
Текст книги "Каменный пояс, 1984"
Автор книги: Евгений Замятин
Соавторы: Борис Бурлак,Рамазан Шагалеев,Василий Оглоблин,Виктор Петров,Геннадий Суздалев,Владимир Харьковский,Николай Терешко,Леонид Саксон,Нина Пикулева,Николай Тарасов
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ
Очерки
Виктор Потанин,
лауреат премии Ленинского комсомола
„ГДЕ БЕЖИТ ТОБОЛ…“
Старшие Архиповы сидят за столом, пьют чай. Младшие Архиповы увлеклись сказкой. Расположились рядком на диване, и Андрюша неторопливо читает: «Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нем люди богатые и бедные, и всем им просторно…» Голосок у него то поднимается кверху, то переходит на громкий тревожный шепот, то совсем-совсем спадает. Может, так и надо читать наши русские сказки. Конечно же, так! Иначе бы не сияли глаза у сестренок – Наташи и Олюшки.
А я сижу среди старших. Уже давно сижу, как будто место пригрело. Мы потихоньку беседуем и так же не спеша попиваем очень крепкий чай с густым молоком. Оно такое густое, что сверху в чашке стоит янтарная пленочка. Чай хорош, он веселит меня, успокаивает. Да и этот дом меня всегда успокаивает. Скоро прибавится забот у Архипова-старшего, ведь он председатель большого колхоза, моего родного колхоза «Россия». Вот об этом мы и говорим:
– Крестьянское дело должно быть потомственным! А иначе все прахом… – Хозяин стола посмотрел на меня недоверчиво, почему, мол, молчишь, не согласен? Но я с ним согласен. И жена, Люда, с ним тоже согласна. Она – верный друг его и помощник. Она в колхозе «Россия» главный экономист…
И вот уже он переводит глаза на нее, и глаза его ждут поддержки, сочувствия, и поддержка приходит:
– Правильно, Витя, согласна я. Нужно хранить в семьях наши традиции…
В ответ на ее слова он усмехается, но усмешка не злая, а добрая. И в глазах тоже добрый свет. И все-таки не выдерживает:
– А как хранить, ты подумала? Ведь город рядом – такой насос.
И прав хозяин. До города всего тридцать два километра. А дорога – чистый, ровный асфальт. И уезжали всегда по этому асфальту только самые молодые, самые лучшие.
Помню, в нашем Утятском было два колхоза. Один колхоз объединял полдеревни. И председателей тех тоже помню. Среди них были и свои, родные и кровные. Попадались приезжие. Их присылали к нам прямо из города, и они гордились, что едут на укрепление…
Многие прибывали к нам без семьи – с одним чемоданчиком, в котором лежали мыло, чистое белье и две-три брошюры с агросоветами. И обладатель этого сиротского чемоданчика селился где-нибудь у одинокой старушки в боковой тесной комнатке. И жил он тоже просто и сиротливо. Зато ночами обычно не спал – все писал и писал какие-то тезисы. А по утрам этот председатель собирал в правлении разные планерки и на этих собраниях всегда кого-нибудь распекал и отчитывал. А под конец заглядывал в свои тезисы и ставил задачи на неделю вперед и на месяц. Так – в криках, спорах – проходил его день, а под вечер он плелся домой, усталый и выжатый, а на лице стояла гримаса обиды: «Зачем я приехал? Здесь живут одни старики да лентяи! И семью в эту дыру не потащишь, и сыновей не отдашь в эти классы… Да и какие здесь педагоги в этой…» И он придумывал такое слово, такое, от которого сам же и содрогался… А через полгода, как правило, уезжал. Но это место сразу же занимал новый страдалец. И опять его посылали на укрепление, и снова круг замыкался. «Так почему же мне так не везет?» – вздыхал обреченно приезжий. Ведь там, где-то в городе или в райцентре, он был в славе, в почете, а здесь люди не признавали. Но часто самые умные из приезжих закрывали на это глаза. «Будем жить тут как в командировке!» – решали они. И так они жили, а потом, конечно же, уезжали. И там, дома, за все эти мучения их часто ждало продвижение по службе или награды. Или, на худой конец, удивление: «Смотри ты, полгода выдержал. Надо же, молодец!»
– А почему?.. – Я оборачиваюсь на хозяина дома и чувствую, что волнуюсь. – Почему и теперь иной смотрит на назначение в деревню как на страдание… как на несчастный случай, на горе?.. Почему тебя оставляли в аспирантуре, а ты все же поехал?
– Ну, я это я, – смеется хозяин.
– Мы – люди особые, – уточняет жена. А сама хитро щурится, глаза у нее длинные, синеватые, очень похожие на продолговатую сливу. Какие-то нездешние глаза. Но Люда родилась в соседнем районе, а свадьбу сыграли, когда училась в Курганском сельхозинституте. И вот уж трое детей у них, а ведь каких-нибудь шесть лет назад они еще стояли на комсомольском учете. И на молодежные вечера ходили, на танцы… Но мои мысли перебила хозяйка:
– Да, мы с Витей особые. Мы же крестьяне! И у нас, где хлебушек, Там и душа. А хлеб-то в городе не растет… – Она смеется и смотрит долгим взглядом в окно.
Там и душа, там и спасение… И еще она там у женщины, где дом ее и где дети. И где тополек под окнами, посаженный самой младшей – Олюшкой… И еще она там, где огород, где мычит корова, где ходят грачи по весенней черной земле, где распустились березы… А раз так у женщины – у жены, значит, так и у мужа. Потому и начал председатель свою жизнь в наших краях с постройки большого дома.
Он заложил его по всем правилам – на сухом и высоком месте. И стены возводил не из бетона и кирпича, а из крепкой сосны. И скоро-скоро поднялись стены и крыша. А рядом сразу появился пригон для коровы и крытый курятник. Загородили и огородик очень аккуратным зеленым штакетником, подняли скворечник. И пошли по селу разговоры, хорошие, добрые. В деревне если полюбят, то уж лет на двадцать вперед, с солидным авансом… Помню: забежала к моей матери в дом учительница Александра Дмитриевна Девятова. Лицо у ней какое-то особенное, будто тысячу рублей нашла:
– Ну вот! Повидала его, повидала. – А у самой зрачки так и бьются в глазницах, играют.
– Кого повидала? – не понимает мать.
– Да председателя нового! – И она опять задохнулась, потому что хочет быстрее сказать, а слова запинаются!
– Мы на тракте стояли. В район надо, а автобус ушел. И вдруг легковая подходит, и дверца открылась: «Садись, народ! Места хватит, подвинемся…» Потом и сам вышел и всех приглашает. А мы мнемся что-то – да нас же, мол, четверо, – не войдем. «Вот и хорошо: веселее доедем…» Так и познакомились с нашим Архиповым.
– Молодой он? – пытает мать.
– Не говорите! Прямо студент… И голубоглазый, красивый. И всю дорогу расспрашивал да рассказывал. А потом в районе развез всех по домам. – И опять глаза у ней засверкали. – Так понравился председатель, поразил своим поведением…
Вскоре встретился с председателем новым и я. Случилось это в лугах. Земля только-только освободилась от снега и теперь дышала облегченно, свободно, вбирая в себя теплые лучи. Метрах в ста от дороги бежал Тобол. По весне он был еще быстрый, наполненный, одним словом, река как река. А рядом, в пойме, блестели озерца. Их было теперь много в конце апреля, и все они играли, переливались на солнце. А высоко над ними кричали чаечки. Такие белые, белоснежные чаечки.
– Скоро улетят они, отлетают… – сказал председатель и грустно-грустно прищурился.
– А почему? – я не понял, не догадался.
– Работать надо с поймой, вот почему. А теперь все запущено. И озерки эти пересохнут в июле. Ну вот смотри, смотри, – он показал рукой и вправо, и влево. – Вон сколько их, пустых бочажков и впадинок. По ним раньше вода текла, а теперь один ил. Эх, поднялись бы те старики да спросили отчетик!
– А при чем тут старики?
– А притом, дорогой. У них же тут сотню лет назад была целая система, своя ирригация! Каждое озеро соединено было с малым озерком, а то с другим да с третьим. И по этим канавам в половодье шла вода из Тобола. И потом хватало ее и для карася, и для птицы. А трава тут в пояс была – запомни… И не смейся – в пояс, застревали литовки!.. – Я слушал его, поражался – да как же я, как же я? Вроде вырос здесь и родился, вроде знаю здесь каждую кочку, и вот не догадался, не понял же, что канавы эти наши деды копали да прадеды. И копали вручную – одной лопатой да ломиком, и даже не лопатой – настырностью, потому что болело у них сердце за каждое озерцо, малое, безымянное. За каждую былинку болело оно на родных моих утятских лугах. И точно бы читая мои мысли, председатель прищурился:
– А теперь и трактора у нас, и бульдозеры, а до чего довели… Нет, ты скоро этих лугов не узнаешь! – Он сказал это и сразу замкнулся. И лицо как-то сжалось, осунулось. Я понял: председатель что-то задумал…
Он задумал и сделал. Через год, в такую же теплую и голубую весну, по утятским лугам ходил «Беларусь» с экскаваторной малой лопатой, а в кабине сидел лучший механизатор колхоза, большой друг природы – Коля Комарских. Целую неделю Коля вел рвы и канавы по старым, столетним отметинам. И всю неделю эту работу придирчиво проверял сам председатель.
А иногда он брал прутик и что-то подолгу чертил им по теплой сырой земле. Его чертеж понимал с ходу Коля Комарских и вот уж снова гнал свой «Беларусь» куда-то в ложбину. А потом Коля получил и подмогу – пришли тракторы и машины.
В те дни я и встретил председателя в нашем клубе. За длинным столом через всю стену сидели ветераны войны и знатные люди. Вот они, наши солдаты, наши герои: Иван Сергеевич Иванов и Алексей Михайлович Баженов, Иван Иванович Волков и Василий Александрович Нетунаев… Как их мало уже осталось, как их надо хранить нам, беречь… И вот они сидят как-то тихо, торжественно. О многом уже было сказано за тем столом – и про Берлин, и про Прагу. И вот теперь они сидели молча и кое-кто из них плакал.
Ах, эти слезы, скупые мужские слезы! Как забыть вас, как пережить!.. А рядом, в дальнем конце стола, жила радиола. И тихий бархатный голос выговаривал давно знакомое, дорогое: «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…» Какая светлая, какая возвышающая печаль! Под нее прошли и детство мое, и юность, и мне всегда казалось, как-то неотвратимо казалось, что лучше этих звуков и нет ничего. Ведь такая сила, такая печаль… А рядом, рядом совсем – надежды… И пусть проходят годы и годы, и пусть время несет утраты и расставания, и пусть никогда-никогда уж не встанут солдаты из тех глубоких братских могил, но все равно однажды вернется радость, а вместе с нею придет жизнь. И эти звуки входили в сердце и отнимали дыхание. И потому у многих были мокры глаза… Сидел тут и Виктор Федорович Архипов – наш председатель. Он уже давно всех поздравил и роздал от правления подарки.. А теперь сидел тоже тихо, о чем-то думал.
– Ты, што, Федорович, опечалился? Народ тебя принял давно и доверился, – сказал ему кто-то из ветеранов. – И ты хорошо везешь нашу телегу, а мы уж возле тебя…
– Хорошо, да не совсем… – Он закусил губу.
– Ничё, ничё. Ты крестьянин, и мы с тобой по-крестьянски…
– Вот-вот! – Он улыбнулся и посмотрел на меня. – На лугах был? Только честно?..
Я смутился. Он застал меня своим вопросом врасплох.
– Вижу – не был. Вот тебе задание – побывай.
И на другое утро я пошел по заданию. День был теплый, и парила, чутко дышала земля. Но через час я уже все забыл, растерялся. У меня в глазах вдруг встала такая синь, что я задохнулся. Я смотрел, смотрел и не видел. Передо мной расстилалась сплошная водная гладь, по которой зелеными зыбкими родниками разбегались шалые островки, возвышения. Что за чудо! Нет, я не ошибся: это сияли вешней водой, тянулись к небу, к веселым птицам наши луга. А птиц было много, целые тучи – и дикие утки, и чайки, даже залетели откуда-то лебеди. Я смотрел на это белое чудо-видение, и все во мне замирало и зябко сжималось: «Вот и повидал, наконец, шипунов, повстречались… А когда это было в последний раз? Наверное, в детстве было, конечно же, в детстве… И спасибо нашему председателю – он вернул те картины».
Потом в тех лугах накосили столько сена, что хватило его на план и на обязательство, и для личных коров осталось. Я сам был на одном из воскресников… Запомнилось мне, надолго осело в душу то веселое настроение – и песни, и купание в Тоболе, и особый чай на вишневых корешках и на травке. Но больше всего мне запомнилось, как радовался тогда, ликовал председатель: он и сгребал сухие валки, и подавал на зарод, он и шутил больше всех, и смеялся, он успевал везде и всем был нужен, и все его звали к себе – и чтоб стоять только с ним! И чтоб только его голос слышать!
Как я ему завидовал. И как мне хотелось еще ближе понять его и почувствовать. Но что понимать: он был точно брат всем, даже ближе брата, роднее. И кипела работа, и капал пот, и пекло прямо в голову солнце, а председатель ликовал, как мальчишка. И глаза его сверкали, и зубы, и сам он весь сверкал в глазах у людей, и всем хотелось не отстать от него, не отстать… Я не помню, как пролетел тот день, только помню, как благодарили его люди, а он мотал головой и отнекивался: «Не по адресу, не туда… Это Коля Комарских выручил ваши луга. Да еще старички помогли, наши деды. Пусть спокойно лежат в земле. Мы их дело не осрамим…»
Не осрамим и продолжим… А ведь так было вечно в крестьянстве: отец учил сына, а тот передавал эту науку дальше. И так не кончалась цепочка: как от горящей свечки негорящая загоралась, так и шли по наследству эти уроки. И вот дошли они и до нашего дня. Дошли – я уверен! Иначе бы не читал сейчас с таким выражением Андрюша: «Жил-был старик со старухой, у них был сын по имени Иван. Кормили они его, пока большой вырос, а потом и говорят: «Ну, сынок, доселева мы тебя кормили, а нынче корми ты нас до самой смерти…»
– Как все просто! – смеется старший Архипов. – А нынче корми ты нас… В этом же мудрость вся, честное слово! Мы, мол на тебя тянулись, переживали, а теперь ты нас дотягивай. А где взять эту кормежку? Да ясно же где, на земле надо работать! И чтоб с утра и дотемна. Значит, нет у младшего выбора, нет второго решения. Раз ты крестьянин, то и крестьянствуй… У меня вон тоже не было выбора. – Он задумчиво морщит лоб, потом медленно отпивает чай. Он уже как-то рассказывал, что его мать всю войну проработала на колеснике, и отец – на комбайне. Ну, а дед Капитон Филиппович – вообще вечный крестьянин.
– А подайся я куда-нибудь на завод, а то в медицинский, и было бы горе для меня, наказание…
– Почему?
– Не приняла бы душа. Как моя жена говорит, мы особые. Мы же – крестьяне! Вот отними все это… – Он махнул куда-то вправо рукой. Но я и без слов его понял.
– …Отними – и жизнь, считай, кончена. Потому порой и обидно…
– За кого?
– За нашу школу, за учителей… Вот кричим везде, призываем ребят – на фермы идите, на фермы! А в жизни что: какая-нибудь девчонка двойку получит, так сразу же и учитель стращает: «С твоими знаниями только в доярки»… А с парнями хуже того. У нас тут одному мальчишке прозвище дали – скотник Вова. Так этот Вова чуть в петлю не залез от стыда. Нет, милые, это дело не пройдет! Такие дела надо вместе: и чтобы школа, и чтобы родители… – Он отставил чашку с чаем, задумался. В окно теперь что-то легонько и лукаво постукивало – то просилась в гости весна. Завтрашний день обещал быть теплым, спокойным. И вдруг нестерпимо захотелось на улицу, куда-нибудь в поля, на дорогу. И чтоб стоять там и слушать, и слушать. Как шевелится вешняя вода, как вздыхает береза от новых дум, от предчувствий… Неужели и нынче будет пеклое лето? Неужели и нынче всем мучиться – и ей, березе, и травам, и полю?
– Как ты вынес прошлогоднюю засуху? Как поднимал настроение?
Хозяин дома посмотрел на меня удивленно, а в глазах – укор, осуждение.
– Ты б лучше не задевал мои раны. – Он покачал головой, потом улыбнулся. – Как-то лег уже перед утром и вроде сплю и не сплю. И вот по крыше застучало, затокало, а потом уж и по рамам хлестнуло – ливень! А самому запеть бы, сплясать! Ведь накануне только пшеничка в трубку пошла. Ну, думаю, вовремя! Повезло нам! И только хотел створку открыть да порадоваться – тут и сон мой долой – и открылись глаза. И сразу тошно, прямо тошнехонько – на улице-то снова парит… И так мне худо стало, прямо не знаю. Как будто обворовали меня, обвесили…
– Приснилось, значит…
Он поднял глаза на меня, и они почему-то веселые.
– Совсем как в песне, слушай… «Мне приснился шум дождя и шаги твои в тумане». Но только ни дождя тогда, ни шагов. Люда к матери уезжала, а я один тогда на ливень смотрел. Вот так, дорогой. Все бывает у нас – и миражи, и кино.
Он засмеялся. Зубы белые, снежные, а глаза – прямо синь. Я люблю, когда он смеется…
– А с настроением всяко было. Кое-кто брался и за бутылочку. Но с такими мы – беспощадно!.. А потом подвели итоги да подсчитали. Ну и повеселели маленько. А ну-ка, где главный экономист? – Он посмотрел на жену, рассмеялся. – Я и сам помню. Хоть вы, писатели, цифры не любите, но в них все…
Он замолчал и точно перевел дыхание:
– Такие вот наши дела… В прошлом году намечали продать 15 200 центнеров молока, а фактически сделали 17 225. Ну-ка! Профиль-то у нас мясной и молочный. И с мясом не подкачали. План был 3400 центнеров, а у нас вышло 3480. Правильно, Люда, я говорю?..
Жена улыбается, и в глазах тихий свет. А он опять продолжает:
– А самое главное, в животноводстве мы перешли на звеньевую систему и перераспределили обязанности. И сразу нет проблем с кадрами! Раньше у нас доярки подменяли скотников. Умаются, бедные, и с флягами, и возле кормушек. А теперь – нет! Только доят, а скотник только с кормами. Да и кормоцех свой построили…
В это время и вошла Люда с большой стеклянной банкой в руках, а там – молоко.
– Пока вы тут сидели, подсчитывали, а я уже подоила нашу доену. – Она разливает молоко по стаканам и предлагает:
– Пейте, пейте молочко, будете здоровы.
Она смотрит то на меня, то на мужа своими длинными сияющими глазами:
– Пейте, пейте, не обижайте хозяйку. А мы сами-то привыкли к парному. А вот Андрюша все время отодвигает. И Наташу с Олюшкой не заставишь…
И я беру из ее рук теплый-теплый стакан и пью молоко очень маленькими глотками, а душа опять шепчет, завидует. «Счастливые вы, счастливые… И все у вас ладится, и все на виду: и работа, и дети, и сами вы больше всех на виду. Потому и любят вас, уважают…» И мне бы встать теперь, попрощаться, но почему-то не могу, не решаюсь. И чтобы оправдать себя, опять придумываю вопрос:
– А как же ты время планируешь? Ведь день короткий, а колхоз – большой…
– А мы по солнышку живем… По-крестьянски… – Он улыбается. – А разве можно у земли по часам? Ей не делового подавай председателя, а приводи к ней влюбленного.
– Значит, у тебя нет выходных?
– Ай, молодец! Догадался! – Он смеется весело, как мальчишка. – Вот смеемся, а это ж вся моя жизнь. Недаром раньше под словом «хлебороб» подразумевали целый уклад: тут и спокойствие души, тут и вера в силу ее, в терпение. Тут и – что еще?.. – Он замолчал, потом снова заговорил: – Недаром Лев Толстой всегда думал о крестьянской работе. Да что думал! Были дни, были месяцы, когда он и жил, как крестьянин. И работал так же. И детей воспитывал в этом понятии… – Он перевел глаза на жену, и та сразу улыбнулась и закивала согласно. И он посмотрел теперь на меня уже тверже, спокойнее. Но я не дал замолчать.
– Вот ты о детях – хорошее дело… А твои кем будут – и Андрей, и Наташа, и Олюшка?
– Вырастут, сами выберут. Но полагаю, что останутся у земли. – Он покачал головой и прищурился: – Они будут лучше своих родителей. Мы не успеем – они успеют. Мне уж вон перевалило за тридцать…
– Старичок уже, старичок! – засмеялась Люда и поправила свои волосы. А во мне опять все вздрогнуло от волнения: «Счастливые вы, счастливые… Как у вас хорошо все, согласно…»
У него и с матерью, и с отцом было согласно. С десяти лет они отправили его работать на пашню. И мать наказывала: «Иди, сынок, укрепляй себя. Рыбам – вода, птицам – воздух, а нашему брату – вся колхозная работа…» И он выполнил этот наказ. С этих лет он помогал и на току, и на ферме – в родной деревне Верхней Алабуге. И после семилетки не выбирал – пошел сразу в Куртамышский сельхозтехникум. А когда наступила первая практика, то попросился в родной совхоз. А хлеба стояли в тот год наливные, богатые. Не успевали их косить, подбирать. Очень запомнилось это лето, да и как не запомнится – он работал на комбайне, который ему доверил отец.
Вот, наверно, я и дошел до самого главного – тот комбайн ему доверил отец… Так вот, значит, как рождалась их трудовая династия, как продолжался их колхозный род на земле.
– А потом, что было-то после техникума?
– А потом, а потом был институт да диплом… – Он смеется и укоряет: – Ты же знаешь, а спрашиваешь.
И он прав: много я знаю о нем… Только все равно после техникума было самое интересное. Он стал работать самостоятельно, да директор родного совхоза на него все поглядывал: «А ведь тебе, парень, надо учиться. Институт по тебе плачет, зовет к себе…» Так Виктор и стал совхозным стипендиатом, и пришла самая дорогая пора. Но те годы быстро летели и на руках у него остался диплом с отличием. А раз с отличием, то предложили аспирантуру. Но он не захотел, потому что решил ехать в совхоз «Спутник» главным агрономом. И поехал, и хорошо там работал – его хвалили и выделяли. Потому и вызвали однажды в райком партии и предложили возглавить колхоз имени Ленина. Так он стал самым молодым председателем в Частоозерском районе… Ему только-только исполнилось двадцать пять тогда. И дела в его колхозе пошли в гору, но председателя потянуло на родину – туда, где жили когда-то родители, туда, где бежит Тобол, туда, где собирал мальчишкой землянику на вырубках. А раз задумал ехать, то и поехал. И вот уж четыре года в наших краях…
– В чем главная твоя боль? В чем сомневаешься?
– А мне нельзя сомневаться… – Он лукаво посмотрел на жену, и у той тоже заблестели глаза. – Нам работать надо с главным экономистом, работать! – Он крепко сжал губы, нахмурился. – Надо поднимать авторитет колхозника на всех уровнях. Да, да, на всех!.. И чтобы доярка гордилась своей профессией! И чтобы скотник гордился! И чтобы бригадиры поняли наконец, что главней их нет никого.
– Да они уж и так поняли, Витя. Скоро подчиняться тебе перестанут, – смеется громко жена и зачем-то убегает на кухню. И детей тоже не видно. Они давно ушли в детскую комнату, и оттуда раздается неясное бормотание, как будто тихо-тихо журчит вода.
– Значит, бригадиры – твоя опора?
– А как же! – Он опять оживился. – Они у меня – орлы! И высоко летают, не падают. – Он устал говорить и пьет из чашки холодный чай. И я только сейчас вижу, что у него под глазами морщинки. Самые первые, самые печальные. Но зачем бы еще, зачем?! Видно, не дает покоя работушка.
Он еще хочет что-то сказать, внезапно вздрагивает, напрягается. Я смотрю, как светлеют его глаза. Что с ним? Но через секунду догадываюсь: на пороге стоит жена, и он смотрит на нее и любуется. А в руках Люды какие-то банки и баночки:
– Мы еще медом не угощали вас. У нас и варенье свое, моченые ягоды…
А я смеюсь: вот ведь горе какое – не угощали еще… И вот мы снова придвигаем поближе стулья и садимся к столу. И опять появляется чай и свежее молоко. И мед, и ватрушки, и пирожки с капустой, и еще что-то…
– Ешьте, ешьте досыта. У вас там в городе все привозное да купленное. – Она угощает меня, приговаривает, а сама не сводит взгляда со своего ненаглядного… «Не насмотрелись что ли еще, не налюбовались…». И опять волнуется моя душа и завидует. «Какие же вы счастливые, и хорошо, что молодость ваша еще не кончилась. И совсем хорошо, удивительно, что у вас еще все впереди…»
А потом мы стоим на крыльце и прощаемся. Теплый ветер бьет прямо в лицо хозяину, и он его жадно вдыхает и не надышится…