Текст книги "Каменный пояс, 1984"

Автор книги: Евгений Замятин

Ради ее счастья Мария Александровна была готова на все.

Она пробыла в Петербурге до 8 июля и с Шевченко, наверняка, еще встречалась. К 4-му июля портрет продать не удалось. В этом, очередном письме есть такая строчка:

«…портрет еще у меня, последняя надежда на Строганова лопнула…»

Что за портрет? Что с ним связано?

Загадка…

4

Поиск продолжался в архивах Горького, а затем – Ленинграда.

В Горьком удалось отыскать, прежде всего, то, что характеризовало деятельную заботу Дороховой о своем детище – институте благородных девиц.

Это не без ее стараний 3 октября 1858 года нижегородское купечество, собравшееся в «общественном нижнебазарном доме», согласилось «жертвовать ежегодно, в течение десяти лет, с объявляемых по Нижнему Новгороду капиталов, по одному полупроценту», с целью учреждения в городе «высшего училища для девиц»[4]4
  ГАГО, ф. 27, оп. 638, ед. хр. 2613.


[Закрыть].

В деле Дорохова была названа «вдовой поручицей».

Это послужило ориентиром.

Оказалось, что Мария Александровна – дочь камергера Александра Алексеевича Плещеева, бывшего в свое время чтецом у императрицы Марии Федоровны и членом «Арзамаса», и жены его Анны Ивановны, урожденной графини Чернышевой, умершей, когда маленькой Маше не исполнилось и шести.

Выяснилось далее, что ее, Марии, братья – Александр и Алексей – были причастны к декабристам. Первый, корнет лейб-гвардии Конного полка, просидел полтора года в Петропавловской крепости, а затем получил отставку; второй, поручик того же полка, также прошел через этот страшный каземат, но пребывал в нем «всего» несколько месяцев, после чего его перевели прежним чином в Курляндский драгунский полк. Оба брата скончались в сороковые годы.

Декабристами, и довольно видными, являлись также двоюродные братья Марии Плещеевой – Александр и Федор Вадковские, Захар Чернышев.

К моменту восстания на Сенатской площади Марии было четырнадцать (или чуть более).

В приготовления ее не посвящали и посвящать не могли. Но она жила, взрослела в обстановке необычайной.

Труднее далась вторая часть «следствия».

«Вдова поручика…» Поручика… Поручика Дорохова?

Я упрекнул себя в том, что вовремя не вник в письмо Дороховой к В. А. Жуковскому: оно мне показалось тогда слишком удаленным от лет и событий, которые меня занимали. Сейчас же припомнилось, что в письме было и о муже Марии Александровны. Она писала о нем, как о лихом рубаке, который по сабле тоскует куда больше, чем по жене, и готов на все, лишь бы драться.

Письмо датировано 1838-м… Дорохов находился на Кавказе… Она называла его… да, Руфином…

Так это же Руфин Дорохов – прототип Долохова в «Войне и мире»! Тот Дорохов, которого знал Пушкин и считал своим другом Лермонтов!

В сороковые годы между Дороховыми, вероятно, произошел разрыв и Мария Александровна с дочерью уехала в Сибирь, где с августа 1849-го стала начальницей Иркутского института благородных девиц.

В сентябре Нина умерла. Умерла на восемнадцатом году жизни, оставив мать с горем наедине…

Ну, а Руфин Иванович?

В начале 1852 года он, вместе с другими участниками отряда добровольцев, попал на Кавказе в засаду. И долго еще в одном из ущелий изрубленное его тело находилось во власти хищных птиц и шакалов…

Весть об этом до Иркутска могла дойти не скоро.

Так или иначе, но именно в пятьдесят втором стала Дорохова «вдовой поручицей».

Было ей тогда сорок, и она еще мечтала о счастье. Счастье с Мухановым, которого узнала в Сибири…

Буквально накануне их свадьбы он умер.

Сочувствовали Марии Александровне все, кто знал ее, Муханова и горестную их историю.

5

Нижегородский скромный дом Дороховой был «виден» из разных мест обширной Сибири – отовсюду, где жили декабристы; его адрес знали в Калуге и Туле, деревнях под Москвою и на Днепре, куда незадолго перед тем отправились «прощенные».

Лучшего «почтового ящика» не сыскать, и потому А. Ф. фон дер Бригген, выезжая из Кургана, уведомляет о том И. И. Пущина письмом «чрез Марью Александровну», а вдова А. В. Ентальцова, вернувшись из Ялуторовска, восстанавливает связи с друзьями мужа, и друзьями своими, через нее же, Дорохову. Всех она знает, обо всех помнит, каждому готова помочь.

Дом ее открыт для людей. Для декабристов, их жен, их детей – в любой час, всегда.

Бесценная союзница…

Никем не заменяемая…

Это все о ней – о Дороховой.

Много было у нее встреч в 1857-м, когда состоялось знакомство с великим поэтом Украины.

Они продолжались и в следующем, пятьдесят восьмом.

Дом, в который Тарас Григорьевич впервые вошел 31 октября или 1 ноября 1857 года и где он очень скоро стал желанным гостем, я бы назвал Домом Декабристов.

Название вполне справедливое, основательное…

Вдвойне примечательно, что именно здесь Шевченко увидел – «в первый раз сегодни увидел… и с благоговением облобызал» – привезенный из-за границы «Колокол».

Декабристы и – Герцен… В одном доме…

А с ними вместе – он, революционный Кобзарь.

6

В Нижнем Новгороде под пером Шевченко родился пролог, или запев, будущей большой поэмы.

О сути своего нового замысла сказал сам автор. Сказал открыто, страстно.

 
…В смрадном хламе
Передо мной встают столпами
Его безбожные дела…
Безбожный царь, источник зла,
Гонитель правды, кат жестокий,
Что натворил ты на земле!
А ты, всевидящее око!
Знать, проглядел твой взор высокий,
Как сотнями в оковах гнали
В Сибирь невольников святых?
Как истязали, распинали
И вешали?! А ты не знало?
Ты видело мученья их
И не ослепло?! Око, око!
Не очень видишь ты глубоко!
Ты спишь в киоте, а цари…
Да чур проклятым тем неронам!
Пусть тешатся кандальным звоном, —
Я думой полечу в Сибирь,
Я за Байкалом гляну в горы,
В пещеры темные и норы
Без дна, глубокие, и вас,
Поборников священной воли,
Из тьмы, и смрада, и неволи
Царям и людям напоказ
Вперед вас выведу, суровых,
Рядами длинными, в оковах…[5]5
  Перевод А. Суркова. Цитируется по пятитомному изданию ГИХЛ (том второй).


[Закрыть]
 

Замысел остался неосуществленным.

Но когда мы думаем, когда говорим об отношении Шевченко к декабристам, на память приходят строки «Юродивого».

Можно ли выразить авторскую позицию определеннее? Можно ли душу свою раскрыть полнее?

Поэму «Неофиты» он написал; это, как известно, произведение законченное.

Уже много лет не спорят: о чем она? о ком? Исследователи установили и доказали: в образах мучеников-христиан поэт воплотил черты декабристов; не римская, а российская история стояла перед его взором, когда он писал об Алкиде и Матери, о Нероне и Невольниках, о Капитолии и Скифии. «Идешь искать его в Сибирь, иль как там… в Скифию…» Да если бы кто и усомнился, одной такой оговорки хватило, чтобы напрочь отогнать сомнения.

 
…Хвала!
Хвала вам, души молодые,
Хвала вам, рыцари святые,
На веки вечные хвала!..[6]6
  Перевод Г. Островского.


[Закрыть]
 

Они повергнуты, истерзаны, убиты, но нет такой силы, что могла бы побороть их живую душу, их истинную правду, их святое мужество.

И Шевченко поет непобедимость, поет не вчерашнее, сегодняшнее горе, но завтрашнее искупление и очищение.

То, ради чего боролись герои 14 декабря.

Две поэмы о декабристах. Обе написаны почти одновременно, в Нижнем. До чего же сильными должны быть побудительные импульсы, если рождают они такое вдохновение!

О причинах, вызвавших крутой, небывало бурный и высокий взлет декабристской темы в творчестве Шевченко, причем взлет именно в эти, нижегородские месяцы его жизни, написано довольно много.

«„Дневник“ поэта свидетельствует, что в последние месяцы 1857 года, то есть во время создания «Неофитов», Шевченко живет в атмосфере благоговейного уважения к памяти декабристов», —

к такому выводу пришел известный шевченковед Ю. А. Ивакин. Но на первый план у него выходят Анненковы.

Не без оговорки, но принимает Ю. Ивакин мысль, высказанную до него Е. Ненадкевичем, о важнейшей роли состоявшегося знакомства поэта с декабристом И. А. Анненковым и услышанного вслед за тем рассказа о его жене и их героико-романтической истории, как «психологической основе» поэмы, рожденной месяц спустя.

«В целом возможным» считает он и предположение, что судьба француженки Полины Гебль могла повлиять на создание образа матери Алкида…

Почему? Из чего следует? Где доказательства?

В «Неофитах» нет ничего, что перекликалось бы не с общей участью декабристов, а с конкретной судьбой именно этой семьи.

Уж не такая ли строка в смущенье вводит: «…Когда в Италии росла подросток-девочка»? Но «России не было тогда», и все в поэме происходит в «Нероновом Риме». Приезд молоденькой француженки Полины Гебль в Сибирь – акт бесспорно героический – с приходом матери ассоциируется всего меньше. Шевченко не называет ее матерью даже в связи с тем, что в семье Анненковых было к 1857 году шестеро детей, и некоторые из них жили там же, в Нижнем.

Матерью поэт именует Дорохову.

Помните запись от 31 октября?

«Возвышенная, симпатическая женщина!..»

«Так много… простого, независимого человеческого чувства…»

«Так много… наружной силы и достоинства…»

«Я невольно сравнил с изображением свободы…»

И наконец:

«О если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось».

Каждое слово шевченковской характеристики находит продолжение и развитие в матери Алкида.

Близость, родство этих образов тем более проясняются, когда мы вспоминаем перипетии многотрудной жизни Марии Александровны.

Для множества изгнанников стала она союзницей и другом, а для Муханова, одного из них, – не только невестой, но и матерью.

Матерью…

Она была ею для своей, родной Нины, которую потеряла почти одновременно с Мухановым; она стала ею для Аннушки Пущиной, на которую перенесла всю любовь и к умершей Нине, и к Муханову, Пущину, их (и своим) друзьям; она – мать десяткам воспитанниц в Иркутске и Нижнем Новгороде.

По-матерински готовая прийти на помощь, по-матерински способная на добро и ласку – такова Дорохова.

И как не узнать ее, не узнать ее судьбу в заключительных строках шевченковских «Неофитов», в поведении матери Алкида, только что увидевшей, как швырнули в Тибр тела гордых римлян:

 
И вот осталась ты одна
У Тибра. Пристально следила,
Как расходились и сходились
Круги широкие над ним,
Над сыном праведным твоим!..
Смотрела ты, пока не стала
Совсем спокойною вода,
И засмеялась ты тогда,
И тяжко, страшно зарыдала,
И помолилась в первый раз
За нас распятому. И спас
Тебя распятый сын Марии,
И ты слова его живые
В живую душу приняла,
По торжищам и по чертогам
Живого истинного бога
Ты слово правды понесла..
 

Пережито много, но она жива, она с людьми и для людей – мать Алкида и… «женщина-мать» Дорохова…

Мне думается – я уверен! – что замысел декабристских поэм Шевченко возник тут, в этом доме, в общении с Марией Александровной, Ниной Пущиной, гостями (многие из которых с декабристами были связаны узами кровными, узами приятельскими), наконец в обстановке постоянного ожидания вестей от тех, кого после ссылки жизнь раскидала по всей европейской России. Они шли сюда день за днем – иногда приятные, часто горькие, и в доме отзывались на каждую, торжествуя или переживая, радуясь или горюя.

А он, революционный Кобзарь, откликался поэтическими строками:

 
Хвала вам, рыцари святые!..
 

И вынашивал новые планы:

 
Я думой полечу в Сибирь…
 

7

Рассказ подошел к концу. К концу? Внимательный читатель вправе насторожиться. А портрет? Почему автор умалчивает о портрете?

О нем я скажу на этих, последних, страницах своего повествования о друге поэта – Дороховой.

Но прежде напомню строки из ее письма, отправленного 23 июня 1860 года из Петербурга и отысканного в фонде Фонвизиных.

«…На другой день он (Шевченко. – Л. Б.) явился и говорит, что нет никакой надежды продать портрет; можешь вообразить мое отчаяние…»

«…Помолимся, моя родная, чтобы мой господь помог продать портрет, а то просто мочи нет как тяжело…»

Дополнительных на сей счет документальных сведений найти не удалось.

А вот сопоставление нового с известным к определенным выводам привело.

Итак – главное:

а) Шевченко после отъезда своего из Нижнего поддерживал дружеские связи с Дороховой и ее близкими;

б) они общались и тогда, когда он жил в Петербурге: обменивались живыми приветами, вели переписку;

в) поэт заблаговременно знал о предстоящей свадьбе воспитанницы Марии Александровны, дочери умершего к тому времени декабриста Пущина;

г) Тарас Григорьевич непосредственно участвовал в подготовке этого торжественного для Аннушки-Нины и для ее приемной матери акта;

д) портрет, о котором в том письме идет речь, был его материальным вкладом в проведение предстоящего торжества, и на этот вклад Дорохова рассчитывала.

Портрет…

В Нижнем Новгороде, еще в первые дни их знакомства, Шевченко рисовал Марию Александровну и Нину и портреты их закончил (запись от 4 ноября 1857 года – лучшее тому подтверждение). Ныне эти произведения неизвестны; работы никогда не репродуцировались.

Но писала Дорохова не об этих портретах или одном из двух. Наверняка не о них: продажа их могла дать слишком небольшую сумму, чтобы, огорченная неудачей, она испытала «отчаяние». Только изображение значительного, знаменитого лица, к тому же выполненное фундаментально (например, в масле), давало основание рассчитывать на покупателя «солидного», что в данном случае и требовалось. (Уж если «последней надеждой» являлся Строганов, то речь шла и впрямь не о случайном покупателе, а о человеке богатом, щедром.)

Что за портрет?..

Если нижегородские – Дороховой и Нины – исключаются (а доводы свои я полагаю убедительными), то разговор может идти об одном из произведений портретного жанра, созданном Шевченко уже в Петербурге.

Портреты «заказные» во внимание приняты быть не могут – их оплачивали и получали те, кого художник писал; распоряжаться ими он волен не был.

О портретах лиц известных, почитаемых, даже высокопоставленных, которые заинтересовали бы «крупных» покупателей, говорить не приходится, поскольку они учтены с завидной полнотой.

Значит… автопортрет?

На академической художественной выставке 1860 года экспонировалось несколько его работ. Василий Федорович Тимм, художник и издатель, писал:

«Известный малороссийский поэт Т. Г. Шевченко выставил… свой собственный портрет, написанный масляными красками. Мы слышали, что художник предназначил этот портрет для розыгрыша в лотерею, сбор с которой он определил на издание дешевой малороссийской азбуки. От всей души желаем, чтобы этот слух оказался справедливым и чтобы предприятие Т. Г. Шевченко сопровождалось полным успехом»[7]7
  «Русский художественный листок», издаваемый Тиммом, СПб, 1860, № 36. – Художественная летопись, стр. 152.


[Закрыть].

Выставленный автопортрет был тут же, по совету Ф. П. Толстого, куплен великой княгиней Еленой Павловной. Сохранилось уведомление:

«Господин Шевченко приглашается пожаловать в канцелярию государыни великой княгини Елены Павловны в Михайловском дворце в пятницу 25 сего ноября от 11 до 2-х часов для получения денег, следующих за купленный ее императорским высочествам портрет.

23 ноября 1860 года».

Портрет был оценен в двести рублей. Невысокая плата за популярность, которую именитая покупательница надеялась таким путем снискать…

Но для целей, о которых писал Тимм, предназначался не этот, купленный великой княгиней.

Для лотереи впоследствии Шевченко сделал авторскую копию; она стала одной из последних его работ. Счастливый билет достался архитектору А. И. Резанову, который подарил свой выигрыш Василию Матвеевичу Лазаревскому – представителю семьи давних и искренних друзей поэта. Вырученные деньги – тоже двести – на этот раз пошли на издание, распространение «Азбуки».

Портретом, о котором писала Дорохова, был, вероятнее всего, именно тот оригинал, который купила великая княгиня. Продажа его оказалась делом трудным, тянулось оно долго. Деньги, во всяком случае, художник получил уже через месяц (или более) после того, как свадьба дочери декабриста состоялась.

Замышляя лотерею, он не мог объявить о ее истинном назначении: не только потому, что требовалось указать имя дочери Пущина – просто назвать «стесненную в средствах» невесту, доставив неприятное и ей, и жениху.

Своим поступком Тарас Григорьевич как бы благословлял декабристскую сироту Нину на жизнь жены и матери, на светлую и добрую дорогу.

Анна Ивановна Пущина в октябре 1860 года вышла замуж за Анатолия Александровича Палибина.

Они жили в Нижнем Новгороде.

«Мне осталось еще прослужить два года… до моего полупансиона… – писала Мария Александровна Е. П. Оболенскому. – И конечно эти деньги пойдут моим Анатолию и Нине и я в придачу: нянчить их малюток и умереть у них на руках. Я не дождусь этого счастья, не доживу до отставки».

Дорохову радует то, что молодые «живут друг для друга, как голубь с голубкой», что «Нина наша – редкая жена»[8]8
  ПД, ф. 606, ед. хр. 8, письмо от 17 февраля 1862 г.


[Закрыть].

Их дом по-прежнему открыт для хороших людей. П. В. Шумахер подарил Аннушке свою фотографию, сопроводив ее стихотворным обращением:

 
Желал бы очень посмотреть я,
Как вы, прабабушка, семидесяти лет,
На рубеже двадцатого столетья
С немою грустию возьмете мой портрет…
И если на него с улыбкой детской глядя,
Ваш баловень, любимый внук
Вас спросит: бабушка, кто этот толстый дядя?
Скажите – это был мой друг[9]9
  «Щукинский сборник». Выпуск десятый. М., 1912, стр. 186.


[Закрыть].
 

Как и раньше, к Дороховой стекались все известия о декабристах. Стекались потому, что она спрашивала о них, интересовалась их судьбою. «Ради бога, напишите про наших…» – обращалась она к тому же Оболенскому.

И снова – о Нине. 14 июня 1862 г. Дорохова писала Фонвизиной:

«Я живу ожиданием… жду разрешения моей Нины…»

В письме какая-то тревога. Неосознанная, подспудная…

В начале 1863-го, на двадцать первом году жизни, Аннушки-Нины не стало. Горе же Дороховой представит любой.

«Смерть Нины меня согнула не только до земли, но я боюсь, чтобы не пригнула меня даже в преисподнюю, – пишет она друзьям. – Я что-то не умею молиться, так тяжко, что мочи нет. Я так ее любила. Она была так молода, так счастлива…»

Мария Александровна оплакивает свою воспитанницу, а мысли ее уже о Наташе.

«Милый ребенок…»

Это о дочери Нины.

«И бедная Наташа меня не утешает…»

А все же есть о ком и о чем заботиться. Значит, надо жить!

…Прожила она недолго – умерла в 1867-м…

* * *

Мне хочется узнать о них больше.

О Дороховой. Ее приемной дочери. Их доме, в котором запросто бывал Шевченко.

О судьбе портретов «нижегородских декабристок».

Передо мною письма из Исторического музея, из Пушкинского Дома, из Центрального Государственного архива Октябрьской революции, из Отдела рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, из музеев Киева и Горького – ответы на посланные туда запросы об этих самых портретах.

Проверены десятки фондов – Шаховских, Болконских, Якушкиных, Фонвизиных, многих других. Обследованы экспозиции и запасники – тоже многие.

«Нет…» «Не найдено…» «Пока не обнаружено…»

Пока! Такая формулировка устраивает меня. Портреты были. Где-то, возможно, они есть. Их надо найти.

Не отысканы шевченковские письма к Дороховой и Пущиной.

Не прочтены – потому что не найдены – семейные бумаги, не исключено даже, что дневники, в которых могла идти речь о поэте-друге.

Относящееся к Марии Александровне и ее близким – все решительно, до малейших деталей – нас интересует, нам дорого.

Владимир Кандалов, Александр Черепанов
МУДРОСТЬ СТАРЫХ ПИСЕМ

В сутолоке бегущих дней мы часто упускаем важное, порой – неповторимое. Потом, как старики говорили, близок локоть, да не укусишь… Мы не ведем регулярно дневников, не особенно любим писать письма, наловчились в праздники поздравлять родных и друзей открытками, а в случае нужды предпочитаем телефонные разговоры и телеграммы. А зря! Обеднели… Ленивыми стали, хотя немало суетимся каждодневно. Но такая «деятельная жизнь» часто выступает как оборотная сторона обломовской лени.

Эти рассуждения невольно приходят на ум, когда вспоминаешь о Владимире Павловиче Бирюкове. С шестнадцати лет начал он собирать и записывать устно-поэтические произведения. Многочисленные хождения и поездки по Уралу и Зауралью позволили накопить огромное количество материалов, характеризующих жизнь и быт народа в прошлом и за годы советской власти.

Владимир Павлович Бирюков родился 22 июля 1888 года в с. Першино Курганской области. Большая часть его жизни связана с городом Шадринском.

В. П. Бирюков человек большой культуры. Он окончил Казанский ветеринарный и Московский археологический институты. Член Союза писателей СССР.

Бирюков – автор многих сборников и книг по устному народному творчеству Урала и Зауралья, сотен статей по вопросам истории, археологии, этнографии, языкознания. Им заново открыты имена многих писателей, связанных своей жизнью, творчеством с Уралом, записаны тысячи фольклорных текстов, составлен «Словарь народного языка на Урале»…

В. П. Бирюков хорошо знал историю края и его людей, которым он уделял значительную часть своего дорогого и далеко не бесконечного времени.

Нам посчастливилось в юности почти три года переписываться с ним. В 60-е годы мы оба писали стихи, пробовали их публиковать в газетах, участвовали в литературных диспутах и вечерах. Стихи учили нас прислушиваться к народной речи, чутко и свежо понимать родной язык. Многое в этом идет от В. П. Бирюкова, от его книг, выступлений и мудрых писем. Большая часть корреспонденции, к счастью, сохранилась.

Вот одно из первых писем Владимира Павловича:

«Полагаю, уже поняли важность собирания сведений о ранних шагах писателей. И я в 1903 году записал в своем дневнике такую мечту. Правда, сбылась она в несколько ином плане против тогдашнего желания, – по линии фольклора и краеведения.

В октябре 1936 года я встретился в Магнитогорске с молодой девушкой Л. К. Татьяничевой и записал с ее слов автобиографические сведения. А теперь кто эта Л. К. Т-ва?..

Видите, как важно ловить и «молодых», «начинающих».

В другом письме из Шадринска (28 апреля 1960 г.) не только о стихах одного из нас, но вообще, наверное, о стихах, Владимир Павлович откровенно высказался так:

«Вы трудитесь на стихотворном поприще. А ведь «выгоднее» на прозаическом. Даже больших поэтов стихи читаются мало. Считаю, что это – законное явление: надо сначала в школе воспитать вкус к стихам, а затем давать в них что-то и познавательное, но не одни «переживания». Признаюсь, я и сам не поклонник стихотворного дела, но навязывать своих мыслей никому не имею права.

Иное мое отношение к песне, но при условии, если она найдет хорошего композитора. Сколько у нас песен – изделий больших поэтов, а между тем не привились массе. Самое же главное, чтобы масса подхватила…»

И о том же в мае:

«Кстати, не подумайте, что я против стихов, – совсем нет, пишите и пишите… но и прозу не обегайте, – тоже полезно!»

Летом 1960 года характер нашей переписки несколько меняется. Может быть, Владимиру Павловичу было не до нас, но – чуткий и обязательный – он пишет:

«Только что собрался было написать Вам письмо, как случились большие события: и Курган и Челябинск прислали мне телеграммы, и все по поводу моего переезда. Потом разговоры по междугородному телефону, а в заключение ко мне приехал зам. директора Челябинской областной библиотеки по научной части Б. Т. Уткин с приглашением перебраться в Челябинск.

Сейчас гость еще раз детально знакомится с моим собранием, расспрашивает об условиях, на которых я бы перебрался в Челябу и проч.».

Относительно обязательности в корреспонденции Владимир Павлович 8 июня 1960 года писал:

«Существенный вопрос. В конце последнего письма Вы бросаете: «Кончаю, просто некогда расписываться. О, время, время!..» Скверно, когда переписка становится повинностью. Этого допускать никак не надо между друзьями. И вовсе не обязательно тотчас же отвечать на письмо, тем более, когда переписка чистая. Надо дождаться того времени, когда писать письмо станет потребностью, а не вымучивать из себя строки. Чем дальше не пишется, тем интереснее содержательнее получается.

Вы знаете, как я отвечаю на письма? Вновь читаю письмо друга, подчеркиваю красным карандашом те строки, на которые я должен откликнуться. Вот и теперь: уже в третий раз прочел Ваше последнее письмо, отчеркнул и по красным линиям отвечаю…

Третьего дня написал А. А. Шмакову письмо, где высказываю, что было бы полезно вызвать меня в связи с вопросом о переезде моем в Челябинск».

Решался важный вопрос, а он не забывал нас, делился с нами наблюдениями и своим богатым опытом.

«Хотел тотчас же ответить, да заболела жена (и продолжает страдать), так вышла заминка.

И еще была причина: надо было дождаться сегодняшнего числа, чтобы написать директору областной библиотеки, которая приглашает меня к переезду в Челябинск со всем своим добром. Я предлагаю вызвать меня между 5—10 июля, если только начальник областного управления культуры тов. Марченко будет в Челябинске. Об этом я написал и А. А. Шмакову. А если приеду, то буду выяснять условия переезда и работы с областной библиотекой»

(письмо от 30 июня 1960 г.).

С переездом Бирюкова в Челябинск вопрос так и не решился. Владимир Павлович остался в Шадринске. Он продолжал работать, продолжалась и наша переписка.

В апреле 1961 года он делится с нами своими заботами:

«…«Словарь народного языка на Урале» едва ли выйдет при моей жизни. В прошлом году его планировали в Курганском издательстве и отказались, – ведь весь словарь рассчитан на  ч е т ы р е  больших тома. Сейчас я стремлюсь размножить его через пишущую машинку и распространить по академическим библиотекам, чтобы хоть ученые-то могли пользоваться. Если осуществится мечта, то хотелось бы переписать в 20—25 экземплярах. Но когда и как, т. к. всего в работе свыше 1500 страниц машинописи? Одной бумаги сколько надо, а я ведь пока что живу только на пенсию, – печатаюсь мало и редко, т. ч. на гонорар надежды нет или мало. Мне скоро 73 года…

Записанные Вами слова мне известны с детства, а «бусый» к тому же встречается в «Слове о полку Игореве» (такое древнее слово!)»

Удивительно, как не сгорели наши уши от стыда! Ведь еще в школе «проходили» великое «Слово…», даже наизусть заучивали: «Боян бо вещий аще кому хотяше песнь творити…» После письма Владимира Павловича, умудренные его «шпилькой», снова вернулись к «Слову о полку Игореве», и теперь этот памятник русской культуры навсегда в сердце нашем.

Сегодня мы удивляемся, какой богатой, насыщенной жизнью жил в 1961 году Владимир Павлович Бирюков. Тогда же мы не удивлялись, видимо, просто не понимали этого. У Б. А. Ручьева есть строки: «И все-то в юности казалось проще – и звезды ближе и земля круглей…» Это, может, и о нас тогдашних. А В. П. Бирюков совершал тогда свой каждодневный подвиг. И находил время рассказать о своих делах нам:

«Ваши предположения относительно здоровья верны касательно трех последних дней (то и дело лежу), а о хронических недочетах, к которым привык, я уж не говорю.

У меня на столе гора писем, на которые я должен отвечать и отвечаю постепенно. Вот и Ваше письмо ждало очереди. Хотелось накопить больше интересного материала, чтобы поделиться им с Вами.

В конце мая и начале июня я был в поездке в Москве. Хотелось поучиться технике и методике хранения архивных литературоведческих и искусствоведческих материалов, чтобы положить их в основу Уральского архива литературы и искусства.

В Москве я пробыл недолго, всего шесть дней, – более быстро мог бы завершить все дела, но мешают московские расстояния, а учреждения, с которыми имел дело, находятся далеко друг от друга.

Последним по времени моего посещения был Центральный архив литературы и искусства СССР. Там неожиданно для меня поставили вопрос о создании на основе моего собрания Уральского филиала ЦГАЛИ. Весь вопрос теперь о месте этого филиала. Для жизни Шадринск-то меня устраивает, но для работы все же нужен областной город, пусть даже Курган. Так ставят вопрос в ЦГАЛИ и в Союзе писателей РСФСР.

В середине мая я устраивал выставку наиболее интересных материалов из своего собрания в Курганском педагогическом институте, для чего тот подавал для перевозки экспонатов свой автобус. Эту выставку я должен был повторить в Шадринском пединституте, о чем и сказал в ЦГАЛИ.

– Вот и хорошо: когда выставку устроите, сообщите нам, мы командируем к вам своего сотрудника, – сказал мне начальник ЦГАЛИ.

Шадринскую выставку я организовал несколько по иной программе, расширенной, да и выставочный зал был не чета курганскому. Сейчас я пропустил через выставку тех, кто интересовался, главным образом педагогов-заочников. Ректорат института просит оставить выставку до начала учебных занятий на всех курсах института (не раньше начала октября). Поэтому она еще не разобрана. Просит также обогатить ее такими материалами, которые могли бы быть особенно интересными для студентов.

Оставил я выставку и в тех целях, что если приедет представитель Центрального архива литературы и искусства, так чтобы было что показать.

На выставку приезжал собкор «Правды» по нашей и Челябинской областям писатель А. А. Шмаков. Он ставит вопрос о повторении выставки в Челябинске и, возможно, выставка там будет проведена в сентябре, когда челябинцы хотят отметить 225-летие своего города. Сейчас дело только за моим окончательным согласием, а для того я должен сообразить, что бы, заинтересующее челябинцев, я мог бы дать на выставку.

Вот чем я дышу, что работаю и что предполагаю работать.

Число моих книг и брошюр перевалило уже за три десятка, но вся беда в том, что издавались они в уральских местах и небольшими тиражами, быстро расходились преимущественно в тех областях, где издавались, а потому для широкого уральского распространения были недоступны»

(письмо от 20 июля 1961 г.).

…С тех пор прошло немало лет, сегодня мы удивляемся мужеству и подвижничеству Владимира Павловича. А тогда? В те годы? Тогда казалось, что Владимир Павлович бессмертен. Думалось – все впереди, при желании что-то можно и повторить. Только теперь стало понятным, что каждый миг жизни необратим. Вот письмо В. П. Бирюкова от 8 декабря 1961 года:

«Други мои!

Если бы у меня не тяжело больная жена, если бы не рыскать по городу в поисках продовольствия, если бы не пилить и не колоть дров, если бы не выгребать золу из трех печей и не топить их, если бы не убирать сугробов с тротуара и дорожек во дворе, если не делать множества предвиденных и непредвиденных работ по хозяйству, то сколько бы я написал «трудов» и писем ответных…

Чувствую, что у обоих у Вас трудностей в жизни и работе много, но не унывайте. Порой мне кажется, если бы не 74-й, а 47-й, то я бы искал трудностей, – они и закаляют и обогащают опытом».

За последние строки спасибо Владимиру Павловичу. Но начало письма. Оно обожгло наши души. И тогда один из нас пишет в Курганский обком комсомола. Вскоре пришел ответ:

«На Ваше письмо сообщаем, что в настоящее время комсомольцы автомеханического техникума повседневно оказывают помощь т. Бирюкову В. П. в обеспечении водой и распиловке дров. От какой-либо другой помощи он отказался».

Время брало свое. По письмам чувствуется, как Владимир Павлович устал. Вряд ли мы понимали это тогда… А он, несгибаемого мужества человек, поддерживал нас, молодых и физически сильных людей. И всегда говорил про свое Главное дело, которому посвятил всю свою жизнь без остатка. Одно из последних писем Бирюкова к нам весьма характерно: