355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Москвин » Лечение водой » Текст книги (страница 17)
Лечение водой
  • Текст добавлен: 1 марта 2022, 17:32

Текст книги "Лечение водой"


Автор книги: Евгений Москвин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– А когда это было? Давно?

– Пять лет назад, Кость.

Часть III

Глава 16
I

Через несколько дней после ссоры с Ильей Марина, сидя на качелях во дворе возле дома, подозвала Гамсонова, когда тот опять возвращался из Москвы, – махнула ему бутылкой пива из глубины кленовых торшеров.

Гамсонов как-то продолжительно посмотрел на нее, остановился; потом подошел.

– Где ты шатался эти дни? Я тебя не видела.

– Это я тебя не видел.

Марина рассмеялась и покачала головой.

– Господи, какой ты забавный!

Она отпила из бутылки. Прозрачно-коричневый блеск стекла странно, тихо гармонировал с желтыми кленами, переходом тона, и сейчас пространство двора было четко разделено на оранжевые коридоры и тень. А несколько кленов, стоявших на теневой стороне, превращали ее почти в ночь.

Гамсонов увидел зеленое граффити вдалеке, за оградой, на здании детского сада. Округлые рисунки тоже как будто светились, даже фосфоресцировали через зоны света и тьмы; на расстоянии. Так красиво и потаенно смотреть на граффити. В отдалении за забором, под кленовыми торшерами, и детский сад совершенно пуст и тих. Черные заборные клети – тоже почти как тень; они словно утратили материальность и можно пройти сквозь.

Но по-прежнему плохо различимо, что там, на территории сада. Даже детали здания. А цветочные чаши, песочницы, дорожки и веранды – все непонятно сливалось в общую, безмолвную массу. Оставленную людьми – чтобы поглотилось землей………………………………………………………………………………………

Только изредка в остановившемся цвете раздавались ясный стрекот стали с завода и еще какие-то выдувания.

«Когда же это кончится?» – подумал Гамсонов с усмешкой. Но к этому уже давно как-то привыкло сознание. Не то что он перестал замечать, но…

И теперь звуки завода будто гасились, притуплялись бархатной тяжестью оранжевых и черных зон.

– Я? Забавный? Ну-ну… – Денис с иронией почесал переносицу. – Ты как… все воюешь?

– Ты о моих «котиках»? Нет. Уже нет.

Четкое разделение – света и тьмы – и на Марининой майке. Та самая майка, в которой она была, когда Гамсонов услышал ее первую ссору с Витьком. Но сейчас закат намалевал несколько оранжевых участков, совершенно стерев изображение музыканта, четких и сложных, походивших на геометрические фигуры, тонувшие в вертикальных изгибах «реки». Будто воочию показал на человеке светлые и темные стороны. Только лицо Марины в полусвете, и она улыбалась как-то чуть печально и опустошенно; и чуть весело.

– Думаю, я все закончила. Ну… или почти все.

Она вспомнила сожалеющий голос Ильи, когда он позвонил ей сегодня и стал, заикаясь, просить прощения; говорил, что очень хочет помириться, а Марина ответила: посмотрим.

Но в то же время ей было опустошенно. Все ее любовники остались при ней. Все то, за что она так причитала последние дни; да и с Витьком она помирится. Но… надлом, который произошел. Она словно знала заранее: этому лучше не случаться. Ведь одно и то же – что надлом, что крах всего. И странная печаль, тоска… одолевавшие теперь… они вышли на волю и казались единственно настоящими.

Да нет, она помирится, конечно… и все пойдет по-старому?

– Понимаешь, Илья, с которым я ссорилась… я никогда не могла подумать, что он поверит им. Кристинке и Витьку, я имею в виду… и собственно, всего-то, что они сказали ему… ну да, что я продала его подарки. Ну еще, что я якобы кинула его друга по-крупному. Причем это вранье полное. Но в любом случае… я не думала, что Илья так пошлет меня без разбора… Я, конечно, и сейчас не сомневаюсь, что он меня любит, но… – Марине вдруг на секунду стало страшно. – Главное, что я боли никакой не чувствую, Денис.

– Ты ж наоборот говорила, что тебе больно.

– Вот именно – боль только в тот день и была. Сразу после ссоры. А потом все испарилось.

Она помолчала. Потом принялась расспрашивать Гамсонова о его «деятельности». Теперь, когда они чуть сблизились, ей хотелось повыпытывать, но от ее прежней стервозности не осталось и следа. И она сама хотела откровенничать с ним – дальше и дальше.

– Я тебе ничего не расскажу. Даже не пытайся – все равно не дождешься, – сказал Гамсонов совершенно серьезно, спокойно и лаконично.

– Скажи хотя бы, откуда ты все это берешь? У тебя один поставщик или несколько?

– Считай, что у меня их ровно столько, сколько аппаратов.

– Ага! Не мудрено. Ты купил с рук и теперь…

– Умасливать людей – это то, что я прекрасно умею… – шутливо заявил Гамсонов; и вид у него как всегда был важный и благородный. – Люди становятся о-очень продажными, как только я начинаю их покупать.

– «Их» или «у них»?

– А какая разница?.. Да нет, не каждый с рук. Одну «Моторолу» я выловил в Москве-реке.

– Не может быть!

– Я те отвечаю. Случайно заметил на дне, когда по берегу шел.

– Врешь, – Марина прищурилась и с улыбкой отвернулась.

– Немного, – признал Гамсонов. – Я катался на катере. Все равно эти штуки притягивают мой взгляд, руки, все. Они притягиваются ко мне, как к магниту.

– Неужели она работала?

– Кто? «Моторола»-то? Я высушил феном – и заработала.

– Потом покажешь. Интересно.

– А больше те ничё не нужно?

Гамсонов все отнекивался и шутил, но внутри уже чувствовал, как в нем слабеют барьеры по поводу Марины. И вспомнил, какой она представилась ему вчера, когда он так же подходил к дому. Это было… не видение, а именно представление – после дождя, на безлюдной солнечной улице. С отсыревшими кленами и увлажнившимся, бликовым светом. Гамсонов вдруг почему-то представил девушку, вышедшую к нему из-за кленов и остановившуюся возле тротуара. Белокурые волосы забраны сзади в заколку; неподвижные искры солнца на отставших прядях. Он был оживлен и обрадован этому – как радуются пробуждению. Новизне, явившейся в жизнь. Как возможно что-нибудь, кроме теплого, чарующего отклика? Раз она так вышла к нему. Остановилась, ласково смотрит… Марина? Он различал за темно-коричневыми очками улыбающиеся глаза. Они будто приглашали… «Ты готов?» Но это уже и вошло в его жизнь, он угадывал… и одновременно прекрасно и явственно ощущал. Будто это… он сам?

Он даже не был уверен, что представил Марину. Он никогда не видел ее в таких очках. Но кто это? Он не знал. Только понимал, что из него уходят все первые дурные чувства и расхождения слов и неприязнь. А ведь из-за этого чаще всего отдаляешься навсегда.

Что это? Новое ощущение странного города?

Это просто – новое… какая-то новая жизнь. Откуда?

Гамсонову и теперь вдруг стало хорошо, когда он подумал. Он смотрел на Марину – долго; сейчас была видна только нижняя часть ее лица – подбородок в оранжево-золотой зоне и губы с притаенной, мягкой улыбкой. А верх – лоб, глаза – в совершенной тьме.

Марина улыбается.

Она уже совсем не обижалась на его остроты, хотя и почувствовала легкую досаду.

– Слушай… Илья… Он сделал для меня очень много. Больше всех. Я не хочу его терять.

– Накупил тебе больше всех? – спросил Гамсонов, но уже просто дружелюбно.

Марина рассмеялась и, взявшись за лоб, склонила голову – воспоминанию. Ее голова полностью вошла в зону света, но Гамсонов так пока и не видел лица – только искрящиеся белокурые волосы. А на майке – все та же «оранжевая река» и как в лаве тонущие ромбы и треугольники – и сейчас световой рисунок будто и не двинулся. Не менялся.

Марина говорила об Илье и действительно вспомнила кое-что…

– …Только работать я его так и не заставила. И все-таки я знаю, он любит меня. Поэтому так и взвился… – она помолчала; потом сказала, – знаешь, мать, отец, я – мы переехали в этот город, когда мне было всего три года. У них всегда были отношения очень-очень так себе. Точнее, она-то его любила, сильно, а вот он всегда вел себя… будто дико ее осчастливил. Ну ты понимаешь. И что она ему этим обязана. Что он якобы спас ее от одиночества, на которое она была обречена. Хотя это вообще ни на чем не основывалось. Ну разве только, что мать всегда была зашуганной… Но она нашла бы себе кого-то другого. Вполне.

– Что значит «другого»? Она нашла его. Есть отношения только здесь и сейчас – я давно это понял. Кто-то сходится, кто-то расходится… но об этом можно судить только по факту. А вот все эти иллюзии… я их сколько уже слушал… не понимаю я этого, – Гамсонов покачал головой.

– Я не об этом, Денис.

– Да нет, я понял, о чем ты.

– Я тоже уже очень давно перестала строить иллюзии. Пожалуй, как раз из-за отца. Он всегда вел себя так пафосно, так самодовольно. С таким гонором кричал, что очень образован. И еще у него появлялись всякие идеи-фиу – что мать, видите ли, должна изучать восточные языки, чтобы чем-то отличаться от остальных. Когда ей однажды захотелось выучить английский. Господи, зачем я тебе все это рассказываю? Сама не могу понять…

– Вот… я тоже не понимаю.

Марина улыбнулась и…

– Знаешь… ты очень жесткий человек.

Но вдруг перестала улыбаться.

– На самом деле, я знаю, зачем рассказала. Видишь ли, странная вещь. Теперь моя мать кажется мне именно такой, понимаешь? Как он говорил о ней – тогда. И она действительно никого уже не найдет себе. Вот чем оборачивается для женщины – когда ее не любят. Со временем она становится представлением человека, который не любил ее…

Гамсонов слушал, смотрел на Марину. Он ничего не отрицал, хотя у него были иные впечатления о Наталье Олеговне. Но удивительно, что Марина заговорила о… представлении.

Девушка, которая «вышла» к нему вчера. Из-за кленов. После дождя. «Ты готов?»

– Что, не ожидал от меня таких философствований? Вот-вот, я не только умею пакости подстраивать и деньги выкручивать.

– Ну и что?

– Слушай, скажи мне… – она смотрела на Гамсонова. Стоявшего перед ней в золотой зоне. Одну ногу он поставил на большую резиновую покрышку, наполовину зарытую в песок. И лицо Марины тоже сейчас было полностью на свету. – Почему такой человек, как ты… переехал на смежную комнату?

– Такой, как я? А больше тебе ничего не надо знать?

– Вот я об этом и говорю. Который не хочет, чтоб о нем много знали.

Гамсонов опять хотел отшутиться…

Нет, промолчал.

* * *

……………………………………………………………………………………….

Позже… он думал о Переверзине. Как-то некоторое время назад Денис, не заговаривая о нем, аккуратно поинтересовался у Натальи Олеговны, есть ли у нее с дочерью какие-то родственники в Москве. «Нет, только друзья или приятели», – ответила женщина и пожала плечами. Гамсонов… после этого лишь рассмеялся, слегка, и головой покачал. Он знал, что Переверзин обманул его, когда сказал, что эти люди его родня. Но… какая, на самом-то деле, разница?

И все же в ICQ Денис больше не отвечал ему и сбрасывал, если тот звонил

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

II

Прошло еще недели две – после разговора с Мариной во дворе.

В жизни Марины вроде наступило затишье – по крайней мере, так казалось. Никаких истерик Денис больше не слышал. В то же время, он не знал, помирилась она со своими любовниками или нет. Однако домой больше ни с кем не заваливалась, а только часто сама куда-то уходила. По утрам. Наверное, как раз к ним? А может, только к Илье? Один раз вечером, когда Марина появилась в прихожей, у нее была чрезвычайно мрачная мина на лице. Гамсонов сразу подумал, это, видно, из-за Ильи… стало быть, дело все-таки катится к разрыву? В любом случае, он понял, она так и продолжает копаться… может, уже в себе?

Но это был только момент, а так он не обращал внимания – почти не общался… да и она перестала прилипать.

Потом как-то раз, когда был в Москве, у него состоялся-таки разговор с Переверзиным. (Это был первый с того момента, как тот сказал, что предприятие с Китаем проваливается).

Гамсонов поднял трубку.

– …Денис, слушай, я тебе просто говорю…

– Что ты мне просто говоришь?

– Давай встретимся завтра и пойдем в банк. И оформим Visa и все как ты скажешь.

– А больше те ничё не надо?

– Ну Денис… – Переверзин произнес уже сдающимся голосом и что Гамсонов совсем уже только придирается к каждому слову попусту. – Это тебе надо – разве не так?

– Мне надо – да. Мне еще кое-чё другое было надо – а чем все обернулось.

– А чем обернулось – я устроил тебя жить к своим родственникам.

– Пф-ф-ф-ф… – Гамсонов посмеялся недоверчиво и кисло.

Сейчас он стоял у задней стены некоего магазинчика (это был район «Щукинской»). И перед ним открывался небольшой пустой дворик между девятиэтажками.

– В первой половине дня, – продолжил тот. – Давай в первой половине дня встретимся и оформим карту. А еще лучше – давай сделаем это не в Москве, а я приеду к тебе… к Полежаевой. И там оформим. Там в городе ведь есть наверняка и не один банк.

– Хэ… А больше те ничё не надо?

– Денис, ты что, запрещаешь мне приехать к своим родственникам?

Но Гамсонов сразу почувствовал слабую, неуверенную нотку в его голосе.

– А они твои родственники?

– Да. Дальние. Я тебе уже говорил тыщу раз.

– Н-нет… что-то мне не верится в это… и так продинамить с Китаем, – Гамсонов говорил уже с безрадостной смешинкой.

– Денис, послушай. Давай просто встретимся и поговорим. Я просто хочу встретиться – все. Давай я приеду на твою новую квартиру… ну, как хочешь.

– Вот-вот, – подхватил Гамсонов. – Ты подумай сначала как следует, а потом повтори снова.

– Слушай, ну может, я все-таки приеду…

– Во-во! Чё-то я уже не чую особого энтузиазма…

– Динь… я не знаю, что на это сказать.

– Не знаешь? Сначала подумай, что хочешь сказать, а потом я тебе позвоню как-нить еще…

После этого Гамсонов нажал кнопку «Off»…

Разговор прекратился.

…Он еще некоторое время постоял у стены магазина, пространно изучая меню телефона и борясь внутри с досадой, подкатившей к горлу…

Потом вспомнил, что действительно вчера был возле «Сбербанка» – в своем новом городе. Он стоял напротив здания банка, и вся улица вокруг – в плоских солнечных «плитах»… И у него возникла мысль позвонить Переверзину, но Гамсонов не стал набирать. Зато ответил сейчас – когда тот сам позвонил…

Но Денис не хотел мириться. Переверзин не настолько важен.

В то же время, он уже не чувствовал никакой опаски по отношению к Марине – нисколько.

А солнечный город… странно притягивал своими замершими лучами, покоем. Это происходило… будто чуть против воли, а все же…

Вчера, когда Гамсонов стоял напротив банка… «А может, Левашова попросить? Visa по его паспорту…» Нет, к Косте лучше не обращаться с такими вещами. Солнечные «плиты» стояли почти на всех стенах домов. Правильные прямоугольники, широкие и желтые, по площади чуть меньше самих стен… прямоугольники – как еще несколько стен, рядами.

И все постройки улицы казались такими правильными и ровными – за этими четкими световыми фигурами. Могло даже показаться… дома просто как кубы и прямые параллелепипеды. Как начальные формы – и в них незаметно ни окон, ни балконов; и невидно никакой отделки. И только позже, по некоему неведомому закону от первоначальности получится город…

В широком промежутке между зданием банка и соседним домом – два желтых прямоугольника; один вертикальный, на торце, второй – лежит на асфальте внизу, отдельный от первого; но их близкие стороны едва не касаются. А пространство позади – там, видимо, другая улица – почему-то в тени.

Гамсонов испытал… странное легкое притяжение… поглядеть на часы. Была половина пятого.

Глава 17

Через несколько дней ему привалило коммуникаторов, и он возился и чинил их дома, полировал. В Москву ездил редко и только по мастерским………

……………………………………………………………………………………….

Один раз… в конце недели… он просто шел по городу, но, удивительно, не заметил, как перешел рельсовые пути. Потом огляделся… и понял, что стоит в посадке – в начале дорожки, которая проходила по клеверному валу параллельно трем путям; посадка из кленов была справа от дорожки и путей. Здесь не чувствовалось такого будоражащего звукового оживления, как в остальных частях города; стук получасового поезда словно объединял в себе все отголоски завода, снимая и растворяя их в набиравшем высоту тяговом разгоне электропередачи.

И все смолкало.

Как странно – завод был совсем рядом, через пути, за гаражами; Гамсонов видел башенки, высокий плиточно-граненый забор, фрагменты труб и кубовидных пристроек – казалось, можно подняться на небо к плотным, остановившимся взрывам облаков, с коричневыми и сиреневыми потеками.

Завод «наполнял» взрывы – из труб, – но дым остановился.

Завод… остановился.

В зоне мягкого, бархатистого солнца, которое резче очерчивало бледно-розовый кирпич.

Посадка была уединенным местом, и время здесь текло еще медленнее, еще размереннее. Даже Гамсонову, привыкшему к постоянному действию, захотелось вдруг пробыть здесь долгие часы; просто ходить туда-сюда и созерцать клены. Рассматривать сплетения электропроводов: сияющие серебряные восьмерки, стянутые зеленоватым ребристым стеклом, «нули», почти как висельные петли, застывшие между двумя параллельными проводами, чуть провисшими от столба к столбу, перекинутые через остановившиеся подвижные блоки вниз. А на конце – стопки из бетонных шайбовых гирь.

Впереди, в череде сияющих кленов Гамсонов вдруг увидел один зеленый – это была темная, зрелая зелень, лишь кое-где потрескавшаяся желтизной.

Сзади послышался юз выезжающей из-за поворота машины: колесо выплюнуло из-под себя гравий; и еще один звук: короткий, полый и сдавленнорезиновый – от потеснившегося внутри колеса воздуха.

Гамсонов обернулся. Знакомая машина: старый «Lexus».

Дверь отворилась, с переднего сиденья вылезла Марина, резко, решительно, и пошла в направлении Гамсонова. Илья, тоже выйдя, поначалу только окликнул, но потом пошел следом.

Когда Марина заметила Гамсонова – ее резкий, удивленный взгляд… В этот момент Илья нагнал ее, схватил за локоть и принялся что-то ожесточенно объяснять, тянул обратно к машине, но Марина упиралась и, в конце концов, в сердцах оттолкнула… спрятала руки в карманы джинсов.

Этот толчок был как глубокий, освободившийся выдох.

Парень постоял, потом пошел обратно к машине. Сел, стал разворачиваться.

Марина уже подошла к Гамсонову. Она ничего не сказала, они просто двинулись по дорожке, вдоль рельсовых полос.

– Надоели они мне все, Господи ты Боже мой… – выдохнула Марина. Не обращаясь к Гамсонову; к себе.

Потом вдруг остановилась и стала осматриваться. Ее лицо словно пробуждалось, светлело, когда она подолгу рассматривала каждый из трех светофоров, высившихся возле путей, – не в ряд, но по диагонали, – и ближе всего был светофор возле ближайшего к дорожке пути. Его длинные, старые козырьки наполовину скрывали катафотное стекло, а солнечный свет обесцвечивал красный огонь, и лишь незажженное табло, большое, как коробка, указывало на запрещающий сигнал.

Марина как-то особенно воспоминательно усмехнулась, приложила кулак с сияющими перстнями к подбородку, ее взгляд заблуждал, ниже, ниже – к небольшому, ржавому электроящику возле основания светофорной мачты, потом по тянувшемуся, линованному солнцем пути (возле рельса, от ящика ветвилось несколько проводов, прятавшихся куда-то между шпал, и торчала красная рукоятка-переключатель). Еще ниже – по стертому белизной гравию, к клеверному ковру, который будто тихо просев и пожухнув от времени, поднимался по земляному валу к носкам ее сапог…

– Я так давно не была здесь. Много лет. Странно, правда? – она посмотрела на Гамсонова. – Я везде шатаюсь… А здесь я не была много лет… – Она помолчала, размышляя. – Знаешь, мне дорого это место. По-настоящему. Наверное, поэтому я и забыла о нем. Боже мой, как я могла… – она произнесла это без самоукора – наоборот, с радостной ноткой – что теперь вспомнила и что она наконец-то здесь. И что теперь дальше будет вспоминать.

– Оно тебе дорого?

– Да. – Марина все осматривалась. – Лет в семь, в восемь я любила гулять здесь со своим отцом… Боже, только подумать, здесь вообще ничего не изменилось! Только светофоры поветшали – до чего странно! Знаешь, я сюда приходила, чтобы посмотреть на них. На то, как они загораются, зеленым, желтым… на то, как буквы на табло высвечиваются… этот, – она кивнула на ближний, – на нем высвечивается буква «И». И он реже загорался, чем тот… самый дальний… Гораздо реже! Я больше всего любила его… любила ждать… иногда целый час ждала, пока он загорится… А средний – никогда не загорался.

– Да, действительно… Как странно – поезд-то всегда в другую сторону идет!

– Денис, я прошу тебя, не издевайся.

Гамсонов сразу посерьезнел.

– Да я и не собирался.

– Прошу тебя, не издевайся… – повторила она уже тише; и как-то робко. – Мой отец… я помню, он торопил меня домой, а я слезно умоляла остаться, подождать, пока загорится буква «И»… и мы оставались. Меня трудно было отсюда утащить! И я всегда дожидалась.

Они пошли по дорожке, Марина рассказывала, то и дело оглядываясь назад, на светофоры. Она будто выхватывала из прошлого образы – мыслью и взглядом, – а Гамсонов чувствовал блуждающий в воздухе запах рельсового масла, он улавливался только на второй, на третий вдох, а потом как-то отступал, рождая инстинктивное желание почувствовать его снова. Чуть сбивая дыхание.

Этот запах, казалось, как-то особенно гармонировал с солнечным светом.

– Потом отец умер. И я больше сюда не приходила. Я не любила отца, но я любила приходить с ним сюда. И он был звеном, без которого… – она опять взглянула на светофоры, сиявшие – теперь четко было видно – красными сигналами, а когда снова повернулась к Гамсонову, на ее лице вдруг отразилось… – Все было потеряно! Разъединилось… Ничего уже не было! Это потеря любви без боли. Страшнее всего так потерять. Исчезло звено… любовь будто разъединили, понимаешь? Она просто пропала и все. Я не могла приходить сюда без отца. Я всегда приходила с ним… Кто бы ждал со мной появления буквы на табло?

Потом она отвернулась, шмыгнула носом. Заговорила уже спокойнее.

– Я… стала жить другой жизнью, непонятно какой… она, наверное… подменила меня.

Гамсонов чувствовал – Марина говорит серьезно; и что это не минутный порыв, но какой-то другой, особенный набирает теперь в ней силу и остроту. Марина остановилась, смотрела на небо, и сияющие рельсы протягивались далеко-далеко, в обе стороны от ее кожаной куртки со сверкающими кнопками и замковыми «собачками» по бокам.

– Это был другой, затягивающий оборот… уже тогда – я уверена… Он именно оттуда… И ты знаешь, я даже ни разу не задумывалась за эти пятнадцать лет, настоящий он или я просто удерживаюсь за тех, кто за меня цепляется… не дает полюбить. Ах, Боже мой… как хочется настоящей любви!

Марина выговорила в сердцах, сиренево-желтым взрывам облаков в горизонтальных столбах света. И Гамсонов расслышал эти капли жажды, вдруг проступившие через бесконечные каменные маски игр, лукавства, интриг. От отсутствия любви? Но разве она виновата? И раньше, когда Марина оттолкнула Илью… Этот груз, который она будто сбросила с себя… все это…

Любовь устраняет время – обращая в один миг.

Они стояли в бархатных световых коридорах, которые, прошивая небо и посадку, чуть рыжели, с каждой минутой. И над скрещиваниями света и рельсов, вверх, в воздух поднимались веселые радужные шестиугольники, иногда очень четкие, словно наполненные хрусталем. Гамсонов заметил пружину, которой оканчивался один из проводов, неподалеку, – она будто разжималась и накалялась рыжиной, постепенно, в устойчивом свете.

– Я больше не буду… я делала непонятно что… я больше не буду… Зачем?

– Послушай, не стоит…

– Ты не понимаешь, – она обвинительно посмотрела на Гамсонова – будто он усомнился в ее искренности: – Боже, я ведь серьезно говорю!

– Я знаю.

Она встретилась с ним глазами…

– Спасибо, – поблагодарила; с облегчением… – Как я могла забыть это место…

Они шли молча; некоторое время. И Марина словно чуть затаилась, успокоилась.

– Но ты не забыла… – сказал Гамсонов. – Вот… Это, наверное, единственный во всем городе! – он кивнул на зеленый клен, остановился, подошел, и стал рассматривать немногочисленные желтые «трещины» на листьях – как расплетенные шелковые шнурки. На щеке у Гамсонова застыл рыжий солнечный зайчик.

– Ах да, – она тихо рассмеялась, – и правда… Я тоже больше не видела ни одного зеленого… Уверена, что единственный!

– Уверена? – сказал Гамсонов. – Да… – и вдруг произнес утвердительно:

– Сейчас лето, а не осень.

– Пожалуй. И эти клены, все желтые… Они только убеждают, что лето, верно?

– Да. Ни одного листа не опало. И один клен все-таки зеленый… Знаешь, у меня впечатление… что это продлится еще долгие месяцы. И ничего здесь не переменится, даже когда везде наступит зима. Сам не понимаю, откуда взялось! Началось с первого же дня…

Гамсонов говорил… будто, в конце концов, не выдержал – ему хотелось поделиться.

Марина улыбалась – слегка.

– Этот город нарушенный, Денис. Он всегда был таким. Чуть нарушенным… Я не знаю, почему.

– Нарушенный? Ты так это называешь?

Они двинулись дальше.

– Ну… да, да, другого слова и не подберешь. Потом постепенно перестаешь обращать внимание… Но знаешь, я долго хотела исправить нарушенности. Опять мое детство… Мне было десять лет. Я хотела достроить город до счастливого. Я думала, нарушенность чувствуется так отчетливо, потому что ему всего один шаг до счастливого города. Как тот, что был на обложке cd-диска. Я увидела однажды в киоске. Три высотки, освещенные солнцем – на них был какой-то… отпечаток счастья, что ли…

– Пф-ф-ф! – ухмыльнулся Гамсонов. – Музыкальный диск. Такая ранняя страсть к року…

– Прекрати, – она пихнула его в бок и заговорила почти наставительно. – Это был диск с упражнениями по английскому языку. Как раз тогда мать и думала выучить язык – помнишь, я говорила?

– А почему город на обложке?

– Сама не знаю! Мать все раздумывала, покупать или нет, и не стала в итоге, а я надулась – я хотела любоваться на эту картинку всегда, когда мне захочется. Но потом, когда я все же упросила…

– Вы пришли, а диска уже не было. Тогда все эти киоски были в новинку. Люди хватали из них токо так…

– Нет-нет, ничего подобного.

– Точно те говорю! – заявил Гамсонов с шутливым пафосом. – О-очень ожесточенно хватали. Держатели на этом нагрели руку…

– Я не об этом. Диск был на месте. Просто фотография… она настолько не произвела на меня впечатления… второй раз, я имею в виду. Я даже подумала, это какой-то другой диск. Ты не представляешь, как я была разочарована… Но нет, это был тот самый… Я, помню, так побледнела… и мать увела меня – мы не стали ничего брать. Понимаешь… там уже не было этих трех высоток. Вообще!.. – Марина посмотрела на Гамсонова. Она говорила пораженно. – Там был только завод.

– Завод?

– Нуда. Вроде этого нашего. Тоже солнцем освещен… Утренний свет. Но… Этот завод будто все подменил… А в первый раз мне померещилось. Но мне не могло померещиться! Я же отчетливо помню эти три высотки. Три башни, выходящие из одного трехэтажного основания. И этот отпечаток счастья… Из-за зеркально голубого неба… Н-нет… Я тогда заметила… картинка как-то чуть растянута на краях. Знаешь, как если бы дома отражались в чуть вогнутом зеркале…

Марина так увлеклась, что, смотря на Гамсонова прищуренными глазами, водила рукой в воздухе; перед собой.

– …и да. – Закончила она как-то очевидно и неизбежно.

– Что – «да»?

– Я желала достроить наш город до счастливого. После того случая. Я только не знала, как.

Гамсонов ничего не отвечал; но потом заметил – тихо:

– Мы живем, как живем. Есть цели, есть противоборство интересов. Из этого можно построить, но… все иллюзии… – он сомнительно покачал головой. – Главное, не жить как все – это да. Иначе и впрямь отупеть можно.

Марина почти не слышала его. Ею владело странное чувство… Все, чем она жила, казалось ей теперь таким далеким. И можно уйти от этого, как от единственной, ничтожной ошибки. Что это никакое не течение жизни. Так просто – взять и зажить иначе. Казалось, она и всегда жила возвышенно, только однажды оступилась на миг. Весь этот свет вокруг и даль из наслаивающихся рамок и проводов. Она вдруг как-то отстраненно рассмеялась – совсем не так, как смеялась обычно. Нервный, переживающий смех… настоящей женщины.

– Денис, я хочу большего… Я этого не понимала – я только теперь вдруг поняла, – она сказала вдруг очень уверенно. Так… будто у нее остался единственный шанс в жизни, чтобы обрести это большее.

– Но почему – теперь?

– Потому что я снова пришла сюда.

Впереди показался поезд – из прямоугольника тоннеля, в который слиновывался ближний путь, перспективой ссыпая гравий в темноту, слепую, плоско почерневшую – из-за огромного медово-оранжевого солнечного шара, с рыжим ворсом на краях, стоявшего четко и контрастно над тоннелем. Странная мимическая гримаса поездной головы из слившихся красных полос под лобовым стеклом, напряженная, воспаленная, медленно расщепила непреодолимую черноту.

Марина с быстрой, затаенной радостью обернулась на светофоры… нет. Ее светофор (как и другие два) горел ровным, красным сигналом.

– Подожди… – она даже выставила руку назад, чтобы удержать Гамсонова. – Я так давно не видела этого. Я хочу посмотреть, как буква «И» загорится.

Марина застыла в азартном предвкушении, снова прижимая кулак и розовый ворот свитера к подбородку, не оборачиваясь. Гамсонов ждал, а она смотрела, стараясь поймать каждое мгновение. На ее веснушчатом лице появилась всегдашняя хитринка.

Поезд приближался очень медленно – ползуще гася зеркальные рельсы. Марина не выдержала, стала поглядывать на поезд, разворачиваясь на увесистых каблуках то в одну, то в другую сторону; потикивая замковыми «собачками» на куртке. Она будто играла во что-то… в свое детство.

– В чем дело, я не понимаю…

– Светофор тебя подразнить решил. Знает, как ты его любишь, – засмеялся Гамсонов; не сводя глаз с Марины.

– Хе! Точно!.. Интересно, почему машинист, если видит красный, всегда заранее тормозит? Зачем метров за двадцать останавливаться?

Постепенно состав вплотную подходил к светофору – первый вагон уже прошел мимо. Поезд уже и не полз, но сдвигался рывками. То когда машинист давал очередную тягу, слышался натяжной тычок (от резко-последовательно надрывавшихся зацепов между вагонами, – и тычок выходил разнотонным). То, когда тормозил, воздух пронзал оглушительный, щемящий юз колес, а потом длинный звук «ш-ш-ш-ш», – как из паровой машины.

Гамсонов подумал об отголосках с завода.

В окнах напротив был виден мужчина, стоявший посреди вагона, – одной рукой он держался за железную рукоять на спинке сиденья, другой сжимал связки глиняных колокольчиков, свисавшие вниз, к полу. И каждый раз, когда поезд трогался, колокольчики, приходя в движение, покачивались на нитях. Через поднятую форточку едва слышалось их переливчатое позвякивание, перемежавшее остальные звуки… или это ветер звенит в кленах, которые всегда стоят не шелохнувшись?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю