Текст книги "Отчий дом. Семейная хроника"

Автор книги: Евгений Чириков

– Идем обедать… Дайте руку!

Зиночка улыбнулась Ване, и тот сделал руку кренделем.

– Господа! Бросьте толочь воду в ступе! Обедать зовут! – крикнул Ваня, уводя из библиотеки свою повелительницу.

Все гурьбой потянулись на веранду, а Егорушка с Елевферием остались и продолжали говорить о новой вере. Егорушка получил в наследие от отцов любовь к народу и жажду подвига, но безвременье томило его, ибо некуда было эту любовь расходовать и нечем утолить жажду. Хотелось найти точку приложения, а ее не было. Елевферий горячился:

– Боже мой! Господи помилуй! Как нечего делать? На каждом нашем шагу требуется и любовь, и подвиг… А вы теперь врач, будете служить народу. Кроме веры в Бога никакой другой веры не требуется. Все вот такие веры не от Бога, а от дьявола: не в Град Незримый тащат народ, а к Антихристу. В Богато верите?

– Хочется верить, но… сомнения есть… – сконфуженно произнес Егорушка.

– Верьте в Бога и в Божественную революцию! А все прочее бесовщина. Достоевского «Бесов» читали? [213]213
  Побудительным толчком для написания романа «Бесы» (1871–1872) послужило «нечаевское дело» (убийство нечаевцами члена группы студента Иванова, заподозренного в предательстве). В романе Достоевский изобразил революционных деятелей 1860-х гг. как одержимых идеей улучшения мироустройства, для достижения которой вполне допустимыми оказываются обман, убийство, святотатство. Черты нечаевщины, поданные в утрированном виде, Достоевский приписал всему русскому революционному движению конца 60-х – начала 70-х гг. Для того чтобы морально исцелиться, русское общество, по мнению писателя, должно освободиться от влияния революционных идей и обратиться к религиозно-почвенническим, славянофильским идеалам.


[Закрыть]

Егорушка окончательно сконфузился. Кое-что читал, но вообще-то мало интересовался Достоевским: этот великий писатель почитался среди передовой интеллигенции вредным, ретроградным, его называли за «Бесов» «пасквилянтом» [214]214
  Левые круги русского общества действительно увидели в «Бесах» карикатуру, роман был осужден всей прогрессивной общественностью.


[Закрыть], и не принято было читать его.

– «Бесов»? Говорят, это пасквиль на наших революционеров…

– Плюньте тому в морду, кто вам сказал это! А что касается народа и интеллигенции, так вот вам схема моего сочинения…

Пришла девка и кликнула: «Обедать велели!»

– Ну, потом поговорим… Берегитесь стада бесовского!..

За обедом Елевферий опять заговорил о «Бесах» Достоевского, и начался спор: одни называли Достоевского писателем гениальным, другие – вредным ретроградом, третьи – пасквилянтом, оболгавшим всех передовых людей. Защищали немногие: тетя Маша с мужем (они всегда и во всем были согласны друг с другом), Елевферий, Зиночка и Ваня Ананькин. Остальные злобно нападали, кроме Сашеньки, которая слушала и молчала. Особенную злобу проявляли Павел Николаевич и земский врач Миляев:

– У него сплошной сумасшедший дом даже в лучших романах! У него самый лучший, положительный тип – идиот! Чем читать Достоевского, лучше побывать в клинике душевнобольных. Это, конечно, имеет свой интерес, особенно для нас, медиков, но при чем тут изящная литература?

– Он психолог! – упрямилась тетя Маша.

– Отлично. Пусть будет психолог, а вернее – психиатр. Но, во-первых, литература – не клиника для душевнобольных, а во-вторых, всякий психиатр, проживший долго со своими больными, сам делается сумасшедшим, и во всяком случае не ему делать оценку крупных и сложных общественных явлений политического характера. Типы свихнувшихся людей – неподходящий аршин для их оценки…

– Я к этому добавлю, – кричал Павел Николаевич, – что Достоевский умышленный пасквилянт: он напакостил из личной мести Ивану Сергеевичу Тургеневу, изобразив его в своем Кармазинове, напакостил знаменитому профессору Грановскому [215]215
  Неприязнь Достоевского к Тургеневу была спровоцирована ссорой писателей по поводу тургеневского романа «Дым» (1867), в частности из-за пропаганды, по мнению Достоевского, западнической философии в романе. В «Бесах» Тургенев представлен в образе самодовольного и нелепого писателя Семена Егоровича Кармазинова, в опусах которого пародируются некоторые известные тургеневские произведения. Создавая образ Степана Трофимовича Верховенского, Достоевский воспользовался некоторыми чертами биографии историка Т. Н. Грановского. Этот персонаж символизировал трусость, самодовольство либералов, их слепое преклонение перед Западом.


[Закрыть], а в «Бесах», которых вы, Елевферий Митрофанович, так рекомендуете молодежи, опоганил все святое русского освободительного движения. Я считаю Достоевского более вредным, чем даже Лев Толстой с его глупым рабским «непротивлением»…

– Истинный христианин! Истинный! – возглашал Елевферий в защиту Толстого.

– Даже и тут неверно: если Достоевский пытался, но не смог и струсил перескочить через Христа, спрятавшись за спину Великого инквизитора, то Лев Толстой перескочил через Христа [216]216
  Имеется в виду религиозное учение Л. Н. Толстого, который отрицал богочеловеческую сущность Христа и его воскресение, акцентировав социалистические идеи его учения.


[Закрыть], потому что признал в нем не Сына Божия, а лишь социального реформатора. Какой же он христианин?

– Я называю его истинным христианином постольку, поскольку он отверг все историческо-религиозные сделки с совестью современных людей, именующих себя христианами, вот таких, как мы с вами, Павел Николаевич, и преподнес нам учение Христа в чистом виде. Не убий – так не убий! Не суди – так не суди! Не противься злу насилием – так не противься! Противься честным словом и честным поведением! Добрыми делами противься!

– Вон наш Григорий не противился, а в тюрьму и ссылку все-таки попал.

– Неверно-с! Григорий Николаевич только насилием не противился, а всей душой, словом и поступками всегда противился. А произведенное над ним насилие, как он сам мне написал недавно, послужило ему лишь в утвержение истины, а не в поругание… А вот взявший меч погибает если не от меча, так от веревки! [217]217
  Мф. 26,51–52: «И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут».


[Закрыть]

Обед уже кончился, а все продолжали сидеть в ожидании очередного самовара и, вероятно, продолжали бы горячиться, если бы стоявшая у перил веранды и смотревшая через ограду Сашенька не сказала, обернувшись:

– Кто-то приехал! На телеге!

Кто мог приехать на телеге? Все направили взоры на двор, к воротам. Сашенька узнала первой:

– Кажется, Владимир?

– Какой Владимир?

– Брат повешенного Ульянова…

Все притихли. Всех охватило странное беспокойство. Сашенька вспыхнула и метнулась с веранды в сад. Встала тетя Маша и, что-то непонятное буркнувши, торопливо ушла в комнаты.

– Маша, – шепнул ей вдогонку Иван Степанович и на цыпочках двинулся за женой.

Вспорхнула Зиночка; догоняя ее, исчез Ваня Ананькин.

– Куда же, господа, вы? – простирая руки, с укоризной произнес Елевферий, видя, что и Елена Владимировна сорвалась с места.

– Не хочу я… – бросила шепотом Елена Владимировна и тоже исчезла.

Павел Николаевич тоже немного растерялся: однажды обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду. Однако бежать постыдился. Да было уже и поздно: появился Фома Алексеич и, подавая визитную карточку, сказал почему-то виноватым тоном:

– Вас желают видеть.

– Проводи в кабинет! Подашь в кабинет два стакана чаю!

– Слушаюсь.

Павел Николаевич постоял, посмотрел на карточку: «Кандидат прав, Владимир Ильич Ульянов». Над текстом – корона, символ столбового дворянства [218]218
  Отец Ленина принадлежал не к столбовому, а к служилому, безземельному дворянству, которое получил незадолго до смерти.


[Закрыть]. Павел Николаевич ухмыльнулся, поправил усы и решительно направился к кабинету.

VI

Когда-то Павел Николаевич называл этого человека «Володей», как его называла вся никудышевская молодежь. Но с тех пор прошло четыре года. А затем, это совершенно не шло к господину, который, поднявшись с кресла, шел навстречу. Да и тактична ли была такая фамильярность к «брату повешенного»?

– Добро пожаловать, Владимир Ильич! – серьезно и суховато произнес Павел Николаевич, отвечая на протянутую руку и всматриваясь в гостя слегка сощуренным взглядом. – Пожалуй, и не узнал бы без визитной карточки… Прошу садиться!

Пошел и повелительно крикнул в дверь:

– Дайте нам чаю!

Владимир Ульянов сильно изменился за четыре года. Все дефекты его лица и фигуры время подчеркнуло: сутулость, коренастость, низкорослость, калмыцкие глаза со скулами, торчащие уши, бедную рыжую растительность, словом, всю некрасивую сторону его внешности. Гость был в приличной шевиотовой паре [219]219
  Шевиот – мягкая, слегка ворсистая шерстяная или из смешанной пряжи ткань для верхней одежды. Пара – мужской костюм (брюки и пиджак или сюртук, фрак).


[Закрыть]темно-синего цвета, но сидела она на нем некрасиво: так бывает, когда нарядится человек в чужое платье и сам это постоянно чувствует.

Не сразу наладился разговор. Сперва оба точно ощупывали словами друг друга. Голос Ульянова скрипел чуть не на каждом слове, а Павел Николаевич злоупотреблял междометиями. Поклоны. Справки домашнего характера. Кто где и что делает и как себя чувствует. И за всем у обоих задние мысли и ощущение, что все это так, между прочим, а главное впереди.

Когда увертюра кончилась длинной тягучей паузой, гость заговорил о «подлых временах», то есть о беспросветной реакции. Конечно, Павел Николаевич охотно принял эту тему и постарался показать, что он не изменился в своих взглядах и остался по-прежнему передовым человеком. Однако в террор он давно уже не верил и не верит теперь. Павел Николаевич рассчитывал такой оговоркой обеспечить себя от всяких попыток со стороны брата повешенного утилизировать себя с этой стороны. Каково же было его удивление, когда гость, хитровато улыбаясь одними глазками, охотно согласился и, глоточками отпивая чай из стакана, сказал:

– Правительство именует «гидрой» революционеров, а я думаю, что оно-то само скорее напоминает это чудовище. Срубит рыцарь одну голову, а на ее месте – две новых. Бесплодный труд и геройство. Давно пора это бросить. У правительства на каждого нашего героя – десять тысяч подлецов!

– Мда… конечно… если всех вообще политических противников условимся считать подлецами.

Они встретились глазами, и оба потупились.

– Вы правы: моральную оценку надо в данном случае оставить…

Гость помешал ложечкой в стакане. Павел Николаевич стал закуривать новую папиросу.

– Я полагаю, что и революцию надо пока оставить в покое… – точно подумал вслух гость самым нейтральным тоном.

– М-м… вы имеете в виду культурную работу?

– Да. Революционно-культурную. Вместо меча – свободное революционное слово, направленное целесообразным образом, концентрированное в одну определенную точку…

– Не верю в прокламации и трескучие листовки, – сухо бросил Павел Николаевич.

– Это дело прошлое. Его тоже давно пора бросить, – согласился гость и поскрипел: – Кхе, кхе!

Потом моментальный вскид головы к потолку, словно там гость надеялся что-то отыскать, и потом глаза в глаза:

– Нам нужна помощь порядочных людей на одно серьезное дело. Вас я, Павел Николаевич, знаю со дней юности и… помню, что первым, кто решился войти в семью повешенного, была ваша мать…

Павел Николаевич стыдливо опустил глаза. Ему почудилось, что голос гостя задрожал. Вероятно, вспомнил несчастного брата. А гость сказал про мать и сделал паузу. Павел Николаевич встал, протянул руку и пожал руку гостя.

– Вы понимаете, что только к таким людям мы и можем обращаться, хотя бы без уверенности в успехе, но с глубоким убеждением, что тайна дела обеспечена…

– Да в чем дело? – спросил ласково и благородно Павел Николаевич.

– Нужны средства на организацию тайной типографии. – Гость сделал «кхе, кхе» и стал ходить по кабинету. – Для серьезной литературы, а не для прокламаций, – скрипнул он между паузами.

Всем предыдущим Павел Николаевич был столь возвышен в собственных глазах, и так трудно было разочаровать гостя, который причислил его к тем немногим, к которым можно обращаться, оставаясь спокойным за тайну дела, что не поднялся язык спросить подробнее о типографии и людях, ее сооружающих. Да и не все ли ему равно? На мгновение только задумался о сумме, которую дать. Молча и решительно подошел к столу, выдвинул ящик и пошевырялся в бумажнике: тут десятки, одна сторублевка, а из соседнего отделения торчит пятисотрублевый билет. Дать сотню – мало соответствует и серьезности предприятия, и его собственной революционной ценности. Вытащил пятисотенный билет и, вручая гостю, пошутил:

– Лепта мытаря! [220]220
  Мытарь – в библейских сказаниях – сборщик податей в Иудее; лепта – древнегреческая медная или бронзовая монета.


[Закрыть]

Гость крепко пожал руку Павла Николаевича и не торопясь положил пожертвование в свой бумажник.

Благодарностей в таких случаях не требуется: люди исполняют свой долг.

И как только пятисотка перешла из бумажника Павла Николаевича в бумажник Владимира Ильича, напряженное состояние обеих душ исчезло и взаимоотношения как бы прочистились. Оба почувствовали себя удовлетворенными и совершенно независимыми друг от друга. Заговорили вдруг совсем с другой, более высокой ноты:

– А вы, Владимир Ильич, уже кандидат прав? Каким образом пролезли через все преграды? Ведь вы были, насколько мне помнится, исключены из университета без права продолжать образование?

– Разрешили сдать государственный экзамен экстерном. Беда теперь в том, что патрона не могу обрести. Никто не берет в помощники.

– Да неужели?

– Побаиваются.

– Да. Гражданская трусость у нас расцвела пышным цветом.

– Сперва все идет благоприятно, а как узнают, что – брат повешенного, – «дома нет». Прямо не отказывают, а измором берут. Если бы я имел право жить в Москве или Петербурге, другое дело, но пока я во всех смыслах еще только «кандидат прав».

Оба собеседника расхохотались.

– Даже такой столп провинциального либерализма, как казанский присяжный поверенный Рейнгардт [221]221
  РейнгардтНиколай Викторович (1842 – после 1905) – журналист, историк, социолог. Учился в Петербургском университете, в 1862 г. был выслан как политически неблагонадежный под надзор полиции в Петрозаводск, где служил столоначальником в Олонецком губернском правлении. В 1865 г. получил разрешение отправиться в Харьков, где окончил университет со степенью кандидата, в 1867 г. освобожден от надзора полиции. «Волжский вестник» редактировал в 1889–1904 гг. Автор работ: «Социальное и экономическое значение моды» (1889), «Женщина перед судом уголовным и судом истории» (1890), «Необходимая оборона» (1898), «Н. К. Михайловский и его труды» (1902), а также воспоминаний о В. Гаршине и Н. Чернышевском.


[Закрыть], редактор «Волжского вестника», личный друг Михайловского, посадивший в секретари редакции бывшего бунтаря Иванчина-Писарева [222]222
  Иванчин-ПисаревАлександр Иванович (1849–1916) – журналист, активный участник народнического движения. Учился в Московском и Петербургском университетах, был членом московского отделения кружка чайковцев. В 1872–1874 гг. вел пропагандистскую деятельность в деревнях Ярославской губернии. В 1875 г. бежал за границу, сотрудничал в изданиях «Вперед» и «Работник». Вернувшись в 1877 г., примкнул к «Земле и воле», после ее раскола перешел в «Народную волю». Был членом редакции «Слова». 17 марта 1881 г. арестован, выслан в Сибирь, жил в Красноярске, Минусинске, Томске и Тобольске, сотрудничал в местных изданиях. По возвращении из ссылки жил в Нижнем Новгороде, в 1892 г. переехал в Петербург. Был сотрудником «Волжского вестника», «Русского богатства» и др. Опубликовал книгу «Из воспоминаний о хождении в народ» (1913).


[Закрыть], – постыдно струсил.

– Да неужели?

Гость несколько раз кольнул «либеральную публику» мимоходом, как бы не допуская и мысли, что попутно эти колкости задевают вообще «либеральную честь», а потому и честь самого Павла Николаевича, и он почувствовал гражданскую неловкость:

– Вы все-таки преувеличиваете, Владимир Ильич. В Самаре к кому-нибудь обращались?

– Нет, там не был.

– Вот видите. А между тем, если бы обратились к моему другу, присяжному поверенному Хардину [223]223
  ХардинАндрей Николаевич (1842–1910) – адвокат, общественный деятель, теоретик шахмат. Учился в Казанском университете на юридическом факультете. В 1870 г. был выбран председателем Самарской губернской земской управы, но вскоре смещен с должности. Увлекался шахматами, участвовал в турнирах по переписке, занимался изучением дебютов, публиковал статьи в «Шахматном обозрении» и других специализированных изданиях. В 1889–1892 гг. среди участников шахматных турниров и консультационных партий, проводившихся в его доме в Самаре, был В. И. Ульянов, проходивший под его руководством адвокатскую практику и увлекшийся благодаря общению с ним шахматами.


[Закрыть], я не сомневаюсь, что этот человек не струсил бы…

Разговор о трусости кончился тем, что Павел Николаевич дал гостю письмо в Самару к своему другу и тем восстановил, по крайней мере, свою честь, после чего возвысился в собственных глазах. Заметив, что гость с аппетитом жует белый хлеб, Павел Николаевич решил быть до конца джентльменом:

– Я вас на одну минуточку оставлю…

Прошел на звук голосов к веранде. Вспорхнувшие, как воробьи от ястреба, обитатели дома снова слетелись, хотя не полностью. Думая, что всякая опасность миновала и что гость сюда не покажется, тетя Маша с мужем сидели на обычных местах: она в плетеном кресле с вышивкой, он в качалке с «Русскими ведомостями». Егорушка с Елевферием играли в шахматы. Земский врач Миляев, Зиночка с Ваней, Елена Владимировна и Сашенька с ребятами были в саду около качелей и гимнастики.

– Тетя Маша! Надо подкормить гостя! Он голодный!

Сказал и ушел. Тетя Маша бросила на стол вышивку и, вздохнувши, пошла распорядиться насчет «глазуньи-яичницы». Все думали, что яичница отправится в кабинет, и были застигнуты врасплох, когда Павел Николаевич ввел на веранду гостя. Маленькое замешательство. Тетя Маша намеревалась было нырнуть незаметно в дверь, но Павел Николаевич помешал:

– Ведь вы, кажется, знакомы? Марья Михайловна Алякринская… А это…

– Владимир Ильич Ульянов.

– Как же, как же… помню, знаю…

Поздоровалась и удрала.

– А это ее муж…

– Весьма приятно-с, Алякринский!

А сам в дверь.

– Мы знакомы! – произнес Елевферий и, заметив вопрос на лице гостя, пояснил: – Помните мою «схему двух путей революции»?

Елевферий утвердил полным именем свое «я», и гость вспомнил:

– Что же, когда будем хоругви поднимать? – спросил насмешливо.

– А время терпит. Над нами не каплет.

Егорушка не то со страхом, не то с благоговением принял протянутую гостем руку. Не сказал, кто он, а гость не поинтересовался этим. Подали яичницу, домашнюю ветчину, простоквашу. Гость развеселился, покушал и подсел к упорным шахматистам. Впутался сперва советами, а потом обыграл обоих.

Павел Николаевич заинтересовался. Он когда-то считался лучшим игроком в шахматном клубе Симбирска, но отстал и забросил любимую игру. Да не было в окружении и достойных противников.

– А ну-ка попробуем!.. Вы, кажется, недурно играете, Владимир Ильич…

Вернулся Миляев и, когда ему представили Владимира Ильича, точно обиделся: он предполагал в «брате повешенного» наличность наследственной или родственной герою внешности, а тут совершенно неинтеллигентная физиономия и вид не то приказчика, не то волостного писарька. Павел Николаевич играл с гостем в шахматы, а Миляев косился на Ульянова разочарованно, словно хотел сказать: «Федот, да не тот!»

Павел Николаевич проиграл очень быстро партию и замаскировал свою обиду поражения шутливым восхвалением соперника:

– Да, с вами, видимо, шутить не следует… Не знаю, как вы по юридической части, а в шахматах у вас большая смелость и расчет на разгильдяйство соперника. Вот этот ход ваш пешкой, – Павел Николаевич поставил пешку на старое место, – перевернул всю историю моей игры.

Ульянов засмеялся одними хитрыми глазками:

– Пешка в шахматной борьбе бывает дороже офицера. Надо только умело употребить ее в дело в подходящий момент. Фигуры – это герои, а пешки – толпа…

Тут вмешался врач Миляев. Он горел тайным желанием услыхать от Ульянова что-нибудь исключительное и придрался к первому случаю:

– А вы кому отдаете первенство в истории: героям или толпе? [224]224
  Отсылка к теории «героя и толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к подражанию, разрабатываемой Н. К. Михайловским в таких работах, как «Герои и толпа», «Научные письма (к вопросу о героях и толпе)», «Патологическая магия», «Еще о толпе». Идеи Михайловского восходили к концепции «культа героев» как единственных творцов истории английского публициста, историка и философа Томаса Карлейля (1795–1881).


[Закрыть]

– Я? – скрипнул Ульянов, уставляя шахматы.

– Да, вы?

– Я – толпе.

– Очевидно, вы придерживаетесь материалистических воззрений?

– Нет, просто практических. Толпа всегда и прежде всего – дура. А разве для точки опоры требуется еще что-нибудь, кроме дубовой крепости материала? Ум потому и ум, что на свете царствует глупость.

– Значит…

Миляев даже вскочил на ноги:

– Вы противоречите самому себе. Героев отвергаете, а толпу называете дурой.

– Нужен не герой, а просто умный догадливый человек!

– Слишком упрощаете историю, молодой человек.

Не утерпел и Елевферий:

– Вот у нас тут недавно спор был о героях Достоевского… Сергей Васильевич всех его героев называет сумасшедшими и находит одного только положительного героя – князя Мышкина…

– Я добавил: «Да и тот – идиот!» – поправил Миляев.

– Мат! – хрипнул Ульянов.

– Ах, опять прозевал! Невозможно играть, когда…

Игроки бросили шахматы. Ульянов продолжал разговор:

– Как нет положительных типов? А Раскольников? Самый положительный тип. Человек, которому принадлежит будущее. Правда, он еще не допекся до сверхчеловека [225]225
  Сверхчеловек – понятие, введенное Фридрихом Ницше (1844–1900) в трактате «Так говорил Заратустра» (1883–1884). Немецкий философ пытался заменить «устаревший» образ Иисуса Христа новым, более современным и нарисовать таким образом облик идеального человека будущего. На рождение образа сверхчеловека повлиял и дарвинизм (как от обезьяны произошел человек, так из человека должен возникнуть сверхчеловек). В своем становлении сверхчеловек проходит три стадии: верблюда (выносливость), льва (сила) и младенца (свобода).


[Закрыть], но тут виноват уже не Раскольников, а сам Достоевский. Видимо, как всегда, автору были очень нужны деньги, и потому – роман, а романа никакого не вышло бы, если бы, убивши паршивую старушонку, Раскольников не подвергся бы каким-то мукам совести и раскаяния, а стал действовать как подобает умному человеку…

Пауза общего изумления и сомнений.

– Оригинально! – протянул Павел Николаевич.

– Но невразумительно, – со вздохом произнес Миляев и разочарованно пошел с террасы в сад: не стоит, мол, слушать эту чепуху!

А Елевферий взвинтился и взял быка прямо за рога:

– Ну а вот «Бесы»… Шигалев – тип отрицательный?

– Я защищаю умных и решительных людей. У нас принято курить фимиамы перед геройством Дон Кихота, а для меня он – просто полоумный и потому вредный для других и себя самого человек. А вот Санча – тип положительный, жизненный и потому побеждающий. Каким отличным губернатором был он на острове!

– Этот прохвост и жулик? – изумленно спросил Елевферий.

– По-моему, умный прохвост куда ценнее благородного дурака!

Снова пауза. Павел Николаевич растерянно улыбался и потрясывал ногой, Елевферий сидел злой и красный. Егорушка опустил голову и расставлял на доске шахматы.

– Вы, Владимир Ильич, напоминаете мне… – виновато начал Павел Николаевич, – извините уж за сравнение! Напоминаете…

– Не стесняйтесь! Я не из обидчивых.

– Есть у Глеба Успенского рассказ [226]226
  О каком произведении идет речь, установить не удалось.


[Закрыть]про одного волостного писаря, который обучал своего приятеля занимать дам разговорами: ты, говорит, что ни скажет дама, – не соглашайся и говори напротив! – вот разговор и выйдет… Так вот вы напомнили мне этого хитрого писаря…

– Что же, писарь – человек умный, вполне правильно оценил тех дам, которых приходится занимать умными разговорами…

Павел Николаевич покраснел:

– Но мы-то, нас-то… вы… Мы все-таки не из таких дам…

– О присутствующих не говорят, Павел Николаевич!

Оба засмеялись, и гость стал прощаться, а Павел Николаевич не задерживал. Даже не пошел проводить к воротам, а остался на крыльце.

Очутившись в кабинете, Павел Николаевич долго ходил взад и вперед, полный недовольства самим собою: приехал, обобрал, обругал дураками и уехал! Зачем-то выдвинул ящик письменного стола, посмотрел в бумажнике содержимое и, задвинув ящик, запер его на ключ. Было у него такое чувство, словно его обокрали…

VII

Оставим на некоторое время Никудышевку, откуда осенью вся семья Кудышевых перебралась на постоянное жительство в уездный городок Алатырь и где осталась на зиму только тетя Маша с мужем…

Не грех вспомнить о братьях Павла Николаевича, потерпевших три года тому назад жестокое крушение на путях искания «правды»…

Дмитрий Кудышев был не из той породы людей, которых тюрьма и каторга ломают и душевно и физически. Он захватил с собою туда такой запас жизнерадостности, здоровья, а главное – веры в свою правду и окончательное торжество ее в будущем, которое не казалось ему особенно далеким, что не только ни в чем не раскаивался и в этом смысле не исправлялся, но портился. Сознание того, что он страдает за высокие идеи, превращало его в собственных глазах в «героя», а лишения и страдания каторги лишь подливали масла в огонь злобы и ненависти к правительству, пробуждая темные инстинкты мстительности…

«Будет некогда день, и погибнет Ваал» – строчка из стихов Надсона сделалась его любимым присловием во всех случаях каторжной жизни, когда начальство пользовалось бесправным положением каторжан, давая чувствовать свою тяжелую и властную руку. Помогало в деле стойкости и то обстоятельство, что каторга надолго отрезала Дмитрия Николаевича от действительной российской жизни с годами политической реакции, с долгими «сумерками», плодившими в изобилии, с одной стороны, чеховских «унтеров Пришибеевых» [227]227
  Унтер Пришибеев– герой одноименного рассказа А. П. Чехова(1885), отставной унтер-офицер, одержимый манией повелевать, наводить порядок по своему разумению.


[Закрыть], а с другой – «Ионычей» [228]228
  «Ионыч»– герой одноименного рассказа (1898) А. П. Чехова, Дмитрий Ионович Старцев – молодой, талантливый врач, деградирующий под влиянием провинциальной среды и превратившийся в апатичного обывателя.


[Закрыть]. Каторга, так сказать, замариновала Дмитрия в первобытном состоянии веры и надежд, да прибавила еще воинственности.

Чтобы понял и почувствовал читатель, что сделала каторга с душой Дмитрия Николаевича, я, предвосхитив время событий, приведу стихи, которые написал он по выходе из каторжной тюрьмы на поселение, что еще должно случиться в 1892 году. Вот этот воинственный пафос:

 
Нет, головы своей я не склоню покорно
И не скажу: «Напрасная борьба!».
Своих колен я не склоню позорно
Перед врагом, с смирением раба!
Пусть в лагере врагов победу торжествуют
И гимн поют в честь пошлости и тьмы,
Пусть там злорадствуют, смеются и пируют,
И пусть измучены, изранены все мы!..
С открытой грудью, безоружный, слабый,
Но грозный знаменем, которое несу,
Вперед пойду, погибну смертью славной.
Но жертвы идолам врагов не принесу.
 

Вот подлинный документ из семейной хроники никудышевского отчего дома.

Мать писала Дмитрию длинные слезливые письма, старший брат делал на них наскоро приписочки с поцелуем. Дмитрий отвечал редко и о чувствах своих не распространялся. «Письмо получено. Здоров. Жизнь течет обычным порядком. Белье получил. Спасибо! Пришлите французскую грамматику и русско-французский словарь. Изучаю язык. Я четыре года отмахал и нигде не отдыхал [229]229
  Аллюзия на строку из сказки П. П. Ершова «Конек-горбунок»: «Верст сто тысяч отмахал и нигде не отдыхал».


[Закрыть]. Будет некогда день… Всех целую. Ваш Дмитрий Кудышев» – таков был характер его писем с каторги.

Совсем иначе отражалось тюремное одиночество на Григории Николаевиче.

Страдал он неповинно, героем себя не чувствовал, ни злобой, ни ненавистью не воспылал, но только глубже ушел в самого себя и в свои заветные мысли. От природы мягкий и добрый, склонный к религиозно-мистическим настроениям, он с кротким стоическим равнодушием относился к свалившемуся на его голову несчастью. Потерпев сам от человеческого возмездия за мнимую провинность, он лишь утвердился в мысли, что зла не победишь теми средствами насилия, к которым прибегают как революционеры, так и само правительство, и что зло возможно побеждать только добром, добро же, как золотоносная руда в земле, таится не вне, а внутри нас. И вот. пребывая в одиночестве, как отшельник, возделывал он виноградник души своей [230]230
  Под виноградником в христианстве подразумевается душа человека, под оградой – закон Божий, которым ограждается или должна быть ограждена всякая душа от грехов.


[Закрыть]. В тюрьме охотно давали так называемые божественные книги, и Григорий запоем читал книги по философии религий, творения отцов церкви, жития святых. Обильную пищу для размышлений в одиночестве давали эти книги. Григорий с головой и сердцем ушел в них. Можно было подумать, что он готовит себя к духовной деятельности.

И видом своим он уподобился человеку из духовного звания: оброс волосами, ходил по камере и на прогулке смиренными шагами, с опущенной головой, говорил нараспев и, чтобы не лезли волнистые пряди волос в глаза, носил на голове обруч из черной материи, отодранной от подкладки своего пиджака. Прямо точно Христос в терновом венце!

Кротость и смирение Григория привлекали к нему тюремную стражу, которая душевным чутьем угадывала, что человек этот страдает невинно.

Однажды новенький страж, очутившись с глазу на глаз с Григорием, спросил:

– Неповинно, отец, страдаешь?

– На земле, брат, нет неповинных перед Господом, а человек человеку – не судья.

Страж вздохнул, потупился и, помолчав, спросил:

– Из монастыря, что ли, взят?

Григорий улыбнулся:

– А не все равно – откуда? Все из земли родимся и в землю обратимся, – ответил и почувствовал приятность, что он принят за монаха.

Да и чем он не монах? Живет в полном уединении, как отшельник в пустынной келии. Даже и небеса видит только однажды в день, на десятиминутной прогулке для арестантов. Отвергает животную пищу, не ведает плотской любви. Восставая от сна и отходя к нему, молится. Весь день занят божественными книгами. Вот только в тюремную церковь ходить отказывается: не находит он в современной церкви «правды Божией», как и многие сектанты наши. Покоряясь власти гражданской, церковь благословляет меч и потому убийство – вот это главным образом и отталкивает его.

Григорий пишет домой длинные письма, в которых нет никаких житейских попечений, а все отвлеченные рассуждения на отвлеченные темы. Павел Николаевич обычно не дочитывал их до конца и, передавая матери, говорил:

– Послание от смиренного Григория!

Едва ли когда-нибудь сидел в тюрьмах на положении политического преступника более кроткий и спокойный человек!

И вот все-таки этот смиренник попал в ссылку под гласный надзор, как человек вредный для общественного и государственного спокойствия. Сперва его отправили в городок Черный Яр, на Волге, в Астраханской губернии. Маленький, насквозь пропыленный песками, позабытой людьми и Богом городок! Когда-то этот городок нес государственную службу: Иван Грозный, подбираясь к царству Астраханскому, строил по берегам Волги защитные крепостцы. Такой крепостцой и был некогда Черный Яр. А теперь, без этой исторической справки, у всех мимо проезжающих вопрос безответный встает: зачем тут, как ненужный мусор, брошен городишко, похороненный в песчаных степях, скучный и нудный, одним видом своим нагоняющий тоску на пассажиров останавливающихся у Черного Яра пароходов. И никто не хочет знать о его исторических заслугах, о том, как русские люди, далекие и неизвестные теперь никому предки наши, бились с татарвой поганой и костьми ложились под земляными валами этого городка, открывая нам широкую дорогу на Хвалынское море [231]231
  Каспийское море.


[Закрыть], воспетое во множестве русских старинных песен…

С весны до осени под жгучим солнцепеком, среди раскаленных песков, тучами вздымающихся во время ветров над городком, зимой отрезанным от всего мира и засыпающим, как медведь в берлоге, этот маленький муравейник, казалось, имел исключительную миссию от правительства: вываривать, вялить и высушивать впрок, как делают с воблой, души человеческие.

Летом домики от закрытых ставен казались пустыми. Скудная растительность от пыли казалась искусственной. Улицы пустовали. Даже собак не было видно и слышно. Жители, раздевшись почти донага, валялись до вечера, как снулые щуки. Немногие ползали, как мухи осенью, к Волге и сидели на берегу в полудремотном состоянии.

Под вечер свершалось чудо. Странно так: вдруг начинали выползать из ворот люди, раскрываться ставни, начинало бренчать разбитое фортепиано.

Словно волшебник плеснул на мертвый городок чудесной живой водой!

И тогда оказывалось, что и в этом спящем царстве есть исправник, полицейское управление, номера для приезжающих, в которые никто не приезжает, лавки с колониальными товарами… Есть даже кружок любителей драматического искусства, что доказывалось тем обстоятельством, что ковыляющий на клюке инвалид-солдат ходит по улицам с кувшином и мазилкой и ляпает на заборы афишу, обещающую «Женитьбу Белугина» [232]232
  «Женитьба Белугина»– пьеса (1878) А. Н. Островского, написанная в соавторстве с Н. Я. Соловьевым.


[Закрыть].

Жизнь даже из-под камня гонит живую травинку!

Казалось бы, что Черный Яр – самое подходящее место для исправления политических преступников: все крамольное должно из них выпариться. Скука – адская, жара – адская, лень – непролазная, тоска – смертная. А не исправлялись! Бацилла революции и тут не дохла. Горсточка ссыльных продолжала питаться собственным соком: спорили, горячились, сходились и расходились, возвеличивали и развенчивали друг друга, судились судом чести, влюблялись, решали мировые вопросы и судьбы государства Российского…

Временами, однако, по веснам, наступал вдруг такой момент, когда всем становилось тошно смотреть друг на друга: все сказано, все выяснено, каждый видит другого насквозь, знает, что тот скажет, как поступит, какой жест сделает. Тогда кто-нибудь вдруг возьмет да и убежит из Черного Яра.

Событие, которое сразу окрылит всю ссыльную публику! Такой же подъем бывает, когда появится новый политический свежий человек! Беда тогда этому новичку: как клопы, накинутся на этого свежего человека.

Так было с Григорием Николаевичем, когда он появился в роли ссыльного в Черном Яру. Переполох вышел необычайный. Засуетились, запищали, как мыши в подполье. Еще бы! Брат, родной брат чуть-чуть не повешенного Дмитрия Кудышева! Впрочем, тут спорили: одни утверждали, что – брат родной, другие, – что брат двоюродный.

Не успел Григорий Кудышев выпить чаю с дороги, как в дверь номера постучали. Предполагая, что это просто предупредительный знак номерной прислуги, Григорий продолжал умываться, освободившись от пиджака и жилета. Тогда за дверью прозвучал мелодичный женский голос:

– Можно к вам на одну минуту?

Григорий всегда был конфузлив и застенчив, а после долгого одиночного заключения совершенно отвык от женского общества.

– Простите, – виновато заговорил он в щель слегка приотворенной двери. – Я не совсем одет – умываюсь.

– Эка важность! Вы в брюках?

– Я? Да, я… но…

– Этого у нас вполне достаточно. На одну минуту!

– Позвольте… я сейчас того…

Но было поздно: дверь отворилась, и появилась хорошенькая девушка с искусственно серьезным лицом.

– Вы ссыльный?

– Да.

– Вы брат того Кудышева, который… которого чуть не повесили с Ульяновым по процессу «Первого марта»?

Григорий смутился:

– Почему вы этим интересуетесь?

– Я от кружка, от колонии политических. Меня послали узнать. Брат вы?

– Ну что ж… брат.

– Родной или двоюродный?

– Ну… родной брат.

– Пока больше ничего.

Девушка протянула руку, крепко пожала руку Григория и, уходя, отрекомендовалась:

– Я – Татьяна Николавна Линева. По делу Сабунаева [233]233
  СабунаевМихаил Васильевич (1855–1922) – народоволец, организатор народовольческих кружков в Поволжье (1889), в 1889–1890 гг. пытался возродить разгромленную «Народную волю». Осенью 1890 г. всех членов его группы арестовали.


[Закрыть].

На другой день в номер Григория Николаевича зашел господин средних лет, по лицу из интеллигентов, по костюму не то мещанин, не то фабричный, с длинной трубкой во рту, и отрекомендовался уполномоченным представителем колонии:

– Степан Скворешников! [234]234
  Имеется в виду Павел Николаевич Скворцов(ок. 1855–1931) – литератор, статистик в казанском и нижегородском земствах, один из первых пропагандистов марксизма в России. Особенно известны были его статьи, публиковавшиеся в «Волжском вестнике», «Казанском биржевом листке», «Юридическом вестнике» в 1899–1891 гг.


[Закрыть]Наверное, слыхали?.. Я статистик-экономист, сотрудничаю в «Юридическом вестнике»… [235]235
  «Юридический вестник»– ежемесячный журнал, издававшийся в Москве (1867–1892). Первым редактором был Н. В. Калачов, с 1872 по 1880 г. его редактировали В. Н. Лешков, А. М. Фальковский, и М. М. Ковалевский; с 1880 г. и до конца главным и постоянным редактором был С. А. Муромцев. Журнал освещал вопросы уголовного и гражданского права и процесса, публиковал статьи по истории и философии права, политической экономии и финансов, международному праву и т. д. В Казани Скворцов, возможно в «Волжском вестнике», познакомился с Чириковым и Горьким, оставившим о нем воспоминания: «Аскет, он зиму и летом гулял в легком пальто, в худых башмаках, жил впроголодь и при этом еще заботился о „сокращении потребностей“ – питался в течение нескольких недель одним сахаром, съедая его по три осьмых фунта в день – не больше и не меньше… Он был весь какой-то серый, а светло-голубые глаза улыбались улыбкой счастливца, познавшего истину в полноте, недоступной никому, кроме него. Ко всем инаковерующим он относился с легким пренебрежением, жалостливым, но не обидным» (Горький М.Собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 15. С. 28).


[Закрыть]Освещаю вопросы с точки зрения материалистического понимания истории. Я, батюшка, могу себя считать первым марксистом в России… Плеханов [236]236
  ПлехановГеоргий Валентинович (1856–1918) – политический деятель, философ, теоретик марксизма. Вначале – народник, один из руководителей «Земли и воли» и «Черного передела», затем один из основателей РСДРП. После раскола на II съезде – близок к меньшевикам, выступал против вооруженной борьбы с царизмом. В Первую мировую войну возглавил группу «Единство», занявшую оборонительную позицию. Вернулся из эмиграции, которая началась в 1880 г., в 1917. Октябрьскую революцию не принял, считал, что Россия к социалистической революции не готова. В переиначивании названия сквозит презрение говорящего к заграничной группе марксистов.


[Закрыть]и заграничная братия со своей «Охраной труда» [237]237
  Имеется в виду группа «Освобождение труда».


[Закрыть]пошла по моим следам… А пальма первенства все-таки за мной…