Текст книги "Каменный пояс, 1984"

Автор книги: Евгений Замятин

…Зимой на несколько дней зарядил буран. Все машины у мастерской замело, даже бульдозер, который стоял под крытым навесом. Отец уже ко многому привык в этой степи, но и он растерялся.

И тут вместе с другими механизаторами на машинном дворе появился Энергичный. В руках у него была небольшая деревянная лопата. «Уж не намерен ли ты, друг, очистить этой штукой машинный двор?» – спросил отец. «Вы только скажите – он очистит!» – начали подтрунивать механизаторы. «Посмотрим, что вы потом запоете!» – сердито отозвался Энергичный и пошел, проваливаясь по пояс в сугробах, к навесу.

Люди устало следили за тем, как он работает лопатой, потом вдруг у всех промелькнула искра надежды. Они ободрились, и в самом деле – часа через два бульдозер откопали, прогрели, завели. Еще через несколько часов вокруг машинного двора были наворочены горы снега, и в длинных снежных тоннелях ходили люди к мастерской, заработала электростанция. Бульдозер отправили в деревню, расчищать улицы…

Отец уже с год намеревался завершить забор вокруг машинного двора, но все руки не доходили. Не хватало материалов, не было свободных машин, людей. И вот однажды Энергичный привез на тракторной тележке саманные блоки: будем строить!

Люди окружили тракторную тележку: что можно сделать из самана? Энергичный вначале объяснял, но потом устал – рассердился на людскую бестолковость. Начал носить с тележки саманные блоки, складывая их в разных местах. На земле обозначился бледно-сиреневый пунктир будущей стены. Тогда и другие механизаторы стали ему помогать.

– Строим, ребята! Строим! – кричал основоположник новой стены. – Себя от мира отгораживаем! Тут мое, а там – наше!

И тогда выяснилось, что Энергичный начал строить не  т а к. Соединить каменную стену с саманной – одного задора души мало, нужны навыки, опыт. Чтобы не огорчать энтузиаста, его вновь послали в деревню – добывать саман.

Перед этим Энергичный договорился с председателем колхоза, что разберет пустующий саманный сарай. Польза обоюдная: мастерской – строительный материал, колхозу – благоустройство деревни.

И здесь Энергичный отличился. Чтобы скорее грузить саманные блоки, он наполовину загнал тележку в сарай – загнать полностью помешали столбы, подпиравшие ветхую кровлю.

Механизаторы, приехавшие вместе с ним, усомнились: разве можно разбирать стены, если на них лежит крыша? А крышу разбирать – это такая волокита… Пусть уж здешний председатель сам этот сарай разбирает, а ограда вокруг машинного двора – подождет…

Энергичный не слушал этих рассуждений. Он еще в первый свой приезд пробил ломом стену и выбирал из пролома саман. Сейчас же, рассерженный медлительностью товарищей, он добыл где-то топор и срубил главный столб, подпиравший кровлю из жердей и камыша. Двускатная гнилая крыша заскрипела, затрещала, поползла вниз… Из-под обломков выбрался Энергичный, отряхивая пыль, горячо и самозабвенно ругаясь:

– Говоришь, говоришь – не понимают! Работать надо, работать! Мужики в мастерской материал ждут…

Все на машинном дворе считали, что он родился в рубашке.

Человек для баланса

Ночью машинный двор наполнен особенными звуками. На тракторах, комбайнах, сеялках и плугах, и даже на доме, в котором живет Сережа, стрекочут, пилят и сверлят на своих невидимых инструментах кузнечики. Изредка с мочажины устало кричит ночная птица.

У ворот машинного двора попыхивает махорочной цигаркой одноногий Кузьма. Рубиновый огонек то вспыхнет, то погаснет в густой степной темени, разбавленной лишь светом звезд.

– Ночной променаж? – осведомляется сторож, дохнув крепким самосадом. – По шагам слышу, кто крадется, – хозяин мастерской.

Сережа садится рядом с Кузьмой на высокую деревянную скамеечку без спинки. Его ноги свободно висят в воздухе. Когда еще он догонит в росте отца, механизаторов и ноги его будут твердо касаться земли.

– Хозяин – отец! – уверенно отвечает Сережа.

– Ну да! – охотно соглашается Кузьма. – И он.

От сапога, который надет на ногу сторожа, густо тянет дегтем.

– Что ж, всю ночь и просидишь?

– Да нет, похожу маленько… Службу, брат, надо нести бдительно, не отвлекаясь.

Он молчит, затягиваясь цигаркой.

– Пошаливают в соседях, – Кузьма указывает куда-то в темноту. – Маслопроводы с тракторов содрали… Иди теперь ищи ветра в поле…

– Кто же так, пастухи?

– Пастуху это совсем ни к чему, – степенно разъясняет свое мнение на предмет разговора Кузьма. – Этим делом свой брат занимается, механизатор. Запчасти нужны. Днем высмотрят, где анархия и беспорядок, а ночью…

– У нас-то порядок, – подлаживается под взрослого Сережа.

– Да-а… Закон природы, – тянет свою мысль сторож, не слушая мальчика. – Жить каждому хочется, для того и едут… А жить в почете – особенно приятно.

– У нас Лапо при медали ходит.

– Для всех условий нету. Твой бы отец каждого рад в герои вывести, каждому бы по новому трактору дал, не заставлял бы эту рухлядь перебирать десять раз на дню… Кто половчее – за счет другого умудряется отличиться. Снимет с чужого трактора деталь и будь здоров! Доказывай потом… Вот поэтому-то я тут для баланса и приставлен, чтоб больно шустрые на чужих плечах в герои не выходили. Чтобы все было по директиве, как положено…

Он молчит, глядя вперед, где на фоне звездного неба выделяется темный контур мастерской. Далеко в степи неожиданно вспыхивает зарница. Сережа размышляет над непонятным устройством жизни взрослых и спрашивает с запинкой:

– Кто же так… положил?

– Известно – кто! – охотно откликается Кузьма, пошевелив протезом. – Ногу что-то мозжит, должно быть, погода переменится. Вот уж сколько лет у меня ступни нету, а иной раз чувствую, будто у меня пальцы чешутся… Н-нда… А положил все так – народ. В директиве для каждого место есть.

– А как же ты?

Кузьма молчит некоторое время, словно обдумывая: где же его место в бескрайней целинной жизни, названной им по собственному разумению директивой?

– Я, брат, видать, так и рожден для баланса… Всю жизнь на запасных путях. Как в молодости на лесоповале ногу потерял, так вот с тех пор рядом с настоящим делом и живу, регулирую… Н-да. Ну да ладно! На судьбу грех роптать. Была бы голова на плечах, жить все равно можно.

Газета

На машинном дворе читали измятую, замусоленную газету. Отец только что вернулся из полевой бригады. На его лице была серая степная пыль. Он стоял неподвижно, слушая чтеца, не замечая испытывающих взглядов людей, и только иногда кивал, как бы подтверждая услышанное. Пальцы его левой руки рассеянно потирали висок.

– «Итак, страда спросит!» – закончил чтец.

Люди молчали.

– Вроде бы убедительно, – сказал нерешительно кто-то. – И в то же время, если вникнуть…

Отцу сочувствовали: ведь хулили мастерскую. Ну а кому, как не им, механизаторам – ветеранам и даже новичкам, – знать, сколько сил он отдал мастерской.

– Еще раз – то место, – попросил он чтеца. – Про несоответствие.

Вновь была развернута газета. Глаза чтеца быстро отыскали нужный абзац:

– Ага, вот!… Кгм-гм «Оторванная от основных производственных сил, жилья, энергетических ресурсов…» Вы не скажете: что они подразумевают?

– Должно быть нефтебазу, – пояснил отец. – Электростанция у нас своя. Дальше!

– Та-ак… «Энергетических ресурсов… Потребовавшая на свое создание неоправданное количество людского труда…» Они пишут о мастерской, как о человеке, вы заметили?

– Она, без сомнений, этого заслуживает, – спокойно подтвердил отец. – Продолжайте.

– «Мастерская не могла и не может выполнить тех задач, которые ставит перед ней жизнь…»

Отец казался невозмутимым: тех, кто все это написал, надо понять. Они хотят, чтобы дело на целине развивалось еще быстрее. Но возможности у людей ограничены. Нужно не только строить новые мастерские, склады, нефтебазу, но и сеять хлеб. Это ведь в конечном счете главное. Вот поселок они еще в прошлом году собирались строить, а не получилось. Не успели, потому что надо было приводить в порядок мастерскую, делать дорогу к станции. На бездорожье много хлеба теряли, а из-за этого цена всего их дела падала. Конечно, он не против того, чтобы сделать все разом – поселок у мастерской, нефтебазу, подвести электричество от государственных сетей. Но всему свое время…

– Теперь, когда тебя, наконец, оценили по достоинству, может быть, мы уедем в деревню? – спросила через несколько дней мать. – Хватит людей смешить. Сейчас не то время. Три года назад, в палатках, это было еще допустимо, а сейчас – смешно.

Не без злорадства подчеркнула она слово «оценили», но отец не заметил. Вернувшись с поля, сразу же сел за стол, сосредоточенно размышляя о чем-то.

– Я никак не могу понять, что произошло? – отозвался он, с усилием отрываясь от своей мысли. – Есть хлеб, машины, которые плохо ли, хорошо ли – работают. Есть, наконец, мастерская, где их можно обслужить… А совсем недавно ничего этого не было, и с меня требовали: сделай любым путем! И вот итог, требуют объяснений: почему то – не так, почему это – не так? И я вынужден оправдываться. Но ведь я рядовой исполнитель…

– Плюнь на все и уедем совсем в город, – помолчав, сказала мать.

– Нет! – твердо ответил отец. – Жизнь на этом не кончается. Нужно делать свое дело.

– Поздно будет, когда тебя объявят несправившимся, навесят ярлычок…

– Я докажу, что мы правы…

Эти несколько дней Сережа не решался подходить к отцу, видел, что у него нет настроения разговаривать. Но сейчас он остановился перед столом и слушал. Отец притянул его к себе, погладил по голове, приласкал:

– Здесь у нас замечательное дело. Личное дело полезно одному, от силы – двум-трем. Работать для всех – тяжело. Но так надо… Все мы в этой степи работаем на будущее…

– Не хочу я в твое будущее! – твердо сказала мать.

– Что же так сердита?

Она стояла у окна, смотрела в степь. Уже наступил предзакатный час. Солнечные лучи скользили низко над поверхностью земли. Все было окрашено бледно-розовым цветом. Далеко у дороги, ведущей в деревню, ветер нес серенький клубок перекати-поле.

– …Там дети при живых отцах будут сиротами, жены без мужей… Все там работа, работа, а в перерывах – собрания.

– Я тут, признаться, не пример, – устало усмехнулся отец. – Понятно, я занят. Для вас у меня почти не остается времени, но ведь это от сложности жизни. Специалистов у нас не хватает, вот что. Везде хочется успеть. А где порой и есть специалисты, так лучше бы их и не было таких.

– Мне кажется… мне кажется, – мать с усилием подбирала слова. – Я подумала. У меня было время подумать надо всем этим… Ты просто нас не любишь. Ни его, ни меня… А работа что ж? Кто пашет, того и погоняют. Всегда так было.

– Погоняют? Кто же меня погоняет? Я сам поехал, как и другие пятьсот тысяч… По совести и долгу…

– Это совершенно точно. У тебя перед всеми долг, кроме своей семьи. Когда дело касается всех, ты об этом помнишь.

– Понимаю, к чему ты клонишь, – поспешно ответил отец. – Та жизнь от нас не уйдет. Зажить по-старому никогда не поздно. Там люди нам просто завидуют. Да они просто не знают, чем им заняться? От скуки запасаются вещами, мебелью, копят деньги на машины… А мы… мы…

– Смотрим на горизонт, – усмехнулась мать. – Где занимается заря… Надоело все. Надоело ходить по два километра за водой. Это белое небо над головой… Дух этот мазутный…

– Я же распорядился, чтобы воду привозили в цистерне, – словно извиняясь, проговорил отец.

– Как будто все дело в цистерне! – мать нервно прошла по комнате. – Зачем тебе семья, если у тебя вся жизнь в этих колесах, карданах?

– Ну зачем же кричать так громко? – вполне справедливо заметил отец. – Не только я, но и Кузьма на улице услышит.

– Все это должно кончиться, – уже совершенно спокойно сказала мать. – Или мы возвращаемся обратно в деревню, чтобы жить по-человечески, или…

Одиночество

Сережа вдруг почувствовал, что ему не хватает людей. Ежедневные одинокие игры у мастерской ему наскучили. Механизаторы на машинном дворе были увлечены работой, и лишь в короткие перерывы обращали внимание на мальчика, чтобы потом еще основательней углубиться в свое бесконечное дело. Отец ездил по полям. Дома он появлялся поздно вечером, а то и вовсе оставался ночевать на полевом стане. Мать днями не выходила из комнаты, где были занавешены окна. От жары у нее болела голова. Если же Сережа слишком докучал ей своими разговорами, она выставляла его на улицу. Молчаливый день завершался у мальчика таким же вечером. От какой-то болезненной тоски ему не хотелось есть. Мать настаивала, сердилась, кричала. И тогда он начинал плакать. У матери тоже появлялись слезы на глазах: «Несчастный ребенок!» Это расстраивало его еще больше. Поплакав, они ложились.

…Солнце стояло высоко, почти в зените. Тени были маленькими и бледными, словно съежились от жары и яркого света. От белой выжженной степи резало глаза. Синие матерчатые туфли матери негромко и ясно отстукивали каждый шаг. На железных крючках коромысла, выструганного из березовой палки, в такт ее шагам поскрипывали дужки оцинкованных ведер.

Они шли на мочажину, за водой. Мать не хотела его брать: самый зной, устанешь! Но он все-таки пошел.

Больше тысячи шагов насчитывала мать от машинного двора до родника. Ближний путь: хорошо бы все по ровному, а то порожний идешь под гору, а с водой… Полная несправедливость в жизни. Трудишься, трудишься. Господи! Неужели только этого и заслуживает человек?

У Сережи другие заботы. Он пошел босым, и теперь подошвы немилосердно жгла земля. Скорее бы дойти до камня, на котором убита змея. Там спуск к мочажине, и с низинки уже тянет прохладой.

Змея долго лежала на камнях. Кто-то разрубил ее на куски, и каждый раз, проходя мимо, Сережа с опаской поглядывал на лоскутки серой чешуйчатой шкурки. На машинном дворе говорили, что убитую змею нужно обходить стороной. Ее охраняет другая – родственница или подруга, чтобы отомстить.

Второй змеи Сережа здесь никогда не видел.

И вдруг он услышал ясный, негромкий звук мастерской. С удивлением он огляделся и увидел за пригорком заглохший трактор Непременного с прицепным грейдером. Напарник неудачника грейдерист Лапо держал брезентовую сумку с инструментами и заглядывал в щель между корпусом трактора и гусеницами.

– Наши! – радостно крикнул Сережа, забыв о жаре и усталости.

– Что ты? – сказала мать и поправила косынку.

Лапо улыбнулся. Это был один из самых рослых мужчин на машинном дворе. Сережа заметил, что он редко выходит из себя и почти не ругается. За работу, которую поручает ему на машинном дворе отец, берется без одурманивающего порыва Энергичного, но и без трагической скорби Непременного. Во всем, что он делает, чувствуется основательность и солидность, свойственная взрослым, умным людям. И, может быть, поэтому Сережа рассердился на мать: жить столько времени на машинном дворе и не понять, чем занимаются люди? Чтобы смазать эту неловкость, он подошел к трактору, потрогал гусеницы, поблескивающие на солнце острыми шипами, и протянул деловито:

– Фрикцион полетел?

Из-под передка трактора на миг появилось скорбное, мазутное лицо Непременного, пугнувшее каким-то неожиданным блеском глаз, и тут же исчезло.

– Опять фрикцион, детка! – спокойно подтвердил догадку мальчика Лапо, и его жесткая ладонь тронула Сережину макушку, но не погладила, не приласкала, а только коснулась, как припечатала. – Опять он!

– Что ж так не везет передовикам? – насмешливо спросила мать, переступая с ноги на ногу. – Должно, грехи мешают?

– Да уж передовики! – посмеиваясь, ответил Лапо, кивнув в сторону трактора, где гремел Непременный. – Будь у этого грейдера мотор, он бы на всей целине дороги сделал…

Сереже вдруг не понравилось, как смеется напарник Непременного, – неестественно, словно играет.

Сережа обошел трактор.

Грейдер подковырнул стальным ножом земляной пласт. Он был сухой, весь переплетен тонкими коричневыми нитями корней. Металл грейдера отдавал жаром даже на расстоянии.

Лапо и мать все разговаривали.

Он начал скучать, ведь разговор, как и ремонт трактора, может продолжаться бесконечно. Но тут их прервал глухой, словно из-под земли, голос Непременного:

– Пассатижи дай!

Сережа тут же вытянул из брезентовой сумки небольшие теплые плоскогубцы и положил их в мазутную руку тракториста. Мать сказала буднично и строго:

– Пойдем.

К хотя разговор кончился, Сережа видел, что она еще долго несла на лице улыбку, была оживлена и чем-то взволнована. Дома мать села в горнице, перед зеркалом, в котором отражалась кровать, этажерка с голубой шкатулкой, стеклянными вазочками, сундук. Стала внимательно рассматривать свое отражение.

– Он себе на уме? – неожиданно спросил Сережа.

– С чего ты взял? – недовольно ответила мать, но тут же рассмеялась. – Глупости выдумываешь!

Дорога дальняя

Они уезжали утром на станцию.

Солнце еще не успело нагреть землю, но чистое, ясное небо уже обещало жару, как и в прошлые дни. Густая голубизна, стекая к горизонту, блекла, обесцвечивалась. А в той стороне, куда ушли из мастерской машины, превращалась в сплошное серое марево. Вот уже несколько дней на машинном дворе стояла тишина. Началась страда, и жизнь в мастерской как бы замерла.

– Ничего, ничего, – словно успокаивая самого себя, изредка повторял отец, перенося вещи в маленький легкий ходок.

Все были по-деловому озабочены. Кузьма, которого отец попросил отвезти жену и Сережу на станцию, несколько раз поправлял сбрую, заглядывал под ходок, трогал смазанные оси, пробовал на прочность деревянные спицы в колесах.

Наконец вещи были уложены: три чемодана, сундук и мешок с постелью.

– Что ж? – сказал отец, глядя как-то жалобно Сереже в глаза. – До свидания!

Он взял его под мышки, посадил в ходок, на скамеечку рядом с Кузьмой, поцеловал в щеку:

– Слушайся там…

– Папа, ты не пей без нас тут, – тихо попросил Сережа.

Отец сморщился, кашлянул и уже который раз попросил Кузьму:

– Ты уж, старина, сделай. Помоги им немного на вокзале.

Мать обошла ходок с другой стороны и села на чемоданы.

– Я бы и сам съездил, – продолжал отец, словно оправдываясь. – Да не время сейчас. Ни минуты передышки. Хлеб пошел, людей в мастерской не осталось. Что случится – и ремонтировать некому… Нельзя мне. Не имею права. – И матери: – Напиши хотя бы, как доедете.

Лошадь тронулась, и отец пошел следом за ними, отставая все больше и больше, а потом совсем остановился в железных воротах. Их не запирали с того дня, как ушли машины.

– В отпуск, значит? – бодро осведомился Кузьма, понужая лошадь.

Сереже показалось, что сторож все знает, и спрашивает лишь для того, чтобы завести разговор. Не услышав ответа, Кузьма так же бодро продолжил:

– Правильно! Надо развеяться от степной жизни. Степь с непривычки заедает городского человека. В отпуск – это хорошо.

– Хорошо, – рассеянно откликнулась мать.

Сереже хотелось сказать, что все это не так. Уезжают они не в отпуск, и все это прекрасно понимают, но только почему-то притворяются. К горлу у него подкатил тяжелый комок, и он не мог произнести ни слова, и все смотрел, сквозь набежавшие слезы, назад, на дорогу. Там все дальше и дальше отходил от них машинный двор, мастерская и отец, неподвижно стоящий в железных воротах.

Валерий Тряпша
СТИХИ

 
И темен хлеб под хрусткой тонкой коркой,
Ржаные ломти нынче на столе
Темны, как обожженные пригорки,
Припавшие к невыжженной земле.
 
 
От скольких ран
                         темны кусты и пашни,
От скольких слез и вдовьих и других?
Я тоже был бы
                       молодым и павшим
В сырой земле
                       у сосен смоляных.
Пусть хлеб и кров
                           подвластны были бедам, —
Я вижу мир
                  в свечении хлебов.
Так будь же навсегда врагу неведом
Наш добрый хлеб
                           в краю моих отцов.
 

 
Мы черный хлеб вовеки не осудим.
Был колос налитым и золотым.
Всего себя дарил
                          земле и людям,
Родной земле,
                     а мы на ней стоим.
 

 
Колосьям продрогнувшим внемлю,
Корнями я в этой земле.
Здесь прадед распахивал землю,
Чтоб хлебу теплеть на столе.
 
 
Родная земля, ты дорога
От прадеда к внуку его.
Я шапку сниму у порога,
Душой сохранив естество —
 
 
Без устали пить эти выси,
Не смять подорожник в пыли.
И нет мне ни смерти, ни жизни
Без этой суровой земли.
 

 
Родимый край,
Когда однажды
Не утолит мне ливень жажды,
Тоска повадится к веселью
Осенним днем и днем весенним,
Ты протяни свои лучи,
От бед слепящих отлучи,
Чтоб мог опять
Тобой дышать,
Есть черный хлеб
С хрустящей солью,
Чтобы щедра моя душа
Была, как русское застолье!