Текст книги "Каменный пояс, 1984"

Автор книги: Евгений Замятин

 
В Селезневке, в маленьком
Селеньице,
Как ни странно, водятся
Не селезни.
Там в глубоком ельнике
Медведица
По ночам валежник ворошит.
В Селезневке селезни
Не водятся.
Подпирает темный лес
Околицу.
Дядя Федя нынче
Не охотится, —
У него охоты нынче нет.
Дядя Федя гнутый, мятый,
Ломаный,
В суеверья древние
Закованный.
А медведи все
Пронумерованы,
Тридцать девять на его счету.
У него винтовка
Одноствольная,
Нарезная, злая, дальнобойная.
Не в пример ему,
Самодовольная
На стене бревенчатой висит.
Дядя Федя говорит по малости
Обо всем – о юности,
О старости,
О своей удачливой удалости…
Только о медведях – ни гу-гу.
Ну, а где же селезни
И утицы?
Так ведь можно запросто
Запутаться…
Или где им заблагорассудится,
Выбирают селезни места?
Дядя Федя в лес глядит
На ельники,
Пьет чаек с ландрином
Бледно-сереньким
И вздыхает: селезни
В Медведевке,
Там у них озера хороши…
Там братан мой
Числится охотником.
Уток бьет. Живет себе
Курортником.
По субботам, четвергам
И вторникам
Крутит в клубе тамошнем кино…
Говорит – и взглядом в ельник
Метится.
Где-то там шатается
Медведица.
И не здесь, а под другим
Селеньицем
Селезни по озеру плывут…
 

 
До чего же твоя
Жизнь в лесу хороша!
Лег в траву – и следи без тревоги,
Как течет-изменяется жизнь мураша
На его мурашиной дороге.
 
 
Сочетай, вычитай,
Умножай и дели
Все, что слышишь – все шорохи, всплески
Разгляди все оттенки дремотной земли,
Сосчитай всех пичуг в перелеске.
 
 
В сотый раз ни о чем
Побеседуй с ручьем,
Что неслышно осоку колышет.
Никому нипочем никаким калачом
Не давай заманить себя выше.
 
 
И не думай – туда.
Из укрытья листвы
Не заглядывай даже за кроны.
Там, где тучи летят, не сносить головы,
Там на головы падают громы.
 
 
Там, над лесом, хрипят,
Задыхаясь, ветра
И со словом сшибается слово.
Каждой молнии высверк,
Как росчерк пера.
Что тебе
              до пера золотого?
 

Евгений Замятин
СТИХИ

 
Где сейчас он,
Как ловит зверей и рыб —
Знают кайры одни
Да ели.
Он у Погиби-мыса
Едва не погиб,
Да Три Брата
Спасти сумели.
 
 
У Ныврово его
Захватил мороз,
Да согрели Анивы зори.
Он в заливе Терпенья
Спокойно снес
Все толчки
Охотского моря.
 
 
В Нефтегорске
Он вышками тучи рвет,
А в Шахтерске
Уходит в землю.
Никакая беда
Его не берет,
А печаль он сам
Не приемлет.
 
 
Вот и Камень Опасности
Минул он,
Вот и мыс прошел
Поворотный.
Поворот рулем —
И горит Крильон
Апельсиновой
Позолотой.
 
 
У Оленьей реки
Он оленя спас,
Секачей мирил
На Тюленьем.
И о том, где был,
Вспоминал не раз
На крутой горе
Возвращенья.
 

 
За овинами —
Травы тминные.
Константиновна —
Косы длинные.
Пятый год войны,
Кружат вороны.
Не твои ль сыны
Бьются с ворогом?
Самых жилистых
Пули выстригли.
Словно жимолость,
Снохи высохли.
Константиновна,
Что вы плачете?
Три малиновки
Озадачены.
Три красавицы
Внучки-зореньки
Вот расплачутся,
Вот рассорятся.
Константиновна,
Горе выпейте.
Константиновна,
Слезы вытрите.
Черный снег метет
Над покосами.
Боль и Русь всегда
Были сестрами.
 

Евгений Калинин
ОТПУСК АНТОХИНА
Рассказ

Матроса второго класса Василия Антохина, с видавшего виды лесовоза, во всех портах пароходства иначе не называли как Васька-фраер. И виноват в этом прозвище он был сам.

Возвращаясь с берега на корабль, Антохин так говорил: «Гулял, как фраер-муха на колесах. А кто мне запретит красиво жить, когда имею на то право и свободные деньги!»

Про чудачества Василия Антохина ходили легенды. Рассказывали, например, как сойдя на берег в Корсакове, он заказал пять такси, сел в третью машину и поехал в Южно-Сахалинск. Две первые и две последние машины порожними сопровождали его до областного центра.

Однажды, изрядно захмелев в ресторане, он подозвал официанта к столику:

– Обнеси-ка всех оркестрантов по соцкой!.. А то так грустно играют, аж тоскливо мне стало…

По натуре Антохин был веселым, работящим парнем. И добрым, до денег и барахла не жадным. Другие матросы копили деньги на автомобиль, мебель или на что-нибудь другое. Бывая в загранплаваниях, покупали японские магнитофоны, модные костюмы, платья. Антохина это не прельщало.

Заработанные за рейс деньги он щедро прогуливал, давал в долг товарищам.

Помполит лесовоза Коржев не раз говаривал Антохину:

– Хороший ты парень, Василий Андреевич, но ветру в голове у тебя, как циклонов в Тихом океане. Женился бы, что ли, может, остепенишься.

В ответ Антохин широко улыбался:

– Моя невеста, Иван Гаврилович, еще подрастает… Женюсь я и буду, как кочегар Лаптев или боцман Бучнев, во всех иностранных портах за тряпками бегать. Это ж они не по доброй воле бегают, их бабы заставляют. А по мне этот «хрен-плен» до лампочки… Сошел на берег, и гуляй, как фраер-муха на колесах…

– Допрыгаешься вот, фраер… – ворчал помполит.

Из родственников у Антохина была лишь одна бабка, доживающая век где-то на севере Пермской области. Василий никогда ее не видел, но ежемесячно посылал ей пятьдесят рублей.

– Это я долг бабусе возвращаю, – говорил он приятелю. – В детстве мы жили в большом южном городе Ростове-на-Дону. Предки мои на заводе работали, я в школе учился. После третьего класса старики отправили меня в пионерлагерь, а сами собрались в отпуск к бабке. Полетели самолетом и попали в авиакатастрофу… Как меня отыскала бабка в детдоме, не знаю, но время от времени присылала мне по пятерке на конфеты и мороженое. Вот я сейчас и возвращаю ей долг… Одна она, как и я. Надо бы навестить, да все некогда.

…В начале нынешней зимы лесовоз, на котором работал Антохин, поставили на капитальный ремонт, а членов экипажа, кому полагалось, отправили в отпуска. В числе их был и Антохин.

То ли ему надоело чудить, то ли еще что, но на этот раз он твердо решил съездить к бабке. Из отпускных денег купил костюм, теплые югославские ботинки, демисезонное пальто, бабке в подарок – пуховую шаль. Оставшиеся полторы тысячи рублей бросил в большой кожаный коричневый портфель, позаимствованный у приятеля.

Через два дня Антохин сошел с самолета в Пермском аэропорту. До райцентра, куда нужно было попасть, такси не ходили.

– Да в это село и летом-то не проедешь, а ты в декабре, мил-человек, туда на такси собрался: дураков нету, – ответил ему один из водителей.

И напрасно Антохин предлагал таксистам тройную плату. Ни один из них не согласился поехать в отдаленный северный район.

– Порядочки тут у вас в Европе, – чертыхался Василий. – Да у нас на Сахалине в любое время можно проехать куда угодно, – заливал он, хотя знал, что в зимнюю непогоду и по Южно-Сахалинску особенно-то не разгонишься.

Пришлось до районного села ехать рейсовым автобусом, а оттуда до бабкиной деревни Зуево – попутным грузовиком.

– Ты, паря, чей будешь-то? Что-то я тебя никак не признаю… Не из наших, деревенских, видать? Ну да, не из деревенских, – разглядывая подслеповатыми глазами гостя, встретила бабка Василия. – Обличьем-то на городского смахиваешь.

– Да я, Настасья Прохоровна, внуком тебе довожусь, твой сын Андрей – мой батя…

– Неужто Василий?! О, господи, хоть на старости лет свидеться довелось, – запричитала старуха.

Она уткнулась лицом в его плечо, обнимала, плакала и все приговаривала:

– Вот счастье-то какое! Внучек. Андрея кровинушка родная… С отца ростом-то вымахал, а с лица-то на Нюрку похож, вот только такой же лобастый, как Андрей…

Василию от всех этих нежностей и причитаний было и неудобно, и одновременно приятно. Потом они ужинали и пили чай, и Настасья Прохоровна, укутавшись в пуховую шаль, подарок внука, рассказывала Василию о жизни.

– Деревню-то нашу наладились перевести в центр колхоза, в Тальниково. А куда нас везти? Восемнадцать домов осталось, а в них все такие же, как я, старики да старухи. Никто не соглашается. Говорят, здесь родились, здесь и умирать будем. Сам председатель приезжал. Такого насулил!.. В центре, говорит, и магазины, как в городе, и школа, и больница своя… А только никто не соглашается. Да и правда, куда нам старым?.. Как-нибудь доживем до смерти и здесь, – и спросила: – А ты где робишь-то, Василий?

– Матросом на большом корабле. Лес за границу возим.

– Жалованье большое дают?

– Да когда как. Но в общем-то не обижают.

– Я к тому, Василий, спрашиваю, что много денег мне посылаешь. Как раз три моих пенсии. Почтальонка Глафира все допытывается у меня, каким министром внук работает…

В избе было жарко натоплено, с полатей шел терпкий запах сухого лука. Заварная капуста, маринованные рыжики с чесноком и сметаной, наваристые щи издавали какой-то особый, домашний аромат. И все это, и неторопливый окающий бабкин говор словно завораживали Василия. Ему показались родными и эта жарко натопленная изба, и этот стол с деревенскими кушаньями, и этот бабкин окающий говор, и сама она.

И Василий с удовлетворением подумал: «А все-таки хорошо я сделал, что приехал к Настасье Прохоровне».

На третий день деревенской жизни Антохин заскучал. С бабкой обо всем переговорено, пойти некуда. Деревня, как в заколдованном сне, стояла чуть ли не по самые крыши укутанная в снежные сугробы. В десять часов вечера отключали электричество, а Василий не привык в такое время укладываться спать. Побродить днем по лесу не позволяли ни декабрьские морозы, ни югославские ботинки и демисезонное пальто.

Его энергичная душа требовала действий. Захватив портфель, Антохин отправился в местный магазин, который оказался такой же, как у бабки, избой с пристроенным крылечком. Вокруг него толпились мужики и весело смеялись.

– Во, дает Пахомыч! – услышал он чей-то восхищенный возглас.

– Здорово, мужики! – поздоровался Антохин.

– Здорово, здорово, коли не шутишь, – ответил за всех сидевший на ступеньках крылечка пожилой мужчина в кургузом полушубке и старой солдатской шапке-ушанке. В руках он держал пустую бутылку из-под водки. – Это ты, что ли, Насти Антохиной внук?

– Да вроде бы я, – заулыбался Василий.

– Тогда с тебя бутылка! А то приехал и людям не показываешься. Загордился или что? Как тебя звать-то?

– Звать Василий, по батюшке Андреевич. А за бутылкой дело не станет. Я вот смотрю, магазин-то закрыт, – ответил он.

– А ты разве не знаешь, как у нас кооперация работает? Верка-то, продавщица, живет в соседней деревне Шахматово. С утра работает в тамошней кооперации, а после обеда приходит к нам. Вот сидим и ждем ее.

Мужчина взял в левую руку пустую бутылку и, поглаживая ее правой, стал приговаривать неестественным голосом:

– Эх, водка-водочка! Ты словно отдел кадров: на работу принимаешь и с работы увольняешь, ты словно загс: ты и женишь, ты и разводишь. Ты словно больница: ты и лечишь, ты и калечишь…

Вместе со всеми громко хохотал над байкой веселого мужика и Василий.

– Куда там Райкину до нашего Пахомыча? Талант, да и только, – смеялись мужики.

Вскоре пришла продавщица Верка, бойкая розовощекая молодушка.

– Ох, ироды, сидите, наверное, с самого утра, – накинулась она на мужиков. Только напрасно ждете. Под «запиши» никому ни водки, ни вина не дам. Ревизия у нас скоро ожидается.

– Ревизия, так тебе, Вера Васильевна, товар надо в порядок привести. Ящики или чего там на место поставить… Это мы можем. Глядишь, на бутылку красненького и заработаем, – заискивающе проговорил один из мужиков.

– Хитер ты, Серафим. Только с товаром я и сама управлюсь, – отрезала Верка.

– Да нам твое под «запиши» и не нужно сегодня. У Насти Антохиной внук объявился, так он нас всех обещал угостить, – ввернул Пахомыч.

– И то верно, Пахомыч! – откликнулся Василий. – Гулять буду, как фраер-муха на колесах. И вас всех угощу.

Мужики одобрительно зашумели, пропуская его к прилавку.

Он небрежно поставил портфель, щелкнул замком, неторопливо достал три сторублевые купюры и широким театральным жестом выкинул их перед Веркой.

– Значит так. Нам, – Василий покровительственно посмотрел на мужиков, – ящик коньяку.

– Чего?! – удивленно переспросила Верка.

– Ящик коньяку, говорю. Это нам. Настасье Прохоровне бутылку шампанского или вина какого-нибудь хорошего. На остальные закуски. Гулять будем!

– Вась, а Вась, – тронул его за рукав Пахомыч. Ты того… лучше водки… Коньяк-то несподручно…

– А кто нам запретит красиво жить, когда имеем на то право и свободные деньги! – ответил излюбленной фразой Антохин.

Он завелся, и остановить его было невозможно.

К дому Настасьи Прохоровны шли шумной ватагой. Впереди Василий с портфелем. Следом Пахомыч с Серафимом несли ящик коньяка, за ними мужики с шампанским и закусками.

– Вась, а ведь не управиться нам с этим ящиком. Шутка ли, на восемь мужиков двадцать бутылок коньяка! Может, я сбегаю за конюхом Николаем Гавриловичем. Он выпить не любит и на хромке играет, как артист.

– Зови. Всех зови! – великодушно согласился Василий. Гулять будем, гармонь нам не помешает…

– Ты уж извини меня, Настасья Прохоровна, что не предупредил тебя насчет гостей. Но ведь как-то надо отметить приезд, – обратился он к бабке.

– А чего предупреждать? Гость в доме – праздник, заводи, – ответила Настасья Прохоровна. – Только вот стаканов, ложек да вилок у меня на всех не хватит…

Праздник удался на славу. Мужики, разбежавшись по домам за посудой, понатащили в дом Настасьи Прохоровны кто сала, кто соленых огурцов и помидоров, кто грибов, а Серафим принес кастрюлю квашеной капусты с клюквой.

Конюх, Николай Гаврилович Мякишев, после выпитого стакана коньяка отчаянно рвал меха вятской хромки. В его больших ладонях гармонь казалась игрушечной. Склонив набок голову и нагнувшись над хромкой, он с каким-то отрешенным выражением на раскрасневшемся лице прислушивался к своей игре.

Кто-то затянул «По диким степям Забайкалья», Серафим все порывался пуститься в пляс:

– Гаврилович, уважь! Выдай нашу зуевскую кадриль, – кричал он гармонисту.

Пахомыч, быстро запьянев, рассказывал Настасье Прохоровне:

– А я что говорю ему? Не бери, Васька, коньяк. Водка-то лучше… Правда, и коньяк в башку-то шибает, да уж дух-то у него какой-то непривычный. А он уперся и – баста. Только коньяк, говорит. А ведь каждая бутылка по четырнадцати целковых… Фасон может держать твой внук. Настоящий храер, как он говорит…

На звуки гармони, веселья заходили люди. К вечеру в просторной избе Настасьи Прохоровны стало тесно.

Гуляли до тех пор, пока не отключили свет. Расходились уже по темноте. Конюх Мякишев, не выпуская из рук гармонь, завалился на лавку, да так и проспал до утра…

Василий проснулся от шума автомашины на улице.

В избе уже было прибрано. Сквозь замерзшие окна робко пробивался солнечный луч. Бабка хлопотала у печи.

– Головушка-то болит? – спросила Настасья Прохоровна. – Вставай, я тебе огуречного рассолу да редьки приготовила. С похмелья-то помогает. Да и щи сейчас сварятся. Поешь горяченького, и все пройдет.

Василий поднялся с постели, оделся, подошел к умывальнику и начал умываться. И в это время послышался скрип половиц в сенях.

– Разрешите? – в дверях стоял старший лейтенант милиции, мужчина средних лет.

– Проходи, проходи, присаживайся, Михайлович. Познакомься, Василий, это наш участковый, Петр Михайлович, наш однофамилец, тоже Антохин, – засуетилась Настасья Прохоровна.

– Я сейчас, – смывая с лица мыльную пену, откликнулся Василий. – Не родственник, случайно?

– А здесь полдеревни Антохины, так можно считать, все родственники. Я не случайно к вам, Прохоровна, заглянул, – присев на лавку, заговорил старший лейтенант. – Специально приехал, чтобы познакомиться с вашим внуком… Это, значит, ты будешь фраер? – спросил он Василия.

Тот неопределенно пожал плечами.

– А в чем дело?

– Дело в том, молодой человек, что поступил мне сигнал. Вера Васильевна Телегина, продавец местного магазина, передала, что приехал в Зуево какой-то фраер, ящик коньяка закупил и всю деревню спаивает. А это непорядок, – назидательно произнес участковый инспектор.

Василий хотел что-то возразить, но старший лейтенант тем же строгим и назидательным голосом потребовал предъявить документы.

Он взял паспорт, перелистал его страницы, внимательно читая записи, и вдруг заулыбался.

– Так ты что, Василий Андреевич, с Сахалина к нам прибыл? – с неожиданной сердечностью спросил он.

– Как есть, – не понимая перемену в настроении участкового, ответил Василий.

– Да я же в начале шестидесятых три года в погранвойсках там служил, в Южно-Сахалинске, – возвращая паспорт, продолжал улыбаться старший лейтенант. – Давай рассказывай, Антохин, как там Сахалин?

– Выходит, мы земляки. По этому поводу и пропустить по рюмке-другой не грех, – предложил Василий.

– Насчет рюмки, ты это брось… Я на службе, да и за рулем. А вот от чаю не откажусь.

Почти до обеда чаевничали Василий и участковый инспектор. Старшего лейтенанта интересовало буквально все: и как расстроился Южно-Сахалинск, и как нынешняя путина прошла, и какая погода на островах, и как действует паромная переправа Холмск – Ванино…

И, отвечая на бесконечные вопросы участкового, Василий в душе досадовал, что он так мало знает про остров.

«Сколько лет прошло, а этот настырный старший лейтенант все помнит, все его интересует. Про краеведческий музей расспрашивает так, как будто вчера в нем был. А я сколько раз мимо проходил, так ни разу и не заглянул», – подумал он.

– Долго еще будешь гостить? – поинтересовался Петр Михайлович.

– Через неделю думаю отчаливать.

– Тогда я выберу время, заскочу еще. В лес сходим. Леса у нас знатные… Участок тебе свой покажу. А то ты забился в избу Настасьи Прохоровны да коньяк глушишь. А его весь не выпьешь, хоть и ящиками будешь покупать…

– В лес бы неплохо, да только одежда у меня не для леса.

– О чем речь? Валенки, полушубок – это не проблема…

Расстались они друзьями. Петр Михайлович пообещал отвезти Василия в райцентр, когда тот будет возвращаться из отпуска.

– Колхоз мне выделил старую машину. Подшаманил ее. Бегает старушка еще за милую душу. Так что, с ветерком прокачу…

Всю последующую неделю Антохин провел в обществе участкового. Они сходили на охоту, побывали в центральной усадьбе колхоза, в селе Тальниково. Участковый с гордостью показал Василию двухэтажный красивый Дом культуры, Дом быта, улицу Молодоженов из аккуратных коттеджей, механизированные мастерские. В животноводческом городке Петр Михайлович весело шутил с доярками:

– Вот, девчата, привез вам жениха. Аж с самого Сахалина. Во всех, можно сказать, странах парень побывал, а лучше Тальниково, говорит, нигде ничего не видывал. Так что спешите завлекать.

По вечерам, рассказывая Настасье Прохоровне о проведенном дне, Василий все чаще и чаще ловил себя на мысли, что он невольно подстраивается под настроение участкового и с таким же восхищением и гордостью говорит о том, что видел, о людях, с которыми встречался.

– Нравится ежели у нас, так оставайся, Василий, – сказала как-то бабка. – Вместе будем жить. Женишься. В Тальникове-то девок много. Даст бог, я еще и правнуков понянчу…

– А что, храер, Прохоровна дело говорит, – поддержал ее засидевшийся в тот вечер Пахомыч.

…На Сахалин Василия провожали всей деревней. Каждый нес с собой какой-нибудь гостинец: кто банку меда, кто домашнее масло, кто кусок сала, кто кружок замороженного молока. Серафим принес берестяной бурак соленых рыжиков.

– Это на особицу собраны. Больше чем по трехкопеечной монете не найдешь, – проговорил он, ставя бурак на стол.

– Что вы делаете, люди добрые. Вы что думаете, у нас на Сахалине кроме рыбы ничего нет? Ничего мне не надо. Да и не довезу я. У меня кроме портфеля ничего с собой нет, – отбивался Василий от гостинцев.

– Довезешь. Обязан довезти! – прикрикнул на него Петр Михайлович. Людей обижать нельзя. Они тебе от чистого сердца, а ты действительно, как фраер какой… На корабле друзей своих угостишь. Им тоже приятно будет…

В райцентре, на автобусной остановке, участковый крепко пожал Василию руку и сказал:

– Ну давай, однофамилец, чтоб все было как надо! Мягкой посадки тебе на Сахалине. Передавай от меня привет острову.

– Спасибо, Петр Михайлович. Спасибо за все, – ответил Василий.

– А если надумаешь якорь бросать, приезжай к нам. Все-таки у тебя тут родня. А матросу везде дело по душе найдется.

…В аэропорту, в ожидании вылета, Василий Антохин не переставал думать о днях, проведенных в деревне.

«Еще совсем недавно не видел я своей бабки, – размышлял он, – не знал ни Петра Михайловича, ни Пахомыча, ни Серафима, ни Мякишева, ни других жителей деревни. А вот стали они мне близкими и родными. И эта затерянная в лесах и засыпанная снегами деревня Зуево. Чем она меня к себе манит?»

И в думах пришло к нему понимание, что это именно то, чего не хватало ему ни в длительных загранплаваниях, ни в бесцельно проводимых бесшабашных днях жизни на суше.

Уже дважды объявили о регистрации билетов на Хабаровский рейс, а Василий все сидел в кресле, и думы о новых знакомых этой северной стороны не оставляли его.