откровенно отвечал. Ему жаль, сказал он, времени, которое он должен тратить на представительство. Это вполне вероятно, Сталин – мне много об этом рассказывали и даже документально это подтверждали – обладает огромной работоспособностью и вникает сам в каждую мелочь, так что у него действительно не остается времени на излишние церемонии. Из сотен приветственных телеграмм, приходящих на его имя, он отвечает не больше чем на одну.

Фейхтвангер Л. С. 213

На публичных мероприятиях Сталин никогда не сидит в центре, а где-нибудь сбоку или сзади.

Бармин А. С. 305

Во время заседаний Сталин мало сидел на председательском месте, и я всегда внимательно оглядывал движущуюся мимо меня фигуру в защитном френче, вглядывался в его манеру держать себя, прислушивался к его неторопливой негромкой речи, интонации голоса и хотел понять, в чем притягательность этого человека, почему так беспрекословно покоряются его воле и желаниям миллионы людей. Почему эти неторопливые слова так бурно и сильно впечатляют слушателей, вызывая у них прилив огромной энергии и подъема? Хотелось делать именно так, как говорил Сталин, не сомневаясь, с полной ответственностью выполнять все его указания и распоряжения. Видимо, сила этого воздействия состояла в том, что Сталин был уверен в правдивости, верности своих слов, в ясности своих мыслей, безошибочности выдвигаемых им предложений, и его уверенность охватывала и завоевывала массы.

Я. Чадаев.

Цит. по: Куманев Г. С. 385–386

– Сталин поздно ложился спать?..

– Я бы сказал, чересчур поздно, – соглашается Молотов. – Он работал много.

– У него и у вас, можно сказать, личной жизни не было.

– Она была, но была, конечно, урезана.

Чуев Ф. С. 313

Рабочий день Сталина начинался, как правило, после трех часов пополудни. Заканчивал он работу не раньше двух-трех часов ночи, а нередко и позже.

Яковлев А. С. 407

Сталин ложился спать после четырех утра. Часто ночью вызывал меня к себе, и мы работали порой до рассвета.

Гронский И. С. 149

Стоило, однако, А. А. Новикову, командующему Военно-Воздушными Силами, отдать приказ, в котором говорилось: в связи с тем, что тов. Сталин работает в такие-то часы, приказываю работать в те же часы, на что Верховный отреагировал: мало ли, что я так работаю...

Сталин, например, мог прийти в четыре часа, а потом в восемь часов. Сегодня он закончил работать в одиннадцать часов вечера, а пришел в восемь часов утра и т.д.

У меня на улице Горького была кремлевская вертушка. Звонит. Берешь трубку:

– Вы почему не спите?

Я говорю:

– Позвольте, Вы звоните, значит Вы считаете, что я не должен спать.

А. Хрулев.

Цит. по: Куманев Г. С. 345

– Маршал Василевский говорит, что не встречал человека с такой памятью, как у Сталина.

– Память исключительная.

Из беседы Ф. Чуева с В. Молотовым.

Цит. по: Чуев Ф. С. 315

Вспоминает К. Ворошилов. Он жил с Кобой в одной комнате в 1906 году, во время стокгольмского IV съезда Российской социал-демократической партии. На отдыхе молодой грузин мог на память воспроизводить обширные отрывки из литературных произведений. В своем московском дневнике французский писатель Р. Роллан не без удивления записывал «долгий разговор» с Горьким. Тот, в частности, рассказывал о «поразительной памяти» Сталина. «Прочитав страницу, он повторяет ее наизусть почти без ошибок».

Громов Е. С. 18

Квартира Сталина в Кремле, недалеко от Свердловского зала, была небольшая, кажется, три комнаты и кухня. Большая комната была одновременно и столовой и кабинетом. Во всяком случае, в углу ее стоял письменный стол, на котором лежало много книг и журналов.

Некоторые – с закладками. Было ощущение, что Сталин много читал.

Конев И. С. 126–127

Товарищ Сталин много читал, следил за политической и художественной литературой.

Н. Власик.

Цит. по: Логинов В. С. 96

Сталин много читал. Насколько я мог судить, это в основном были толстые литературные журналы. Один или два таких журнала всегда лежали в гостиной, открытые на том месте, где он прервал свое чтение. Александр Фадеев, который в качестве генерального секретаря Союза писателей СССР часто общался со Сталиным по литературным делам, говорил (разумеется, после его смерти), что у Сталина был плохой вкус. Думаю, он имел в виду утилитарный подход Сталина к литературе и искусству. Ценным он считал только то, что, по его мнению, могло воздействовать на читателя в правильном направлении, то есть укрепить в нем мысли и эмоции, полезные для дела строительства социализма. Это приводило к весьма печальным результатам, о чем свидетельствует, например, известное постановление о ленинградских журналах «Звезда» и «Ленинград».

Трояновский О. С. 159

Сталин говорил, что его норма чтения – 500 страниц в день.

Громов Е. С. 239

На меня произвело впечатление, что в 68 лет он читал без очков.

Трояновский О. С. 154

Так сказать, в порядке ревностной борьбы с культом личности разорена во времена Хрущева сталинская библиотека, насчитывавшая тысячии тысячи томов. Хорошо, что энтузиасты из Центрального партийного архива сумели сохранить сотни книг и журналов из этой библиотеки с личными пометами ее хозяина.

Громов Е. С. 7

Жданов рассказал о замечании Сталина по поводу любовных стихов К. Симонова: «Надо было напечатать всего два экземпляра – один для нее, второй для него!» – на что Сталин хрипло рассмеялся, сопровождаемый хохотом остальных.

Джилас М. С. 149

В 1989 году известный писатель Юлиан Семенов задумал выпускать ежемесячную газету с непривычным для советского уха названием «Совершенно секретно».

– О чем вы будете писать в своей газете? – настороженно спросил я, когда ко мне на Cтapyю площадь пришел популярный детективист.

И Семенов рассказал одну из невероятных историй.

Вот она.

Много лег подряд союзное Министерство финансов возглавлял Зверев. Работал он и при Сталине.

Как-то после войны министр, обеспокоенный высокими гонорарами ряда крупных писателей, подготовил на эту тему докладную записку и представил ее лично Сталину. Ознакомившись с материалами, Сталин сказал, чтобы к нему пригласили Зверева.

Министр вошел в кабинет, поздоровался. Сталин, оторвавшись от бумаг, рассеянно кивнул. Однако сесть не предложил. Видно, аккуратные столбцы цифр вызывали у него раздражение. Зверев обрадовался: неужели потрафил?

– Стало быть, получается, что у нас есть писатели-миллионеры? Ужасно звучит, а, Зверев? Миллионеры-писатели...

– Ужасно, товарищ Сталин, ужасно, – подтвердил министр.

Хозяин протянул блюдущему государственный интерес финансисту его папку с материалами:

– Ужасно, товарищ Зверев, что у нас так мало писателей-миллионеров... Писатели – это память нации. А что они напишут, если будут жить впроголодь?

Зверев растерянно смотрел на Сталина. А тот сравнивал своего министра с завистливым крестьянином, считающим заработки усердного соседа, который не самогон пьет, а работает от зари до зари, вместо того чтобы на собраниях глотку драть.

Зенькович Н. С. 31–32

При редких встречах с писателями, актерами, учеными отец хотел выглядеть заинтересованным и осведомленным, что часто производило впечатление. Если гости приезжали к нему на дачу, то он проявлял старомодную куртуазность к дамам: подносил им только что срезанную розу или пышную ветку сирени. Он был галантен с женами известных авиационных конструкторов, с женами маршалов в тех случаях, когда было важно и нужно быть приветливым с мужьями. Но в своей обычной, повседневной жизни он совершенно не стремился ни к вежливости, ни к самому малейшему эстетизму.

Аллилуева С. С. 17

На одном из совещаний Сталин заметил Михалкову: