Текст книги "Лечение водой"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Часть II

Глава 10

– О, Денис, это ты… – Костя Левашов удивился, потому что Гамсонов почти никогда не звонил ему сам. Только если перезванивал после его звонка.

– Давай, рассказывай, откуда у тебя такое… чувство грядущ-щего, – дружелюбно заговорил Гамсонов в телефонную трубку. – На романах и рассказах, видать, развил?

– Денис, ты о чем?.. А, о футболе… – догадался Костя. – Ну да, я слышал, что вроде совпало там кое-что.

– Кое-что? Все совпало!

– Да? Ну вот видишь…

– Вижу, вижу… – охотно продолжал Гамсонов.

– И что, я много выиграл бы?

– Да блин, если б ты просто по мелочи поставил на каждый матч, ты б там тыщу выиграл, не меньше.

Другой раз восхищенное заискивание Гамсонова Косте бы очень польстило… но сейчас он хочет только, чтоб его выслушали!

– Ты не представляешь, в какую историю я влип!

– Ты о чем?

– Да все о том же, Денис! – в сердцах воскликнул Костя. – Помнишь, я тебе говорил? Но я ж вообще еще ничего не рассказал! Я… помнишь, я тебе говорил о своем маэстро?

– Литератор, в смысле? Урьхицкий?

– Да. Уртицкий.

– Ну давай, встретимся сегодня и расскажешь все, – согласился Гамсонов.

Сейчас он стоял в прихожей квартиры. Ни Марины, ни Натальи Олеговны дома не было, и комнаты опять были просвечены остановившимися солнечными лучами. Через окна и распахнутые двери.

– Что?.. Ну хорошо, конечно… – произнес Костя. – Что, прям сегодня? Ну… ладно, давай. Диня, у меня все плохо! – возопил он. – А я еще писать сегодня хотел.

– Давай, теперь скоро кубок УЕФА, подсказывай матчи, я тебе диктую. Точнее, предсказывай, хе-хе… – Гамсонов вдруг зацепил локтем маленький столбик монеток, стоявший на обувной полке, и монетки посыпались ему под ноги. – Ой, блин, подожди-ка…

– Что случилось?

– Да я деньги просыпал. Это знак… видно, еще богаче стану?

Он наклонился, чтобы начать собирать, как вдруг некое чувство подсказало ему… он посмотрел на сервант с фужерами, в своей комнате, через открытую дверь. В рядах фужеров – в бокалах и между тонких ножек – вращались маленькие золотистые клубочки; и в боковом зеркале серванта, двоившем ряды. Хотя и фужеры и зеркало были высоко над полом, в них непонятным образом отразилось вращение монеток. И после того, как монетки на полу успокоились-улеглись, клубочки света в серванте еще некоторое время продолжали вращаться.

– Как странно…

– Ты о чем, Динь?

– Да те не знать лучше. А то совсем крыша съедет. Ты там, короче, вытирай сопли, я в шесть на Чистых буду. Приезжай туда.

– Ладно, хорошо… Может, тогда я и подскажу тебе все?

– Нет, я хотел результаты через полчаса забить уже. Давай. Диктую матчи.

– Ну хорошо, хорошо, – устало произнес Костя.

* * *

Они встречаются в этот день в Москве. Снова у Кости – как и в первую их встречу – эта изнуренная маска на лице, ничего не поменялось. Он рассказывает Гамсонову всю историю (тот, на сей раз, выслушивает от начала до конца).

Пока Левашов говорит, его ни на секунду не отпускают тяжесть, опустошение – нестерпимое, до нытья, воя, пронзительного крика!!.. Ледяной жар бушует-остановился во всем теле и мозгу – и страх, страх – что же будет? – что будет?., крутится, крутится…

Вот до чего он довел себя за семь лет непрестанной работы. Писал, писал изо дня в день, отдавая все силы – все его влечет, влечет эта цель – пробиться, стать писателем, добиться самого большого!..

Теперь… Что же они такое делают?.. Меня шантажируют, раскачивают, не пускают…

В груди – нервическое опустошение – как они могли так поступить как это может быть?.. Расклинивающийся детский испуг.

…изможденность в щеках, горячие ледяные искры – колют, покалывают в голове. Ни одна извилина не шевелится, изможденный ледяной жар…

…Но Костя знает – совсем скоро это циклами сменится на кручение – давить, давить их в своей душе, бездари вонючие, ничтожество, бездарь, вонючий бездарь — он будет исходить от давящего презрения и кислоты, прогибающей сквозь нервический ледяной шок.

Рассказывая, что случилось, Левашов все повторяет, что его шантажируют…

На самом деле, это все же нечто иное. Он написал роман и после положительного отзыва своего маэстро из литературной студии (Уртицкого, они знакомы уже семь лет), решил отнести роман в литературный журнал, где сам Уртицкий печатается и, разумеется, имеет влияние.

Костя звонит ему и просит помочь. Тот отвечает, что его слово не имеет там почти никакого значения… «Я уже и сам мало пишу для этого журнала». Стало быть, помочь Косте он ничем не может… Нет, здесь все совсем иначе – и Левашов это знает. У маэстро есть определенная линия поведения, стиль, так сказать: ставит он себя всегда так, что может гораздо больше, чем говорит – и чтобы люди это чувствовали. Да, это его манера: ложь для того, чтобы держать тебя под контролем. (В результате все годы это отвечает Костиным амбициям, Уртицкий всячески его поощрял и наблюдал; как бы молчаливо давая понять: в какой-то момент он обязательно откроет дорогу и… По его лукавому взгляду Левашов чувствует – что прославится, попадя на Олимп).

В результате Левашов привык, и это уже давно стало ниточкой, которая ведет…

Так что после разговора с Уртицким… пока все в пределах нормы. Он еще ничем не обижен и не раздражен.

(Изжаренные, жаркие мысли в его запаренной голове, роятся, роятся – «как же я устал!»)

Уртицкий говорит: – Да мое слово не имеет там никакого значения. Если я что-то и могу «подсказать», то совсем немного…

А когда Костя на следующей неделе приходит в литературную студию, Уртицкий вдруг ни с того ни с сего принимается раздавать ему похвалы… как он солидарен с его серьезным отношением к писательству, с планами посвятить этому всю жизнь. «Костя задался целью еще ребенком, он же пишет с шести лет! И если это действительно величина, он и в двадцать четыре хочет того же… И так талантливо, невероятно одаренно в свои годы!»

Косте это льстит – Уртицкий уж умеет. И делает маэстро это намеренно акцентировано – раздает, раздает похвалы. Потом вдруг уже как бы совершенно переведя тему и для общих ушей (в студии собралось еще пять-семь молодых литераторов), начинает рассуждать, что «для писателя важен жизненный опыт и обретение семьи». Из этого, мол, черпается огромный опыт. И еще приплетает писателя Валтарова, который совмещает литературу с риэлтерством – и так при этом тихонечко-мельком двигает глазками в сторону Кости. (Так, что это замечает только Левашов и никто из других участников студии).

Косте неприятно, когда ему говорят о Валтарове (для него ведь нет авторитетов, кроме всемирно признанных классиков). Его задевает, но… «Уртицкий ведь льстил мне!» – как Костя всколыхивается-воодушевлен…

«Но на что же он намекал? Чтобы я пошел работать? Зачем? И он же знает, что я только пишу, и всегда, наоборот, поддерживал меня».

Что же случилось теперь?..

«Да, да, он как бы решил смягчить намек этой лестью, но… зачем? Он сказал «обретение семьи»? Это еще что значит?»

Костя, впрочем, чувствует, что пока все эти годы он трудится не покладая рук, Уртицкий умело оберегает его одиночество.

«Но это же тоже просто для того, чтобы я только писал…»

Теперь он ощущает подводный камень, но… его это никак не взбудораживает, лишь удивляет.

«Уртицкий что-то сделал, он уже замолвил за меня слово, втихомолку заступился – да, да, это точно так. И от того, как я себя поведу, зависит…

А что если в журнале отвергнут мой роман? А что, если…»

Нет-нет, этого просто не может быть! Костя прекрасно, здраво понимает. «Отличный роман я столько шел к нему, я работаю как никто!!.. Я все силы вкладываю, и Уртицкий мною только восхищается!! Им обязательно понравится – иначе и быть не может!»

Костя уже несколько лет печатается в региональной периодике – наконец-то его ждет крупная публикация, а за нею и книга.

Но зачем же Левашов, если так во всем уверен, стал звонить и просить? Да потому что маэстро всегда моргает ему, что здесь-то, поблизости, в кругу московских литераторов все зависит от его слова, и никто иначе с Костей разговаривать не станет.

(И Левашова так и подмывало: «Надо, надо позвонить Уртицкому, чтоб обязательно напечатали, чтоб было наверняка…»)

Кроме того, это вполне логично, он вообще рассчитывает на его поддержку – сейчас тот наконец-то должен помочь.

«И теперь Уртицкий знает обо всем. Я под его защитой… Но что, если…»

Большие глазки маэстро тихонечко двинулись в сторону Кости.

Потом все исчезает-рассасывается – до поры до времени. Косте еще ехать на выездной семинар журнала – как раз обсуждаться с этим романом.

Еще он отправил роман на молодежную премию «Феномен» (где Уртицкий тоже работает рецензентом и лоббирует Костю; впрочем, тот за годы так и не получил премии… и в ней, разумеется, многое зависит от решения официального жюри… но оно зачастую – соратники маэстро…)

Понятно, сейчас Левашову необходимо и премию выиграть, и в журнале пройти успешно. Чтобы был полноценный резонанс – от публикации, от всего.

(Однако журнал и премия связаны друг с другом только внегласно. Все на свободных началах… но это же хорошо и оправдано; ведь в творчестве – всегда нужна свобода).

Роман классный – там сомнений нет никаких. Все давно восхищаются Костиным талантом, и он лидер самого главного столичного семинара.

«Профессиональное жюри посоветуется в кулуарах… всё будет супер! Им обязательно понравится! Вообще – всё произойдет само собой!»

Безо всякой протекции.

У Левашова все подскакивает, когда он узнает, что на его роман написана отрицательная рецензия – как раз человеком из журнала, неким Молдуновым.

«Я знал, знал, что так будет! Что все равно так будет!..»

Костя позвонил кураторам семинара, и ему так сказали.

«Что?.. – он не верит ушам. – Роман сырой, незрелый, но я еще выпишусь?! Господи, да это же просто смешно!»

…А в следующий раз, когда Костя приходит в студию и рассказывает Уртицкому о Молдунове, маэстро отвечает: совершенно неважно, как отзываются на твой роман. «Нет-нет, это все нормально. Конечно, я знаю Молдунова, это мой очень старый знакомый!»

Мол, даже если это влиятельный человек, это ведь только один отзыв и оценка вполне может быть изменена, надо просто пообщаться, по-свойски, потолковать – все равно произведение будет напечатано – они ведь своих печатают – всё; из тусовки, кого знают.

Потом всё занятие Уртицкий опять поглядывает на Костю очень хитро, лукаво.

«Ага! Значит, он все контролирует, обо всем уже распорядился…»

Левашов это чувствует, но… «что если что-то сорвется?.. Ведь Уртицкий в этом журнале нештатный сотрудник может он и не все может и не все он решает да конечно не все на что тогда редакция…»

И опять страшная, страшная вымученность, которая крутится, прокручивается в мозгу… «уже не то, уже не то это что-то не то. Что-то уже не в порядке!..» затык, мозговой затык остановился! «Я столько работал я все положил все бросил на это… Бросил все силы! – а-а-а, а-а-а-а!!»

У Кости – вспаренная голова; уже целый год от изнурительного труда мозги как взмыленная губка и – жар, жар, измождение во всем теле – гудит, гудит, в возбужденной усталости. А теперь…

Эта рецензия.

«Про мой роман пишут такую ахинею!»

Расклинивает, расклинивает душу.

Он чувствует, что так вымотал себя, что совершенно нездоров, перевозбужден – постоянно, постоянно – а-а-а-а-а-а!! И мысли, мысли в голове – что же будет, что будет, что теперь будет?

«Я знал, знал, эта бездарь, это ничтожество, оно не пустит никого вперед себя!!..»

А потом… спад, спад, мозговой затык, будто пальцы сунули за лоб – он, придя домой, ничего не соображает; просто сидит на кровати, уставившись в одну точку.

Все нормально, все будет хорошо! Все будет хорошо, Уртицкий прикрывает меня!

* * *

В результате, приезжая через неделю на семинар Молдунова, Костя уже здорово закрылся и готов конфликтовать. Но может… его все же не раскритикуют?.. На обсуждении он слышит еще более отрицательный отзыв про свой роман. Его надо переделывать – он дико сырой…

– И ваш объем ну… ну в половину меньше! – Молдунов напряженно посапывает, когда изъясняется. И раздраженно таращит глаза на Костю. – Вы писатель, я в этом даже не сомневаюсь. Однако если речь идет о большой литературе, сразу возникают все эти вопросы…

Молдунов говорит как бы настаивая, напирая на свое. Как из какого-то потесненного положения. И все время повторяет, что у них очень солидный журнал, в котором печатались все классики советской литературы, а Косте, мол, еще только двадцать четыре…

Левашов очень быстро проникается к Молдунову крайним презрением и омерзением. (А так, может, он еще и мог бы с ним сговориться). То, что Костя пишет с малых лет, занимается этим профессионально; то, что он писатель по духу и сути, Молдунова совершенно не интересует – он знает обо всем, но разговаривает так, будто Костя написал за всю жизнь один рассказ.

С другой стороны ясно, что там какая-то договоренность с Уртицким. Раз Молдунов так пыхтит и ругается, значит, за Левашова уже заступились.

(В какую-то секунду и приятно… «показать этому старому бездарю, что его мнение никого не волнует»).

В результате же… пока Молдунов критикует, Левашов просто смотрит на него каменным, непроницаемым взглядом и молчит. «Уртицкий-то меня все время только восхвалял!.. Это немыслимо – не идти ни на какие уступки!» Еще он думает: «Потесненное положение, потесненное… да, значит, Уртицкий уже замолвил за меня слово! Значит, роман будут печатать!..» – у него опять все так и всколыхивается внутри – да, даН

Он решил положиться на своего покровителя? Но подспудно подозревает…

К Молдунову он продолжает сохранять каменность до самого конца – роман он исправлять не будет. (Да и что там править?!)

А внутри так и прогибается презрение и честолюбие.

«Исходя из чего он писал свою рецензию? Из того, что писатели, по его мнению, складываются лет в сорок? Когда больше половины жизни уже позади… Старый ублюдок! Хочет, чтоб я провозился еще лет пятнадцать! А он мне будет отказы писать, а печатать будут его. А потом конечно уже время уйдет время уйдет я ничего не добьюсь не добьюсь ничего не выйдет время уйдет!!..

Стану таким, как он! Старый бездарь… и как… но Уртицкий-то что?.. Они меня еще критиковать будут!»………………………………………………………………

«Нет, здесь что-то не то. Это игра Уртицкого, опять его игра… Меня раскритиковали – это очень плохо, очень!!.. Уртицкий замолвил?.. Какое теперь все это имеет значение?! Я столько писал, а какая-то тварь просто бьет меня и не дает дороги! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!»

Кончики вспаренных извилин и искры, искры в голове – шевелятся извилины – прокатили, прокатили, издеваются!.. Кончики вспаренных извилин – жарко отдает по поверхности мозга – он чувствует, чувствует… И еще…

«Пустота-а-а-а!! Какая пустота, боже мой!» — нестерпимо кричит-расклинивается в душе!!..

Совершенное опустошение.

Молдунов действительно ничего не сказал по существу. Он только повторял, что желает добра и был по-отечески мягок, однако все время присутствовала в его интонации какая-то непонятная, басистая слащавость и самолюбование, – и в результате выходило только оскорбительно, ничего больше.

На прощание Молдунов – когда понимает, что «Костя не прислушался» – краснеет от натуги и говорит:

– Посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики.

После этого Левашов возвращается домой.

Опять это чувство!!.. Нестерпимое до крику – от расклинивающей душевной боли!!! «Я работал ежедневно семь лет писал до лопающихся сосудов мозг как протащили по асфальту-у-у-у!!.. Этот роман – плод стольких метаний…» Горячий горячий лед в голове-е-е-е-е-е!!..

Вы вне всякого сомнения писатель! – произносит Молдунов, ехидно улыбаясь, и с бахвальством выставляет вперед пузо. Он горд за Костю. Что у него появился такой ученик. – Но ваш роман сырой и слишком большой. И вы еще совсем молоды.

Костя садится на кровать. Внутри его будто хряснули топором, разрубив все нервы и мышцы в груди разом. Потом встает – ходит, ходит по комнате…

Десяток минут он совершенно не может переключиться с одних и тех же лихорадочных мыслей. А потом…

Посмотрим, что вы скажете… Посмотрим, что скажете, когда вам причинят боль литературные критики… У него начинает вертеться в мозгу эта последняя фраза Молдунова.

«Посмотрим, что вы скажете — да, так он сказал! И все время говорил так, будто Уртицкий уже заступился… посмотрим, что скажете, когда… да, да, это безусловно подтверждает, что… они напечатают, все равно! Уртицкий все сделал, он заступился!»

Нет-нет, это совершенно неважно, какой там отзыв, это все нормально, – беспроблемный, совершенно лояльный голос Уртицкого; он махает рукой. – Надо просто поговорить………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

Вечером у Левашова звонит мобильный. Это Лобов – поэт, тоже из студии, которого Уртицкий продвигает по журналам.

– Кость, это ты?

– Да, что случилось?

– Я тебе звоню, просто хотел прощения у тебя попросить…

– Что?.. За что?

– За эпизод годичной давности. У нас в студии – ты не помнишь? Я тогда случайно прочел записку, которую передала тебе моя сестра… ты Иру-то помнишь? Записка тебе предназначалась, а я случайно прочел…»

– О чем идет речь?

– Кость, я не помню содержания этой записки. Помню только, что там было написано про невесту. Невеста, Костя, понимаешь? – почти по складам повторяет Лобов.

– Ну и… что?

– Слушай, а ты же не работаешь сейчас, да? Мы знаем, конечно, что ты отправил роман на премию «Феномен», но… неизвестно же, победишь ты или нет. Там большой конкурс и все по справедливости – ты знаешь.

– Я-я… мы говорили о публикации в журнале.

– Ладно, ладно, Костя, только не надо мне никаких своих личных дел поверять, хорошо?

Лобов кладет трубку – разговор окончен.

«Какой эпизод? Записка? – думает Костя сразу после. – Никакого эпизода не было – о чем речь? Этого вообще не было».

Подспудно уже все понимая.

Лобов никогда не звонит ему… а тут вдруг позвонил. И он в близких, доверительных отношениях с Уртицким.

«Невеста, невеста… Ира! – вдруг прорывается сквозь изжаренное, воспаленное сознание. – Что? Ира Лобова? Так он просто позвонил, чтоб на Иру намекнуть? Что за бред? Вот уроды! Они что, думают, что я буду…»

Костя когда-то пытался ухаживать за Ирой. Год назад. Но получил от ворот поворот. Она действительно ему нравилась, но он ничего серьезного не хотел, и это у него, что называется, быстро пролетело.

«И теперь они что, хотят, чтоб я… Господи, Уртицкий… Вот урод, ублюдок…»

Вы можете помочь напечатать? – Да мое слово не имеет никакого значения… Глазки Уртицкого тихонько двинулись в сторону Кости – для писателя важен жизненный опыт, обретение семьи. – Рецензия Молдунова: ваш роман сырой и слишком большой. – А ладно, все будет хорошо, им совесть не позволит, я столько работал!.. – Вы вне всякого сомнения писатель! – Молдунов выставляет вперед пузо. – Невеста, Костя, невеста, понимаешь?..

«Я что, должен теперь Ире позвонить? Не буду, никогда!!.. Я не люблю ее! Никогда этого не будет!!» – Костя весь исходит внутри от презрения и желчи и боли – его унизили, все изрубили, а теперь раскачивают…

Он исходит от кислоты, от взмывающей гордости – вышагивая, шагая, шагая по комнате.

Потом вдруг останавливается… «Уртицкий же меня всегда тихонько… «огораживал»». Но что вдруг такой оборот – Левашов просто поражен. И что это началось так внезапно и нагло – ему даже страшно от удивления! Холодный испуг. И смешинка скользит.

«Позвонить ей? Яне буду звонить!..

…тогда завернут в журнале Уртицкий там все контролирует у них договоренность с Молдуновым это все просчитано… позвонить в журнал и рассказать? Никто не поверит меня там не знает никто не знает… если я не позвоню Ире!..

Нет, не буду звонить!»

Костя ходит, шагает, позвонить, позвонить Молдунову, узнать… – ваш роман сырой, надо переделывать. Ходит, ходит – будто старается увидеть на потолке комнаты – позвонить, узнать, там, там, на потолке, узнать, что с романом!.. – отрицательная рецензия.

Ваш роман не годится. – «Не могу позвонить».

Рассмотреть – на потолке, там – на потолке! – узнать, позвонить – ходит, шагает – тихонько-быстро тент неизвестности идет по потолку за Костей и все накрывает.

Позвонить в журнал, рассказать – пролить свет, открыть им глаза… – «я никого там не знаю, не поверят». Тем более роман раскритиковали — Костя совсем раздавлен.

«Вообще они все вместе, сговорились, и так всё знают – и Лобов позвонил».

Позвонить, узнать, что с романом… – да это совершенно неважно, – напевный голос Уртицкого. Сверху – как из тумана. Один считает одно, другой – другое.

«Не могу ни за что ухватиться!» – туман, туман на потолке.

Костя боится, боится и ходит, шагает – узнать – и «тент» тихонько-быстро следует за ним по потолку, что же будет, что будет? – втихомолку, как черное облако, накрывает, не разглядеть сквозь него.

Как внезапно появился этот тент! Сначала недоговоры: «для писателя важен жизненный опыт», «обретение семьи», тихо-скрыто…

И вдруг все выплыло наружу!

Все зависит от Уртицкого, конечно!

«Он не пропустит меня! Если только я…»

Костя ходит, ломая руки: «Что же делать, что делать?..»

Позвонить, узнать, – ходит по комнате: что же делать, что делать – на потолке, разглядеть – узнать, узнать, что с романом!.. Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста! Для писателя важен жизненный опыт, семья.

«Я никого не знаю в журнале мне только уже ясно скажут, что не будут печатать – это будет уже все, все раз так напрямую откажут, боюсь, боюсь… Молдунов?..»

Вы вне всякого сомнения писатель! – выставляет вперед пузо.

Позвонить в журнал – Костя ходит, смотрит – на потолке – Вы вне всякого сомнения писатель! – Молдунов с бахвальством улыбается.

«Я отправил на премию «Феномен»!» – Уртицкий тоже там решает. Мы знаем, конечно, но еще неизвестно, что там будет, – говорит Лобов.

«Уртицкий там рецензент… приходящих на конкурс работ… и жюри – сплошь его соратники-друзья. А если нет… все равно он может повлиять, прохиндей».

Скачки, скачки, болевые прогибания в груди – нет, нет, я не буду звонить Ире. Подчиниться, покориться?.. «Бездарь он, бездарь – никогда, никогда!»

Скачки, скачки души… а тент все поглощает, чтоб улеглось, устаканить, мягонько подчинить.

«Уртицкий втихую, закулисно сказал… в журнале и в премии… что берет на себя продвижение романа… позвонить Ире… и если не соглашусь… что если он скажет Молдунову, что я и с ним стал спорить? И тот поверит, конечно, бездарь, идиот. Все завернется и еще мне дурную славу Уртицкий сделает! Что если он скажет что-нибудь такое… нагадит, и я уже не смогу пробиться… никуда…

Что же делать, что делать?» – ходит, ходит, ломая руки.

Страшное холодное опустошение и боль. «Как, как это может быть?!! То, что происходит… это просто…» расклинивающая боль.

Кость, ты Иру-то помнишь?.. Записка тебе предназначалась. Ты Иру-то помнишь?

«Никогда, никогда не продамся!»

И вдруг это осторожное, мягкое чувство, что он не может не считаться с Уртицким, надо быть аккуратным – «а то я испорчу себе репутацию. В литературных кругах». – Задавить, задавить это презрением – я не продамся!

А ты ведь сейчас не работаешь, да, Кость? Мы знаем, конечно, что ты отправил свой роман на премию…

Там деньги, да. Деньги на кону, награда.

Но ведь еще неизвестно, победишь ты или нет, – резюмирует голос Лобова.

«Уртицкий продвигает Лобова. У них сговор – это очевидно, – всколыхивается Костя. – Как же быть? Как все это обойти и пробиться? Как обойти? Вот как-то надо так чуть-чуть и…» – Левашов представляет, будто протискивается через узкое пространство… но все вдруг падает в душе – не получится

……………………………………………………………………………………….

Получить молодежную премию – что может быть притягательней! А уж «Феномен», с ее многотысячным конкурсом и чарующим блеском, – это мечта нового поколения писателей. И какие мгновения славы: огромная зала, столько сияющих, медийных декораций – в момент взлетаешь на вершину славы! Море фотовспышек, внимательные объективы телекамер отсвечивают фиолетом…

Но главное, эта премия – еще и признание серьезных ценителей, – вся высокая творческая общественность в сборе.

Словом, отличный старт в литературу!..

«Там Уртицкий все контролирует… – да, Левашов все годы это чувствует, по его молчаливой ухмылке. – И теперь, если я не соглашусь встречаться с Ирой… но может как-то просто позвонить, договориться………………………….»

Поддаваясь порыву, в какой-то момент он подскакивает и звонит Уртицкому.

– Алё-ё? – пропевает Уртицкий в трубку. Мягкий, покладистый голос.

– Владимир Михайлович?

Они здороваются. Костя говорит Уртицкому, что съездил на выездной семинар, его обсудили…

«Что еще я могу сказать?!..»

– Ну хорошо. Что обсудились.

– Слушайте… – смешливо произносит Костя в трубку. И дружелюбно – так, будто отговаривается, не хочет портить отношения с Уртицким. – Я хотел вам сказать. Я все понимаю, да. Спасибо, что замолвили за меня слово в журнале, я это уже понял… но по поводу остального… ничего другого мне не надо. Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо?

Он так и говорит этим вежливым, отнекивающимся тоном. А внутри все сковало.

– А-а… – протягивает Уртицкий. – Ладно, хорошо.

– До свидания. Еще раз спасибо за протекцию.

Этот телефонный разговор – накануне очередных занятий в студии. А на следующий день, когда Костя туда приходит, Уртицкий только и делает, что подхихикивает над ним и колет буквально по любому поводу. Каждый раз, когда Левашов начинает говорить о проблемах в современной литературе, Уртицкий принимается ехидно разводить руками с кислой улыбочкой – так, что Костя все время чувствует себя дураком. (Другие участники студии не очень понимают, в чем дело, но и не особенно-то обращают внимание).

После вечера, когда они едут домой, Уртицкий как всегда принимается рассказывать одну творческую историю – еще из советских времен…

– Я тогда регулярно ездил на юг Москвы. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел… – и произнося это, он опять так тихонько-тихонько поводит, поводит в сторону Левашова своими большими глазками…

Когда Костя приходит домой… Внутри у него:…………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо? – Костя как отговаривается – добро, смешливо. – Спасибо за протек… – Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, – резко и твердо произносит Уртицкий.

«Все просчитано просчитано если я не позвоню Ире все пойдет прахом – все семь лет работы, а-а-а-а-а!! – горячая струйка кипятка налилась в извилины. – Все сговорились. Я не смогу попасть ни в одно серьезное издание все заметут и испортят мне…»

И Костя ненавидит себя! – за эту очередную секундную мысль о репутации. Честь, неподкупность важнее? Или…

«Бездарь, бездарь, он мне еще указывать будет!» – вся гордость так и встает на дыбы!

Но более всего… удивительно: такое происходит! Как такая игра может быть? И он снова весь исходит внутри – от страшной кислоты и презрения – «бездарь, бездарь, ублюдок кислорожий…

Большими глазками повел на меня…

Нет, дело просто в том, что это не стопроцентный роман. Если я напишу что-то по-настоящему стоящее… должен сейчас, сейчас черт дери. Дальше – работать, работать… не могу, не могу!!!..»

У Кости загнан, ошпарен мозг – будто тащат, тащат по горячему асфальту – загнали, загнали!..»

Нет выхода, нет выхода. Шмякается на асфальт мозгом, жихает с пылью.

«Нет, я не позвоню ей… но ты ведь позвонил Уртицкому тебя ведь затянули теперь уж… – нет! Я не буду ей звонить!» Но эта мысль – как у падающего тела.

«Нет, не буду звонить!»

Мы там готовили… так и не вышел.

Все это – мастерски сделанные намеки. Костя чувствует, что каждое слово, каждая интонация стоят в них на своем месте. Это как фортепьянный аккорд, но клавиши нажимаются не разом, но по порядку (каждая часть одного намека). Но в его сознании это уже отражается горстью звуков. А что эта «горсть» означает доходит он постепенно, через несколько часов.

Конечно, основную суть он ловил сразу, но детали проявляются для него гораздо позже, когда он начинает обдумывать и вспоминать. В результате он приходит к тому, что от него требуют вполне определенных действий да еще с мелкими нюансами. Но больше всего в тупик ставит… ты должен. «Я ее совсем не знаю…» – ты должен. Раз и все. Должен.

Ира Лобова.

Это условие.

Позвонить в журнал, рассказать, открыть им глаза…

«Вообще они все вместе, сговорились, и так все знают – они заодно с Уртицким – и Лобов тоже».

Позвонить, узнать, что с романом… – роман не годится, переделывать. «Я отказался, наотрез отказался переделывать». Как ловко его заманили в ловушку его же действиями! Костя ходит, ходит – старается увидеть на потолке комнаты – позвонить, узнать, там, на потолке, узнать, что с романом!.. – рецензия, плохая рецензия – идет, идет тент наверху.

Ходит, шагает – успеть рассмотреть на потолке – тихонько-быстро тент следует за Костей, все накрывает.

Ваш роман не годится. Молдунов специально. Сговор с Уртицким.

Позвонить, узнать, – ходит, ходит по комнате: что же делать, что делать – на потолке, разглядеть – узнать, узнать… жизненный опыт, Костя. Ты Иру-то помнишь?

Позвонить, позвонить, узнать-разглядеть на потолке, успеть! – скажут то же самое, роман отклонен – и это будет уже все. Официальный отказ из журнала. Тихонько-быстро следует тент.

Уртицкий вступился втихаря.

«Если позвоню в журнал, полезу на рожон…» – Отказ. И если уже скажут точно – в журналах все точно, если спросить напрямую – дадут ответ, точка.

«Не могу, не могу позвонить… Молдунов все сказал… Молдунов говорил как из потесненного положения…» – это только ощущения – «я никогда не смогу зацепиться за это!!» – неясный тент, ничего не видно.

Секунду ему страшно, удивительно! – от этой наглой быстроты – как быстренько следует тент – «как это может быть, кто им позволил?!..»

Такое происходит!! Еще вдруг спонтанная мысль: «Я, может, слышал полно таких историй? Да, но когда это в вопиющей реальности… Боже мой, это просто, просто…»

Непередаваемо и невообразимо, да.

«И… Не могу взбунтоваться. Не за что зацепиться». И снова, снова слова Уртицкого: Мы там готовили один текст, который так и не вышел.

«Я столько лет его знаю и после этого выходит что только… Ублюдок, ублюдок кислорожий».

Жаркие вспышки-змеи в голове, в туманящей усталости. Гул, все гудит в извилинах!!

Ходит, ходит, узнать, узнать – позвонить Молдунову – сказать, что Уртицкий…

Я не знаю вообще, о чем идет речь, – кажется, слышит уже Костя ответ Уртицкого – Молдунову. – Это ему просто померещилось. Ну вы что думаете, что я… и его личная жизнь… как это вообще может быть связано?