Текст книги " Муха и влюбленный призрак (Муха и тени забытой пещеры; Сокровище забытой пещеры) "

Автор книги: Евгений Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Муха и влюбленный призрак
(«Муха и тени забытой пещеры»)

Глава I
ИСТОРИЯ С ПРИВИДЕНИЕМ

Дорога летела навстречу джипу и бесстрашно кидалась под колеса. По асфальту гуляли пыльные вихри. Справа за шеренгой пирамидальных тополей тянулось кукурузное поле, слева земля кончалась. За обрывом рябило море, неспокойное, в сказке о рыбаке и рыбке, когда старик пришел за дворянским званием для своей старухи. Вдали среди туч неслышно сверкнула молния. В джипе не чувствовалось ни ветра, ни предгрозовой духоты, но атмосфера была штормовая.

– У меня приказ, – виновато сказал Дед.

Мама вела машину и делала вид, что не может ни на секунду оторвать взгляд от дороги.

– А у Маши школа, – сказала она ветровому стеклу.

– В Москве тоже, помнится, была школа. Возможно, даже не одна, – сострил Дед.

– Она привыкла к этой.

– Через четыре года ей в институт поступать.

– Вот через четыре года и поглядим.

– Маргаритка, пойми, нельзя всю жизнь прожить в Укрополе!

– Николай Георгиевич, я тринадцать лет здесь прожила. Тринадцать лет! – сдавленным голосом повторила мама. – Только все наладилось: дом купили, меня взяли на телевидение. А теперь все бросить? Где вы раньше были?! – в сердцах добавила мама и прикусила язык. Раньше Дед сидел в тюрьме у американцев. Он разведчик.

Из Америки Дед вернулся недавно и хотел навсегда поселиться в южном городке Укрополе с Машей и мамой. Но в Москве рассудили по-другому. Сам Президент России сказал, что пора Деду передавать свой богатый опыт молодым офицерам. Ему присвоили «генерал-майора», пообещали квартиру в Москве и работу в Академии разведки.

Для мамы такой поворот оказался неожиданным. Раньше она жила в Москве, а потом в Стокгольме вместе с Машиным папой – сыном Деда. Он тоже был разведчиком и погиб за месяц до рождения Маши. Мама уехала в Укрополь и так здесь обвыклась, что стала бояться другой жизни. А Дед не хотел перебираться в Москву без внучки. Кроме Маши, у него не осталось родных людей. Да и с мамой он ладил. Спорили только из-за переезда в Москву. При этом и Дед, и мама говорили: «Так будет лучше Маше» – только Дедово «лучше» означало «поедем», а мамино – «останемся».

Сказать по правде, Маша сама не знала, как ей будет лучше. В Москве духота, чад, людей миллионы, и все незнакомые. И моря нет. И сада. С другой стороны, Дед прав: нельзя всю жизнь прожить в Укрополе… Кем она станет? Хотелось – журналисткой, как мама, или разведчицей, как папа и Дед. Но в Укрополе не нужны ни журналисты, ни разведчики. Мама все эти годы ездила на работу в Сочи: три часа на автобусе, или полтора на машине, когда она есть.

– Маргаритка, я русский генерал. Я не могу нарушить приказ, – снова начал Дед.

– Очень даже можете. Ушли бы в отставку и жили себе спокойно.

– Я двадцать лет спокойно прожил за решеткой, а теперь еще поработать хочу.

– А Маша привыкла к этой школе.

– А в Москве школы не хуже…

Маша не вмешивалась: в таких случаях только пикни, и взрослые со всей нерастраченной силой возьмутся за твое воспитание. Мама скажет: «Завтра норное сентября, а у тебя не сделано то-то и то-то». Например, платье не поглажено. А Дед вспомнит, как у них в военном училище старшина говорил: «Сегодня не погладил форму, а завтра потеряешь автомат».

Не прислушиваясь к спорщикам, она смотрела в окно. Дорога шла под уклон. Было видно, как навстречу катит огромная тень тучи, а дальше все терялось в дождевой пелене. У обочины стоял покосившийся автобус. Водитель менял колесо, а пассажиры сидели на краю поля или голосовали проезжающим машинам.

– Подсадим кого-нибудь, а то скоро дождь сюда дойдет, – сказала Маша, надеясь, что при посторонних Дед с мамой угомонятся.

– Конечно, подсадим, – ответил Дед.

Мама уже сбавила скорость, а потом зачем-то свернула с дороги, и джип заскакал по полю. Тут и Маша заметила школьного историка Евгень Евгеньича и завхоза Иванова. Они сидели на какой-то длинной коробке, с тоской поглядывая на быстро надвигающуюся тучу. Видно, потратились в Сочи, а водители на юге избалованы курортниками и даром не подвозят.

Увидев подъезжающий джип, Иванов заерзал и толкнул историка локтем. Джип был похож на украшенную для карнавала танкетку: мордастый, сверкающий, грозный, с «люстрой» из десятка лишних фар – мечта бандита. Иванов притих, по-черепашьи втянув голову в плечи. Бандитская машина остановилась у его ног, но завхоз не поддался на уловку. С безразличным видом он стал отколупывать ногтем какую-то прилипшую к штанине дрянь. Историк, приложив ладонь козырьком ко лбу, пытался разглядеть людей за темными стеклами.

– Садитесь, – распахнула дверцу Маша. Завхоз вскочил. Машу он, похоже, не узнал, но заметил маму.

– Ба, наша телезвезда! Какая честь для нас, простых тружеников, – он поклонился, блеснув ранней лысинкой, и сразу нырнул в машину, чтобы второй раз не нагибаться. Противный был тип: моложе мамы, а брюзгливый, как старуха. Даже школьники обращались к нему «Иванов», а не по имени-отчеству.

Евгень Евгеньич сказал спасибо за обоих и начал втискивать в джип коробку. Стоймя она не помещалась, лежа заняла бы все сиденье. В конце концов коробку бросили под ноги, уселись, и Евгень Евгеньич захлопнул дверцу.

Мама вывела джип на дорогу. Остающиеся пассажиры автобуса провожали его завистливыми взглядами.

– Вы, я вижу, тоже с обновкой. Почем такие иностранные машины? – осуждающим тоном спросил Иванов.

– Где как, – сдержанно ответил Дед. – Эта не совсем новая и обошлась не очень дорого.

– А на новую денег не хватило? – опять осудил Иванов.

Маша двумя руками уперлась ему в бок и заставила отодвинуться.

– Просто мне подвернулась эта. По случаю.

– Ворованная, – предположил Иванов.

– Нет, ее один пианист продавал.

– Хорошую машину по дешевке не продадут. Небось, после аварии кое-как поправил, а внутри все гнутое.

– Перестаньте, Иванов. Люди нас подвезли, надо благодарить, а вы язвите. – с досадой сказал Евгень Евгеньич.

– Нет, почему же. – Дед обернулся с переднего и сиденья и посмотрел на завхоза. – Человек беспокоится за нас, ведь правда?

Взгляд у Деда был неподвижный. Убедительный такой взгляд, Маша называла его про себя разведчицким. Иванов попытался отвести глаза.

– Я что? Я правда беспокоюсь. Может, он жулик, этот пианист.

– Согласен с вами! Без проверки никому нельзя доверять! – горячо подхватил Дед и продолжал раздельно, как будто диктовал: – Но этот пианист проверенный, лауреат международных конкурсов. Уезжает работать за границу, вот и продал машину. Вы же не хотели обидеть достойного человека?

– Да ни в жизни! – поклялся Иванов и сник. Дед объяснял Маше, как укрощать нахалов, но сразу эту науку не схватишь. Тут важны тонкости: и взгляд, и тон, и жесты, и даже паузы между словами. Это не гипноз, а психотехника: человек думает, что сам так решил, а в действительности пляшет под твою дудочку.

А Дед, потеряв интерес к Иванову, через другое плечо обернулся к историку:

– Евгень Евгеньич, вас до дома подвезти или к школе?

– Не стоит беспокоиться, нам бы до перекрестка…

– Да куда ж вы по дождю? – Дед кивнул на серую пелену впереди. Она была совсем близко.

– К школе. Люди отдыхают, а нам до ночи возиться, – сдавленно буркнул Иванов и пнул коробку под ногами. Там звякнуло. – Бандиты, а не дети! Любой замок гвоздем открывают. Даже девчонки шастают в подвал: Белого Реалиста им подавай!

– Кого?

– Это легенда, – объяснил Евгень Евгеньич. – Девочке, которая увидит призрак Белого Реалиста, он скажет имя ее будущего мужа.

– Суеверие, – вставил Иванов.

Маша подумала, что завхоз уже надоел всем за пять минут, а ведь бедный Евгень Евгеньич ездил с ним в Сочи. Интересно, зачем? Она исподтишка толкнула ногой коробку, и там опять звякнуло.

– Странное прозвище для призрака, – заметил Дед. – В монастырях обычно рассказывают о Черном Монахе, в казармах – о Солдатах разнообразных цветов. А в школе должен быть какой-нибудь Белый Ученик.

– Так он и есть реалист в смысле «ученик реального училища», – объяснил Евгень Евгеньич. – Вы вообще знаете, что раньше было в нашей школе?

Дед пожал плечами.

– Заметно, что особняк строили не для школы: колонны, эти каменные селедки повсюду… Герб чей-нибудь?

– Не селедки, а две кефали – торговый знак Никиты Бобрищева. Был в Укрополе такой рыбопромышленник больше ста лет назад, владел нашим тарным заводом, двумя консервными и целым флотом рыбацких шаланд. После смерти Бобрищева его дочь пожертвовала особняк реальному училищу. Она вообще не в отца пошла. Бобрищев – тот был настоящим преступником, главным контрабандистом в наших местах. А Олюшка Бобрищева раздарила его шаланды рыбакам, платила за их детей в училище.

– Так это в ее честь назвали Олюшкину улицу! – догадалась Маша. – А девочки говорили, что она утопилась от любви.

– Не утопилась, – улыбнулся Евгень Евгеньич. – Она прожила долгую жизнь, только замуж не вышла. После революции работала в нашей школе. Какой-то комиссар хотел ее арестовать как буржуйку, но рыбаки не дали.

– А Белый Реалист? – напомнил Дед.

– Это долгая история. В общем, он-то и застрелился от любви к Олюшке.

Джип въехал в стену дождя. Крыша зазвенела, как ведро под струей воды из колонки. Лило так, что «дворники» не успевали расчистить стекло. Мама съехала с дороги, чтобы какая-нибудь машина сослепу не врезалась в джип, и остановилась.

– Надо переждать. Схлынет немного, и поедем.

– Расскажите про Белого Реалиста, – попросила историка Маша.

– Да уж придется, все равно стоим, – согласился Евгень Евгеньич и начал: – Бобрищев был, как тогда говорили, миллионщиком. Помеченные двумя кефалями бочки и консервные банки с рыбой всех сортов попадали в лучшие магазины Санкт-Петербурга и в мелкие лавочки где-нибудь на Урале. Случалось, пограничная стража задерживала бобрищевские шаланды с контрабандой: турецким табаком и китайским чаем, ямайским ромом и французскими винами.

– Скажете, они в Китай на шаландах плавали? – не поверила Маша. – Шаланды – это же просто большие лодки, даже без палубы.

– Нет, в дальние страны плавали пароходы, – объяснил историк. – Шаланды их встречали в открытом море и забирали часть груза. Пароход шел дальше, в порт, и там владелец груза платил за то, что ввез в Россию иностранный товар. А за ту часть, которую тайно переправил на берег в шаландах, не платил. Это и есть контрабанда.

Сам Бобрищев не выходил в море. С контрабандой попадались и шли под суд рыбаки. Судьи не решались обвинить миллионщика, хотя, конечно, догадывались, что Бобрищев был хозяином контрабандистов. Потому он и жил не в торговой Одессе и не в курортной Ялте, гле селились черноморские богачи, а в тихом Укрополе, подальше от полицейского начальства.

Жена Бобрищева умерла родами, оставив ему дочь Олюшку. А он мечтал о сыне, помощнике в делах.

Миллионщик не скупился на самых модных домашних учителей для своего ребенка, на самые роскошные платья и самые дорогие куклы. Но полюбить дочь не смог. Олюшка его раздражала уже тем, что посмела родиться девочкой. Спасаясь от придирок отца, она часто убегала к морю играть с детьми рыбаков. К десяти годам Олюшка бойко бренчала на пианино и болтала по-английски. А еще – выходила в море на шаландах, умела грести, ставить парус и вместе с рыбаками тянула сети, не боясь испортить ручки.

Бобрищев наказывал ее за неподобающие барышне занятия, Олюшка продолжала бегать к морю. Твердостью характера она не уступала отцу. Когда Бобрищев лишил ее карманных денег, понесла на базар подобранную на пристани мелкую рыбешку. Весь город сбежался смотреть, как дочка миллионщика под кружевным зонтиком кричала вместе с торговками: «А вот бычки, кому бычки!»

– А вы там были? – съехидничал забытый Иванов.

– Нет, прочитал об этом в старой газете. Тогда журналисты не меньше, чем сейчас, любили скандалы в благородных семействах, – ответил Евгень Евгеньич и продолжал: – Однажды Олюшка вышла в море с рыбаками и попала в шторм. Сорвало парус, и шаланду понесло на прибрежные камни. Рыбакам оставалось или погибнуть, или выгрести на веслах против ураганного ветра. А черноморская шаланда – не маленькое судно. Весла у нее тяжелые, в рукояти залит свинец для равновесия. И вот Олюшка села к такому веслу и вместе со всеми шесть часов боролась о штормом.

В тот день море унесло жизни пятерых рыбаков. Миллионщик впервые посмотрел на дочь не как на докучливое существо, которое только и знает, что рвать дорогие платья, а как на человека с характером. После этого случая он смирился с тем, что бог не дал ему сына, и начал готовить в наследницы дочь. Олюшкины ровесницы еще в куклы играли, а она изучала двойную итальянскую бухгалтерию и ездила по делам отца в Лондон. Бобрищев считал, что хозяин должен до тонкостей знать всю работу, тогда его не обманут.

Умер он загадочно. Лег вечером в постель, а утром его нашли у моря, в трех верстах от дома. То ли сам упал с обрыва, то ли столкнули… Все огромное наследство досталось шестнадцатилетней Олюшке.

Многим хотелось прибрать к рукам бобрищевские миллионы. По тогдашним законам сиротам назначался опекун, имевший неограниченные права. Он даже мог заключить в тюрьму непослушного ребенка. Нашлись какие-то дальние родственники Бобрищева, которых он при жизни знать не хотел. Ссорясь друг с другом, они наперебой подавали в суд, чтобы взять под опеку Олюшку и ее деньги.

Но Бобрищев оставил дочери не просто деньги – не бумажки с орлом, а заводы и торговые конторы, пристани и шаланды. Во главе дела стояли двенадцать управляющих. Олюшку они знали, будущего опекуна – нет, и справедливо опасались, что этот временный человек все разворует, разорит, набьет себе карманы и уйдет.

Бобришевскую рыбу ела половина России, от царской семьи до каторжан. Двенадцать управляющих были небедными и очень влиятельными людьми. Им удалось затянуть суд на целый год. Когда Олюшке исполнилось семнадцать лет, закон позволил ей самой выбрать себе попечителя, а это совсем не то, что опекун. Попечитель не мог распоряжаться Олюшкиной судьбой и Олюшкиными капиталами. Он опытный советчик, ни больше ни меньше. Молодая хозяйка во многом зависела от своих управляющих и выбрала себе в попечители одного из них.

Только не думайте, что Олюшка была марионеткой в руках этих двенадцати. Несколько лет спустя она поймала попечителя на воровстве и уволила без скандала, подарив золотые часы.

Но вернемся назад, в 1901 год. Суд закончился, двенадцать управляющих празднуют победу, «опекуны» остались ни с чем, но успокаиваться не собираются. А миллионщице Олюшке семнадцать, и у нее жених, сын простого рыбака. История не сохранила его имени. Газеты писали «крестьянин Рыбаков», «пятиклассник Рыбаков».

Маша подумала о своих мальчишках – какие из них женихи? А ведь уже в восьмой перешли.

– Ему было девятнадцать лет, – добавил Евгень Евгеньич.

– Второгодник, – хрюкнул Иванов.

Историк даже не посмотрел в его сторону и объяснил для остальных:

– Это и был Белый Реалист. Олюшку он знал с детства и, как говорили, был с ней во время того шторма, когда их шаланда чуть не разбилась о камни. В газетах его называли сиротой. Я думаю, Белый Реалист учился урывками не по глупости, а из-за того, что зарабатывал на жизнь. Тупицу Олюшка не полюбила бы.

– Так она его любила? – удивилась Маша. – Зачем же тогда он застрелился?

Историк развел руками:

– Слишком лакомым куском было бобрищевское наследство, и слишком беззащитной казалась Олюшка. Родственники затеяли новый суд: мол, посмотрите, она же ненормальная – папины шаланды раздарила, особняк отдала училищу, в женихи себе выбрала не то прохиндея, не то идиота. И при этом, как наш Иванов, говорили, что в девятнадцать лет поздно учиться в пятом классе, стало быть, у Белого Реалиста не все дома.

Тут уже речь шла не о том, что наследница Бобрищева мала, а о том, что она душевнобольная. Если бы суд это признал, опекун мог навсегда завладеть Олюшкиными заводами.

Новый судебный процесс длился полгода. Вызывали врачей-психиатров, опросили десятки свидетелей. Многие подтвердили, что дочь миллионщика вела себя, как простолюдинка. Вспоминали и тот попавший в газеты случай, когда она торговала бычками на базаре.

– А Лев Толстой был графом и землю пахал, – вставила Маша.

– Вот именно! – подхватил историк. – В те годы многие образованные люди шли в народ: занимались простым трудом, открывали школы для крестьянских детей. Олюшкины причуды не казались бы такими странными, если бы она выбрала себе другого жениха. Поэтому Белый Реалист и решил уйти из ее жизни. Даже по сегодняшним меркам он был ей не парой. Представь ну хоть свою маму и матроса с пятью классами. О чем они будут разговаривать? Куда пойдут, если ему хочется на футбол, а ей – на концерт Чайковского?

Никто не видел, как застрелился Белый Реалист.

На мысу между Торговой и Каменной пристанями нашли пробитую пулей фуражку со следами крови. Она зацепилась за куст над обрывом. Полиция решила, что тело Белого Реалиста унесло море.

Гибель влюбленного не остановила Олюшкиных врагов. Совсем наоборот! Они заявили, что Белый Реалист спрятался, надеясь пристыдить судей мнимым самоубийством. Но многие поняли, что Белый Реалист был не пройдохой, мечтавшим жениться на деньгах. Олюшкин выбор уже не казался странным. Да, миллионщице ничего не стоило найти себе богатого и образованного жениха. Труднее найти любящего и верного.

Месяцем раньше двенадцать управляющих выписали из Германии старого профессора Вернике, светило мировой психиатрии. Он прибыл на следующий день после гибели Белого Реалиста и произнес в суде речь из одной фразы: «Господа, любовь не нуждается в лечении». Весь зал встал перед Олюшкой, одетой в траурное платье. Да, если бы он приехал на день раньше… – вздохнул историк. – Ценой своей жизни Белый Реалист спас Олюшкино состояние, но сделал ее несчастной. До старости она ходила на мыс, где нашли простреленную фуражку.

– Олюшкин мыс! – подсказала Маша. – Да, с тех пор его так называют… А еще интересно, что все Олюшкины враги плохо кончили. Один разорился дотла, другой запил, третий проигрался в карты и то ли утонул, то ли сам утопился. Начали поговаривать, что здесь не обошлось без Белого Реалиста. Мол, душа самоубийцы не может попасть в рай, а наказания адом не заслужила, вот и бродит по земле, помогая влюбленным и расправляясь с их врагами.

Самые злые потоки дождя схлынули, мама включила «дворники». Стало видно, что джип стоит в луже.

– Увязли. Я не могу толкать, у меня нога сломанная, – довольным голосом сообщил Иванов.

– И вы молчали?! – забеспокоилась мама. – Сейчас мы в больницу…

– Нога у него сломана лет десять назад, – сказал Евгень Евгеньич. – Все никак не заживет, особенно когда надо работать.

– Зажить зажила, но мозжит в непогоду, – объяснил Иванов.

Мама завела мотор, и мощный джип легко выбрался из лужи. Иванов поджал губы, как будто его оскорбили.

– Я так и не поняла, зачем он застрелился, – сказала Маша. – Ну, отобрали бы у Олюшки ее заводы. Многие и без заводов живут.

– Хотел жениться на богатенькой, а номер не прошел. Он и – того, – рассудил Иванов.

– Он думал о любимой, – сказал Евгень Евгеньич. – Что мог предложить рыбак дочери миллионера? Копаться в огороде и рыбой на базаре торговать?

– Он думал о себе, – сказала мама. – Женщина может расстаться с заводом, чтобы не расставаться с любимым. Только не всякий мужчина примет такую жертву. Просыпаться, смотреть в облупленный потолок и думать: «А ведь она жила во дворце и все отдала ради меня». Этот Белый Реалист просто снял с себя ответственность и бросил девушку. Она даже замуж не вышла.

– Он поступил по-мужски, – заключил Дед, и с этим все согласились, хотя каждый по-своему понимал, что такое мужской поступок.

– Так, значит, призрак Белого Реалиста обитает в подвале? – Дед обернулся и через спинку сиденья посмотрел на коробку. – Замок?

– Сейфовый. Четыре каленые сувапьды! – важно пояснил Иванов.

Маша подумала, что завхоз сам похож на непонятную и противную сувальду: суется везде.

– Я приглядел замок попроще, – добавил Иванов, – а Евгень Евгеньич уперся: только этот. Даже своих денег приплатил.

– Зачем? Пускай бы девочки ходили в подвал. У детей должны быть свои тайны.

– Там государственное имущество, – сказал 11 панов. На него перестали обращать внимание.

Дед смотрел на Евгень Евгеньича:

– А вам-то зачем это? Из своего кармана заплатили за такую дурь, чтобы лишить детей игры. Боретесь с суевериями?

– Борюсь, – глядя в сторону, ответил историк.

– Никакое это не суеверие, – сказала Маша. – Петькина мама видела Белого Реалиста, когда в школе училась. И еще одна девочка, только она уехала жить в Сочи. А в прошлом году – Настя Говорова из одиннадцатого класса. И все поголовно вышли замуж.

– Вот видите, Николай Георгиевич! – оживился историк. – Взрослая девочка, в восьмой класс пойдет, а верит в призраков.

Маша фыркнула:

– Я верю не в призраков, а людям. Все говорят одно и то же: Белый Реалист молодой, интересный. И по виску непрерывно течет кровь. Непрерывно! Стали бы они врать, тем более что все замуж вышли! Петькиной маме он сказал имя жениха – все точно.

А Насте Говоровой не захотел говорить, но сделал рукой так, – Маша нарисовала в воздухе круг, – и она сразу поняла, что у нее муж будет шофером. Руль же круглый. И колесо.

– Так мясорубку крутят, – проворчал Иванов. А Евгень Евгеньич сказал:

– Земля тоже круглая. Может, он имел в виду капитана дальнего плавания.

– Может, – согласилась Маша, – только шофер уже был у Насти на примете.

Из пелены дождя вынырнула школьная ограда. На каменных столбах еще сохранился знак Бобрищева: две кефали, как половинки круга – одна головой вверх, другая головой вниз. В детстве Маша думала, что кефали играют в салочки. А потом узнала, какие они хищные, присмотрелась к разинутым ртам и поняла, что каждая норовит вцепиться другой в хвост.

– Ближе не подъехать – ворота закрыты. Вам-то что, а нам бежать по дождю, – сказал завхоз.

– Не сахарные, – буркнул Евгень Евгеньич и вышел под ливень. Его сразу же окатило как из ведра. Историк потянул к себе коробку с замком.

– Машина хорошая. Другие на такую машину за всю жизнь заработать не могут, потому что не пианисты, а честные труженики! – попрощался Иванов. Вид у него был торжествующий. Маша поняла, что завхоз давно обдумывал эту фразу.

* * *

Первого сентября замок оказался на двери в подвал, а историк – в больнице. Он зашел в школу печальный, с блокнотом. На одной странице было написано: «Здравствуйте». На другой – «Попал вчера под дождь и потерял голос. Поеду в Сочи лечиться». Его расспрашивали, а Евгень Евгеньич показывал готовые ответы или писал новые.

Литературу в школе вел директор. На уроке у восьмиклассников он вспомнил, что собирался о чем-то спросить историка, и послал Машу за ним.

Учительская оказалась заперта, а в двери кабинета истории торчал ключ. Маша дернула ручку – тоже заперто. Было ясно, что Евгень Евгеньич уехал в больницу. Непривычно тихий коридор школы казался таинственным. Из любопытства Маша заглянула в кабинет. На столе, придавленная мелком, лежала записка. Маша рассудила, что раз Евгень Евгеньич оставил ее здесь, то никаких тайн от восьмиклассников записка не содержит и можно ее прочитать.

А. С.! – писал историк (А. С. – это Андрей Сергеевич, директор). – В шкафу кассета со «Спартаком». Поставьте шестиклассникам, и успеете подготовиться к уроку для восьмого. Продержитесь дня три-четыре. Сегодня же напишу своему институтскому однокашнику в Севастополь. Он сейчас не у дел и, надеюсь, подменит меня. Очень сожалею, что так вышло.

Искренне ваш Е. Степанов.

Р. 5. Убедительно прошу никому не доверять ключ

от подвала.

Маша взяла записку, и вдруг на стол спорхнула еще одна. Видно, листки слиплись в блокноте, и Евгень Евгеньич случайно вырвал лишний. Во второй записке объяснялось, где лежат кассеты с историческими фильмами, где плакаты и все такое. Последним был «ключ под Сократом» с припиской: «Толич! Можешь сам убедиться. Я дошел до № 5. Не будь свиньей, дождись…» Продолжение осталось на другом листке блокнота.

Маша приподняла гипсовый бюст Сократа. Внутри он оказался пустым, и под ним действительно лежал ключ с двумя хитро выпиленными бородками.

Судя по всему, Толич был тем севастопольским однокашником Евгень Евгеньича. Он так и не приехал. А Евгень Евгеньич разболелся. Ему пришлось делать операцию на голосовых связках. Историю кое-как, по учебнику, преподавал директор.