Текст книги "Отчий дом. Семейная хроника"

Автор книги: Евгений Чириков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Книга вторая

I

На путях жизни Кудышевых снова всемогущий случай с крутым поворотом; в 1887 году был случай несчастный, а теперь – счастливый. Так было.

Павел Николаевич переживал «смутный период» душевного состояния. Такие приступы повторялись с ним всякий раз, когда были до зарезу нужны деньги, а их не было. Тогда все рисовалось ему в мрачном свете: и люди, и все дела их на свете, и сам себе он становился в тягость. Доходило до того, что и «птичка Божия», то есть Елена Владимировна, не разгоняла уже своим легкомыслием и наивностью мрачных дум, как тучи в ненастный день, носившихся в его голове, и заедающая самокритика ставила вопрос: счастлив ли он в личной жизни?

Именно до такой грани пессимизма дошел теперь Павел Николаевич, ибо нужда в деньгах осложнилась общей семейной ссорой.

Вы уже знаете, что когда-то Кудышевы владели помимо никудышевского еще другим имением, на реке Суре, от которого остались, как говорится в сказке о бабушкином козленке, лишь ножки да рожки: поемные луга (из-за которых не так давно был убит Егор Курносов, а трое виновников пошли в арестантские роты) да старый уютный дом в городке Алатыре, в котором жила теперь тетя Маша с «мужем на пенсии». Павел Николаевич не раз уже в критические моменты поднимал вопрос о продаже этого дома. Предложил этот проект и теперь. Алатырский городской голова купец Тыркин покупал дом за хорошую цену: место большое, около реки, паровую мукомольную мельницу вздумал тут поставить. Сразу можно бы все дыры в помещичьем корабле законопатить. Но мать и слышать не хотела: этот огромный дом с выродившимся садом и заброшенными огородами был единственным кусочком, оставшимся от ее приданого покойному Николаю Николаевичу, в этом доме она прожила раннее детство и видела столько радости, сколько не знала потом в течение всей своей жизни! Она вовсе не желает, чтобы этот родной дом превратился в мукомольную мельницу. С нее достаточно, что симбирский «ампир» попал в руки к мужлану, который опоганил его и изуродовал.

И вот снова сын заговорил об этом доме и о купце Тыркине. И, конечно, снова взволновал душу матери:

– Я тебе раз навсегда сказала уже, чтобы ты оставил этот дом в покое!

– У тебя, мать, не дом для людей, а люди для дома. Сама им не пользуешься и людям не даешь. Как собака на сене: сами не едим и другим есть не позволяем.

Это взорвало старуху: сын позволил себе сравнивать свою мать с собакой!

– Забудьте про этот дом: я оставлю его внукам, Пете с Наташей. Вы – ненадежные. Всё промотаете.

Павел Николаевич почувствовал себя оскорбленным. Он еще ничего не промотал, а лезет из кожи вон, чтобы сохранить никому не нужную Никудышевку, и делает это не для себя, а для них же.

В тот же день вечером, перебирая в уме все возможные источники заимствования, Павел Николаевич вспомнил, что тесть, генерал Замураев, уже скоро два года как не возвращает взятых заимообразно «на недельку» пятисот рублей, и отправил к нему Никиту с письмом, в котором напоминал о долге и просил прислать деньги с нарочным. Никита напоролся на земского начальника и был избит им за неприятное письмо нагайкой, а генерал прислал с ним письмо к дочери с жалобой на Павла Николаевича.

«…Нет ничего противнее, как одолжаться у близких родных, – писал в своей жалобе генерал. – Если бы я это своевременно предвидел, то, конечно, предпочел бы твоему мужу, дворянину и помещику, первого попавшегося жида-ростовщика. Но я…» и т. д.

«Птичка Божия» расплакалась, назвала «жидом» своего Малявочку, – и вот опять драма. И мать, и жена набросились.

Вышло это накануне Нового года, и потому всеми троими почувствовалось вдвойне тяжелым. Хорошо начинается новый год! Предполагался «музыкальный вечер», а вместо него:

– Пошлость и мещанство! Две дуры. Ну, мать из ума выживает, а Елена? Э! – дура. Дура благородных замураевских кровей.

Павел Николаевич заперся в своем кабинете и, раскуривая папиросу за папиросой, ходил взад и вперед, мрачно, на весь притихший дом отбивая шаг громким стуком больших охотничьих сапог…

О, если бы он знал, что счастье быстрыми шагами приближается к Никудышевке!

Но не дано знать капризы судьбы человеку даже и столь просвещенному, как Павел Николаевич.

Он оставался мрачным. Потребовал ужин в кабинет, причем крикнул повелительно вдогонку ходившему на цыпочках лакею, почтенному Фоме Алексеичу:

– Подай водки!

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

– Я не сиятельство. Не смей так называть меня. Я не желаю быть самозванцем.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

– Дурак!

И спать не пошел на обычное место, лишив во гневе своем «птичку Божию» супружеского ложа. Она ждала и вздыхала до полночи, а жестокий Малявочка улегся на диване и читал Гоголя, «Мертвые души». Читал зря: все знакомо; скорей перелистывал, чем читал. Очень злорадствовал над последними страницами поэмы, где Гоголь так восторженно сравнивал Русь с бешено мчащейся, необгонимой тройкой с колокольчиками.

«…Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты, все остается и остается позади».

– Эх, господа писатели! И врете же вы!.. Почему Русь, когда в тарантасе сидит Чичиков, скупщик мертвых душ? Теперь другой пассажир: не Чичиков, а купец Ананькин или Тыркин, скупающие наследие душ дворянских. Разве мы, дворяне, не живые мертвецы?

Мысль Павла Николаевича перескакивала на дела государственные, правительственные, на ненавистных Замураевых, земских начальников. Читал: «Что значит это наводящее ужас движение?» – и хохотал.

– Движение! Шаг вперед и два назад!

Читал: «Русь, куда ж несешься ты? Давай ответ! Не дает ответа…» [180]180
  Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Прав.: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».


[Закрыть]

– Под овраг! В пропасть, которую сами себе роем изо всех сил.

Читал: «…чудным звоном заливаются колокольчики, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу народы и государства!»

Тут уж нет сил не бросить книги и не расхохотаться. «Другие народы и государства»! Каково русское патриотическое самомнение?!

– Квасной патриотизм! Славянофильщина.

Злорадство над гоголевской «Русью на тройке» кончилось, но сама тройка осталась. А в самом деле, хорошо бы теперь плюнуть на эту семейную пошлятину на дворянской подкладке и махнуть куда-нибудь на троечке! Морозец окна кружевами расписал, звездное сияние на нем синими мерцаниями сверкает. Дороги хорошо накатаны. Лошади застоялись. Не махнуть ли в эту морозную ночку, полную величавой тишины, подальше? В Алатырь-городок, например? Хорошо! Отложить всякое житейское попечение и, поглубже забравшись в сани, в мягкие валяные сапоги и в сибирский ергак [181]181
  Сибирский ергак —тулуп или халат из жеребячьей или иной короткошерстной шкуры, выделанный шерстью наружу.


[Закрыть], помчаться так, чтобы все летело мимо, что есть на земле: и дороги, и родственные генералы, и все дураки, и дуры вообще!

Павел Николаевич оделся и пошел будить кучера Ивана Кудряшёва:

– Запрягай тройку! В корень Ваньку, пристяжками молодых: кобылу Игрунью и мерина Лешего! Потеплей одевайся – поедем далеко!

На дворе торжественное безмолвие. Здоровый такой морозище молчаливый стоит – призадумался. Ночь звездная и звонкая. Собака пробежит – словно человек ногами похрустывает. Весь мир словно в серебристо-синем сиянии дымится. Звездное сверкание на небе и на земле, на крышах, на окнах, на взлохмаченных инеем деревьях сада и парка. Из парка маленькая церковка-часовня выглядывает и крестом со звездочками перемигивается – могилы там прадедовские. Все застыло, окаменело. Словно в заколдованном царстве.

Хорошо в такие ночи колокольчики звенят, бубенцы булькают и обозы по большим дорогам скрипят, и все больше с хлебом. Недаром эти места житницей России зовутся. А спросишь, чей обоз? – непременно либо Ананькина, либо Тыркина назовут.

Перед выездом Павел Николаевич Ваньке Кудряшёву два стаканчика водки поднес, да и сам барин «как будто бы маленько выпимши». Значит, дело знамое: любит, чтобы лошади не бежали, а летели. Лихо покрикивает Ванька Кудряшёв, помахивая кнутиком, поют-заливаются колокольчики, и ныряют набитые сеном сани, словно по речным волнам, убаюкивая всю печаль и огорчения спрятавшегося в сибирский ергак Павла Николаевича, и все, как в гоголевской тройке, кроме народов и государств, остается позади: верстовые столбы, взлохмаченные избы деревенек, обозы и шагающие около них мужики с засеребренными бородами…

Всю ночь в ушах колокольчики, скрип санных подрезов, ныряние по волнам и заунывные вскрики Ваньки Кудряшёва: «Иех, голубчики!» Потом остановка на постоялом, двухчасовый отдых и кормежка лошадей, и снова то же самое…

А к вечеру на другой день на снежном взгорье, под темным сосновым лесом, над окутанной снегами Сурой рассыпанные по снегу огоньки запрыгали, словно брошенные с небес звездочки:

– Ну вот и Алатырь – Бел-Камень видать! [182]182
  Алатырь-камень, по древнерусским языческим поверьям, камень с выбитыми на нем письменами, в которых запечатлены законы языческого бога Сварога, упал с неба. В «Голубиной книге» рассказывается, что под Алатырь-камнем берут начало источники, несущие всему миру пропитание и исцеление, т. е. живая вода. Под камнем сокрыта вся сила земли Русской, а на Алатырь-камне сидит красна девица Заря и пробуждает мир от ночного сна.


[Закрыть] – весело бросил Ванька Кудряшев и взвизгнул, ударив по пристяжкам: – Иех, милые!

И приударили лошадки, чуя конец далекого пути и теплую конюшню с овсом и сеном: только комья взбитого коваными ногами пристяжек снега в сани полетели…

Городок маленький, а как много подмигивающих огоньков! Точно звездочки прыгают по взгорью, скатываются вниз, ползут на высоту. После долгого пребывания в никудшевских сугробах как веселят душу эти приветливые, то желтоватые, то красноватые искорки! Так много людей. Все-таки есть с кем словом перекинуться: два врача, городской и земский, судебный следователь, городской судья, почтмейстер, путейский инженер или, как его здесь называют, – «водяной», лесничий, воинский начальник, учителя прогимназии, уездного училища, ветеринар, земский страховой агент – все это публика довольно интеллигентная, с «прогрессивным направлением мыслей», не считая служащих городской и земской управы, полицейских властей, духовенства, купечества, съезжающихся на зиму помещиков. Клуб общественный имеется, где люди сходятся, чтобы, приняв праздничный облик, повидаться друг с другом, посплетничать, пофлиртовать, поиграть в картишки, выпить в приличной компании, посмотреть любительский спектакль. Все-таки есть где маленько освежиться можно после никудышевской берлоги. На людей посмотреть да и себя показать. А Павел Николаевич здесь в почете и уважении: самый популярный земец. Давно на очереди в председатели земской управы числится, да сам уклоняется, не надеясь на то, что губернатор не опротестует его избрания: свежа еще память об истории на Невском проспекте и об обысках у Павла Николаевича.

Тетя Маша с мужем и обрадовались, и испугались приезду Павла Николаевича. Под Новый год семью бросил! Не произошло ли опять чего-нибудь «политического?»

– Освежиться маленько. Ну а кстати где-нибудь деньжонок призанять.

До полночи сидели за самоваром, семейные разговоры вели. Что и как там, в Никудышевке, в Замураевке?

– Ну, а что у вас тут, в Алатыре?

– А наш городской голова Тыркин не приезжал к тебе?

– Нет.

– Опять о железной дороге в Симбирск думают [183]183
  Работы по железнодорожному строительству на участке Свияжск – Алатырь были начаты в 1891 г. 29 августа 1893 г. открыто рабочее движение, и эта часть пути стала частью Московско-Казанской железнодорожной ветки.


[Закрыть]у нас хлопотать! Так тебя хотят просить докладную записку составить. Ты по этой части собаку съел.

Мечтать о железной дороге стали. Теперь, как зима, точно от всего мира оторваны, а тогда – рукой подать – Симбирск, Казань, Волга. Если ветка на Симбирск пройдет – непременно через Никудышевку. Земля сильно в цене поднимется. Может быть, и отчуждение частных владений… если через никудышевское имение пройдет. Это не то что мужикам за бесценок продавать! И алатырский дом, и место новую оценку приобретут. Тыркин двадцать тысяч предлагал, а тогда можно тысяч за пятьдесят продать. Около реки. Тут и пароходная пристань, да и вокзалу лучшего места не найдешь. Сто тысяч дадут! Машин муж, неслужащий дворянин на пенсии, когда-то прогрессивный мировой посредник, неудачно попытавшийся служить в земских начальниках (оказался неподходящим!), мог бы на постройке место получить. А вот, кстати, у них Егорушка весной Казанский университет кончает, врачом сделается.

– У тебя большие связи в земстве. Устрой его поближе!.. Земским врачом, Пашенька!

– Это можно, можно… А вот где бы тысчонку перехватить?

– Да попроси у Тыркина – не откажет тебе.

– Так-то так, да… уж больно противно кланяться.

– Так зачем же кланяться? Он за честь сочтет, что тебе одолжение сделает.

– Эти времена, тетушка, давно уже прошли.

Два дня Павел Николаевич никому в Алатыре носа не показывал. Жил инкогнито. Как вспомнит, что надо денег клянчить, так и завянет гордая душа. На третий решился в клубе побывать. Настоящий фурор произвел: все общество взбаламутил. Точно чудо увидали. Все в радостном волнении, трясут руки и поздравляют…

В чем дело? Павел Николаевич смущен и ничего не понимает. Дамы кокетничают и называют «счастливчиком». На клубной сцене ставили «Не было ни гроша, да вдруг алтын» [184]184
  «Не было ни гроша, да вдруг алтын»– пьеса (1872) А. Н. Островского.


[Закрыть]. До поднятия занавеса прошло не более десяти минут, в течение которых его мимолетно поздравляли и называли счастливчиком, а потом пришлось сесть на место и смотреть представление. Павел Николаевич заметил, что и сейчас на него публика таращится изумленными глазами.

В антракте разъяснилось: сегодня вернулся из Симбирска голова Тыркин и привез экстренный выпуск «Листка» [185]185
  Речь идет о газете «Симбирский справочный торгово-промышленный листок».


[Закрыть]с опубликованием номеров тех билетов первого выигрышного займа [186]186
  Имеется в виду механизм государственного займа, облигации которого размещаются по подписке среди населения, продаются через банки или сберегательные кассы, на бирже и с аукциона. По доходности займы делятся на процентные и выигрышные. Выигрыш по займу – форма выплаты доходов держателям облигаций государственных займов. Облигации, по которым выплачивается выигрыш, определяются в тиражах.


[Закрыть], на которые пали главные выигрыши. В сноске к одному выигрышу в двадцать пять тысяч рублей было напечатано жирным шрифтом с патриотической гордостью: «Этот выигрыш пал на билет нашего симбирца, бывшего члена земской управы П. Н. Кудышева».

– Коли не веришь, погляди сам, – сказал Тыркин и сунул Павлу Николаевичу смятую бумажку.

Большого труда стоило Павлу Николаевичу досмотреть «Не было ни гроша…». Притворялся, что смотрит и слушает, но на деле он ничего не видел и не слышал. На душе точно арфы играли, горели по временам уши и щеки, точно вдруг совестно делается человеку; хотелось вскочить с места, выбежать из клуба и мчаться домой. Пришлось все-таки уступить знакомым и приятелям – поужинать с ними в клубе. Тыркин потребовал шампанского. Пришлось оставить в клубе все двадцать пять рублей, что имелись в кармане.

– Я вам, господа, очень благодарен за привет и поздравления, но должен признаться, что выиграл не я, а моя мать. Я только закладывал билеты в банке!

– А тогда выпьем еще за матушку Павла Николаевича! Вот оно и вышло, как на сцене: не было ни гроша, да вдруг алтын!.. Ура!

На другой день ранним мутно-серебристым утром Павел Николаевич мчался на тройке домой в Никудышевку и удивлял Ивана Кудряшёва своей веселостью: шутил, напевал, угощал папиросами. «Надо полагать, вдоволь погулял ночью-то, вот хмель в нем и бродит», – решил Иван Кудряшёв и старался угодить веселому барину: гнал лошадей и посвистывал соловьем-разбойником. В сугроб вывалил, испугался, что ругаться будет. Ничего, смеется…

Только огни зажгли, а они уже во двор въехали. «Птичка Божия» на крыльцо в одной шали выскочила. Глаза заплаканы.

– Что ты, Павел, с нами делаешь? Мы третью ночь не спим. Мама захворала…

– Клад я нашел! На-ка вот, прочитай! Двадцать пять тысяч! Я точно предчувствовал…

Анна Михайловна сразу поправилась! «Птичка» без умолку трещала. Словно канарейка. Сашенька радовалась чужому счастью. Ребята соскучились по отцу и оседлали отцовские колени. За ужином чокались наливкой и поздравляли друг друга:

– С Новым годом, с новым счастьем!

II

Симбирский «Справочный листок» разнес весть о выигрыше по всей губернии, и Павел Николаевич сделался снова столь же популярным, как в 1887 году после ареста своих братьев и обыска в Никудышевке. Однако была и значительная разница: тогда популярность была пугающая, а потому отталкивающая людей, а теперь ласкающая и притягивающая. Правда, за истекшие годы страх и отталкивание почти уже выродились, однако до сих пор еще некоторые из столбовых дворян и высших губернских властей относились к Павлу Николаевичу с настороженным холодком, хотя и вполне корректно. Да и нельзя было игнорировать: он оставался гласным уездного алатырского земства, а притом в своем ораторском искусстве на общих земских собраниях весьма ядовитым изобличителем человеческой недобросовестности и глупости.

И вот теперь, после выигрыша, даже эти скептики всё ему простили, всё забыли и произносили имя Павла Николаевича не иначе, как с приятной улыбкой на лице:

– Это ему в утешение за неприятности, которые пришлось перенести из-за родных братцев, чуть его не погубивших! Что ж, дай ему Бог!

Одни смотрели на это событие как на чудо, милостью Божией явленное над Павлом Николаевичем, и он сам становился для них каким-то чудо-человеком. (Ведь говорят же остряки, что выиграть на билет государственного займа так же трудно, как на трамвайный билет!) Другие восчувствовали к Павлу Николаевичу необычайное почтение и, покачивая головой, мычали:

– Да, это не баран начихал!

Третьи испытывали уязвленную зависть (тоже имели такие билеты и только лет пятнадцать-двадцать платили страховку дважды в год!) и все-таки благоговели перед счастливчиком. А было немало и таких, у которых к чувству внезапного уважения подмешивалась радостная мыслишка: вот у кого можно тысчонки две перехватить до ликвидации урожая!..

Заезжали мелкопоместные дворяне – поздравить и, поговорив о том о сем, брали Павла Николаевича под руку, отводили в уголок и, растерянно улыбаясь и заикаясь, приступали к делу. Павел Николаевич тоже улыбался, пожимал плечами и разводил руками:

– Я ничего не выиграл. Выиграла мать. Обратитесь к ней!

– Вот как!

К Анне Михайловне не решались идти: знали, что дело это безнадежное. С почты дважды в неделю сыпались письма, которые неизбежно начинались так: «Ваше Сиятельство, всемилостивейший князь! Зная Вашего покойного батюшку, облагодетельствовавшего своих крестьян и погибшего за правду…» или «Ваше Сиятельство! Узнав из газет, что Вы достойно отмечены слепой фортуной, и, будучи сам дворянином Симбирской губернии, я…»

В начале мая из Алатыря приехала депутация: городской голова Тыркин, соборный протопоп, благочинный [187]187
  Благочинный– в православном церковном управлении священник, выполняющий административные обязанности по отношению к нескольким церквам. Назначается правящим архиереем епархии из числа ее священнослужителей (как правило, проживающих на этой территории).


[Закрыть]по уезду, отец Варсонофий, и секретарь земской управы, интеллигент по найму, бывший студент Казанской духовной академии, наш знакомый Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский, устроенный в секретари самим же Павлом Николаевичем. Тыркин – с золотой медалью на шее, отец Варсонофий, массивный, бородатый, громогласный и медлительный, с наперсным серебряным крестом, Елевферий – в белой чесучовой паре и в пенсне. Отец Варсонофий, а за ним и остальные, помолились в передний угол. Павел Николаевич принял благословение и поцеловал благоухающую мягкую руку батюшки. Все честь честью, по старине. Поговорили о благорастворении воздухов [188]188
  …о благорастворении воздухов… – т. е. о хорошей погоде. Выражение восходит к молитве, произносимой во время обедни (литургии Иоанн Златоуста): «О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временах мирных», что означает пожелание всех благ молящемуся.


[Закрыть], а потом и настоящую цель приезда раскрыли:

– На ближайших выборах в председатели земской управы присланы просить вас, Павел Николаевич, баллотироваться!

Объяснили, что у них дело это сделано, только бы сам Павел Николаевич не упрямился. Не один раз в долгие скучные зимы и он сам об этом подумывал, и теперь радостно всколыхнулась его душенька, стосковавшаяся по службе народу и обществу.

– И рад бы в рай, да грехи не пускают! – вздохнувши, сказал он многозначительно.

Тыркин понял, разгладил бороду и тоже многозначительно ответил:

– Это ведь, Павел Николаевич, только в ад загоняют, а чтобы в рай войти – стучаться надо. Стучите, и отворится вам! [189]189
  Из Нагорной проповеди Христа: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…» (Мф. 7, 7).


[Закрыть]Важно, чтобы своя охота была.

Все в три голоса стали упрашивать, утверждая, что все Павла Николаевича уважают и желают иметь председателем земской управы. Павел Николаевич усомнился: среди дворянства у него немало недоброжелателей, назвал три фамилии.

Тыркин ухмыльнулся:

– Не опасны для тебя.

Похлопал Павла Николаевича по коленям, показал сжатый кулак:

– Вот где они сидят, все трое!

– Наконец, со стороны губернатора…

– А уж это мы поглядим, – многозначительно перебил Тыркин.

Подзакусили, попили чайку, пошли хозяйство смотреть.

Павел Николаевич похвастался лошадьми и коровами, племенным быком, породистыми свиньями, новой веялкой, показал, как разводятся шампиньоны, которыми только что потчевал гостей.

– Всюду благолепие! – повторял бархатным голосом отец Варсонофий.

– Вот оно, образованьице-то, что делает, – гудел Тыркин.

Потом гуляли в парке, и тут выяснилось, почему всем захотелось в председатели земской управы Павла Николаевича посадить. Когда-то Павел Николаевич был инициатором неудавшихся хлопот о соединении Симбирска, Казани и Алатыря железными путями. Много поработал над этим вопросом тогда Павел Николаевич, но ему мешали пугливые люди, а в их числе и алатырцы. И сам Тыркин был тогда против: боялся, что железная дорога повредит его пароходному делу на Суре. А теперь говорил:

– Нам без веточки никак невозможно.

Павел Николаевич напомнил ему о прошлом:

– Век живи – век учись! Теперь я полный расчет вывел. Кто будет материалы на постройку дороги возить? Мои же пароходы. Теперь и купечество, и дворянство желают дорогу эту.

– Истинное было бы благодеяние для всей губернии, – сказал отец Варсонофий и, потянув ноздрями воздух, прошептал: – Повсюду благовоние!

– Поди не одно благовоние, а и доходы от садов-то имеете? – спросил серьезно Тыркин.

– Много и яблок, и груш, и вишни… Некуда деть. Гниют.

– А вот была бы веточка, уложил бы в лубяные короба да и марш в Симбирск! Да, мы, русские люди, пугливые. Нам надо все на своей шее изучить, чтобы в свою пользу уверовать. А уж если уверуем, против нас никому!

– За границей не бывали?

– Какие там заграницы! Я который уж год в Киев хочу, угодничкам помолиться, и то не угожу. Все недосуг. Делов много, а за ними и Бога забываем.

– Если труды праведные, то Господь простит, – успокоил Тыркина бархатным голосом отец Варсонофий.

– Мы согрешим, ты, отец, замолишь! А что, чай, воруют яблоки-то?

– Конечно.

– А ты вот что… Я вот как в своем саду сделал… Тоже от воров деться некуда, так я того… научили меня… под забором-то кое-где старые двери положил, гвоздями утыкал, вроде бороны, а сверху-то травкой прикрыл. Прыгнет он, вор-то, да и напорится ногами-то голыми на эту штуку! Двоих поймали… Бояться стали.

– Изувечить так можно человека, – усомнился Павел Николаевич.

– А не лезь по чужим садам! Ничего не будет! На меня в прошлом году жалобу подал один: его парнишка напоролся. А я дело нашему аблакату поручил, этому… жидку-то…

– Моисею Абрамовичу, вероятно? – подсказал отец Варсонофий.

– Ему. Хорошо отписался! По собственной, дескать, неосторожности.

– Мне вот поручение от него есть, – вспомнил отец Варсонофий, – креститься хочет в православие. Вашу матушку, Анну Михайловну, в крестные матери желал бы…

– Ну это уж вы, батюшка, сами с матерью моей поговорите. Это ее специальность – всяких инородцев крестить…

– Так вот по этой причине мы и решились вашу почтенную матушку беспокоить.

– Что это ему вздумалось веру менять? – с иронической улыбочкой спросил Павел Николаевич.

– А в этом уж заслуга почтенного Елевферия Митрофаныча. Он его наставил.

– Не верю я таким перевертням, – заметил Павел Николаевич.

– Отец его заставляет, Абрашка! – пояснил Тыркин. – По торговым делам ему свой крещеный человек требуется, чтобы по всей России разъезжать и жительствовать имел права [190]190
  В Российской империи в 1791–1917 гг. постоянное жительство и возможность беспрепятственного перемещения из евреев имели только купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты, а также крещеные евреи. Остальное еврейское население проживало в так называемых чертах оседлости (оговоренные населенные пункты городского типа – местечки, расположенные в Польше, Литве, Белоруссии, Бессарабии, на Украине и в южных губерниях России).


[Закрыть].

– Ну вот… Так я и думал…

– А как сказать, Павел Николаевич, – возразил отец Варсонофий, – Господь всякими путями вразумляет человека. Сказано, что бывает и грех во спасение! Бывает, что и из Савлов в Павлы превращаются [191]191
  Савл – имя св. апостола Павла до его обращения в христианство. Первоначально Павел принадлежал к секте фарисеев и был жестоким преследователем христиан. По пути в Дамаск, куда бежали многие последователи Христа, на него пролился чудесный свет с неба. Крестившись, Павел стал ревностным проповедником христианской веры и проповедником христианского вероучения среди язычников (Деян. 13, 9).


[Закрыть]. Неисповедимы пути Господни.

– Много разговору идет о железной дороге у нас. Так вот и он, Абрашка, на всякий случай приготовляется. Про всех дела хватит. Абрашка какого-нибудь бедного дворянчика ищет. Жидам не дозволено имения покупать, так вот Абрашка дворянчика подыскивает: куплю, говорит, тебе имение, помещиком в Польше будешь. Лес, говорит, мне отдашь, а всю голую землю себе бери.

Теперь для Павла Николаевича стало ясно, почему Машин муж недавно Абрашку вон из своей квартиры выгнал.

Посидели на скамеечке.

– Ну, так какое же твое, Павел Николаевич, решение будет? С чем домой поедем? – спросил Тыркин. – Не отказывайся, сделай милость!

И снова стали упрашивать в три голоса.

– А вы, господа, не сразу! Дайте срок подумать.

– До осени далеко. Думай! Только скажи покуда, что не отвергаешь…

– Послужить можно, но… Много всяких личных препятствий.

Тыркин похлопал Павла Николаевича по плечу:

– Человек положительный. Сразу видать. Вот нам такого и нужно. Семь раз, говорится, примерь, а потом отрежь! Будем в надежде.

Отец Варсонофий отправился на антресоли: внимание почтенной Анне Михайловне оказать да и о новообращенном поговорить. Надо сказать, что Анна Михайловна действительно имела слабость крестить инородцев в веру православную. Немало у нее крестников было: и детей, и взрослых, среди чувашей и черемисов [192]192
  Черемисы– прежнее название марийцев.


[Закрыть]. Но из евреев еще не было. Первый случай. Абрашка у нее водяную мельницу на Алатырке арендует. Платит аккуратно. Долго пробыл отец Варсонофий на антресолях. Не сразу, видно, убедил Анну Михайловну согласиться на нового крестника. Однако вернулся с удовлетворенным сиянием на лице.

– Как дела? – тихо спросил его Елевферий.

– Господь даже одной заблудшей овце, возвращенной в стадо, радуется на небеси, – тихо же ответил батюшка, отирая клетчатым платком пот с лица своего.

Тыркин посмотрел на часы:

– Ехать пора.

– Ничего, жары нет, по холодку-то лучше…

Все встали. Захватив шляпы, двинулись на двор. Павел Николаевич провожать гостей пошел.

– А что я попросить хочу… – начал отец Варсонофий, задерживая шаг. И Павлу Николаевичу пришла мысль – вероятно взаймы попросит. Оказалось не то. – Не продадите ли одного поросеночка из тех, что показывали нам давеча? Очень уж понравились породой своей. Почем вы их оцениваете?

– Полноте, батюшка! Да я вам подарю…

– Зачем же дарить? Нет, уж вы продайте!

Павел Николаевич подманил Ивана Кудряшёва:

– Возьми корзинку, набей сеном и пару поросят туда… В тарантас, для батюшки…

– Зачем двух-то? Господи! Напросился… Стыд-то какой…

– Боровка и самочку!

– Как вас благодарить? Слов не нахожу.

Кудряшёв приволок корзину с поросятами. Павел Николаевич принял благословение, попрощались, одарив друг друга всяческими благопожеланиями. Гости стали усаживаться.

Звякнули колокольчики. Покатился тарантас. Завизжали поросята.

Все: и гости, и ямщик, и лошади – уезжали довольными, сытыми и веселыми. Когда проехали плотину и стали подниматься на гору, ямщик спрыгнул с козел и, придерживаясь за край кузова, пошел рядом с тарантасом:

– Хороший господин, – говорил он, покачивая кнутовищем.

– Кто? – спросил Тыркин.

– Да он, барин никудышевский! Сколь раз ни случалось сюда бывать, завсегда напоят, накормят, лошадям овса дадут.

– Истинно добрый человек, – откликнулся отец Варсонофий.

Тыркин тоже откликнулся:

– Разное про него болтают, а я одно скажу: башковатый, мозги хорошо положены. Ну а нам без таких невозможно. Без них нас загрызут. Дельный да зубастый нам нужен, а то позабудут, что и город Алатырь на свете есть. Сколь годов примерно хлопочем, чтобы нам заместо прогимназии полную гимназию дали [193]193
  В гимназиях (делились на классические, дававшие преимущественно гуманитарное образование, и реальные, где больше внимания уделялось естественно-научным дисциплинам) было семь классов в отличие от прогимназий, где программа была рассчитана только на четыре класса. Выпускники прогимназий не имели права поступать в университет.


[Закрыть]? А ничего не выходит. А почему? Зубастый человек нужен, чтобы и зубами крепко за укус держался да и языком острым, где нужно, растравлял дело. А у нас? Не председатель, а видимость одна. Его и слушать не хотят, когда языком звонит. Все знают, что ничего умного сказать не может. Скучаешь только да ждешь, когда замолчит.

– Ну, не будем осуждать: у нашего лета значительные…

– Так иди на печь спать!

– Придет час, и мы состаримся…

– Состаримся, сами от дела отойдем…

Долго молчали. Потом ямщик обернулся и спросил:

– А что, сколько это будет миллионт целковых?

– А зачем тебе это знать понадобилось? – неприветливо спросил Тыркин.

– А слыхал я на дворе, быдта барин никудышенский миллионт в карты выиграл?

– Слышите звон, да не ведаете отколь он, – наставительно сказал отец Варсонофий.

Ямщик прыгнул на козлы, подобрал под себя кафтан и ударил по лошадям. Небеса хмурились. Из-под горизонта ползла дождевая туча. Вдалеке погромыхивала приближающаяся гроза…

III

Приближался срок освобождения Григория из тюрьмы, и отчий дом был в радостном волнении. Все было уже сделано: послано триста рублей в контору московских «Крестов» [194]194
  Возможно, иносказательное обозначение Бутырской тюрьмы в Москве (по аналогии с санкт-петербургскими «Крестами»).


[Закрыть]для вручения выходящему на волю политическому арестанту, дворянину Симбирской губернии Григорию Николаевичу Кудышеву; послано письмо милому Гришеньке с бесчисленным количеством ласковых слов и поцелуев, с наказом дать телеграмму в Алатырь тете Маше о дне приезда в Симбирск, чтобы встретить блудного сына; за месяц вперед приготовлена на антресолях комната для Гришеньки, чтобы он непрестанно, и днем и ночью, был поближе к истосковавшейся матери. Комната отремонтирована, полы, дверь и окна покрашены заново, светло, бело, уютно, словно в девичьей спаленке. Каждый день Сашенька на стол свежие полевые цветы ставит. Мать заходит и подолгу в пустой комнате сидит, предчувствуя близость с любимым сынком. От радости поплакивает. Павел Николаевич все, что про «толстовщину» в журналах и газете прочитает, здесь же складывает, все надеется от этой ереси брата оттолкнуть.

Ждали все по-разному. Мать горячо, тревожно, без всяких рассуждений о прошлом и будущем блудного сына своего. Легко сказать: больше двух лет тревожной разлуки! Сколько дум передумано, сколько слез по ночам выплакано! Теперь все это прочь! Только радость скорого свидания! Скорей, скорей лети, время! Приходи, желанный час! А дни ползут, как тараканы. Так мучительно ожидание, когда нарочный от Маши с телеграммой приедет.

Елена Владимировна ждала радостно, но терпеливо и спокойно. Когда-то они с Григорием были большими друзьями, много откровенничали. Интересно, что за человек выйдет из Гриши после двухлетнего одиночного заключения. Вот женился бы на Сашеньке! Когда-то влюблен в нее был. Сколько таких браков между двоюродными братьями и сестрами бывает! Уехали бы куда-нибудь подальше, да и повенчались! Сашенька такая ласковая, такая застенчивая смиренница, у нее много общего с Гришей в характерах, вышла бы счастливая пара…

Сашенька тоже ждала. Первая любовь как в тумане плавала, образ повешенного любимого покрылся ореолом святости и отодвинулся, не рождает уже тревоги в крови, а лишь отвлеченное благоговение перед его «геройской жертвой». Никто и ничто не могло бы поколебать в Сашеньке такого восприятия гибели юноши Ульянова и тех неизвестных, что были с ним. Через эту жертву Сашенька смотрела и вообще на революционеров. Она плохо разбиралась в политических событиях, но сердцем чуяла, что это совсем «не злые изверги рода человеческого», а совсем напротив. Вот и Гриша, просидевший в одиночной тюрьме, пострадавший вместе с ними, окрасился в ее представлении в геройский цвет. Сашенька много наслушалась от Елены Владимировны и Анны Михайловны о Гришеньке, вспоминала его влюбленность в нее, и теперь ее тоже тревожило ожидание… Ах, сокрытая в деревенской глуши девушка всегда ждет, что зазвенят колокольчики, подъедет экипаж, ловко выпрыгнет из него некто красивый и статный и… они полюбят друг друга. А ведь на сей раз это не пустая фантазия, и действительно скоро подъедет тарантас с тем, кто влюблен в девушку. Как же не вздрагивать и не замирать сердцу перед близкой грядущей неизвестностью?