Текст книги "Отчий дом. Семейная хроника"

Автор книги: Евгений Чириков

Шумно ждали ребята, Петя и Наташа. Мечтали как о друге, с которым будут жить душа в душу. Оба помнили одно только: с дядей Гришей всегда было интересно.

В ожидании Павла Николаевича, помимо родственных чувств, были и практические соображения. Он решил принять предложение баллотироваться в председатели алатырской земской управы. Мать этого еще не знает, но Елена Владимировна посвящена в тайну и согласна. И теперь Павел Николаевич надеется, что Григорий до некоторой степени заменит его и поможет матери в хозяйстве. А то мыкаться в разъездах между Алатырем и Никудышевкой, разрываясь надвое, тяжело и непродуктивно.

И вот однажды ночью к воротам подъехал нарочный от тети Маши и поднял на ноги весь барский дом. Запрыгали в окнах огни, забегали полураздетые обитатели. Телеграмма:

Надеюсь быть Симбирске пятнадцатого мая. Целую всех.

Григорий.

Буйный взрыв торжествующей радости! Закрутила, как вихрь, эта радость старый дом, видавший много уже и радостей и печалей. Но такой радости, пожалуй что, и не видал еще он. Мать разрыдалась до обморока. За фельдшером в Замураевку послали. Сашенька, бегая по лестнице, ногу вывихнула. Елена Владимировна нарочному три рубля подарила. Так и не ложились больше: проголодались все вдруг и затеяли второй ужин на рассвете. На все лады обсуждали, что и как теперь будет и что надо сделать.

– Я сама поеду Гришеньку встретить в Симбирск! – заявила Анна Михайловна.

– Когда пятнадцатое? Сегодня какое число?

– Боже! Да пятнадцатое через три дня!

– Может быть, Гриша уже едет…

– Лена! Дай-ка наливочки! Выпить захотелось…

Шумом и криками разбудили ребят. Вышла неожиданность, встреченная взрывом хохота: Петя с Наташей, прикрывшись одеялами, сбежали вниз и предстали в столовой с вопросительными личиками:

– Дядя Гриша приехал?

Усадили и ребят за стол. Словом, весь установленный порядок в доме кувырком полетел. Впрочем, даже бабушка не сердилась на это: день и ночь – необыкновенные, исключительные. На все прочее можно рукой махнуть…

На другой день Анна Михайловна уже собиралась к отъезду. Лучше приехать раньше, чем опоздать. Не догадались условиться, как встретиться в Симбирске. Придется все пароходы из Нижнего встречать. И пропустить можно. Пройдет в толпе пассажиров и затеряется. Одна не справишься. Пусть поедет с ней Сашенька. Сашенька в восторге, а ребята хнычут:

– Ба-буш-ка, возьми меня!

– Куда я вас наберу?

– Дядю Гришу встречать…

– Кыш отсюда! И так голова вертится…

А Елена Владимировна наказы делает, что купить надо в Симбирске.

– Напиши и дай мне записочку, а то все позабуду!

И Никита доволен: знает, что с ним старая барыня поедет. Давно на козлах не сидел. Шутит на кухне с бабами:

– Троечкой поправлю, на козлах поцарствую, а то мозоль моя на энтом месте больно чешется, так размять ее надо.

С большим шумом выехала старая барыня навстречу Гришеньки. До моста все провожали, а ребята в экипаже ехали. Тут долго расставались, целовались, платками махали друг другу, а деревенские посматривали и посмеивались над Никитой: шляпу с пером старая барыня велела ему надеть. Долго упирался Никита, а пришлось надеть.

– Микита! Ты ровно Иван-царевич!

В Симбирск накануне пятнадцатого приехали. Весь город в яблочном да вишневом цвету потонул. Красота неописуемая. Точно в раю.

– Эх, дух какой хороший от города, – сказал Никита, подвязывая колокольчики, и сравнение подыскал: – Точно и не город, а барыня душистая!

Под горами Волга сверкала, разлившись вширь версты на три. Веселая кутерьма у пристаней гудела. А на горах, по садам уже соловушки зажаривали…

И у Анны Михайловны, и у Сашеньки на глазах слезки: одна от радости, другая от восторга плачут через улыбку, застывшую на лице.

– Где, ваше сиятельство, остановимся?

– Поезжай в «Дворянские номера». Знаешь?

– Знам, знам, найдем.

Остановился, с козел спрыгнул. Вскинула глаза Сашенька на дом и спрашивает:

– А зачем ты нас в баню привез?

Дураком обозвала старая барыня Никиту: к «Дворянским баням» подвез!

– Дальше! Вон там, где извозчики стоят!

Сняли большой номер с балконом на Волгу и долго любовались вознесенными над цветущим садом огоньками на реке и на пароходах и баржах, слушали вздохи буксирных и тревожную стукотню легких пароходов, заунывные свистки и врывающиеся в эти звуки соловьиные вскрики, приносимые ветерком из цветущих садов. Боже, как прекрасен Симбирск в майскую пору! Одуряющий аромат цветущей сирени, черемухи, ландышей, яблонь, груш, вишен. А с берегового «Венца» [195]195
  Имеется в виду местность в Симбирске, на которой находится бульвар, располагающийся на гребне горы. С него открывается чудесный вид на Волгу.


[Закрыть]уже доносится оркестровая музыка…

Сколько счастья и радости разлито в весенней природе! Не хочется уходить с балкона. А встать надо раненько: завтра четыре парохода сверху, а на котором едет Гришенька – неизвестно. Два – в семь утра, два – вечером в 6 и 10 часов.

Улеглись, а не спится: соловьи мешают спать Сашеньке, радость ожидаемой встречи с сыном – Анне Михайловне.

Не дается в руки счастье, когда люди ловят его. Вот не гадали не чаяли, а оно влетело и двадцать пять тысяч бросило. А тут ждали, ловили, а одно огорчение и слезы…

В пять утра поднялись и весь день пароходы встречали. Даже и обедали на пристанях: не ехать же на горы, в город, чтобы через час снова к Волге сползать? И гор Анна Михайловна боится, да и опоздать недолго.

Все четыре парохода встретили – четыре раза порыв волнения пережили, все глаза проглядели, а Гришеньки нет! Вернулись в номера в страшном отчаянии и плохо спали, утешая друг друга: опоздал на день, завтра должен приехать…

Пришло завтра, и снова то же самое: нет Гришеньки! Анна Михайловна ночью и молилась, и плакала, а Сашеньке мешали спать соловьи и песнями своими убеждали девушку, что она любит Григория… Перебежала Сашенька с дивана на постель к Анне Михайловне и, утешая ее, обнимала и сама плакала…

– Может быть, завтра приедет?

И снова огорчение, перешедшее у матери в отчаяние. Не случилось ли чего-нибудь страшного? Не похоже это на Гришеньку: знает, что мать мучается, ждет.

Приходил с постоялого двора Никита и спрашивал:

– Не приехал молодой барин?

– Нет.

– Что же, ваше сиятельство, обратно сегодня поедем аль еще останемся?

– Подождем еще один денек. Может, подъедет.

Пять суток прожили в Симбирске. Анна Михайловна мучалась в догадках. Пошла в Спасский монастырь [196]196
  Спасский женский монастырь; в 1691–1696 гг. в обители возвели Спасский собор, а в XIX в. – храм Иверской иконы Божией Матери. При монастыре существовала одна из первых в Симбирске больниц, богадельня и училище для девиц-сирот из духовного звания. Монастырь посещали члены Императорской семьи, в 1837 г. в нем побывал цесаревич – будущий император Александр II. Разрушен в 1936 г.


[Закрыть]помолиться, успокоить свою тревогу и там с матерью Ульянова встретилась. Пошептались на паперти: посоветовала в жандармское управление сходить, пусть телеграмму в департамент пошлют с оплаченным ответом или, еще лучше, – к прокурору по политическим делам Петрушевскому, который у них в Никудышевке обыск делал.

Так и сделала Анна Михайловна. Прокурор телеграмму послал. Два дня подождали ответа. Окончательно измотались, измучались тревожными предчувствиями.

На третий день Анна Михайловна пошла за ответом, и, как говорили накануне карты, так и вышло – удар в сердце!

– Ваш сын, Григорий Кудышев, в административном порядке выслан на три года в Астраханскую губернию, в город Черный Яр [197]197
  Черный Яр– уездный город Астраханской губернии, на правом крутом берегу Волги. В 1627 г. была заложена небольшая крепость, названная Черным острогом, для охраны волжских судовых караванов от нападений кочевников. В 1634 г. из-за обвала берега острог был перенесен на новое место и получил статус крепости. В 1670 г. крепость была разрушена Степаном Разиным.


[Закрыть].

– За что еще? На каком основании? – возмущенно воскликнула Анна Михайловна.

– Это сделано в административном порядке, и потому я не могу дать вам никаких объяснений. Меня это не касается.

– Да какие же это, батюшка мой, порядки, если за одно преступление два наказания дают? – возвысила голос Анна Михайловна, у которой, как всегда при сильном волнении, запрыгала правая бровь и заходила ходуном высокая забронированная корсетом грудь. Почти задыхаясь, она сказала:

– А потом вы придумаете еще какой-нибудь порядок, и в этом порядке моего сына снова посадите в тюрьму. Это, сударь мой, не порядок, а беззаконие?

Прокурор обиделся:

– Я, милостивая государыня, не сударь, а прокурор и призван не сочинять законы, а лишь следить за их точным исполнением…

– Значит, нет правды в наших законах! Вон у вас же написано: милость и правда да царствует в судах. Где же эта милость и правда? Это жестокость и кривда!

– Разрешите, милостивая государыня, не критиковать мне вместе с вами действия правительства, – вставая, раздраженно сказал прокурор и, поклонившись, вышел из кабинета, бросив посетительницу.

Анна Михайловна посидела на стуле в полном одиночестве и, полная возмущения, сдерживая с трудом слезы, пошла из кабинета. Не сдержалась:

– Совершенная правда! – громко сказала она в передней, вспомнив слышанное от Павла Николаевича. – В России нет закона, а столб и на столбе корона!

О, если бы охранительные власти могли заглянуть сейчас в душу огорченной и возмущенной столбовой дворянки, бывшей княгини Кудышевой! Ужаснулись бы. Выходя с крыльца, Анна Михайловна шептала кому-то:

– Ну вот и опять дождетесь этих… снарядов!

Потом в номерах, вспоминая все свершившееся, она и сама удивлялась своим словам и мыслям. Чуть только не пожалела, что не убили тогда на Невском государя-императора!

Была мысль пойти в храм и исповедь принять, очиститься от слов и чувств дьявольских, да Сашенька остановила: а вдруг поп жандармам донесет?..

– Да что ты, милая, говоришь? В своем ты уме?

– Да вон наш алатырский благочинный постоянно на сектантов доносы пишет…

– Ну что ж, уж не знаю, право, как поступить. Помолюсь да перед образом покаюсь. Ехать домой надо. Собирай вещи, Сашенька! Без Гришеньки вернемся.

Припала к Сашеньке и завыла по-бабьи. Не похоже, что и дворянка столбовая.

Вместо радости большое огорчение в отчий дом привезли. Но прошла неделя, и все, кроме матери, успокоились. Только душа матери не успокоилась и никак не могла прийти в равновесие. По ночам зажигала свечу и шла в приготовленную для Гришеньки комнату. Садилась в кресло, закрывала глаза, и чудилось ей, что через эту комнату она делается ближе к своим «несчастным мальчикам»…

Точно что-то переломилось после этой неудачи в душе Анны Михайловны. Все по-прежнему она была величественна и внушала робкое почтение посторонним, а мужикам и бабам даже боязнь, все так же повелителен был тон ее с прислугой, но все-таки это была только копия прежней старой гордой барыни. Переломилась гордость, сознание своей избранности. Стали появляться прорывы в исполнении той царственной роли, которую, казалось, она продолжала играть на подмостках жизненного театра. Точно пошатнулась в вере в самое себя. То чрезмерно величава, то чрезмерно кротка, то грозна, то моментами необычайно ласкова, то придирчиво хозяйственна, то совершенно невнимательна ко всем благам жизни. Повадилась одинокую прогулку предпринимать в проданную Ананькину березовую рощу, к его келье – кукушек слушать.

– Мама! Что-то вы обмякли очень…

– Ты еще вперед, Пашенька, смотришь, а я больше назад. Все ищешь, чего уже нет и не будет.

А Павел Николаевич усиленно смотрел теперь вперед. Злобился на властей, что Григория на три года от отчего дома отняли. Все письма из Алатыря получал: со всех сторон осенью баллотироваться просили! И еще сообщили, что весь уезд словно с ума сошел: узнали, что скоро инженеры приезжают изыскания для железной дороги делать. Крупными деньгами в воздухе запахло. По ночам с женой совет держал. Придумали: тетю Машу с мужем в Никудышевку переселить на подмогу матери, а самим в Алатырь перебраться, в старый бабушкин дом. До осени проживут, а зиму, если в председатели выберут, снимутся всей семьей и в Алатырь – Бел-Камень!

IV

Все было благополучно налажено: губернатор одобрил, враги согласились не препятствовать, благоприятный исход выборов обеспечен. Павел Николаевич уже чувствовал себя председателем алатырской земской управы и заметно отрывался от почвы отчего дома. Старый бабушкин дом в Алатыре ремонтировался, а тетя Маша с мужем и сыном жили теперь в Никудышевке, занимая флигель.

Хотя лето проходило в обычной суете и суматохе от наплыва гостей, но хозяевам было теперь много легче. В лице Алякринских пришла трудовая смена. Павел Николаевич от всех докучливых дел почил. Он только вводил в курс приглашенного в управляющие в помощь матери родственника, Машиного мужа, спокойного и пунктуального Ивана Степановича, и все докучливые повседневные мелочи лежали уже на его терпеливой спине, а Павел Николаевич готовился к вступлению на общественную службу и, чтобы явиться туда вооруженным, старательно изучал по отчетам, сборникам и документам дела и труды Алатырского земства. Настроение у него было хорошее, приподнятое: он как рыба, очутившаяся после пребывания на суше снова в воде, плавал в знакомом любимом деле и загорался разными планами облагодетельствования родного края и его населения. А Иван Степанович Алякринский, несколько лет сидевший без места и скучавший от полного безделья, почувствовал себя вновь призванным к жизни и точно воскрес из мертвых. Давно уже был только «Машин муж», а тут – начальник и распорядитель большого хозяйства. Оба довольны.

Довольны и хозяйки, молодая и старая. Тетя Маша взяла на себя, подобно опытному генералу, командование внутренним домашним хозяйством и его служащими, и тут сразу почувствовалась твердая рука и точная распорядительность.

Раньше было двоевластие, не было разграничения функций молодой и старой барынь, а теперь – одна власть, тетя Маша. Анна Михайловна, точно отрекшаяся от никудышевского престола царица, заточенная на антресоли. Показывается лишь в исключительных случаях и не всем. И Елена Владимировна окончательно избавилась от заботы и труда. Радовалась, как птичка Божия, очутившаяся на полной воле. Ей только и осталось дела, как встречать, очаровывать и провожать гостей, гладить по головкам детей да миловать своего Малявочку.

А гостей, по обыкновению, было много. Росли, как грибы после дождя, но сердили они теперь только тетю Машу. «Да они всех нас живыми съедят», – ворчала она, видя с какой быстротой убывает птичье семейство.

В числе гостей оседлых, кроме семьи Алякринских, в которой было прибавление в виде сынка, только что получившего звание лекаря, Егора Ивановича, или, как все называли еще его, Егорушки, были золотистая красавица, кончившая Институт благородных девиц, томная и мечтательная Зиночка Замураева; непризнанный пока, но как бы отмеченный уже в книге живота, жених ее, всегда жизнерадостный, веселый, румяный парень с открытой душой, Ваня Ананькин, щеголявший этим летом в форме речного пароходного капитана; сделавшаяся уже своей в доме кроткая русская девушка с печальными глазами, Сашенька Алякринская, учительница и воспитательница подросших уже заметно Пети с Наташей, и проводивший здесь свой служебный отпуск секретарь алатырской земской управы, знакомый уже нам Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский, помогавший Павлу Николаевичу входить в курс дел будущего председателя.

Гостей пришлых, мимоезжих, часа на три или только с ночевкой, этим летом было больше, чем когда-либо: служилую холостую интеллигенцию уезда привлекали красивые, как на подбор, заневестившиеся девицы, а людей нечувствительных в этом отношении – желание поддержать приятные отношения с будущим председателем и какие-нибудь личные соображения и дела, в которых будущий председатель может быть нужным и полезным. Впрочем, заезжали и друзья-единомышленники, земцы, без всякой задней мысли и корыстных расчетов…

Елена Владимировна с большим мастерством и разнообразием принимала гостей, всех одинаково очаровывая: кого гостеприимностью, кого кокетливостью. Сразу угадывала она, какой тон с каким гостем надо взять, хотя случалось, что и гостя-то впервые видит.

И все-таки бывали случаи, когда даже и Елена Владимировна терялась.

Однажды, когда Павел Николаевич с Алякринским уехали на бегунках [198]198
  Бегунки– легкая повозка, беговые дрожки.


[Закрыть]в поле хлеба смотреть, а вся молодежь ушла в лес за земляникой, к воротам подъехала плетушка и привезла гостей, относительно которых усомнился не только Никита, но и дворовые собаки, поднявшие тревожный неугомонный лай, перешедший потом в нервное подвывание.

Из плетушки [199]199
  Плетушка– повозка с плетеным кузовом.


[Закрыть]вылезли двое пропыленных сверху донизу путников и тут же у ворот начали приводить себя в порядок: чистили друг друга щеткой, той же щеткой смахивали пыль с ботинок; раскрывши древний, потерявший форму чемодан, стали надевать крахмальные воротнички, помогать друг другу нацеплять галстуки и т. п. Причем и лица у них были на глаз Никиты неблагородные, а пес их знает, какие, вроде как цыгане.

– Это вам кого же нужно? По каким делам? – спросил Никита, не торопясь отодвинуть засов решетчатой калитки. – Барин с управляющим со двора выехамши.

– А мамаша? – строго спросил старший, бородатый, на глазах Никиты сменивший фуражку блином на старомодный цилиндр.

– Какая мамаша?

– Не знаешь, кто мамаша? Ну, сама княгиня!

– То есть ее сиятельство, старая барыня, что ли? – маленько оробев, спросил Никита.

– Ну да! Что ты, неграмотный?! Я имею важные дела с княгиней, а этот дурак… – как бы жалуясь и удивляясь, произнес старший младшему, и Никита, почесав в затылке, пропустил гостей, провожая их все же весьма сомнительным взглядом.

Это были приехавшие из Алатыря Абрам Ильич Фишман, арендатор алатырской водяной мельницы, и его сын, частный ходатай по делам, Моисей Абрамович, пожелавший перейти в православие и получивший согласие Анны Михайловны быть его крестной матерью. Старичок лакей, Фома Алексеич, клевал носом, сидя под лестницей с газетой на коленях, и гости, вытягивая шеи, прошли мимо, высматривая вперед, откуда неслись звуки фортепиано. Елена Владимировна, растворившаяся в волнах приятных звуков, не слышала осторожных шагов позади и громко вскрикнула, случайно повернувши головку к двери. Испугалась неожиданного появления незнакомых и странных физиономий с застывшими искательными улыбками. Еще больше испугались сами гости.

– И чего же вы, прекрасная дама, испугались? Я же арендатор вашей мамаши, а это – Моисей, мой собственный сын…

Елена Владимировна знала, что такой арендатор существует, и моментально сообразила: вероятно, привез бабушке деньги. Она состроила приветливую улыбку на лице и провела гостей на нижний балкон-терассу в сад, где всегда не сходил со стола самовар со всеми приложениями к чаепитию.

– Мама сейчас отдыхает. Она скоро проснется уже и тогда… Может быть, можно и без нее? Хотите чаю? Пожалуйста! Наши все разбрелись… Вам непременно надо саму маму? У нас теперь всем заведует управляющий…

Абрам Ильич уже освоился и, предвкушая утоление мучившей его жажды поданным ему красивой женщиной стаканом чая, по обыкновению, начал острить:

– Если бы нам был нужен мужчина, то можно бы поговорить и с управляющим, но мы хотим иметь крестную мамашу, и она у нас уже готова…

– Какая мамаша? – широко раскрывая глаза, спросила Елена Владимировна.

– Ну, ваша мамаша! Она же будет и мамашей моего Моисея. Княгиня дала уже свое благородное слово, и мы приехали не скажу чтобы креститься, а по этому важному делу…

– Ах, да!

Елена Владимировна вспомнила мимолетно слышанный в доме разговор о том, что бабушка крестит еврея, и сразу сориентировалась в положении.

– Мама у нас давно уже прихварывает. Едва ли она согласится поехать в Алатырь: ей тяжело трястись в такую даль. Вот если бы была железная дорога, тогда другое дело…

– Что вы говорите? Разве мы осмелились бы трясти мамашу! Никогда! Вы думаете, что мы не понимаем, что княгине совсем неприлично смотреть на раздетого Моисея! Этого совсем не нужно.

Тут заговорил Моисей Абрамович русским культурным языком, деловито и без всяких остроумных шуток. Он объяснил, что от Анны Михайловны требуется лишь письменное согласие на имя священника Варсонофия, чтобы ее записать крестной матерью. Вот они и приехали, чтобы, во-первых, сделать визит будущей крестной матери, а затем получить письмо к отцу Варсонофию.

– Тогда придется подождать, когда проснется мама…

Вот тут-то и оказалась Елена Владимировна не на высоте своего призвания. Надо было занимать гостей приятным разговором, а она не находила подходящих тем, ибо совсем не думала, что Моисей Абрамович может говорить о чем угодно: и о политике, и о литературе, и о революции, и хлебном деле…

– Вы находите, что наша вера лучше вашей?

Моисей Абрамович смутился, даже как будто бы покраснел, а Абрам Ильич пожал одним плечом и засмеялся:

– Ну вера как вера. Разве не все равно Богу, как люди молятся? Бог же всегда был один – и ваш, и наш!

Елена Владимировна наивно спросила:

– А тогда зачем же менять веру? Никто вас не заставляет…

– Что такое вера? Человек думает, что если он вместо фуражки надел цилиндр, так он уже стал не тот же человек. А Бог смотрит на людей и смеется. Вот если бы я не надел цилиндр, то ваш мужик не пустил бы нас к вам… и мы не могли бы получить крестную мамашу!

Елена Владимировна весело смеялась, не углубляясь в сущность философии Абрама Ильича.

– Богу все равно, а только обидно людям. Ну, так я сказал: надо так, чтобы ни нам, ни вам не было обидно! Пусть я, как был, так и останусь, евреем, а ты, Моисей, будешь русским. Пополам! Он же все равно от своей веры отстал…

Послали девку на антресоли. Анна Михайловна встала. Елена оставила гостей и, побывавши на антресолях, сообщила, что мама просит к себе будущего крестника. Гости всполошились. Отошли в сторонку, и Абрам Ильич наскоро шепотом наставлял сына. Потом отряхнул с его пиджака приставшую ниточку и сунул в руку пачку денег:

– Аренда!., за полгода… Возьми расписку!.. Скажи почтение от отца!

Девка повела Моисея Абрамовича на антресоли, а Елена Владимировна продолжала беседовать с его отцом.

– Мой Моисей готовится на зрелость…

Опять Елену Владимировну разобрал хохот:

– А не поздно? Вашему сыну сколько лет?

– Э!.. Ему только тридцать, а у него уже пять живых и два мертвых!

– Детей!

– И только один мальчик! Надо, чтобы человек был чем-нибудь приличным. Он очень способный человек. Я дам отсекнуть руку и ногу, если он не выдержит зрелость и не будет помощником присяжного поверенного! Он уже по наукам знает как профессор! Вы слышали новость? Уже разрешили железную дорогу, и весной приедут инженеры в Алатырь… Умный человек очень будет нужен. А есть такие дураки, которые боятся железной дороги! Я помню, что мужики боялись брать у помещиков землю, когда царь приказал дать им волю… Так много на свете дураков!..

Появился с письмом в руке Моисей Абрамович, весь красный и растерянный.

– Ну что? Она благословила?

Моисей Абрамович кивнул.

– Дай сюда расписку! Кланялся мамаше от меня?

– Ну, конечно.

– Почему же ты такой красный?

Моисей Абрамович поморщился и не ответил.

– Надо, папаша, торопиться…

Абрам Ильич наговорил Елене Владимировне кучу смешных комплиментов и пожеланий. Моисей Абрамович приложился к ручке, и гости радостно и поспешно нырнули в дверь, оставивши Елену Владимировну в смешливом настроении.

Не улеглась еще пыль от уехавшей плетушки с переодевшимися у ворот гостями, не угомонились еще дворовые собаки, как подкатили бегунки с Павлом Николаевичем и Алякринским.

Елена Владимировна во всех подробностях рассказала про уехавших гостей и про свой разговор с ними.

– Мать согласилась?

– Согласилась.

– И охота ей, – раздраженно бросая шляпу на диван, произнес Павел Николаевич.

А Алякринский насупился:

– Да я не только родниться с этим Абрашкой-жуликом не посоветовал бы тете Ане, а на порог пускать его!

– Ничего не поделаешь! Слабость своего рода.

Появилась тетя Маша:

– Разве мало крещеных жуликов? Ну, одним больше будет. Эка беда!

Алякринский проехался было вообще насчет «жидов», но Павел Николаевич поморщился и попросил очень деликатным тоном:

– Иван Степанович! В нашей семье слово «жид» не употреблялось до сих пор, и мне не хочется, чтобы оно употреблялось. Мы-то ничего, а вот дети… Народ это восприимчивый. Попрошу вас воздерживаться.

V

Большую драму пережил Павел Николаевич в юности, когда жизнь, эта жестокая насмешница над всеми нашими увлечениями, вырвавши юношу из объятий мечтательного революционного романтизма, пихнула в свою неприглядную действительность и стала грубо срывать красивые одежды со всех богочтимых народнических идолов, обнажая топорно обделанное дерево. Теперь-то, вспоминая об этом далеком времени, Павел Николаевич лишь грустно улыбался, а были позади дни, когда он, приходя в отчаяние от разочарований, стоял на грани самоубийства. Попридержала его на этой грани только нечаянная встреча с девушкой, которая принесла ему новые очарования и обманы, в которых он потонул со всеми поверженными идолами. Тоска по ним тускнела и улетучивалась в образе плохих стихов, тетрадка которых до сей поры валяется в ящике письменного стола. В этой тетрадке между гимнами в честь Леночки Замураевой есть и «плач на стенах Вавилонских» [200]200
  Перифраз слов из «Псалтыри» – «плач на реках Вавилонских» (Пс. 136), в котором говорится о тяжелой судьбе евреев, томившихся в вавилонском плену.


[Закрыть]:

 
У меня была книга заветная,
Я в ней правду святую читал.
На страницах ее чистых, искренних,
Я усталой душой отдыхал…
Чьи-то грубые руки коснулися
Этих чистых заветных страниц:
Перепачкали грязью и выдрали,
Не щадя ни идеи, ни лиц.
И теперь заблудившимся путником,
Как в лесу без компаса, бреду,
Ни дороги, ни сладкого отдыха
Я в той книге святой не найду…
Почему же храню эту книгу я?
Что к ней душу больную влечет?
Брось в огонь! От былого заветного
Сохранился один переплет…
 

Как-то вечером, разбирая бумаги в письменном столе, Павел Николаевич наткнулся на пожелтевшую от времени тетрадь со стихами и увлекся собственными юношескими произведениями. Прочитал и это стихотворение с оглавлением «Заветная книга». Вздохнул и печально улыбнулся. Подумал: «Не столь хорошо, сколь правдиво!.. И даже современно. А еще говорят, что не бывает пророков в отечестве своем!»

Трое пойманных на Невском студентов с метательными снарядами и четверо повешенных с Александром Ульяновым во главе, да неудачная попытка сорганизовать снова партию народников [201]201
  Чириков вспоминает об усилиях М. В. Сабунаева по объединению народников, социал-демократов и народовольцев в единую организацию в 1890–1891 гг.


[Закрыть], повлекшая к гуртовым арестам на всей Волге, что произошли в 1887 и 1888 годах, было последнею тучей рассеянной бури [202]202
  Из стихотворения А. С. Пушкина «Туча» (1835).


[Закрыть]. Над Россией всплыло солнышко с кроткими лениво-сонными небесами установившейся надолго мирной тишины и спокойствия. Потянулись безоблачные и безветренные дни и звездомерцательные ночи, торжественное молчание которых нарушали лишь одинокие лаявшие на луну собаки, верные спутники жизни мирного населения, занявшего одну шестую земного шара…

Антон Чехов начал писать «сумеречные рассказы» и «скучные истории» [203]203
  Имеется в виду сборник рассказов «В сумерках» (1887) и повесть «Скучная история» (1888) А. П. Чехова. В рецензиях на его произведения основатель «Русского богатства» И. К. Михайловский и литературный критик журнала А. М. Скабичевский говорили об отсутствии у писателя четкого мировоззрения, направляющей идеи, о равнодушии Чехова к изображаемому (см. статьи Михайловского «Письма о разных разностях», «Об отцах и детях и о г. Чехове», Скабичевского «Есть ли у Чехова идеалы?» и др.).


[Закрыть]и не находил одобрения в «Русском богатстве», которое читалось в Никудышевке.

Здесь по-прежнему оставались верны как «Русскому богатству», так и «Русским ведомостям» [204]204
  «Русский вестник» —литературный и общественно-политический журнал, основанный М. Н. Катковым и выходивший в 1856–1887 гг. в Москве, а в 1887–1906 гг. в Петербурге. Первые несколько лет журнал носил либеральный характер, после 1863 г. редакция издания заняла консервативные позиции, и в журнале стали публиковаться статьи, направленные против Герцена, Чернышевского, Писарева. Большое место получил цикл статей А. А. Фета об усадебном хозяйстве, в которых звучало возмущение крестьянской «распущенностью». В журнале публиковались произведения антинигилистические, в неприглядном виде изображавшие революционное движение 60-х гг. и его идеологов (например, дилогия В. В. Крестовского «Панургово стадо» и «Две силы»).


[Закрыть], как в Замураеве – «Русскому вестнику» и «Московским ведомостям» [205]205
  «Московские ведомости» —московская газета (1756–1917). С 1863 г., когда пост редактора занял М. Н. Катков, газета приобрела ультраконсервативный характер. С 1905 г. «Московские ведомости» стали отражать взгляды черносотенцев.


[Закрыть]. Заветные книги двух главных лагерей во всей России [206]206
  Отчетливое размежевание российского образованного общества на консервативное и либеральное направления началось со второй четверти XIX в. Консерваторы опирались на теории, доказывающие незыблемость самодержавия и крепостного права, прежде всего, «теорию официальной народности» С. С. Уварова. Теория официальной народности вызвала критику либералов, которые хотели видеть Россию в кругу европейских держав. Для этого они считали необходимым изменить ее социально-политический строй, установить конституционную монархию, смягчить или вовсе отменить крепостное право, наделить крестьян земельными наделами, ввести свободу слова и совести, однако выступали против революционных потрясений и указывали, что необходимые реформы должно провести само правительство.


[Закрыть], а в том числе и среди Симбирского столбового дворянства.

Храм народничества был разрушен. Но «храм разрушенный – все ж храм [207]207
  Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Расстались мы с тобой, но твой портрет» (1837). Прав.: «Так храм оставленный – все храм, Кумир поверженный – все бог!»


[Закрыть], кумир поверженный – все ж бог».

Уже не было священного алтаря, на котором так недавно еще свершались обильные жертвоприношения, но «отцы» продолжали по инерции молиться старым богам и держались за старую веру, яростно борясь с разраставшейся «толстовской ересью», как некогда боролся простой народ с никонианством [208]208
  Термин с отрицательной оценочной коннотацией, полемически используемый приверженцами старообрядчества в отношении сторонников богослужебной реформы XVII в., проведенной патриархом Никоном.


[Закрыть]. Хотя толстовская ересь и оставила в кумирах по-прежнему «мужика», но облекла его в новые ризы: народники почитали его природным социалистом, от рождения предназначенным к устройству земного рая во всей подлунной, а толстовцы открыли в нем специального и исключительного носителя и хранителя «Божьей правды», что внушало «отцам» опасение за судьбу революции, ибо какая же революция, когда проповедуется непротивление злу насилием? Какая же революция бывает без насилия? И какой русский интеллигент, спросим, перефразируя Гоголя, не любит быстрой революции?

Не успели «отцы» искоренить эту чисто домашнюю ересь, как появилась новая, еще более опасная, заграничная. Эта новая отодвигала революцию на задний план вместе с возлюбленным мужиком, предлагая самим пойти на выучку к капитализму Западной Европы, а мужика-дурака выварить в фабричном котле [209]209
  Традиционная формула, которой обозначалась суть марксистской теории, ориентированной на руководящую роль пролетариата в историческом процессе, на необходимость пролетаризации трудящихся масс. Этой концепции начала придерживаться и часть народников, которая отказалась от мысли поднять крестьянскую Россию на революционные действия.


[Закрыть]. Когда, спрашивается, их вываришь, восемьдесят миллионов-то дураков?.. На место спихнутого с пьедестала мужика новая ересь ставила рабочего: вот кому молитесь! Вот кто – прирожденный социалист! И что казалось отцам особенно возмутительным, новая ересь утверждалась скрывшимися за границей бывшими же народниками [210]210
  Эмигрировав после покушения на Александра II, бывшие активные участники «Черного передела» Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч и В. Н. Игнатов обратились к марксизму, в котором их привлекла идея достижения социализма путем пролетарской революции. Ими в 1883 г. в Женеве была образована группа «Освобождение труда». В своей программе ее участники декларировали полный разрыв с народничеством и народовольчеством. Важнейшим условием социального прогресса в России они считали буржуазно-демократическую революцию, движущей силой которой должна была стать городская буржуазия и пролетариат, крестьянство же рассматривалось ими как реакционная сила. Группа прекратила существование в 1903 г.


[Закрыть], рекомендовавшими русской интеллигенции бросить толчение воды в ступе: мужика, либералов, террор, – и заняться созданием по примеру Германии своей социал-демократической партии.

Егорушка Алякринский привез в Никудышевку из Казани номер органа заграничных еретиков, названный «Освобождением труда» [211]211
  Неточность: за время существования группы ее члены издали сборник «Социал-демократ» (1888), литературно-политическое обозрение «Социал-демократ» (1890–1892, вышло четыре книги), серии книг «Библиотека современного социализма» и «Рабочая библиотека», а также принимали участие в создании «Искры» и «Зари».


[Закрыть].

Таким путем впервые в Никудышевке узнали, что бродившие среди провинциальной передовой интеллигенции слухи о какой-то «новой вере» среди студенческой молодежи имеют свое основание…

Конечно, в Никудышевке, когда туда заезжали друзья освежиться умными разговорами, новая ересь была поднята на штыки логики и здравого смысла.

– Идиоты! У нас сто миллионов мужиков, а фабричных рабочих – горсточка.

– Да и котлов фабричных два-три да и обчелся, где же будем вываривать-то?

– И что значит – пойти на выучку к капитализму? Искусственно создавать голоштанный пролетариат? Обезземеливать крестьянство в пользу Тыркиных и Ананькиных?.. Извините, Ваня! Из песни, как говорится, слова не выкинешь, – спохватился Павел Николаевич, увидя широкую улыбку на лице добродушного Вани Ананькина.

– Я ничего… Валяйте! Брань на вороту не виснет…

– Я не хотел обидеть вашего батюшку… Я, так сказать, символически…

– На то и щука в море, чтобы карась не дремал, – произнес Ваня безобидно и весело, возбудив хохот окружающих.

Разговор шел в библиотечной комнате, куда собрались и «свои», и заезжие гости перед обедом. Земский врач Сергей Васильевич Миляев, заматеревший в народничестве лохматый очкастый интеллигент лет под сорок, принял новую веру за личное оскорбление, и злость, и раздражение мешали ему говорить, а голос срывался на высоких истерических нотках:

– Значит, все насмарку?! Все жертвы, весь тернистый путь? Дайте мне в руки эту паршивую газетку! Не за границей она выпущена, а департаментом полиции! Я… я не могу поверить… допустить… У нас не Германия! У нас надо сперва добиться парламента и признания политических партий… Ведь… ведь это подслуживанье капиталистам только на руку правительству!

– Ничего не понимаю… Или я от старости отупел, или… – говорил бывший мировой посредник [212]212
  Институт мировых посредников был создан в 1861 г. и выполнял посреднические и административные функции. Деятельность мировых посредников, которых назначал Сенат из местных потомственных дворян по представлению губернаторов и губернских предводителей дворянства, заключалась в проверке, утверждении и введении уставных грамот (документов, определявших повинности и поземельные отношения крестьян с помещиками), удостоверении выкупных актов при переходе крестьян на выкуп, разборе споров между крестьянами и помещиком, утверждении в должности сельских старост и волостных старшин, надзоре за организацией крестьянского управления и т. д.


[Закрыть], шестидесятник Иван Степанович Алякринский и, покосившись на сына как на источник этой непонятной новости, подозрительно спросил: – Да ты сам-то, Егор, как? Не спутался с этими дураками?

Егорушка уклонился от прямого ответа:

– Я просто интересуюсь… как очень многие…

– Да неужто можно этому поверить и…

– Есть такие, которые соглашаются… разделяют… надо во что-то верить…

– Но послушай, Егор! Если бросить веру в свой народ, то что же остается?

– В самого себя! – вставил весело Ваня Ананькин, и снова все засмеялись.